Текст книги "На суше и на море"

Автор книги: Збигнев Крушиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Нас обвиняют в меркантильной педофилии, в использовании детей, а ведь в этом отношении мы обязаны соблюдать сугубые меры предосторожности, пренебрежение которыми привело бы к потере концессии. Мы посвятим им целую специальную главу и ряд директив. Мы не имеем права подвергать сомнению авторитеты, внушать мысль о превосходстве, подталкивать к общению с незнакомцами, к тому, чтобы сесть в автомобиль к извращенцу, даже когда тот жестом приглашает в салон, оснащенный надувной подушкой, нам нельзя прибегать к непосредственному обращению, манить пресловутой низкой ценой, занижать возраст потребителя, требуемый при использовании товара, не сказать о батарейках, если они необходимы для запуска электроприбора, равно как и о красках (или переводных картинках), если на упаковке изображен раскрашенный продукт, а внутри мы не найдем ни красочки, ни кисточки. В своих сообщениях мы не имеем права прибегать к насилию – словом, мы не уйдем далеко от истины, если скажем, что несовершеннолетние окружены заботой лучше, чем в любом из исправительных учреждений.

Это в основном для них мы устраиваем конкурсы, призываем собирать крышки, а к компьютерам подключаем по желанию обучающие или энциклопедические программы. Нам это влетает в копеечку, потому что взрослые пользуются случаем, скупают крышки, подделывают их номера, и вместо одного главного приза мы вынуждены проплатить всю череду не предусмотренных в калькуляции призов, если не хотим нарваться на очередную судебную тяжбу.

Неправда, что мы рабски следуем моде. Мы ее пропагандируем, потому что всегда надо идти на шаг вперед, шаг, который порой трудно предвидеть из-за меандров и неожиданных поворотов. Иногда, признаюсь, мы ошибались, особенно в том, что касалось длины, определяемой, как правило, относительно коленей. Не сумели мы предвидеть и повального увлечения беретами, которые носили набекрень или надвигали на лоб, ставшими, как того желают историки национально-освободительных движений, ответом на фуражки с козырьком, предлагавшиеся государственным предприятием ламинированных изделий. До сих пор по этому вопросу историки неистово спорят. Лично я считаю, что никакие движения не являются национально-освободительными и что нет другой истории, кроме истории моды.

Не всегда вопрос решает козырек. Помню кепки, высокие каскетки а-ля де Голль, появившиеся по случаю визита президента Франции. Повальное увлечение длилось недолго, один, ну, может, два сезона, но шляпных дел мастера урвали свое, а молодежь почувствовала себя бунтовщиками, как дрейфусарды. Взять хотя бы брюки, сначала широкие, как матросские клеши, с мыслью о потопе, потом наоборот – узкие, как кальсоны, хоть и с отворотом. Материалы гладкие, в легкую полоску, со светлой ниткой, выныривающей через каждые два сантиметра, и мягкие, точно из плюша, сразу же протиравшиеся на сгибах и у карманов. Огромные клипсы, с полпепельницы, рубашки без хлопка, которые нельзя было гладить.

Во все сразу не оденешься, приходится выбирать. Вот мы и формируем выбор, определяем покрой, свободнее или теснее прикрывая тело. Мы защищаем от насмешек, а то как бы сейчас выглядел тип, шагающий по улице в кепке, если и голова уже не та и президент не тот.

Постоянно росло число клиентов, к которым мы должны были привлечь потребителей, так, чтобы гарантировать миру новые заказы. Воспитанный в эпоху очередей, я представляю себе эту эстафету как один бесконечный хвост. Бюро трещало по швам, я стал возвращаться все позже, все более усталый, и вскоре я перестал отличать луну от солнца, хром от фуксина, киан и другие цвета.

