Текст книги "Варвар в саду"

Автор книги: Збигнев Херберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Сиена

1

Константы Еленьскему-Александрийчику

Из окон моей комнатки в маленькой гостинице «Три девицы» («Tre Donzelle»)[20]20
  На самом деле девушка всего одна, она убирает номера, застилает кровати, а вечерами просматривает рваные простыни и тонким, как игла, голосом вышивает печальные песенки (Прим. автора).


[Закрыть] вид на Сиену ограничивается темными флигелями, кошкой на подоконнике да галереей свежевывешенного белья. В город я выхожу рано, чтобы убедиться, прав ли был Сюарес^{74}, написавший, что утром Сиена пахнет самшитом. Увы, пахнет экскрементами автомобилей. Какая жалость, что не существует реставраторов запахов. Как приятно было бы в Сиене, самом средневековом итальянском городе, прохаживаться в облаке Треченто.

Если боги оберегли тебя от экскурсий, если у тебя слишком мало денег или слишком много воли, чтобы не предаться гидам, первые часы в новом городе следует посвятить блужданиям по следующей системе: прямо, потом третья налево, снова прямо и третья направо. Но можно и куда ноги несут. Систем много, и все одинаково хороши.

Улочка, по которой я иду, узкая, круто сбегает вниз, потом внезапно карабкается в гору. Каменный переход, миг равновесия, и опять резкий спуск. Блуждаю уже с полчаса и пока не встретил ни одного памятника архитектуры.

Сиена – нелегкий город. Ее совершенно справедливо сравнивали с творениями природы – с медузой или звездой. План улиц не имеет ничего общего с «современной» монотонностью и тиранией прямого угла.

Ратушная площадь (если можно так уничижительно определить резиденцию правительства), называющаяся Иль Кампо, имеет совершенно органическую форму – напоминает вогнутую сторону раковины. Это, наверное, одна из самых прекрасных площадей на свете, не похожая ни на какую другую, и потому описать ее безумно трудно. Ее окружают полукругом дворцы и дома, и у старинного кирпича цвет чуть выцветшего пурпура. Ратуша состоит из трех совершеннейшим образом гармонизированных объемов, причем средняя часть на этаж выше боковых. Вид у нее суровый, и она вполне могла бы произвести впечатление крепости, если бы не поразительно музыкальный ритм готических окон с двумя белыми колонками. Высокая башня[21]21
  Она на сколько-то там метров выше башни флорентийской синьории, о чем обязательно сообщается с чувством превосходства в каждом путеводителе. У итальянцев был просто пунктик по части башен, точно так же как у американцев по части автомобилей. И для тех и для других это был вопрос престижа. В Сан Джиминьяно – тосканском Манхэттене, – городке, который мог бы уместиться на ладони великана, было шестьдесят башен. Во Флоренции – около ста пятидесяти (Прим. автора).


[Закрыть], на вершине белая, как цветок, так что небо вокруг нее наливается голубой кровью. Когда солнце находится за ратушей на Пьяцца дель Меркато, по Иль Кампо движется, как часовая стрелка, огромная тень. Башня фамильярно зовется Манджа – по имени средневекового звонаря, которого потом заменил звонарь механический. С ее вершины можно смотреть на город взглядом ласточки и историка.

В аристократические времена могущественные роды искали себе предков среди мифологических героев, впоследствии эту склонность переняли демократические города, придумывая себе знаменитых основателей. Буйное воображение сиенцев заставило их вести свое происхождение от Сения, одного из сыновей Рема, который якобы укрывался здесь от гнева своего дяди, основателя Рима. Этой легенде Сиена обязана символом – волчицей. Городское знамя, болцана, черно-белое, причем эти геральдические цвета как нельзя лучше соответствуют взрывному темпераменту сиенцев и их полному противоречий характеру.

