Текст книги "На суше и на море"

Автор книги: Збигнев Крушиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Я была обманута вдвойне. Сначала я ощутила потерю, ведь долгие годы я жила иллюзорными представлениями о целом, даже не догадываясь о том, что чего-то там давно уже нет. Мало того, я это предлагала и другим, а они поддакивали мне. «Да, да, горка, – повторяли. – Да, да, в парке».

Я пошла дальше и быстрее, чем предполагала, оказалась на главной улице, в том месте, где Анна избавилась от своего преследователя, после которого и следа не осталось в хронике исчезновений. Не было во мне ни любопытства, ни страха; осмотром местности я хотела лишь подтвердить факты.

Все совпадало, за исключением дождя и украшений. Дождя не было, а потому не мог свет отражаться от углублений в тротуаре, где обычно образуются разливы. Нельзя, однако, не упомянуть кварталы в стиле классицизма с перегруженными фасадами, полуколоннами, колоннами, пилястрами, тимпанами и карнизами, тянувшимися по горизонтали, перпендикулярно ко временно бездействующим водостокам.

Я остановилась, делая вид, что рассматриваю витрину ювелирной лавки, из которой все убирают на ночь, пустые атласы, которыми задрапированы верхушки шей, на которых нет голов и, что хуже, нет бус, выстланные мягкими подушечками коробочки от обручальных колец, будто на ночь они развелись. Я смотрела вглубь улицы настолько, насколько позволял ее поворот, мягкий изгиб, уловить который можно было только с определенного расстояния. Я уже проходила мимо… когда во флигеле заметила его, в светлом плаще, четко выделявшемся на темном фоне олифы.

Он завязывал (не застегивал) ремень, а стало быть, только что вышел, я успела на этот раз к самому началу. Перчатки он держал в левой руке, обе, и хлестал ими по ляжке. В правой он нес короткий, неуклюжий, на который и не обопрешься и которым не стукнешь в тротуар, убогий, колченогий, но все же зонтик. А все потому, что ожидаем дождь. Я поняла, что он не заметил меня, повернувшуюся к ценностям, от которых остались только цены, слишком большие даже для грабителя.

Я шла за ним, выдерживая разумную дистанцию в десяток-другой ярдов. Теперь мне следовало быть собранной, я проходила мимо архитектурных украшений, карнизов, криптопортиков, раз только воспользовалась обычной обшарпанной подворотней, из которой несло аммиаком, когда он остановился и неожиданно обернулся – прикуривал сигарету у кино и прикрывался от ветра плечом. Мне мигнул огонек. «Это хорошо, – подумала я, – с подветренной стороны он меня не учует, а огонек не даст мне пропасть в темноте». Он шел прямо, прекрасно знал дорогу, не озирался, не колебался, и, когда мы входили в поворот, он преодолевал его так же уверенно, как идущий по рельсам трамвай.

Мы пересекли скверик у филармонии, и я на мгновенье замерла, потому что увидела на боковой улице такси, ожидавшие окончания концерта, – я не заметила афиши, от меня ускользнула мелодия, – к счастью, он только их миновал и свернул на улицу Ножовников. Еще раз повернул – и на Валовую. Я догадалась, что он хочет через Старе Място попасть на Замлынье, в новый неизвестный мне район. Не беда, меня такой новостью не испугаешь. Идем шаг в шаг, отстукивая марш, я за ним.

За воротами, некогда означавшими городскую заставу, город теряет свою средневековую скученность, начинается блочная застройка, дома стоят как попало, параллельно и поперек, а иногда по диагонали, соединенные спонтанно возникшей системой паркингов и ступенек из выщербленного бетона, вдоль которых идут прутья, согнутые под поручни; вот и все, что я – хоть дело было в темноте и во время погони – успела заметить.

