Текст книги "На суше и на море"

Автор книги: Збигнев Крушиньский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Збигнев Крушиньский
На суше и на море

Описать мир вокруг себя

Бытует мнение, особенно среди не слишком начитанных критиков, что польская литература последних лет не сумела справиться с описанием современной действительности, более того – что такого труда она вообще не предприняла. Здесь, конечно, не место для полемики с этим абсурдным взглядом, мы просто добавим очередной аргумент против этого тезиса. А именно – сборник рассказов Збигнева Крушиньского «На суше и на море», это уже третья его книга, вышедшая после отмеченного премией «brulion» («черновик») и Фондом культуры романа «Schwedenkrauter» и номинированных на премию Нике «Исторических очерков».

Крушиньский – и спасибо ему за это – не кичится своим боевым прошлым. Репрессированный за деятельность в первой «Солидарности» (заключение, в котором он отличился непоколебимыми принципами), в начале восьмидесятых он выезжает в Швецию и становится политэмигрантом. Живет там до сих пор, присылая нам свои зарисовки родины, сделанные с такого расстояния, которое придает им некоторую холодноватость, позволяющую, однако, взглянуть на явление без сиюминутной горячки. Крушиньский показал себя, особенно в своей последней книге, внимательным наблюдателем реалий польской повседневности. Звучит парадоксально (писатель-эмигрант – наблюдатель повседневной жизни родины), и тем не менее.

Возможно, я акцентирую именно этот аспект творчества автора «На суше и на море» несколько преувеличенно, поскольку комментаторы отмечали другие достоинства этого писателя. Они прежде всего подчеркивали формальное мастерство, виртуозное владение литературным языком и фактически присутствующую в творчестве Крушиньского саморефлексию в связи с феноменом речи и слова. Действительно, среди дебютантов последнего десятилетия он – тонкий стилист, способный как конструировать тексты, относящиеся к категории «литературного эксперимента» (взять хотя бы начало заглавного рассказа в этом сборнике), так и писать прозрачным, ясным и четким языком, каким не побрезговала бы в лучших своих книгах и Мария Домбровска. Правда также и то, что не сюжет является основой, на которой строится текст Збигнева Крушиньского. Преувеличением, впрочем, было бы сказать, что интереснее описанного им то, как он это делает… Хотя и этот аспект чтения для читателя, обладающего литературным слухом, улавливающим ритм языка, будет чистым наслаждением.

Крушиньский избегает стилистических клише и стереотипов, он в состоянии построить фразу и правильно и вместе с тем неожиданно: она начинается так, что мы не уверены в том, как она закончится… В то же время он не создает так называемой поэтической прозы, не делает революции в синтаксисе, не уходит в пустопорожнюю и чрезмерно усложненную метафорику.

Среди многих плюсов этой книги я выделил бы один, а именно тот, который, как я считаю, делает Крушиньского одним из ведущих современных польских писателей среднего поколения. Автор «На суше и на море» умеет схватить дух времени благодаря тому, что с помощью артистизма своего письма может перенести ту тематику и проблематику, с которой мы сталкиваемся в повседневности (публицистика, пресса, радио, телевидение), из областей сермяжной актуальности в ареал вневременного искусства.

Присмотримся к некоторым из его героев: бывший цензор – чванлив, нагл и высокомерен по отношению к тем авторам, которых он «поправлял» («Errata»); непоколебимая в своих «твердоголовых воззрениях» вдова коммунистического аппаратчика («Ruptura cordis»); преподавательница «мертвого языка» («Уроки»); владелец рекламного агентства, которое с успехом провело избирательную кампанию кандидата в президенты («Emporium»); писатель, не находящий места ни себе, ни своему произведению («Сувениры»); нищие, скорые на суд о ближних («Нищие»); переводчик – тонкий теоретик перевода, неспособный в то же время найти выход в определенных практических обстоятельствах языкового общения («In Dichters Lande»)… Это все – знаковые образы. О подобных фигурах и судьбах мы читали в газетных репортажах, мы видели их в документальных фильмах, показанных по общественному телевидению поздно ночью, находили в столь популярных в начале девяностых годов книгах интервью с бывшими и действующими яркими представителями общества.