Я пытался найти выход, расширить бюро, думал разбить его на два афилированных агентства, делящиеся друг с другом портфелями заказов. Мы дали объявление о приеме новых сотрудников, причем дали самым маленьким из возможных форматов, чтобы заметили только посвященные. Отозвалось полтысячи, по большей части неучей, и в течение недели мы были вынуждены принимать папки с заявлениями и образчиками невежества. Молодежь думает только о карьере, и им кажется, что рынок – это борьба понарошку. Она хотела бы отделаться шуткой, еще более натянутой, чем тот словесный каламбур, которому уже никто не смеется. Сегодня каламбуры стали настоящим бедствием, лишь затрудняющим общение. Ни у кого не хватает смелости сказать правду прямо, без предварительной ее упаковки в иронию, правду очевидную, достающую до самого сердца. На лестнице дома, в котором мы занимаем последний этаж, образовался затор, вернулась эпоха очередей.

В итоге мы взяли на пробу четырех. Остались трое, и даже если поначалу они доставляли нам только хлопоты, перспективы все же были… Однако, к сожалению, возникли новые обстоятельства.

В это время мы вели несколько долгосрочных проектов, охватывающих разные направления. Материалы термоизоляционные, негорючие, биологически безопасные, не требующие консервации, с минимальным коэффициентом проводимости. Пралиновые конфеты в шоколаде, тающие во рту, что, впрочем, абсолютно не отличает их от конкурентов, у которых тоже тает и тоже с начинкой. Средства, убивающие мух, но безопасные для людей, такие, что комната за ночь вся зарастает растениями и ты просыпаешься в зарослях, здоровый, как Тарзан. Газированные напитки со вкусом настоящего апельсина, без консервантов, в бутылках, пакетах и банках, с купоном на скидку при покупке следующей партии. Общество взаимного страхования, где размер взноса меньше, так как акционеры контролируют друг друга, понижая тем самым возможные потери. Транспортеры-подъемники, сильные, как – и здесь мы не могли прийти к соглашению с клиентом – сильные, как слон или как мамонт. Турагентство, вывозящее туристов чартером в такие места, куда другим способом не попадешь. А также несколько других предложений в стадии продвинутого рассмотрения.

Помню, была пятница, и все складывалось к тому, что рабочей будет и суббота, плавно переходящая в воскресенье. Я оставался один, включил автоответчик, чтобы не отвлекаться на кого попало. Последний звонок того дня. Я услышал знакомый голос Кандидата, говорящего самостоятельно, не через пресс-секретаря, а как на митинге, от себя лично. Я поднял трубку, прервав его на полуслове: «Это я, если вам нужен лично я. Слушаю вас».

Честно говоря, я совершенно забыл о приближающихся выборах, которые доили доморощенные литераторы из самопальных агентств (типа «будешь выбирать, выбери наш продую»). В тот же самый вечер мы и встретились, разработали план на ближайшие недели – план, который должен был изменить ход истории.

Я чувствовал, что выполняю свою миссию, в резко сжатом виде передо мною предстали ее смысл и результат, точно в видении, пролетающем перед смертью, в котором все собирается в один пучок, прежде чем погаснет, бесповоротно, как магний. Но я жил, а не умирал. И теперь я мог собрать разбросанный по годам опыт. Отошла усталость, несмотря на многодневное отсутствие сна, я различал четче, чем когда бы то ни было, шрифты, цвета, полутона и мог на глазок делать то, что обычно требует многочисленных измерений. Потом, когда я засыпал под действием снотворного, меня будили острые реплики, бросаемые с трибуны в толпу и звучащие в ушах, как будильник. Я записывал их и кое-как опять засыпал.

Результаты опросов общественного мнения не оставляли нам ни малейшего шанса, и первым делом было перевернуть кривую, которую, согласно закону Уайта, труднее выровнять, чем потом постепенно поднимать, ибо продажи, когда они приобретают собственную динамику, становятся заразными, как эпидемия, и синергетический эффект не заставляет долго себя ждать. Легкое в теоретической модели, это уравнение на практике решается трудно.