Признаюсь, я чувствовала себя потерянной. Не оберегаемая больше ни аркадой, ни колоннадой, ни опорой, ни пилястром, к которым можно прислониться, подражая узорчатой штукатурке, без флигеля поблизости, куда всегда можно, миновав аммиак, прошмыгнуть по придуманному адресу, я почувствовала себя одинокой, оставленной на ветру, который к тому же дул теперь непредсказуемо, раз так, раз эдак, а порой и вовсе переставал. На крутых (неизвестно, откуда берется эта крутизна среди плоскостей, видимо, специально насыпали) и глинистых подъемах скользили туфли, и я была уже близка к падению – спас меня каблук. Сигарета догорела, и я вынуждена была ориентироваться только на плащ, едва различимый, во все большем отдалении. Еще видны были полы, вздымаемые ветром. Еще раз в воздухе мелькнул зонтик, сложенный, как палка громилы. А потом только хлопнула дверь, железная, но залатанная фанерой, в подъезде зажегся свет и тут же погас, как будто сломалось реле.

Не знаю, сколько я там простояла, под стеной с окнами, в которых появлялись фигуры, похожие на тряпичные куклы. Иногда какая-нибудь из них замрет на мгновенье. Поставит на подоконник банку с огурцами. Сотрет пыль. Я снова видела четко. Какой-то мальчишка на втором этаже ловил стаканом ползающую по стеклу муху, это было так близко, что я могла различить ее механическое подбрюшье и хитиновые крылья, попавшие в западню. Вскоре ему наскучило, и он ее придавил. На стекле осталось пятнышко. Кто-то вышел на огражденный прутьями балкон и среди стоявших там велосипедов, ведерок и крышек разгребал место для круглой гири, которую ему жаль было выбрасывать.

Не знаю, сколько я простояла. Я явно ощущала холод и сырость, но ощущала их по-другому, чем тогда, когда только вышла из дому. Глина облепила туфли, плотно, как форма для отливки. Я хотела застегнуться на верхнюю пуговицу, но пуговицы не оказалось, кто-то вырвал ее с мясом, и вот дырки были теперь в двух рядах, прося булавки, которой у меня не было. Для симметрии сломалась защелка в сумке, которую я взяла для элегантности и для отвода глаз, оттуда посыпались старые, прокомпостированные билеты на метро – картонки, потерявшие свою силу уже четыреста тысяч часов назад, немагнитные. Что ж, уплывут с предсказанным в прогнозе дождем и в конце концов найдут свой туннель.

Не знаю, сколько бы я еще так стояла, видимо, до результата – только вот что является результатом? – если бы краем глаза не заметила, что он вышел из соседнего подъезда, пробравшись явно по чердаку или через подвальные помещения, в очках, с усами, уже без зонта и в плаще, переделанном на куртку. Я бросилась, может, слишком резко и через несколько шагов поняла, что у меня нет (для верности глянула на ноги), нет правой туфли, которая была врыта, втоптана в глину. Я отпрянула назад еще резче, как вратарь за длинным мячом, и когда я уже доставала ногой туфлю, не успевшую окончательно утонуть в грязи, я поскользнулась и упала. Секунды даже не лежала. Вскочила на ноги (прямые, хоть и несимметрично обутые) так быстро, что даже вылетевшая при падении из рук, как из катапульты, сумочка еще не успела упасть на волнистый, вымазанный серым цементом козырек над устроенной внизу свалкой – не исключено, что, раскрытая, она, точно парашют в купол, набирала воздух. Неважно! Времени искать сумочку, справедливо оказавшуюся на свалке, у меня не было. Громко хлюпая ботинками, я побежала за тем типом.

Он возвращался по своим следам. Но вот шел он чуть иначе, вроде как состарился, хоть и в куртке, да не так бодро, сгорбленный, он шаркал подошвами о тротуар, до которого мы наконец добрались, оставив за собой пласт глины. Он беспрепятственно миновал столбы заставы, миновал филармонию, где уже закончился концерт, – со стоянки исчезли все такси, зато появилась группка припозднившихся меломанов, женщины в длинных платьях, мужчины в поблескивающих между кашне галстуках – о нет! Одно лишнее – либо кашне, либо галстук, элегантность не допускает таких сочетаний.