Поскольку в окрестностях не откопали никаких этрусских памятников, считается, что город был основан около 30 года до Рождества Христова как римская колония. В период средневековья им правили лангобарды^{75} и франки, он рос благодаря епископам, а затем горожанам, которые повели сперва робкую, а затем и открытую борьбу против феодальных потомков завоевателей, сидевших в орлиных тосканских гнездах, всех этих Монте Амата, Санта Фьоре, Кампаньятика. То были безжалостные грабители, и ничего удивительного, что одному из них, Омберто из рода Альдобрандески, Данте велел стенать в глубинных безднах чистилища.

Развитие городских общин шло так стремительно, что уже в XIII веке сиенский подеста осмелился угрожать представителю могучего рода Арденджески, что если тот не прекратит грабежи и насилия, он прикажет посадить его на рыночной площади на цепь, как собаку.

Но если кто-то решит, что Сиенская республика была олицетворением демократических идеалов, это будет явное заблуждение. Аристократический элемент оказывал мощное влияние, и «milites et mercatores sienenses»[22]22
  Сиенские воины и купцы (лат.).


[Закрыть] были аристократического происхождения, что в других местах было делом практически неслыханным. К примеру, сиенцы Толомеи с тосканской манией величия выводили свое происхождение от Птолемея^{76}. По сути дела, влиятельные горожане, все эти Буонсиньори, Каччаконти, Скуарчалупи, были потомками германских завоевателей. Их головы, освобожденные от тяжести шлемов, оказались чрезвычайно способными к расчетам, и бронзу воителей они сменили на благородные металлы банкиров. Эти экс-воины совершали дальние поездки по всей Европе, а в торговле серебром сумели даже взять верх над евреями. Они стали банкирами пап. Это давало хороший процент, а также позволяло использовать церковные санкции против строптивых должников.

Означает ли это, что Сиена была на стороне пап? Вовсе нет. И чтобы объяснить это, следует обратиться к истории. Естественно, к борьбе гвельфов и гибеллинов.

Первоначально эти названия обозначали две немецкие политические партии: гвельфы были сторонниками саксонских и баварских герцогов, гибеллины же поддерживали Гогенштауфенов^{77}. Спор, занесенный в Италию, сохранил название, но изменил содержание. Из местного соперничества он превратился в универсальную проблему, известную как борьба папства с императорами.

С самого начала XII века Сиена оказалась лицом к лицу со своим предназначением. Ей пришлось выбирать между покорностью и трудной независимостью. Главным ее врагом стала Флоренция, что объясняется не только хитросплетениями истории, но и геополитическим положением. С той поры оба города будут ненавидеть друг друга, «с утонченной страстью сражаться мечом и словом, язвить друг друга в новеллах, легендах и поэзии». Карта доказывает, что так и должно было быть. Город волчицы преграждал Флоренции виа Франчиджена, кратчайшую дорогу в Рим. Оба города сражаются за доступ к морю. В Тоскане не хватало места для сильной Сиены и сильной Флоренции.

Один из историков совершенно справедливо пишет: тот факт, что Флоренция официально встала на сторону гвельфов, привел к тому, что Сиена официально была гибеллинской. Но это не более чем школярские различия. По сути, названия средневековых партий так же вводят в заблуждение, как и названия партий нынешних. Гвельфская Флоренция нередко была участницей антипапских лиг, а сиенские банкиры не могли всерьез быть гибеллинами, так как с Римом их связывали золотые нити финансовых интересов. Чуть только в Сиене заметили поползновения к покушению на ее независимость со стороны Карла IV^{78}, формально ее союзника, как тут же он получил по своему августейшему императорскому носу.

Кроме того, в обоих противостоящих городах имелись сторонники и гвельфов и гибеллинов, но, по сути дела, слова эти означали давних врагов, этаких Монтекки и Капулетти, которые из поколения в поколения бомбардировали сады друг друга камнями, приспешникам противников обрезали уши и в темных закоулках стилетом успокаивали сердца родичей кровного врага.