Крушиньский сумел тонко, потому что литературно, отталкиваясь от описания частных человеческих, придуманных, но вместе с тем и типичных случаев, отметить некоторые существенные проблемы, постоянно поднимаемые социологами: пауперизация интеллигенции, коммерциализация культуры и отношений между людьми, разочарование в переменах… Но это, подчеркнем, отнюдь не политически ангажированная проза. Крушиньский не хочет агитировать или переубеждать, оправдывать или осуждать. Он хочет прежде всего показать и тем самым, возможно, приблизиться к пониманию. В этом плане шедевром мне представляются два рассказа: о цензоре и о вдове коммунистического аппаратчика.

Трудно ждать, чтобы Крушиньский-человек с симпатией относился к таким героям, но Крушиньский-писатель представил нам их ментальность, решившись на рискованный шаг: он отдал им голос, позволив высказаться от первого лица. Сущность поэтики исповеди – в непроизвольном «дружеском контакте» читателя с таким героем, даже если тот последний негодяй. А Крушиньскому удалось сохранить дистанцию и не обелять своих героев! Более того, ему удалось схватить то, что в прозе всегда было солью смысла – экзистенциальные нюансы человеческой жизни. Как те, что вызывают наше неприятие, так и те, что нас восхищают.

Ярослав Клейноцкий

НА СУШЕ И НА МОРЕ

Против направления движения. Более 40 сантиметров от бордюра. Менее 10 метров от пешеходного перехода. В отстойнике для автобусов. На территории остановки. На перечеркнутой площадке, которую еще называют «конвертом». Вдоль транспортного средства – не велосипеда, не мотоцикла, правда без прицепа. В границах действия запретительного знака. В зоне. Одно колесо выступает за очерченный прямоугольник. У выезда с территории, на повороте, блокируя обозначенный желтой линией подъезд. Короче, паркуют как хотят, нарушая правила, иногда по нескольку запретов разом.

Я выходил в восьмом часу, одетый по погоде. К сожалению, бывало, что погода резко, без предупреждения, как это бывает высоко в горах, менялась. Утром светило солнце, поэтому я вешал пиджак на стул у письменного стола, а уже около полудня собирались тучи, сначала безобидные, белые, а потом более темные, как будто кто рис присыпал корицей. И это значило, что пойдет дождь, кратковременный, но противный, кислый и грязный, оставляющий повсюду на асфальте радужные пятна. Надо было следить, чтобы тебя не окатили мчащиеся сломя голову машины, что не раз со мною случалось, хотя в принципе меня больше интересуют припаркованные авто. Дождь я пережидал под козырьками остановок, на трамвайных островках в море грязи, по которому трамвай перемещал свой отекающий водой остов. Потом снова выходило солнце, и, омытые дождем, запретительные знаки сияли новым блеском.

Мой участок охватывает Рыночную площадь (территорию легкую, свободную от транспорта), расходящиеся от нее улочки с названиями, напоминающими о разных профессиях, и далее – если продвигаться по Швейной в сторону мостов – Планты с идущими вдоль проспекта автостоянками, набережную и небольшой скверик, где запрет вступает в силу после первых 15 минут (постоянно не соблюдаемый теми, кто подъезжает со стороны погрузочного двора почты и тешит себя надеждой, что они сумеют утрясти все дела за ближайшие 15 минут).

Там я чаще всего сажусь на лавку, заношу номера машин в рубрики под соответствующим часом. Жду, наблюдаю, фиксирую нарушения, которых набирается столько, что пока еще не было случая, чтобы блокнота хватило больше чем на неделю. Ничего не подозревающие пешеходы проходят мимо. Передо мною панорама упорядоченного города с башнями костелов для молитвы, с трубой теплоцентрали, отдающей энергию по магистрали, которая зимой отметит газон незамерзающей полосой, с подъемным краном, на мгновенье застывшим, перед тем как опустить груз. Слетаются голуби с необоснованной надеждой, что стану их кормить. Пенсионер заводит со мной разговор, почему-то решив, что нашел собеседника. Я в разговор не вступаю, продолжаю наблюдать.