– Элегантность! – у меня был повод вспомнить о ней. Сразу за филармонией я наткнулась на большое зеркало в парфюмерной лавке, обильно освещенной и полной товара, ибо здесь, не в пример ювелиру, с витрины на ночь не убирали драгоценностей для любой кожи. Я остановилась по необходимости: мой Вергилий стоял за несколько витрин от меня и рассматривал что-то, что пока было недоступно моему взору, книгу в мягкой обложке и альбомы, кухонные комбайны, ножи, чашки или детали гардероба. Я разглядывала свое отражение среди пудр и кремов, которые в данной ситуации уже ничего не смогли бы… Короче, выглядела как выглядела. Волосы, слепленные глиной, но распущенные, падали мне на плечи. Из левой брови, в левом углу зеркала, текла спекшаяся струйка крови, если спекшееся еще может течь. На щеке ссадина – она была мне очень к лицу, удивительно побледневшему, жаждавшему румян, разложенных в витрине напротив. Я сделала шаг назад, чтобы осмотреть себя до колен, из которых одно распухло и болело, но у меня не хватило времени, потому что в тот самый момент предмет моих наблюдений двинулся вперед.

Я прошла мимо «его» витрины – оптика, оправы, разложенные среди вырезанных из таблицы больших и маленьких букв с характерным рисунком для близоруких (такими буквами должны печатать прогнозы развития). Вот оно что, – подумала я и уже была готова к очередному варианту. Я бы не удивилась, если бы увидела его в контактных линзах. Он прибавил шагу, теперь он игнорировал витрины. Успеть, что ли, куда должен? Да, я предвидела это, я научилась предвидеть! – в том месте, где он раньше закурил, он повернул к кино. Часов при мне не было, но я сумела поймать так хорошо знакомый мне почасовой ритм. Должно быть, после девяти пойдет на последний сеанс, никем не замеченный.

– Сумочка! – прошептала я, потому что в этот самый момент сообразила, что кроме билетов на метро там была одна банкнота, единственная, какую я взяла с собой. У меня не было силы возвращаться к глине, да и банкнота должна была уплыть вместе с билетами. Я начала перетрясать карманы, нашла – бронзовый гривенник, дореформенный. Что делать? Тем не менее через боковые двери я вошла в холл. На мгновение меня ослепило светом. На стенах висели подсвеченные афиши восьми разных программ. Я понимаю (мне показалось, что я поняла) – реклама фильмов на месяц вперед. В кассе сидел молодой билетер, не в форменной одежде. Явно не Гомон! За его спиной похожая на Арлетку актриса целовала мужчину, не похожего ни на кого.

– В котором часу, – спросила я, – заканчивается картина?

– Какая еще картина? – не понял он. – Актуально у нас идет пять фильмов.

«Актуально» – так не говорят, подумалось мне, но я не стала поправлять его.

– Так вы даете программу, составленную из короткометражных фильмов? – спросила я громко.

– Полнометражных, художественных, анимационных, у нас мультиплекс, мультикино, – подчеркнул он первую часть слов.

Только теперь я поняла истоки противоречий в их сообщениях на тему кинотеатра. Они ходили в один и тот же кинотеатр, но утверждали, что смотрели совершенно разные картины, в том же самом кинотеатре, в то же самое время. Я относила все это на счет неточностей и плутовства, хотя, честно говоря, мне было все равно: я никуда не выходила и проверять не собиралась. Последний раз я была в кино, наверное, в Базеле, чуть ли не во времена братьев Люмьер. Но помню, что, будучи ребенком, я уже догадывалась, что значит слово «анимационный», стоящее сразу после названия фильма. «Анима» – значит «душа».

Признаюсь, я потеряла стремительность. Беспомощная, стояла я в пустом вестибюле, ярко освещенном, пахнущем кукурузой, поджаренной на тот случай, если кому-нибудь не хватит духовной пищи. У меня не было денег на кино, тем более на пять картин. Мне оставалось ждать, свернув на соседнюю улицу, на задворки главной, на темную, лишенную великолепия улицу, куда после сеанса высыпали зрители. Ждать, кого? Что? Все и так было ясно. Я предпочла оградить себя от очередных разочарований, оставшись в блеске магния.