История, так сказать, внешняя каждого государства (а итальянский полис был государством) куда более понятна и логична, чем история внутренняя, и когда сейчас ее изучаешь, она подобна механизму старых часов, которые не ходят уже многие столетия. Сиенский механизм власти был чрезвычайно сложен и в течение веков значительно менялся. Существовавшее до 1277 года правление Двадцати Четырех было выражением зыбкого равновесия общественных сил, колеблющихся между тимократией^{79} и демократией.

Совет, или Синьория, избирался на короткий срок, исполнял функции кабинета министров и состоял наполовину из milites, наполовину из представителей народной партии. Однако это вовсе не было равнозначно классовому разделению, потому что после того, как возникло слово «народ», всегда находились те, кто происходили вовсе не из народа, но тем не менее считали, будто лучше других способны выражать его жизненные интересы и чаяния.

Консильо Дженерале делла Кампанья, или парламент, составляли триста самых уважаемых оседлых граждан, и именно они каждые два месяца выбирали правительство, то есть Синьорию, а также подесту, которого стерегли, как похотливый старец стережет молодую жену. Подеста – наивысшее должностное лицо государства (что-то наподобие короля в конституционной монархии, то есть скорей звание, нежели должность) – обыкновенно был чужеземцем. Избирался он сроком на один год и был ограничен великим множеством чрезмерных предписаний, что должно было воспрепятствовать вероятным попыткам захватить абсолютную власть. Финансовое управление, именовавшееся Биккерна, и таможенное, Габелла, были отданы в руки монахов из Сан Гальгано и Серви ди Мария, поскольку лучше, если золотом распоряжаются те, кто давал обет бедности.

4 сентября 1260 года Сиена переживала величайший день в своей истории. Сильная, почти тридцатитысячная армия Флоренции была разгромлена под Монтеаперти, неподалеку от стен города волчицы, «che fece l’Arbia colorata in rosso». Река текла красная от крови – писал поэт. Реляций о ходе битвы много, и все они, разумеется, противоречивы, но, сказать по правде, хаос любой битвы упорядочивают post factum полководцы, политики и летописцы, в чем проявляется похвальное человеческое стремление к разумным структурам и причинному истолкованию темных по самой своей сути событий. В Сиене звонили все колокола. Над полем битвы кружили стаи воронов и коршунов. По городу двигались радостные процессии, а гордое знамя Флоренции влеклось по грязи, привязанное к хвосту осла. Ночью сиенцам снились сладостные сны о лежащей в развалинах Флоренции.

Но вскоре судьба отворачивается от города волчицы. Смерть Манфреда^{80}, последнего из Гогенштауфенов, пославшего на помощь Сиене своих свирепых светловолосых всадников, означала поражение гибеллинов по всей Италии. Экономической катастрофой сиенцев обернулась головокружительная карьера золотого флорина^{81}.

В городе, верном императорской идее, произошел переворот, и после правления Двадцати Четырех наступило правление Новески, то есть Девяти, которые были избраны из состоятельных купцов, принадлежащих к партии гвельфов. Начиная с 1277 года в течение без малого восьмидесяти лет у власти находилось это правительство, купеческое в каждом дюйме, не склонное к авантюрам, трудолюбивое, старающееся поддерживать мир. Приобретено было поистине много. Именно в этот период был возведен собор. Дуччо^{82} пишет «Маэсту», а Амброджо Лоренцетти^{83} в большой фреске повествует о сладости жизни при добром правлении.

Однако внутренняя борьба не утихает. Соперников примиряет черный мор. Страшная эпидемия, словно огонь, прошла по всей Европе, унеся треть ее населения. Вспыхнула эпидемия в 1348 году, накрыв зловещей тенью расцветающую цивилизацию. Историки искусства делят сиенскую живопись на периоды до и после эпидемии. «В истории возник пробел, зияние. Строительство всех зданий было остановлено». Другой исследователь добавляет: «Великая эпоха соборов и крестовых походов закончилась гниением и ужасом».