Парадокс нашего положения состоял в том, что прошлое, которое по идее должно было окрылять нас, действовало нам во вред и от него надо было откреститься, но сделать это так, чтобы не задеть прежних союзников. За несколько минут я набросал покаянный текст, адресованный жертвам прежней системы, позже слово в слово произнесенный перед обеими палатами парламента. Историки могут сколько угодно заниматься его анализом, но ключ находится скорее в руках фонетиков, поскольку этот документ был лишь звукоиспусканием. Мы пошли по пути повышения тона; толпа, она ведь интонацию воспринимает.

Обелим прошлое – те, кто думает, что у них получится насмеяться над моим слоганом с помощью анноминации, грубо ошибаются. Пусть наш исходный пункт был негативным, зато на его реверсе мы смогли отчеканить свой предвыборный лозунг, не оставив оппонентам свободы маневра. Нашим союзникам мы дали слоган, а противникам, точно кляп в рот, воткнули этот антислоган, выбивая из их рук более опасные аргументы. Автор и того и другого – я.

Впрочем, не стоит переоценивать значения лозунгов, даже таких удачных, как наши. Решающую роль играет телевидение: если спросить живущих в деревне, за кого они будут голосовать, ответят, что за диктора, потому что он что-то там говорит. Это ничего, что диктор не выставляет свою кандидатуру. Чтобы победить, достаточно было бы устроиться в новостной программе в качестве рта, перемалывающего последние известия, или в прогнозе идущей с Азорских островов погоды. К сожалению, телевидение щедро к актерам, прозябающим в сериалах, а кандидатам на выборах время отпускается в аптечных дозах.

Поэтому по длительном размышлении мы обратились к эстрадным артистам, которые, впрочем, без царя в голове. Шаг, не лишенный риска, ибо душа художника поет, когда хочет, особенно после спиртного, без которого трудно обойтись. Мы выехали в турне по стране двумя автобусами: в одном – Кандидат со штабом, во втором – шансонье, музыканты и престидижитаторы. Тем временем в интересах момента я был вынужден оставить на своем письменном столе те самые термоизоляционные материалы, которые не горят, и другую текущую работу, распихав что можно по сотрудникам. В этот момент мы потеряли двух важных клиентов, но я уверен, что, когда утихнут скандалы и будет сведен баланс, они к нам вернутся.

Я открыл для себя новую страну, с трудноопределимой покупательной способностью, некую территорию, в данный момент заселенную электоратом, который, однако, со временем мы сумеем распихать по целевым группам. Мы ездили по городишкам, не брезгуя даже десятитысячниками. В воеводских городах ждало телевидение, а передвижная студия посылала концерты в эфир. В пожарных депо мы заливали жажду общения с народом. Мы открывали тминные амбулатории, обслуживали народные гулянья. Кандидат плясал, даже если едва держался на ногах. Избирателей переполнял энтузиазм, а наша кривая ползла вверх.

Ночами мы сидели над текстами очередных импровизаций, перемещая акценты, подстраиваясь под реакцию, с которой сталкивались по ходу дела. На сон оставалось всего несколько часов, в которые мне так и не удавалось заснуть, потому что бессонница любит собираться в кучу и возводить себя в степень. В такие моменты я выходил бродить по полю, как во времена моей молодости, с той лишь разницей, что чаще, чем черные дрозды, теперь попадались летучие мыши, гнездящиеся по сараям, безголосые и смело пролетавшие прямо над моей головой. Иногда на фоне неба пропечатывалась неясыть, за отсутствием совы являвшая собою мозг ночи. Светало, и дела продвигались еще на один день вперед.

Мы ожидали гнусных нападок со стороны наших противников. Кандидат оказывается засвеченным, как фотопленка, которую из темноты вытащили на свет. Все, что при других обстоятельствах является всего лишь пигментом, придающим ту или иную окраску образу, здесь становится угрозой, опасно проступая из-под камуфляжа. Не сданные вовремя экзамены, неоплаченные штрафы, полученные за парковку под запрещающим знаком, давние любовницы, на которых внезапно нахлынули прежние чувства в связи с воспоминаниями о много лет назад прерванной беременности, квартира, устроенная для сына без документов, подтверждающих оплату, налоговая декларация, в которой не хватает нескольких скрепок, отец, имеющий банковский счет за границей, поскольку ответственность распространяется также на родителей и дедушек, пробегая через поколения, так что в новом свете предстает даже убийство Авеля (Господи, не допусти какого-нибудь ответвления в сторону ашкенази!), – словом, жизнь во всех ее проявлениях представляет смертельную угрозу для Кандидата.