Пирожные в кондитерской Райза уже не будут такими, как прежде. Впрочем, я знаю, что сегодня молодые ребята в форменных бейсболках подают в этом месте более быстрый, чем эклер, фастфуд, так, чтобы сразу и переварилось. Не будет больше вальсов, фокстротов на благотворительном балу в клубе, в котором обосновалось теперь лизинговое общество, которое также благотворительно дарит первый взнос, если письменное обязательство подписать на длительный срок.

Я вовсе не тоскую по ним, я не собираюсь танцевать. Знаю, что в городской читальне сейчас находится кредитный банк, а прежнюю кассу взаимопомощи переделали под гостиницу. Мне известно и более, я вообще в курсе. Знаю, что одну ведущую партию заменила масса противных микроорганизмов, которым мы пока не в силах противостоять.

Я была уже недалеко от парка, возвращалась. Что же еще может разочаровывать меня? Японские декоративные деревца бонсай, которые, вместо того чтобы расти, измельчали? Смешные маленькие цифровые камеры, но формой восходящие к столетним «лейкам»? Телефоны, состоящие из одной плоской трубки, без рукоятки и диска, втиснутые в футляр для очков? Очки, сведенные к линзе, без оправы? Полицейские, не импонирующие ростом, и их усы, ставшие еще более щетинистыми? Стиральные порошки в капсулах, предназначенные для грязи под ногтями? Алкоголь в каплях, как лекарство, в миниатюрных бутылочках, непонятно почему называемых орангутанками? Все мельчает, в том числе микропроцессоры, которые и без того никогда не были крупными.

А ведь я уже старуха. Меня все должно пугать. Город, как раковая опухоль, разрастается до предместий. Мужчины, маскирующиеся внешним видом. Фильмы, идущие в мультикино, как в ошалевшем барабане панорамы фотопластикона. Даже микроорганизмы, бактерии бушуют вокруг старого человека своей громадой.

Я была близко от дома, когда пошел дождь, уже раз упомянутый. Насквозь меня не вымочил. Впрочем, я и так собиралась вымыть голову, а дождевая вода вовсе не хуже тех шампуней, что скрываются по два в одном флаконе, а что касается туфель, их уже давно надо было выбросить. Входную дверь, как оказалось, я оставила открытой. Вор не залез. Хлеб остыл, вода вытекла, радио играло хоть и не арию, но и не реквием.

Лежу в шезлонге, удобно. Закончился последний на сегодня урок, дверь закрылась за Анной. Даже отсюда я сумею прекрасно отличить скрип двери открывающейся от скрипа двери закрывающейся, той, которую толкают, от той, которую тянут. Сейчас вот встану и защелкну замок. Сегодня она пришла счастливая, улыбающаяся, в облегающем скользком трико, какое надевают велосипедисты. Ее рассказы становятся все более свободными и красочными, наверное, думает, что под старость я стала дальтоником. Однако упорствует в некоторых ошибках. Говорит «актуально». Да не говорят так – «актуально».

СЕКТОР

Мы никого не заставляем, сами приезжают. Мы вынуждены отсылать их обратно, потому что Дом не резиновый, а воевода приостановил продажу соседнего. У каждого что-нибудь да болит, врачи бессильны, медицина – удел тех, кому не хватает веры. Маловерье не переносит опухолей.

Мы могли бы город здесь заложить, потому как выздоравливающие не хотят отрываться от нас. Их приходится уговаривать, билеты им покупать, собирать в дорогу, с которой они по любому вернутся. Те, что познали близость, боятся отдалиться. А того не ведают, что наша рука достанет везде, везде и что будут носить они печать ее прикосновения на себе.