Ближе к 12 движение усиливается. Большинство мест, на которых парковка разрешена не больше 15 минут, оказывается занятым. Я отсчитываю время, минута за минутой, для каждого подъезжающего автомобиля по новой, как будто стрелки часов бегут одна за другой, передавая эстафету. Бывает и так, что у кого-то получается уложиться в отведенную четверть часа, и я мог бы вычеркнуть его, иди, мол, гуляй, но по опыту знаю, что раньше или позже он вернется, и тогда вот таких я на всякий случай заключаю в скобки.

А иногда случается и так, что прибегает человек на пятнадцатой минуте и не знаешь, в какую рубрику его занести, потому как он балансирует на грани соблюдения правил и их нарушения. К таким этим я подхожу либерально. Но бывает порой, что кто-то пытается меня обмануть: паркует, потом возвращается вроде как в положенное время, садится, а уезжать и не думает, остается в машине, потом снова выходит, надеясь, что время ему будут отсчитывать с нуля. Ничего подобного, золотой мой, время только плюсуется.

Есть и такие, кто путает паркинг с залом ожидания и вообще не выходит из машины. Они достают газету, небрежно листают ее, многократно возвращаясь к одной и той же странице. Сидят, ждут тех, с кем договорились, считая, что есть еще время, но нет – время неумолимо. Они зевают, скучают, ничего не происходит, тот, с кем договорились, не приходит, минуты пролетают, четверть часа – и время начинает работать против них. И хотя лично у меня нет ни водительских прав, ни автомобиля, я не удивлюсь, если окажется, что те же самые водители, которые мешкают с отъездом в положенное время, в другом месте, где-нибудь на застроенной территории, превышают скорость.

Еще не время подводить итоги, но из наблюдений, сделанных в течение недели, с 11.30 до 15.00 следует, что на пространстве 16 парковочных мест, на которых можно стоять не более четверти часа, суммарное время парковки, выходящей за лимит, составляет свыше 180 часов, т. е. почти неделю. Неделю, и это считая лишь до 15.00. Это должно дать представление о размерах явления. Можно сделать вывод, что в среднем на легально отпущенную четверть часа приходится другая четверть – нелегальная.

Как это выглядит на практике? Если кто-то, допустим, подъезжает в 12, в самый что ни на есть полдень, когда солнце стоит между башней костела Девы Марии и ратушью (если на дворе сентябрь, солнечный, чтобы без туч на небе), находит свободное место, что, как я уже говорил, нелегко, особенно в будни, захлопывает дверцу, включает сигнализацию, предварительно закрепив на руле блокиратор, уткнув его длинный конец в лобовое стекло, вылезает, удаляется быстрым шагом, вскоре исчезая за углом, – у него несколько срочных, не терпящих отлагательства дел: получить посылку на почте с уведомлением о вручении, ибо пославший хочет иметь документальное доказательство, что посылка попала в руки адресата, купить вино на званый ужин, столько раз уже переносившийся, что припасенное к нему неделю как кончилось, спросить в аптеке лекарство, что доктор прописал, иначе болезнь совсем одолеет. Четверть часа, легальная четверть, истекает уже на почте, в момент подписания квитанции в окошке, несколько «добрых» минут тем временем съедает очередь. «Ваш паспорт». – «Где расписаться?» – Расписывается загогулиной.

Сейчас 12.15, и ряд факторов свидетельствует, что подозреваемый безусловно в курсе. Он достает из конверта листок и с пониманием, кивая головой, читает повестку с требованием дать объяснения по вопросам уплаты налогов. Направляется к выходу, над которым старые часы с секундомером показывают перебор в 8 минут. В дверях почты он встречает случайно оказавшегося в этом районе свидетеля, которого давно не видел. Что у него? Как жена? Мог бы позвонить. Могли бы как-нибудь заскочить, поболтать, дать показания. Однако он должен лететь, по делам, вызванный дальше, пока что в качестве подозреваемого.

В аптеке, занимающей острый угол сквера, он в обход очереди бросает вопрос женщине в белом халате, магистру-фармацевту. «Да, есть, капли» – и тогда, к сожалению, он вынужден вернуться в хвост очереди и отстоять свое, положенное. Таким образом он теряет еще десять минут, будучи в состоянии самовольного удаления от парковки.