«…Люди умирали одинаково как при отсутствии ухода, так и в том случае, когда их хорошо лечили. Против этой болезни не помогали никакие средства: то, что одним приносило пользу, другим вредило. Недуг поражал всех, как сильных, так и слабых, без различия в образе жизни. Однако самым страшным во всем этом бедствии был упадок духа: как только кто-то чувствовал недомогание, то большей частью впадал в полное уныние и, уже более не сопротивляясь, становился жертвой болезни… Умирающие лежали друг на друге, где их заставала гибель, или валялись на улицах и у колодцев, полумертвые от жажды… Ведь сломленные несчастьем люди, не зная, что им делать, теряли уважение к божеским и человеческим законам. Все прежние погребальные обычаи теперь совершенно не соблюдались: каждый хоронил своего покойника, как мог».^{84}

Нет, это не фрагмент итальянских хроник, а отрывок из «Пелопоннесской войны». Описание Фукидида с достаточной точностью отражает ужасную эпидемию в Сиене, которая унесла три четверти жителей города.

Падение правительства Девяти углубило анархию в самом неистовом городе Тосканы, над которым постоянно висела угроза нападения грозных кондотьеров, подобных сеющему ужас Джону Хоквуду^{85}, он же Акуто.

Частые и внезапные смены правительств обычно приводят – и так было в Сиене – к возникновению множества соперничающих между собой политических партий. Победившие, как правило, изгоняли из города сторонников проигравшей фракции. Тысячи политических эмигрантов, называвшихся fuorisciti, скитались, подобно Данте, по Италии.

Эмиграция сохраняет политические концепции, и с удивлением читаешь, что Пандольфо Петруччи, доморощенный тиран, которому Сиена обязана последним периодом стабильности, был сторонником партии Новески через сто лет после ее изгнания из города.

Вместе с группой эмигрантов Пандольфо захватывает Сиену и добивается положения ее единовластного правителя, il Magnifico, Великолепного. Историки оценивают его по-разному. Он очень нравился Макиавелли^{86}, потому что любил родину, был предусмотрителен, хитер, а стилет и яд использовал как лекарство, то есть по мере необходимости. Ему удалось на какое-то время остановить карусель фракций. Случалось ему и терпеть поражение: недолгое время он пробыл в изгнании стараниями своего заклятого врага Чезаре Борджа. Все пятнадцать лет своего правления он неустанно лавировал между папством, флорентийцами и французами. Был ли он великим? Ясное дело, он не мог равняться с Медичи^{87}. Это был Великолепный по сиенской мерке. В этом городе часы неумолимо отбивали: будешь провинцией.

Не мог он равняться с Медичи еще и потому, что потомство имел не отличающееся большими способностями, и с наследственной тиранией ничего не получилось: сыновья его были ума невеликого да к тому же еще и похотливые насильники.

Хотя XVI век начался для города волчицы неплохо (Пандольфо Петруччи умер только в 1512 году), агония Сиены неизбежно приближалась. На сей раз пристрастие республики к императорам вышло ей боком. Император Карл V^{88}, король Испании, воспользовавшись внутренними беспорядками, вступил в город якобы с целью примирения противников, посадил там своего наместника и, о ужас, построил внутри городских стен цитадель для испанского гарнизона. С помощью французов сиенцам удалось изгнать испанцев, однако город попал в осаду. История независимой республики вступает в последнюю, завершающую фазу.

К воротам города приближается флорентийская армия, усиленная безжалостными испанцами, которые наводят на всех ужас. Окрестные деревни сожжены. Деревья увешаны казненными. В городе запирается мессир Блез де Монлюк^{89}, фигура чрезвычайно колоритная, по рождению гасконец, по собственному выбору сиенец, франт, забияка и донжуан.