Смешные функционеры, все пытаются гнобить нас. Когда мы вырубили в лесу пять больных деревьев, на нас наслали полицейских с собаками. Одна из этих собак улеглась под крыльцом, да так и осталась, отказавшись служить. Один из этих полицейских вернулся через неделю, умоляя снять заклятие с его лимфатических узлов. Никто из нас заклятий не посылает, а болезни, которые мы предупреждаем, перестают быть заразными. Время от времени воздвигаемый вокруг Дома кордон – это антисанитарный кордон, и если кому-то он и несет вред, то тем, кто остается с той, с другой стороны – внешней и зараженной.

Много раз меня просили, чтобы я поездил по стране. Наши сторонники приготовили трассы, нашли места, травянистые пригорки, огромные заброшенные деревенские хозяйства, луга, а в городах – стадионы, которые можно было заполнять в течение долгого времени, как могла бы это сделать команда экстракласса, неутомимо играющая матч за матчем, большие овалы гоночных трасс, где Папа Римский благословлял, а не оздоравливал. Каждый раз я отказывал, боясь беспорядков. Не стану конкурировать со спортивным мероприятием, где болельщик сеет вокруг себя опустошение, с предвыборным митингом, полным вранья, обещаний, бросаемых на съедение толпе, с бегами, в которых жулик-жокей придерживает коня, дабы сорвать кон.

Ездил я один, без охраны и анонимно, брал билет в вокзальной кассе. Видел залы ожидания, в которых бедные люди обменивались друг с другом муками, не получая облегчения. Опершись о пожитки, они проваливались в сон, в этот мимолетный кошмар на четверть часа перед отъездом. Сидели, уткнувшись лицом в пластиковые сумки так, что полимеры окружали их ореолом, кольцом Сатурна. Нищие крутились, бормоча свои мантры, порой мне удавалось всучить им заразную денежку и при этом легонько касался их, поглаживая запястьем. Я видел их панику, когда прямо здесь, на глазах исчезали симптомы, видел облегчение, проступавшее даже сквозь профессионально отрепетированную гримасу. Хромой опускал и поднимал палку, которой прощупывал клинкер около скамейки. Осторожно делал несколько шатких шажков, будто шел по бревну. Слепой прикрывал глаза, не желая всего этого видеть. Но из-под его приставленной козырьком ладони блестел белок, распаленный открывающейся глазу картиной. Мгновение спустя он полностью отрывал ладонь и бросался к выходу с криком «Вижу!». Перед вокзалом он раздавал собранное, которое при таком обороте дел оставлять у себя было бы нечестно.

Обычно я выбирал переполненное купе второго класса. Соседка справа читала газету, ее правая рука постоянно касалась моего плеча. Женщина напротив, в блестящих чулках, носком туфли выводила вензеля на моих брюках. Старушка слева: хоть она и отгородилась сумочкой, но при усилении тряски наши локти соединял импульс, которого было достаточно хотя бы для ревматизма. Я вставал в узком задымленном проходе, за окном расстилался пейзаж. Проходили курильщики с начальными стадиями рака, которые только я успевал уничтожить, как на меня со стороны туалета двигались страдающие простатитом. Отерся об меня и геморройный контролер на расставленных ногах. Приезжая в город, я смешивался с толпой, но пройдут годы, и статистики вычислят меня, ученые склонятся над графиком корреляции снижения заболеваемости с близостью к пунктам моего передвижения.

После каждого возвращения в Дом я всегда заставал кого-нибудь нового, взятого на испытание. Мы не гонимся за числом приверженцев, совсем напротив – мы пытаемся уговорить их уехать. И соглашаемся оставить, только когда видим, что вне Дома у них нет шансов выжить. Мы назначаем им короткий срок для выздоровления. Вопреки тому, что пишут газеты, у нас не было летальных исходов. А что касается могилы за беседкой в конце сада, так она появилась во время войны, вероятнее всего кто-то из местных отсыпал из могилы побольше, братской, возле леса, так чтобы иметь в своем обиходе своих собственных покойников. Мы ухаживаем за ней, как за музейным объектом, мертвым положено уважение. Впрочем, я не утверждаю, что наши пациенты будут жить вечно, но пока что все складывается благополучно.

