Текст книги "Борьба за Краков (При короле Локотке)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

IX

У городских ворот стояла стража из силезцев и городских караульных. Приходилось напрягать все внимание, потому что всем был известен излюбленный прием Локотка – нападение врасплох. Силезцы же не имели никакого желания ни обороняться в городе, ни сдаться в нем Локотку.

Назавтра день выдался тихий и теплый.

Страже наскучило стоять на одном месте, они послали в город за напитками и съестным и разбрелись по сторожевым будкам. Шулера и бродяги шли уже к городу, чтобы составить стражникам обычную компанию для забавы, когда вдруг показались на проезжей дороге вооруженные всадники, приближавшиеся к городу.

Всадники эти в богатых доспехах составляли два больших отряда, которые направились одновременно к двум городским заставам. Испуганные силезцы затрубили в трубы, предупреждая о нападении. Воины, рассыпавшиеся по всему городу, отвыкшие от боевой жизни и обленившиеся, торопливо спешили на эти звуки, призывавшие к сбору. Поднялось такое смятение, как будто враг уже вошел в город. От городских ворот тревога с быстротой молнии распространилась по всему рынку. С криками спешили торговцы закрывать лавки, люди бегали без толку туда и сюда, и никто не знал достоверно, что случилось.

Но от этого страх только увеличивался.

От дома князя на неоседланных лошадях, с непобритыми головами и без доспехов неслись, сломя голову, его приближенные.

На рынке кричали, что Локоток уже стоит в воротах. Не доставало только, чтобы ударили в набат, возвещая о несчастье. Князь Болеслав приказал подать себе доспехи, хотя он был убежден, что приехала шляхта.

На улицах трубили и созывали войско; воины, не помня себя, выбегали из шинков и бежали за оружием, которого при них не было.

Между тем два отряда, приблизившиеся одновременно к двум заставам, остановились на некотором расстоянии от ворот, и герольд, выехав вперед, возвестил, что прибывшие желают вступить в переговоры.

Но пока не подъехали Фульд и Лясота, некому было с ними разговаривать. Когда же они приблизились, герольд спокойно объяснил, что он говорит от имени краковской шляхты из Сандомира, Куяв и Серадзи, и что прибывшие желают быть принятыми и милостиво выслушанными князем.

Болеслав приготовился к этому. Он не мог отказать рыцарству в приеме. Приказано было только, чтобы воины оставались за воротами, а шляхту велено было проводить к князю.

И вот медленным, размеренным шагом, на прекрасных конях потянулись от ворот по городу богато одетые рыцари – все люди пожилые, важные, – вероятно, намеренно избранные среди остальных для переговоров с князем.

Ни один королевский двор не постыдился бы иметь такую блестящую свиту. Почти за каждым из них ехал оруженосец со щитом, а на нем был нарисован красками или сделан из металла девиз рыцаря.

Впереди всех ехал Жегота Топорчик – храбрый и прославленный рыцарь, а за ним – его сородичи, люди воинственного вида с горделивой осанкой магнатов. Дальше следовали Тренко; бывшие у князя Владислава в большом почете – Якса, Грыфы с Ратульдом, человеком очень старым, но крепким и сильным, как дуб, Ястшембец Мщуй, краковский подкоморий во главе своих сородичей из этих земель и еще нескольких из Мазовца. За ними ехали Петрослав Лис из Мстычева, а с ним молодой еще Прандота Козеглов, Шренявы краковские и серадзские и среди них Кмиты. Потом налэнченские паны, но их было немного, так как многие из них поплатились за смерть Пшемыслава; Абданки и Побуг, Пшедбор Конецпольский с Яковом Серадзским, несколько Бору ев, Лигензы с Бобрка, Броги, Гоздовы и еще много других. Немало было среди них и духовных лиц, которых пропускали вперед и перед которыми расступались с уважением.

Когда это блестящее шествие показалось на улице Кракова, силезцы, силезское войско и вся их мощь как-то так умалились, что приезжие, не вынимавшие даже оружия из ножен, казались прибывшими сюда, чтобы властвовать на законных правах, а все остальное стало перед ними чужим и наносным.

Мещане, смотревшие на это зрелище из полуотворенных окон и дверей своих жилищ, невольно почувствовали, что это ехали хозяева и господа этой земли, а с ними шла справедливость.

Лица ехавших были так спокойны, так прямо и ясно смотрели их глаза, как будто они составляли не маленькую, почти беззащитную горсточку в неприятельском лагере, а целое большое войско.

Город встречал их молчанием. Немцы попрятались, испуганные женщины плакали; и чудилось неверным подданным, что это не шляхта едет, а сам Локоток – маленький и грозный, – а с ним идет Судный день.

Рыцари ехали, как бы умышленно медленно, сдерживая коней, разговаривая между собой и смеясь, уверенные в правоте своего дела.

Доехав до рынка, – так как не было другого места, где бы они могли собраться все вместе, они начали выстраиваться по родам, по землям, по щитам, выделив вперед старших, наиболее знатных и влиятельных. Мещане, сбежавшиеся к ратуше, при виде этой торжественной процессии, помертвели от страха. Войт, стоявший у окна, побледнел, зашатался и отошел прочь.

Лясота побежал к князю с донесением, что шляхта ожидает его.