Осада длится с начала 1554 вплоть до весны 1555 года. Оборонялись сиенцы, несмотря на голод, поистине героически, даже когда маршал Строцци^{90}, который командовал французскими войсками, поддерживавшими Сиену, был разбит. В сражениях участвовали даже женщины. Хотя ели уже только крыс и мышей, тем не менее устроили шумный карнавал. Сиена умирала с шиком. Наконец 2 апреля была подписана капитуляция. Впрочем, достаточно почетная, поскольку в ней содержалась клаузула, что те, кто не желает смириться с новой властью, могут выйти из города. Начался исход – длинная вереница самых видных жителей, повозки с их достоянием, а следом под барабанный бой и с развернутыми знаменами шли защитники города. Монлюк с воодушевлением восклицал: «Vous êtes dignes d’une immortele louange»[23]23
  Вы достойны бессмертной хвалы (фр.).


[Закрыть]. Так говорят над гробом.

Всего этого с башни не видно. Но ратуша точно такая же, как в те времена, когда в ней заседали Новески; и бело-черный собор такой же, такие же церкви, колокольни, дворцы, подобные большим темным камням среди разлива громоздящихся друг на друга домов, сеть узких улочек, оплетающих три холма и сгущающихся вокруг Кампо, как морщинки вокруг глаза. Видны также ворота и стена, не опоясывающая в полном смысле слова город, но словно бы висящая на нем, точно пояс на толстяке, который внезапно похудел. В пору расцвета населения в Сиене было раза в два больше, чем сейчас.

За стенами тосканский пейзаж:

 
…Над кострами пастушьими встали отвесно
Неподвижные белые дымы, и неизвестно,
То ли между холмами, что цветом как зрелые сливы,
Ангелы серебристые отрясают оливы,
То ли…
 

Ярослав Ивашкевич^{91}

В Польше я думал, что старые мастера были далеки от реальности и пейзаж писали как декорации к опере. Но оказывается, они изображали подлинный пейзаж, только синтетический, то есть похожий на многие тосканские ландшафты и оттого еще более реальный. Это пейзаж в движении: изумрудный, треугольно срезанный откос резко поднимается вверх, внезапно обрывается, и сбоку неожиданно, как заяц, выскакивает плавный пригорок, задевающий за склон, покрытый кустами винограда; справа оливковая роща, деревья серебряные и все корявые, словно там свирепствовала буря; полевую сторону неподвижные темные перья кипарисов.

Меццоджорно – полдень. Солнце иссушает землю, от него мутится в голове. Окна с треском захлопываются. Над камнями мостовой поднимаются белые язычки зноя.

Я быстро произвожу мысленные подсчеты, из которых следует, что возможности мои ограничиваются приобретением чашки кофе и бутерброда с ветчиной. Впрочем, в полдень и есть-то не хочется. Зато вечером я смогу себе позволить небольшой гастрономический развратец.

В крохотное кафе входят через низкие сводчатые темные сени. Вместо двери висят шнуры деревянных бус, которые при прикосновении издают приятный шелест. Хозяин приветствует меня с такой сердечностью, словно мы вместе ходили в школу. Великолепный, ароматный кофе, который называется капуччино, вливает в голову ясность, а из тела изгоняет усталость. Хозяин безостановочно рассказывает мне какую-то историю, чрезвычайно запутанную и нашпигованную цифрами. Я не очень понимаю, но слушаю с наслаждением, хотя, возможно, это рассказ о его финансовом крахе. Но трудно увидеть драму за детским звучанием всех этих дичотто, чинке чинканта, сеттанта[24]24
  Десять, пять пятьдесят, шестьдесят (ит.).


[Закрыть].

Пора возвращаться в Палаццо Публико, на сей раз, чтобы обследовать его внутренние помещения. На втором этаже два огромных зала – зал de la Mappemonde[25]25
  Карты Мира (ит.).


[Закрыть] и зал Мира, или Девяти. Их стены покрывают самые прекрасные сиенские фрески. Автором тех, что находятся в зале Карты Мира, является Симоне Мартини^{92}. Слева от входа – «Маэста», первое известное нам произведение Мартини, который, видно, сделал в родном городе блистательную художественную карьеру, раз уж ему доверили столь ответственный заказ, когда ему только-только исполнилось тридцать. На фреске дата: июль 1315 года. Через семь лет Мартини и его ученики переписали «Маэсту».