Вместо того чтобы бросать голословные обвинения, я бы посоветовал задуматься над причиной бегств. Газеты каждую неделю печатают новое фото в рубрике под названием «Кто видел?». Кто видел? – это им напоминает репертуар кино, где с афиши не сходит триллер, немой, если не считать криков ужаса. Сегодня мы спросим скорее: «Кто еще не видел», ибо дальнозоркий не видит того, что творится у него под носом с его близкими. Несчастный, одетый в не стиранную год майку с рекламой кроссовок на спине, должен еще раньше был поместить свое фото с надписью: «Это я пропадаю, может, кто меня видел?» Исчезновения никогда не бывают внезапными. Мы исчезаем в течение долгих лет, по кусочку.

Мы собрали целую энциклопедию случаев, тома, акты, архивы. Если бы вытащить на свет Божий все эти темные дела, город погрузился бы во тьму, как после аварии на магистральном кабеле. Типичные? Не бывает типичных, каждый несет свою ношу, каждая рана – на собственной шкуре.

Анна приехала на автобусе, но, не зная точного адреса, сошла не на той остановке и потом шла два часа, спрашивала крестьян, а те каждый раз указывали ей новое направление. В конце концов она худо-бедно дошла, босиком, потому что туфли остались в глине, у нас тут вокруг лессы, которые немало родят, но время от времени что-нибудь да затянут в себя. Она промокла, замерзла, губы такой синевы, как если бы помаду растереть по пеплу, она пыталась что-то сказать, но трудно было понять, на каком языке она говорит. Мы дали ей одеяло и чай, она пила маленькими глотками, поднимая при этом голову, как пьющий из лужи воробей. Мы согрели воду для ванны и простыни, что мало помогло: завернутая в них, она продолжала дрожать, я приложил ладонь к ее лбу и почувствовал снаружи жар, а внутри – холод, как будто на коже растянули изоляцию.

Не сразу удается локализовать сигнум, источник. Анна выглядела здоровой, когда через неделю разница температур пришла в норму. Мы брали ее в круг, чтобы выровнять токи, но ни один из них не был враждебным. Если бы она была калекой, если бы ее точил рак, склероз на каком-нибудь участке, тогда энергия сама искала бы пути. Нет – все указывало на то, что порчи нет. Даже первородный грех не давал свою нормальную картину. Трудней всего лечить тех, кого ничто не беспокоит.

В таких случаях лучше всего ждать и не навредить – известный девиз, в духе которого должны перестроиться все врачи. Вот мы и ждали, предаваясь ежедневным медитациям. Как увидеть знак на расстоянии? Как вздохнуть – всем собою, целиком? Как не замкнуться? Что сделать на обед из листьев и ростков? Анна не включалась, хоть и сиживала в кругу, ела, молчала, а взгляд ее, оторвавшись от глаз, блуждал по стенам.

Мы терпеливо ждали, стараясь не потревожить ее слишком рано. К сожалению, состояние ухудшалось и Анна самопроизвольно удалялась вместо того, чтобы, объединив волю со всеми, приближаться. Ночью я встал и всмотрелся в спящую. Я заметил узкий спектр, появляющийся только тогда, когда на нее падал фиолетовый свет луны. В течение последующих недель мы проделали эпохальную работу, как стахановцы. Я сам вел сеансы, Анна говорила, и с каждым словом становилось яснее, что она освобождается, что камень у нее с души сваливается. Жаль, что не зафиксировали на пленке, которую потом можно было бы раструбить как победный клич на войне, и победительницей оказывалась Анна. В побежденных же – отец, прижимавший ребенка к себе как любовницу, и мать, никогда ребенка не обнимавшая, даже когда застегивала блузку сзади на крючок. А еще – братья, доводившие ее до плача, не голова у них на плечах, а кочан капусты. Учитель, стальным перышком разодравший слою, записанное слитно, как корень. Ксендз, объединивший в один грех два поступка, каждый из которых вполне можно было бы представить и как доброе дело. Первый поклонник, такой напряженный, будто аршин проглотил, а в том единственном месте, где надо быть напряженным, вялый, как лоза.