Я советовал ничего насильно не затушевывать, потому что даже компьютерная обработка картинки имеет свою пропускную способность; можно изменить детали, но никто не покусится на целое и не станет из коня делать альбатроса, если не захочет ставить себя под удар гибрида. В этом единственном пункте меня не послушались, и урон, нанесенный аферой вокруг фонда прежней молодежной организации, чуть было не ударил по избирательной урне. Надо было сразу признаться. Во-первых, эти люди сегодня взрослые (да и тогда они уже были таковыми) и составляют ядро аппарата. Нельзя откалываться от ядра. Во-вторых, тогда все финансировали по единой схеме: спорт, шахты, дефицит в торговле с соседями, реконструкцию памятников архитектуры, детские сады, рыбное хозяйство и строительство, оборону и транспорт – потому что одна была касса и один главбух. Открещиваясь от этих денег, мы дали оппонентам в руки оружие, которым они могли бы разнести нас в пух и прах, тем более что мы уже успели отколоться от ядра. Нам нечего стыдиться, и, по сути, эти инвестиции, пусть даже не совсем прибыльные, были лишь трамплином для новой системы, чего не понимают те, кто обвиняет нас в том, что мы плелись в хвосте.

К счастью, выяснилась правда об избирательных фондах противной стороны – кто хочет, пусть верит в случайность. Превратившиеся в бухгалтерские отчеты, газеты жонглировали цифрами, дополнительно выросшими благодаря пересчетам туда и обратно, на новые деньги, потому что деноминация затронула не только язык ценностей, таких, как солидарность и верность, но также и финансы. Наши кривые выровнялись.

Все решали теледебаты. Не хотел бы присваивать себе не своих заслуг, а потому должен честно сказать, что колоссально помогли нам наши конкуренты. Контркандидат пришел одетый в пиджак в мелкую клетку, дававший блики на экране, чего не выдержит никакой кинескоп. Он выглядел плохо выспавшимся. Кашлял. Перебивал нас. Мы, собственно говоря, могли даже не отвечать, лишь присутствовать, излучая ультрамарин.

По мониторам я следил за своим произведением, которое, как всем казалось, идет вживую, а по сути, оно было доведенно до совершенства не хуже любой коммерческой рекламы. Я смотрел на роговую оправу очков, выбранную среди сотен образцов и проверенную на презентационной репетиции, на усы, которые я велел ему подстричь так, чтобы производили впечатление ухоженности, на не лишенную ребяческого очарования маленькую расщелинку между зубами, отрегулированную до микрона, на рот, в котором растаял бы не только шоколад, но и горькие пилюли.

Результаты известны всем: одиннадцать миллионов семьсот тысяч пятьсот семьдесят два голоса, не считая испорченных бюллетеней, из которых большинство было отдано за нас.

Сколько составило бы содержание (меня иногда занимают такие калькуляции) этой группы в пересчете на год? Пара тысяч километров, выложенных шоколадной плиткой, годы телефонных переговоров, море разливанное напитков, перехлестывающее через дамбу бумажных салфеток.

Я отверг все предложения, безоговорочно, хотя признаюсь, что какое-то время примеривался к портфелю министра кинематографии или связи. Сплетни о том, что меня отодвинули, просто смешны. Нельзя отодвинуть того, кто и так держит дистанцию.

Я вернулся в контору. У нас новые клиенты, из производителей синтетических материалов и по банковскому делу.