«Вино!» – вспоминает он уже на пути, как ему было показалось, обратном. Возвращается и пропадает в винно-водочном, открытом круглосуточно, как и расположенный при входе пункт обмена валюты. «Две бутылки» – заплатит в местной валюте и одним махом сгребет сдачу в карман. Выходит и чуть ли не бегом возвращается на паркинг. Я уже издали вижу, воткнут ли штраф между дворником и стеклом. «Нету!» – значит, на этот раз ему повезло. Закуривает, отъезжает. И не ведает того, что нарушение зафиксировано, и потребуется еще много времени, прежде чем оно будет прощено за давностью лет.

Список свершаемых ими деяний длинен, а точнее – бесконечен. Они приобретают товары разного происхождения, не исключено, что для дальнейшей деятельности (которую они ведут на неподотчетной мне территории). Продовольственные, содержащие жиры и холестерин. Спиртное, предназначенное для торжественных случаев. В аптеке – точно дозируемые препараты. В овощном – в зависимости от сезона – свежие, впрочем, иногда успевшие завянуть, в кочнах или наоборот, в кадках, нашинкованные, засоленные. В турбюро резервируют места, гарантируя себе в случае чего путь к отступлению.

Встречаются и с пониманием дела говорят о погоде, хотя имели бы право молчать, воздержаться от ответа, поскольку он может ненароком навредить, вместе с загрязнением среды окислами. Идет дождь и смывает следы, падает давление, и они чуют это костями. Весна – форсиции окрашиваются в желтый цвет, а листья наоборот – зеленеют.

Порой они действуют обдуманно расчетливо, по заранее составленному плану, прочитывая список неотложных дел в соответствии с детально разработанным планом; другой раз – аффективно, бурно жестикулируя. «Ничего подобного!» – кричат они, предавая сомнениям, казалось бы, неоспоримые факты.

Принимая во внимание фактор усталости, они могут и на лавочку сесть. Отдыхают, слетаются голуби в надежде, что им обломится. Крыши блестят черепицей, купола не худеют, водостоки покрываются зеленью, но иначе, чем кирпич, застывающий в массе. По улице идет пестро разодетая публика. Едут машины, не выстраиваясь в колонну. На стене замазанная надпись выделяется сливочного цвета пятном без структуры.

Если поднять голову и посмотреть налево, на лестницу, ведущую к речному откосу, то нашему взору откроется более широкий фон, на котором разворачиваются события. Мы увидим реку, текущую в направлении, указанном стрелкой, подвергнутую регуляции русла, судоходную до невидимой среди ивняка плотины, перед которой белый экскурсионный водный трамвайчик делает крутой вираж, и те, кто сидел лицом по ходу движения, оборачиваются спиной, а охрипший от хронологии гид может немного передохнуть, поскольку панораму города с замком и костелами, вечно жаждущими внимания к себе, сменила картина современных застроек, и так понятных, не требующих пояснений.

Возвращаемся в исходный пункт, на скверик, т. е. на стоянку. Усталость отходит, крыши блестят, рестораны закрыты на время сиесты, даже голубей, всегда голодных, наполняет минутная сытость. Могло бы показаться, что все застыло и наступил перерыв в деятельности, заверенный к тому же солнцем, которое из-за оптической ошибки задержалось у Визиток. К сожалению, в свете упоминавшихся ранее обстоятельств, у нас и речи быть не может о перерыве. Совсем наоборот, нас обязывает императив непрерывности, а последующее сопоставление выявленных фактов, взятых из различных источников, друг от друга независимых, заставляет предполагать, что произошло соединение в конгломерат, на который распространяется закон сложения наказаний. Вот и выясняется, что во время невозвращения в срок кто-то опаздывает с уплатой налогов, а кто-то в то же самое время записывает его в табель как отработавшего сколько-то часов, которые кто-то другой, в свою очередь, заносит в липовые накладные. Формально больные, имеющие на руках официальные бланки бюллетеней, прекрасно передвигаются по городу, в то время как в аптеке стоит в очереди самый настоящий больной, пока еще не обследованный, несмотря на явные признаки болезни, и покупает кучу таблеток и витаминов. Как я уже отмечал, время куммулируется.