Можно жить, существовать годами, переваривать, усваивать; вот ревень, он тоже обновляется каждый год и даже еще больше становится, и рвы зарастают травой, хоть никто ее не сеет. Анна так жила, а в доказательство, что пока жива, дышала на зеркальце, и оно покрывалось испариной, и чем холоднее было, тем более обильной была испарина. Она садилась со всеми к завтраку и мазала масло с той же самой пачки, заваривала чай, крепкий, аж бурый. Стирала порошком с энзимами, потом растягивала с другими простыни, напряжение создавалось между одной рукой и другой. «Все в порядке», – отвечала она на акустический вопрос, задаваемый глухими. «Ухожу», – сообщала она, когда уходила. Она все перепробовала: и езду на трамвае в толкучке, и стояние в напирающих очередях, коллективные игры, в которых есть близкий контакт, танцы. В организацию записалась, казначей принимал от нее взносы, но вместо того, чтобы складывать, отнимал. На какое-то время ее увлекло движение за оазисы, оно представилось ей спасеньем для живущих в пустыне. Отшельница среди братства, она ходила, пела, играла. А потом снова оказывалась одна, и торчал гвоздь, который другим, к сожалению, не мешал. Не пригрел ее и католицизм, в котором актом наивысшего одиночества являлось причастие. Не объединяли ее с остальными и библейские проповеди.

Вот таких-то и ждут секты, коим несть числа. Они доберутся куда угодно, как фараоновы муравьи. Недавно я прочитал в местной газете донос в виде вопроса: кто подкармливает абхазов в Сухуми? Бахты. Здесь все мистика, даже затесавшееся сюда сочетание «карма». Уездные бахты, действующие в масштабах планеты, развозят свою отравленную снедь и предлагают ее голодающим, так они уже накормили Азию. Эмиссары ходят из дома в дом и вынюхивают. Благотворительная скорая помощь выдает денежные пособия, которые потом заберет обратно себе, с приростом. Шарлатаны воздевают руки и описывают круг, пророча новую эру каждый квартал. Сайентисты разбавили Фрейда, анализируя старые комплексы под новым названием, заплати – и ты свободен. Жрецы алхимии производят газ зарин, лучше циклона, они склонны превратить всю атмосферу в газовую камеру. Приверженцы Солнцеликого Месяца, Санмуна, дневные и ночные, дежурят круглые сутки, попеременно. Месяцами не снимают одежды зануковцы, последователи Занука с Немеи, счастливейшей из планет, ожидая (вот-вот должна произойти) эвакуации. Они не желают быть спасенными в ночном белье и тапочках. Они знают, что Занук придет.

Тем временем Анна отправляется на поиски, скитается из города в город. Родители думают, что она на каникулах, и ожидают самое большее открытки с приветами: зависшие над морем чайки с красными лапками на фоне синего неба без грома. Одна станция сменяет другую, каникулярная льгота позволяет наездиться вволю. Встречи с ровесниками – симметричный рюкзак и штанины, отрезанные у всех на одной высоте, у колена, сандалии и, как аверс с реверсом, подходящие друг другу мозоли на мизинце подтверждают иллюзию, что путешествие, хоть оно и заключается в перемене мест, здесь абсолютно к месту.

Не обходится дело без наркотиков, в бумажке для курильщиков и в шприце для некурящих. На палаточном поле утром у Анны было видение: она видела всходящую над лесом шаровую молнию, ошибочно принятую ею за солнце. Жители соседней палатки помогли ей прийти в себя, не сообразив, что не для того люди лезут из кожи вон, чтобы сразу вернуться в нее. На следующий день Анне стало не по себе. Что может быть тем самым, позитивным симптомом освобождения от прошлого образа.