Фреска, несмотря на многочисленные повреждения, впечатление производит огромное. Она была написана всего через пять лет после «Маэсты» Дуччо, но по стилю совершенно отлична. Начало Треченто поистине мыс эпох и стилей. В произведении Мартини потрясает свобода, с какой раскрывается тема, лирическая мягкость жестов. Мария сидит на готическом троне. У него ажурная архитектура, ничем не напоминающая массивные, как железобетонные здания, троны Дуччо или раннего Джотто^{93} (по крайней мере те, что находятся в галерее Уффици). У двух святых, стоящих возле Марии, руки сложены на груди; жест немножко фамильярного, но сердечного обожания. Фигуры ангелов ничуть не похожи на красочные изваяния; плавная линия колышет их, как ветер деревья; те же, что преклонили колени перед Марией, подносят ей не какие-нибудь холодные символы, а цветы, и она принимает их, как владелица замка почтительные дары трубадуров. Над их головами развевается легкий, как шелковое полотнище, балдахин. Золото и лазурь от сырости слегка поблекли, однако тональность этого концерта также чиста, как доносящиеся издали звуки клавесина.

На противоположной стене великолепный конный портрет кондотьера Гвидо Риччо да Фольяно. Он так сильно отличается от «Маэсты», что эту разницу заметили даже историки искусства. Написанный четырнадцатью годами поздней, он является как бы опровержением лирической и неземной «Маэсты».

По нагой поблекшей земле едет верхом мужчина в расцвете лет, коренастый, с заурядным лицом и энергично стиснутыми руками. Поверх доспехов у него надет темно-бежевый кафтан с разбросанными по нему коричневыми треугольниками. Точно такой же чепрак накрывает массивного коня. Всадник и конь составляют единое тело, и хотя едут они шагом, от них веет невероятной силой и энергией. Даже если бы хроники умалчивали о жестокостях кондотьеров, этот портрет стал бы достоверным тому свидетельством.

Пейзаж сухой, как утрамбованный земляной ток. Ни деревца, ни травинки, лишь голые прутья засек да хилые цветки военных значков. С левой и с правой стороны фрески на вершинах двух холмов скудная архитектура замков. Левый – это Монте Масси, кастелян которого взбунтовался против Сиены. Гвидо Риччо сокрушит эти стены и разрушит башни, в этом нет никаких сомнений.

В Зале Мира находится написанная между 1336 и 1339 годом «Аллегория Доброго и Дурного Правления» Амброджо Лоренцетти, самая большая (по площади) средневековая фреска, посвященная мирским проблемам. Амброджо (у него был брат Пьетро, тоже прекрасный художник; они оба умерли от чумы) был третьим после Дуччо и Мартини великим сиенским живописцем Треченто. Я знаю, что фреской этой положено восхищаться, но освещение скверное, краски поблекли, а Дурное Правление практически утратило четкость. Потрясение я испытал, проглядывая книжку Энцо Карли о сиенских примитивах. На бледное непосредственное эстетическое впечатление наложилось новое, результат работы фотографа. Поучительная история, сбивающая гордыню.

Уже позже я не без гордости прочитал, что достоинства фрески «Доброе и Дурное Правление» спорны. Беренсон (рьяный союзник Флоренции, а значит, гвельф) морщит нос и говорит, что тема переросла автора, что художник оказался совершенно не способен выразить свою идею средствами живописи и потому вынужден был воспользоваться надписями, то есть недостойными истинного мастера вспомогательными средствами. Энцо Карли (главный реставратор в Сиене, а значит, по убеждениям гибеллин) защищает произведение, подчеркивая его исторические и композиционные достоинства. Героем фрески является не человек и даже не город, а цивилизация; живописная summa[26]26
  Здесь: совокупность (лат.).


[Закрыть] и одновременно эпос. Так что нет ничего страшного, что произведение это стало добычей научных муравьев. В разливе исторических, философских, иконографических истолкований тонут его эстетические достоинства.