Почему, видя все это, я не вмешивался? На этот вопрос я мог бы ответить по-разному. У каждого свое призвание. Существуют группы штурмовые и группы аналитиков. Разведчик добывает языка. Фронтовой фотограф снимает. Смею утверждать, что без фундаментальных исследований, проверенных статистически, само по себе восприятие мало чего стоит, оно одномоментно, расплывчато, поэтично, а нужны твердые основания. Факты не складываются в систему. Брошенные на половине слога, рифмы тщетно ждут акцентировки. Голуби, крыши, кирпичи, речные омуты, водостоки, заход солнца, опускающегося к Иезуитам, существуют по отдельности, сами по себе, даже витамины, собранные под одной оболочкой вместе с микроэлементами, не помогут, действуя избирательно там, где в виду следует иметь целое. Целое, т. е. организм.

Итак, почему я не вмешиваюсь, видя все это нагромождение? Как-то раз попробовал. Это был один из тех дней, когда неизвестно почему у нас появляется надежда, наивная, как выяснится еще до вечера. Погода стоит средиземноморская. По радио звучит наш любимый хит, из газеты узнаем, что наконец-то удалось покушение на тирана на Ближнем Востоке, молоко не убегает, бритье обходится без порезов. Выходим на службу отвалить приличный кусок работы.

Подгоняемый предчувствием хорошей работы, я пришел раньше обычного. Женщина лет так около тридцати пяти подъехала на фиате. Ничего, казалось бы, такого, я сделал заметку в рубрике «приезд», рядом с десятком других типов и марок. Как всегда, почта, все бегом, потом аптека, в продовольственном явно что-то купила без очереди, возможно на отдельном прилавке, сразу при входе. Успела! Я уже было ставил скобку, и даже в приливе благодушия хотел ее совсем вычеркнуть. (До сих пор стыжусь этого аффективного порыва.) К счастью, что-то меня удержало в последний момент, когда она доставала ключи. Само собой, открыла дверцу со стороны водителя, но – понял я в эту минуту – только для того, чтобы разблокировать багажник, положить в него покупки, захлопнуть дверцу и багажник, в этой последовательности, а потом отойти как ни в чем не бывало в направлении, противоположном тому, по которому она пришла.

Признаюсь, что я поддался внутреннему импульсу. Вскочил, ручка упала под лавку. Я даже не наклонился, блокнот запихнул в карман плаща, а краем глаза заметил, что она сворачивает на Иоаннитов. Быстро! – у меня не было ни секунды лишней – движемся за ней.

Впрочем, она вовсе не торопилась, останавливаясь перед витринами, а перед зеркальной витриной шляпника поправила макияж и прическу, потом свернула на Сенную, даже не оглянувшись, явно ничего не подозревая. Зашла в обувной магазин и примерила туфельки, оставляя за собой новые следы, поменьше. «Как? – выставила ногу в сторону продавщицы. – Идут?» Я стоял в проеме арки на противоположной стороне, поджидая удобного момента, чтобы вмешаться. Подошли, купила.

Потом она двинулась по узкой улице с односторонним движением, уходя все дальше. Я посмотрел на часы: к концу подходила первая получасовка, мы приближались к границе моего района. Я должен что-то предпринять – пронеслось у меня в голове – прежде, чем мы пересечем ее. В этот момент из поперечной улицы вышел, чуть ли не налетев на нас, мужчина в плаще, с портфелем, не лишенный, как выяснится, влияния на происходящее. Они остановились и заключили друг друга в объятия. Я должен был пройти еще с десяток-другой метров и встать перед лавкой с приправами, делая вид изучающего Ocimum basilicum с высушенными и обесцвеченными листьями. К мясу – первая вещь.

Встреча, сказал бы, была неожиданной, до меня долетали слова, исполненные спонтанной радости: как я рад (-а), дай обниму, как я соскучился (-лась) – а также относящиеся к прошлому – сколько лет-сколько зим, Роман, и помнишь (или помнит – не было слышно, разговор перекрыл шум автомобиля)…

«Надо, – предложил мужчина, – обмыть это». Я редко выпиваю, и никогда при исполнении служебных обязанностей. Я должен был решительно отвергнуть предложение. Я встал на их пути, когда они уже были на ступеньках бара, находившегося в приспособленном заброшенном складе.

Я взял ее за руку, деликатно, но решительно. «Гражданочка, – сказал я, – разрешите».

Она дернулась так неудачно, что оступилась и упала, ударившись головой о металлический поручень, прикрепленный к старой, осыпающейся в разных местах балюстраде с декоративной колоннадой вдоль лестницы.