– Почему они уходят, почему исчезают? А зачем им оставаться? Что их соединяет? Ужин перед телевизором, помогающим пищеварению, а еще больше – язве? Разговоры о деньгах, которых никогда не хватает, потому что жадность причислена к основным свойствам? Религия, сведенная к минимуму, к нескольким праздникам, небожественная, светская? Автомобиль, который вместо того, чтобы служить в качестве транспортного средства, служит возбуждению зависти? Несколько непрочитанных книг, в которых, впрочем, все равно ничего нет?

Семейные трагедии происходят не тогда, когда отчаявшаяся мать обращается в казенную палату и подает давно уже не актуальный словесный портрет. Трагедии происходят тогда, когда ничего не происходит. Дочь возвращается из школы, в которой все хорошо. Закрывается у себя, в комнатке два на три, из наушников льется запись и припев, точно повторяемый в том же самом звучании. Обед доваривается на медленном огне, давление газа в норме. Кипит чайник со свистком. Собака спит, свернувшись калачиком, и на нас сходит сон, послеполуденная дрема продлевает жизнь на четверть. За окном нехищные голуби и галки ходят по крыше, и за них можно ничуть не бояться – не упадут. В кондитерскую на углу входит парнишка, он запомнит вкус эклера на века, озаренные его (эклера) мгновением. В цветочном магазине рядом открыто цветут цветы, так смело, будто им никогда не суждено завянуть. На переходах стоят другие герои драмы и терпеливо ждут. Блестит великолепием зеркальце такси, урвавшее кусок солнца.

Во всем своем величии спускается вечер. Домой возвращается обогащенный на однодневную ставку служилый люд. Женщины выкладывают покупки, холодильник заморозит их в темноте, а печка подогреет, подсвечивая при этом контрольной лампочкой. Телевизор всю по порядку передаст вечернюю программу. Бобры строят хатку со входом ниже обычного, потому что ожидают засухи. Не спадает строительный бум и на Западном Берегу. До сих пор неизвестно, на ком женится герой-любовник, потому что предложений от одной серии к другой становится все больше и больше. В цифровых играх выпали одни большие номера. Приближается ночь, поставщица материала для сонника. Фармакоманы ложатся спать, а лунатики – наоборот, выходят. Утро. Кофе не сулит нам ничего хорошего, да и слив от него засорился.

Вот из такого мира и пришла к нам Анна. Своими силами, а белые автобусы, развозившие пленных по санаториям, исчезли вскоре после войны, и теперь каждый вынужден прибегать к услугам обычных рейсовых. Когда ее рассказ подошел к концу (нет такого суда, которому можно было бы изложить хотя бы малую часть), фантом стал исчезать, становиться все более узким, как будто просвечивал через щелку, а потом стал сливаться в точку, постепенно гаснущую, как в старом ламповом телевизоре. Анна проснулась обновленной. Мы свершили над ней новый обряд крещения, но имени не меняли. Теперь мы смело дотрагивались до нее всем телом, она судорожно прижималась и застывала, оставаясь в таком состоянии часами, компенсируя годы пренебрежения к себе.

Нас окружает черствость. Болезни. Супружество мертво. Случайно родятся дети, через много месяцев после судороги вожделения, когда упоение уже отлетело и автор отказывается от авторства. Больницы переполнены, приюты, похоже, родят сами. Каждый вечер тревожно звонят колокола в костеле. Скорая помощь мчится на вызов. Мы ничего не скрываем. Двери в Дом всегда остаются открытыми, там нет ни ключа, ни замка, а ручку заменяет крючок, используемый в случае сквозняка. На окнах нет занавесок, а если развешены простыни, то это от солнца. К нам приходил староста и читал мораль относительно обязательной прописки. Зав. отделом просвещения искал здесь детей школьного возраста, которых мы должны были принести в жертву школе. Куратор-опекун не хочет понять, что если кто и учит, так это мы. Староста, занятый регистрацией, так и не заметил, что факт пребывания в Доме реальнее любой прописки. Нам не нужна для этого печать в паспорте. Мы сами себе паспорт.