Фреска полна замечательных подробностей: наклонная крыша, крытая плитками сланцевого шифера, растворенное окно, разделенное пополам тенью. В окне клетка со щеглом и голова любопытной служанки. Чистые, ясно определенные цвета от песочной умбры через жаркий кармин, бронзу до теплой черноты глубоких интерьеров. Массивный городской пейзаж, прямо-таки фантасмагорический благодаря заливающему его свету, переходит в сельский ландшафт, впервые написанный так широко и с такой ласковой заботой о мелочах. При этом пространство Лоренцетти строит совершенно по-новому. Это не золотой абстрактный воздух Дуччо и не рациональная перспектива Джотто. Лоренцетти, как совершенно справедливо заметил один из эстетиков, вводит картографическую перспективу. Зритель не стоит неподвижно на одном месте, он видит все дальние планы одинаково ясно и подробно, охватывает широким взором орла теплую, волнистую материю земли.

Выйдя на лестницу, я машинально зашел в зал, именуемый Монументальным. Очень верное название, поскольку стены его испакощены кичем à la Хенрик Семирадский^{94}, представляющим Виктора Эммануила^{95} в разных позах. Официальная живопись XIX века всюду одинаково чудовищна. Скорей на воздух.

Солнце бросает длинные тени. Закат придает огненности кирпичным домам. На главной улице виа ди Читта вершится ежедневный обряд – passeggiata[27]27
  Прогулка (ит.).


[Закрыть].

Если я скажу, что горожане прогуливаются, это не объяснит ничего. В каждом итальянском городе есть такая улица, которую вечером заполняет толпа жителей, час-другой прохаживающихся на небольшом пространстве туда и обратно. Смахивает это на репетицию статистов в какой-то чудовищной опере. Те, что постарше, демонстрируют свою витальность и подтверждают дипломы встречных: «Buona sera, dottore». – «Виопа sera, avvocato»[28]28
  «Здравствуйте, доктор». – «Здравствуйте, адвокат» (ит.).


[Закрыть]. Девушки и юноши гуляют отдельно. Объясняются только взглядами, оттого глаза становятся большими, черными и выразительными; они декламируют любовные сонеты, мечут пламя, жалуются, проклинают.

В Сиену я приехал из Неаполя, откуда привез склонность к пицце. Блюдо это великолепно сочетается с вином. В сущности говоря, пицца – это лепешка, на которую положены нарезанные помидоры и лук, филе анчоусов, черные оливки. Разновидностей у нее множество – от изысканной «каприциоза» до «популярной», которая печется на большом листе и продается порциями.

Я съел две таких порции и заказал третью. Хозяйка маленькой траттории явно растрогана. Говорит, что я «gentile»[29]29
  Милый, славный (ит.).


[Закрыть]. Потом спрашивает про мою национальность и, узнав, что я поляк, восклицаете нескрываемым энтузиазмом: «Браво!» Вызывает в качестве свидетелей этого исторического события заспанного мужа и толстую дочку. Все они согласно утверждают, что поляки «molto gentile e inteligentti»[30]30
  Очень славные и умные (ит.).


[Закрыть]. Еще минута, и мне придется сплясать «збойницкий»[31]31
  Разбойничий танец (польск.).


[Закрыть] и спеть что-нибудь исключительно народное. Неожиданно хозяйка задает вопрос, разрешены ли в Польше разводы. Я вру, что нет, и тут же меня заливает волна восторгов.

Над площадью Кампо luna plena[32]32
  Полная луна (ит.).


[Закрыть]. Формы сгущаются. Между небом и землей напряженная струна. Такая минута создает пронзительное ощущение застывшей вечности. Смолкнут голоса. Воздух превратится в стекло. И мы все окажемся увековечены: я, подносящий к губам бокал с вином, девушка в окне, поправляющая волосы, старичок, продающий под фонарем почтовые открытки, а также площадь с ратушей и Сиена. Земля будет кружить со мной, ничтожным экспонатом космического музея восковых фигур, в который никто не заглядывает.