Из его портфеля, после того как он бросил его в мою сторону, выпали какие-то бумаги, органайзер в кожаном переплете, нераспакованная пачка сигарет, блокнот со спиральным скреплением, за которое зацепилась расческа.

В толпе, спонтанно собравшейся вокруг, преобладали недружелюбные настроения, в определенной мере оправданные отсутствием позитивной информации. Впрочем, не было и условий, чтобы сообщить ее. Кто-то вытолкнул меня на середину. Я вырвался, аж шов треснул и хлястик затрепетал, будто хотел взлететь. «Попрошу, – хотел навести я порядок, – разойтись». – «Ты… сын, – честили меня по матушке. – Ты…» – продолжали осыпать руганью собравшиеся.

Я достал блокнот, чтобы им объяснить, как черным по белому, ход событий. Кто-то вырвал его у меня из рук, и доказательства таким образом были частично уничтожены. Если я еще хотел остаться целым, мне следовало поскорее ретироваться. С достоинством, быстрым решительным шагом я удалялся, осыпаемый вульгаризмами. Кто-то даже камень мне вслед бросил.

Признаюсь, я был возмущен, утреннее настроение давно улетучилось, и город снова казался враждебным, состоящим в заговоре против меня. Сбритая еще два часа назад щетина возвращалась на свое место. Я должен был сбавить обороты, отдохнуть от круговерти, вызванной движением, но не хотелось оставлять стоянку без присмотра, и так уже ослабленного. Я решил вернуться еще раз на скверик.

До сих пор дело остается невыясненным, не давая мне покоя. В принципе существуют две возможности: либо пробрался вор, пользуясь моим отсутствием, либо – и эта мысль меня напрягает – они действовали с кем-то третьим, вместе и по сговору. Так или иначе, автомобиль исчез и на его месте встал другой – я записал номер. Стал ли я жертвой организованной провокации? Не думаю. В принципе всё, если присмотреться, провокация. Автомобили, выставляемые на произвол судьбы как приманка для воров, эдакий бикфордов шнур, протянутый к взрывчатке. Телефон-автомат с прорезью для жетона, а если бы жетонов не хватило, рядом другая – под телефонные карты, для более многословных. Магазины, торгующие по сниженным ценам. Монастырь, сулящий бог весть что, а на башне – солнце, которое велит искать тень. Дождь и обреченные на него крыши. Мост и железнодорожное полотно, ведущее к развилке, – выбирай. Даже архивы, музеи в состоянии гипотермии, кажется, могут вызвать беспорядки. Вечер, который одним посылает успокоение, других будоражит. Люди высыпают на тротуары и идут, цепляясь взглядом. Рестораны потчуют яствами, еще горячими. Бутылки висят над стойкой, вверх дном. Ночные клубы манят неонами и диодами, указывая направление. Кинотеатры, как линзы, фокусируют взгляды. Киоски выставляют напоказ богатство, энергию, а батарейки только и ждут, когда плюс соединится с минусом. Женщины разносят свое едва прикрытое тело, готовое к оплодотворению.

Вот почему я жду и не вмешиваюсь. Жду, не время пока. Единственная религия, достойная современной теологии, – это деизм.

Вечером предпринимаю обход, ветер если дует, то, как правило, с реки, принося испарения. Иду, как простой прохожий, время от времени останавливаюсь, делаю записи. Ничего не подозревающие люди иногда принимают меня за художника, фиксирующего свои впечатления. Я не спешу их разочаровывать, ведь в каком-то смысле они правы. Ибо ведет меня по жизни идея порядка, идея, которая, как я верю, дождется своего времени, явит себя и вырвет сорняки. Может быть, не так скоро, но мне терпения не занимать.

Против направления движения, в зоне ограниченной стоянки, перед пешеходным переходом, блокируя въезд на стоянку, в отстойнике, на остановке, вдоль желтой зигзагообразной линии. Изморось порой хуже, чем дождь, и забирается под зонты. Слишком близко от перекрестка, на мосту, на месте для инвалидов, в полосе, отведенной для трейлеров. Вот подходим к реке со знаком, запрещающим купаться, за мостом – маленький парк для пьянчужек. Кажется, будет долгая сырая осень. Акватория закрывается для навигации.