Работаю, обучаю молодежь. Лучше, чем когда бы то ни было, знаю механизмы, но стараюсь также замечать загадочный узор прожилок на листьях вяза. Все чаще хожу пешком, как доктор прописал. Слежу за курсами валют и начал наблюдать за поведением птиц над водой. Стартую ли еще когда? Не знаю, после выборов начинается работа избранного органа, так что пока будем следить за ней.

НИЩИЕ

Сажусь на перекрестке и оттуда вижу все: магистров, направляющихся на работу с папками, полными примечаний, докторов eo ipso, пенсионеров, забывающих, куда они направлялись, молодежь, мчащуюся на роликовых коньках, полицию, степенно прохаживающуюся, будто она повторяет в академии перепатетиков каждый километр, собачников, ведущих на прогулку своих короткошерстных и длинношерстных питомцев, ксендзов, на мгновение закрывающих своими просторными сутанами панораму (да вознаградит вас Бог!) иностранцам, ищущим направление и крутящимся вокруг своей оси с путеводителем в руках, женщин на последних месяцах беременности, без коляски, и исхудавших, толкающих коляску перед собой; прижавшиеся друг к другу пары, как будто идут через ущелье, и пары в разводе, идущие каждый сам по себе, каждый по своей колее, детей по одиночке (их тянут на выпрямленной в локте руке) или группкой, как на восхождении, держатся за веревку, голодных, спешащих на кухни к обеду, и тех, кто, не утерпев, уже жует сосиску, купленную в киоске фастфуд, наклонившись вперед, чтобы соус или горчица не капнули на рубашку; вижу десять минут ожидающих условленной встречи, четверть часа, и тех, что приходят с опозданием и уже не застают ее, так как она, разочарованная, только что ушла, и цветочки теперь вянут в его руке, на которой часы, на часах отчетливо видны деления; я мог бы быть посредником не только при этой встрече, несостоявшейся, но и при других, я, сидящий на перекрестке и видящий узкоспециализированных профессоров, ничего не понимающих в смежных дисциплинах, автомобили и мотоциклы, ожидающие на светофоре, из тех, кому сливают через трубку остатки несгоревшего бензина, карманников, льнущих к толпе точно пролетарии, с бритвой, уже приготовленной к броску, проституток, вышагивающих колышущим бедра шагом, на медленных оборотах, густо напомаженных, с подвешенной на золотой цепочке сумочкой, скрывающей коробочки с пудрой, которая, неловко задетая сутенером, рассыпает свое содержимое по тротуару и макияж какое-то время подчеркивает на плитах тротуара герб города – орла, стоящего на двух змеях и вонзившего в них когти, тогда как клюв, взятый в профиль, точно самолет, пробивает тучи, вижу и тучи, собирающиеся над костелом, успевшим и сгореть не раз и отстроиться за те века, пока стоит, потому что вижу я также и фон – контуры, обогащенные, если угодно, историческим моментом.

В средние века наше значение трудно было переоценить, да и потом наша роль, особенно в период социальных катаклизмов, заслуживает не одного исследования, но история предпочитает заниматься личностью, роскошествующей во дворце, а не сидящей на тротуаре с той самой поры, как только появились тротуары. Я мечтаю, чтобы каждый из моих предшественников оставил хотя бы беглую реляцию (беглую! – наши наблюдения никогда не бывают мелкими, поверхностными), которую я сейчас дописывал бы, сохраняя последовательность, как метеостанция, фиксирующая осадки, начиная с июля лета Господня, что позволяет построить график и кривую, как термометр, всегда работающий, никогда не отдыхающий, даже когда он показывает ноль градусов. Таким образом мы создали бы книгу почетных посетителей, выставленную не для избранных где-нибудь в укромном месте, а на публичной площади, для всех, книгу, в которую гость вписывает всего себя целиком. К сожалению, мои предшественники исчезли без следа, свети, Господи, над их душой неприкаянной. Вот почему я, одинокий, с трудом пробираюсь сквозь толпу, пока еще бесформенную массу, занимаю историческое место под стеною, вижу, как долгота перекрещивается с широтой, обозначив новые координаты, и начинаю работу с самого начала.

День выбираю самый что ни на есть будничный, крепко сидящий в неделе, например среду, день с обычным метеопрогнозом, то есть почти безоблачный, с легким понижением давления, которое может стать причиной замедленной реакции, но, несмотря на это, индекс биржевой активности сохраняет тенденцию роста и поэтому торговая площадка должна быть готова. Не предвидится никаких манифестаций, если не считать той, что идет беспрерывно и все-таки постоянно ускользает от камеры и глаза, – но не будем забегать вперед, наблюдения следует вести, что называется, один к одному. Частотность высокая, никаких помех в прохождении, пух пока что не торопится покинуть тополя, да и именины Евстахия тоже не должны стать помехой. Словом, садимся. Для почину бросаю сам себе немного мелочи: даже из колодца вода не пойдет, пока не вольешь в насос хотя бы стакан.

Первой подходит девочка, немного испугана, отдает мне сдачу с мороженого, только что купленного в киоске, неизвестно зачем дающем сдачу такими деньгами, пятидесятигрошовики – ненужные бренчалки, которые давно пора было бы изъять, смотрит мне в глаза, я бормочу благодарность, хотя в глубине души презираю подаяние даже большего номинала, и стараюсь не пропустить деталей, без которых не было бы панорамы. Я хоть и работаю по мелочи, но знаю, что на кон поставлены большие деньги.

Вскоре, как бы для симметрии мироздания, появляется мальчик, я жмурюсь – пусть думает, что я слепой и не вижу украшающего шов свежего пятна после йогурта, бледной точкой засевшего на уголке рта, рядом со слюной, что я не вижу грязи под его ногтями и что не заметил боязливого любопытства, каким он удостоит меня, прежде чем вприпрыжку убежит, легко так, потому что он станет легче на хороший поступок. Женщина, которая могла бы быть его матерью, оставляет первую банкноту, наклонившись при этом так, будто она что-то приподнимает, а не бросает в шапку. Я: «Дай тебе Боже!», отвечает: «Аминь» – молится на меня, что ли, прося помощи? Я ее благословляю как умею.

Старушка, благодарная судьбе за то что чаша сия миновала ее, отсчитывает злотый с пенсии – в принципе я мог бы помочь ей в смысле финансов, если бы она оставила номер счета или адрес.

У мужчины в светлом плаще, должно быть, на совести немало чего, и сомневаюсь, отпустится ли ему там за ту горстку с шумом падающих медяков – один летит мимо и катится по тротуару, в конце концов кто-нибудь его подбирает, рассматривает, не зная, кому отдать, замечает меня, подходит и добавляет к выручке, как маклер. Я и его благодарю за посредничество в операции: да пребудет мир в доме маклера.

Свободная от занятий молодежь, проходит группа, пять подростков, пинающих банку, находящуюся в середине эволюции от цилиндра к шайбе. Задевают шапку, я им грожу палкой, чисто епископ, бессильный старик.

Никогда ничего не объясняю, оставляя все фантазии прохожих. Коллеги, занимающие места по соседству, расписывают на картонках леденящие кровь истории. Я не сумел бы соврать, не хочется выдавать себя за больного СПИДом. Я не погорелец, потерявший все. Я не лишен средств, совсем напротив – располагаю излишками. Я не голоден, ну разве чего-нибудь вкусненького. И не собираю деньги на билет к семье, многодетной, оставшейся без крыши над головой. Я не безработный (ведь то, чем я занимаюсь, – работа) и не знаю, имею ли я права на вспомоществование, во всяком случае мне никогда в голову не пришло бы домогаться его.

К тому же я не занимаюсь другими делами. Не играю ни на скрипке, ни на органчике. Не глотаю огонь. Не молюсь, шелестя сухими губами. Не торгую щетками из конского волоса, которые производит кооператив инвалидов, а также – талонами на трамвай, теми, что типография допечатывает на свой страх и риск сверх легальной серии. Не устраиваю я и представлений пантомимы, передразнивая прохожих до тех пор, пока они не исчезнут из виду или не остановятся.

Вы также не увидите меня у ларька с пивом, стоящим в окружении друзей-приятелей, сдувающих пену с кружки и живо перескакивающих с темы на тему в разговоре, не лишенном сальностей, но тем не менее задушевном. Никогда не случалось мне облевывать вытрезвитель, полицейские картотеки хранят молчание относительно меня, а если кто и видит во мне доверителя, то только в делах духовных.

Однако час проходит, и я перемещаю часть денег – первый транш – из шапки в карман с целью обеспечить плавное прохождение финансового потока. Движение становится более интенсивным, и кающиеся чуть ли не в очередь выстраиваются. – Дай вам Боже, – выставляю я по необходимости упрощенный счет без поименной раскладки, коллективный, не влияющий на величину налоговых выплат моих благодетелей.

Мимо меня проходит экскурсия из провинции, гид встает на перекрестке, окруженный гирляндой туристов, на минуту преобразуя ее в венок. Как военачальник, руководящий сначала наступлением, а потом эвакуацией, он показывает рукой Старе Място и Нове Място, с чудом уцелевшим костелом Бонифратров. Излучину и с юга замыкающий перспективу Острув. Я не бросаюсь в вихрь борьбы с опровержениями, всегда занимаю одну и ту же позицию, ни дать ни взять – экстерриториальный консул. Вскоре появится экскурсия иностранцев и компас начнет колебаться в переводе, роза ветров поднимает их шапки козырьками вверх, как паруса. Моя же останется недвижной, равнодушной к ветру и к компасу. Готовой к приему валюты, сотен лир и одного фунта, которыми меня засыплют, приняв за живой памятник. Порой мне приходится инкассировать ошибки, но и в Риме они тоже случаются даже у Св. Петра, где исповедальни обозначены теми языками, на которых принимают исповедь, так что шансы на отпущение грехов есть у грешника и полиглота.

Но как перевести хотя бы главные грехи, тщеславие и жадность, неумеренность в еде, когда известно, что оному хватает холодной закуски, а другому подавай все меню деликатесов местной кухни. А зависть? «Не позавидуешь ему», – часто слышу о себе. Я им тоже не завидую. И что, значит, мы избавились от зависти?

Нет, даже при статистически возможных погрешностях и колебаниях курсов моя шапка надежнее исповедальни.

Возможно, кто-то упрекнет меня в том, что предпринятая мною миссия имеет чисто внешний характер, что я задерживаюсь на лицах и выпуклостях, на кузовах автотранспорта, не заглядывая в их мотор. Неправда. По лицу и жестам можно прочитать все, а путники, выходящие из чрева метро, вместе с собой вытаскивают все это на свет божий. Они шествуют с пожитками, как во время переселения, а я веду многоканальный мониторинг. Они всегда тянут за собой фабулы, точно вуаль, а здесь, на перекрестке, сходятся сюжетные линии. АА женился на NN, которая развелась, и живут они теперь в неосвященном союзе. Тогда как BD и CD соединяет случайное совпадение фамилий, а отнюдь не кровосмешение. Мужчина в плаще окидывает вожделеющим взглядом женщину в костюме, а ожидающий на остановке студент смотрит куда-то вдаль, не греша мыслью, что и обнаружится на экзамене. Проходят табуны тех, кто не постится и все еще облизывается, вспоминая завтрак. Кто-то из них бросает мне грязную денежку, разносчицу заразы. Опять приходит группа связанных одним интересом, на сей раз это болельщики, выкрикивающие лозунг, призывающий наших к борьбе. Припадающий на одну ногу кающийся грешник уходит в тень, а на солнце из-за угла выходит пилигрим без палочки. В этот самый миг шофер с превышением скорости сворачивает под стрелку, чудом избегая аварии.

Еще не все. То и дело возвращаются те же самые люди, нередко в те же самые часы. Старушка плавной походкой приближается к фонарю, нежно его обнимает и потом удаляется в сторону лавки, бормоча молитвы. Изо дня в день повторяется один и тот же ритуал, несмотря на то, что фонарь электрический, зажигают его с центрального пульта и ему не требуется подпорки. Всегда где-то около полудня сумасшедший выкрикивает что-то без складу и ладу, грозя при этом кулаком агрессорам, наступающим со всех сторон, так, что сигналу опять будет суждено оборваться, а трубачу – не доиграть его до конца. Учитель направляется в школу, в соответствии с расписанием уроков, а ученик бежит за ним и повторяет формулу. Рецидивист ждет на остановке, вроде как бы старинной, потому что если сложить время всех ожиданий, то получатся века, как у развалин. На красном свете стоит вечно обновляющийся, как растение, фиат, и клапана играют у него, любо-дорого послушать, один и тот же мотив.

Еще не все. Аферист достает телефон из чехла на груди и отвечает: да, да, не забудет, зайдет сегодня вечером. Кладет трубку в карман, прежде убрав антенну, чтобы не задела. Разворачивают свою активность птицы: голуби прибегают к тактике мелких шажков, и сорока на урне, кланяющаяся мусору, хвост будто на шарнирах, отделенный от всего остального. Несовершеннолетняя в облегающих кожаных штанах, издающих стоны, развернулась и пошла назад, наверное что-то забыла на противоположной стороне, и это дает ей шанс одуматься, шанс, который она потеряет, когда часом позже пройдет осознанно на каблуках, выстукивающих марш. Фиат меняет полосу, сигналя оранжевым указателем поворота.

Еще не конец, но на сей раз, чтобы меня не заподозрили в применении схемы коллективной ответственности, возьмем единичный случай, – мужчина, лет около сорока пяти, с пышными усами, но лысеющий. Весь в делах, на что указывает сосредоточенное выражение лица, покрытый потом лоб с легкой морщиной, пролегшей посреди лба эдаким водоразделом, пиджак, скроенный втемную, не выходной, и очки – седлом на носу, а формой напоминающие бабочку, как будто кроме близорукости его беспокоил еще и астигматизм, чему удивлялась бровь, выведенная дугой над веком. При галстуке, с рисунком, на котором мышка из известного мультика в момент триумфа над котом, завязанным в узел.

Проходит, невзирая на то что решаются судьбы, на мгновение замедляется шаг, еще раз окидывает скользящим взглядом отель, киоск, остановку, куда как раз подъезжает долгожданный автобус, машинально раскланивается с кем-то пребывающим в нисколько не лучшей ситуации, вместо того чтобы энергично объединиться с ним, потому как всегда легче, если участь с кем-то делить. Еще он покупает сигареты, выбивает из пачки одну, берет в рот, прикуривает, фитиль медленно разгорается, спешить некуда.

А чтобы нас не обвинили в мужском шовинизме, возьмем, к примеру, женщину, да, тебя, женщина, стоящая в столпотворении, ожидающем перехода по зебре среди моря автомобилей. Ты не видишь предательски поползшей от щиколотки вверх петли. Ты помнишь, что среда и что одиннадцатое число, но, несмотря на это, не знаешь ни дня, ни часа, отсчитываемых на электрическом табло в витрине со скоростью света. Поправляешь их на своих часиках, блестя браслетом, оставляющем на коже рисунок, как на окаменелости. В принципе ты могла бы остановиться и стоять, как соляной столб среди двуокиси и серы. Одна нога слегка согнута в колене и зонтик, этот вестник погоды, сталагмит, воткнут в тротуар. А еще ты могла бы уйти целой и невредимой с сеткой, наполненной испепеленными покупками, с консервами времен четвертичного периода, правда, герметически закрытыми. И все-таки ты идешь, идешь сразу на желтый свет, в первом ряду, грудь опережает тебя на размер бюстгальтера, в сетке колышутся покупки, волосы развеваются благодаря стайлингу, а ты ведешь за собой толпу на переход, точно на баррикады.