Но Фульд, успевший опередить его, уведомил князя о их численности и о том, из кого состояло это посольство.

Князь колебался, не зная, на что решиться. Видно было, что он потерял всякую уверенность в себе. Однако он приказал подать себе свои лучшие доспехи с орлом на груди, вызолоченный шлем, княжеский плащ, а придворным велел надеть платье и вооружение, употреблявшиеся в торжественных случаях.

Он уже собирался сесть на коня, но вдруг передумал и остался во дворе войтова дома.

– Пусть они выберут из своей среды наилучших и пришлют их ко мне, – сказал он Лясоте. – Не могу же я говорить с сотнею людей сразу. Ведь, наверное же, у них у всех одно в голове, если едут вместе, достаточно нескольких выборных для переговоров.

Когда Лясота явился на рынке с этим предложением, рыцари поговорили между собой и выбрали Жеготу Топора, Тренку, Мщуя Ястшембца, Петрослава из Мстычева и Лигензу. Младшего Тренко выбрали главным оратором, которому должны были помогать другие.

Войт Альберт, с утра до поздней ночи не знавший покоя и ночью думавший только о том, что и его могут привлечь к ответственности, теперь оделся, как будто готовясь к торжественному приему, надел цепь, прикрепил меч к поясу и, пройдя задним ходом из ратуши в свой дом, – стал ждать внизу. На улицах он старался пройти незамеченным, потому что все считали его изменником, и он боялся нападения.

Князь Болеслав в полном вооружении со шлемом в руке, гордый и величественный стоял посреди горницы, придав себе больше мужества, чем у него было в действительности, когда вошли выборные.

Они приветствовали его низким поклоном, выражавшим уважение к Пясту, хоть в нем было гораздо меньше старой польской крови, чем вытеснившей ее немецкой, и ни одна капля той крови уже не отзывалась в замкнутой груди потомка Пястов.

Князь принял их любезно, хотя видно было, что он сильно обеспокоен.

Тренко выступил вперед с такими словами:

– Мы, исконные обитатели и дети этих земель, явились сюда к вашей милости от своего имени и от имени нашего законного государя, князя Владислава – с поклоном и просьбой. Ваша милость занял часть этой земли, принадлежащую князю Владиславу, с целью приобщить ее к своим владениям, а это не отвечает вашей чести и достоинству. Вашу милость призвали сюда бесчестные люди, недавно здесь поселившиеся, краковские немецкие мещане, которых Болеслав и Лешек осыпали благодеяниями, но благодарности за это не получили. Люди эти никаких прав не имеют, так как они не коренные жители этой земли. И вот из-за них должна пролиться кровь христианская, потому что наш законный государь, которому мы все остались верны до сих пор и будем верны и впредь, – всю жизнь домогался своих прав и теперь тоже не отступит без борьбы и не испугается угроз.

– Милостивый государь, – прибавил старый Жегота. – Подумайте сами, что бы вы сделали, если бы у вас захотели отнять землю, доставшуюся вам по наследству от предков. Вы защищали бы отцовское наследие до последней капли крови. Так и наш государь будет бороться за свое.

– А ваша милость хорошо знает, что он умеет защищаться, – сказал Мщуй Ястшембец, – потому что вам приходилось уже бороться с ним.

Воспоминание о своем пленении Локотком в дни юности заставило покраснеть князя Болеслава, а неосторожного горячку Ястшембца (таков был весь их род), у которого вырвались эти горькие слова, тотчас же оттянули прочь, не давая ему больше говорить.

Лицо Болеслава то краснело, то бледнело.

– Я пришел не по своей воле, – возразил он. – Меня просили и уговаривали, уверяя, что вся страна этого хочет. Если есть тут виновные, то это войт и краковские мещане, потому что они ручались мне, что меня призывает народная воля. Я не жаден до чужого добра, но и не отказываюсь от того, что само дается в руки. Я ведь знаю, что краковская шляхта уже не раз выбирала и сменяла своих государей!

– Но никогда не было случая, чтобы нам их навязывали немцы-мещане, – возразил Жегота. – Они здесь приезжие, а мы коренные жители.

– Они мне кланялись, просили и уговаривали, – сказал князь Опольский. – Я собрал войско, израсходовал немало денег, а вы хотите, чтобы я теперь со срамом отступился от того, что мне было отдано добровольно!

– Милостивый князь! – сказал Тренко. – Уступка не позор, а, напротив, благородный и честный поступок. Вашу милость завлекли в эту ловушку негодные люди… Вся вина и стыд падает на изменников. А вашей милости только честь и слава за то, что умели быть справедливым!

Слова эти польстили князю; он наклонил голову, благодаря за них.

– Я не ищу ни земли, ни власти, – прибавил он, – но должен беречь свою славу, и никому не позволю умалить ее.

– Ваша слава не померкнет, но засияет новым блеском, – сказал старый Топорчик.

Ратульд прибавил:

– Война – дело неверное. Кому Бог даст в ней счастье. Вся шляхта, сколько нас есть, – краковские, сандомирские и серадзкие, пойдет за своим государем. Он уж немолод – но еще бодр, не знает устали и никогда еще в жизни не отступал перед борьбой. Если ваша милость захочет с ним воевать… от мещан большой помощи не будет, а рыцарей своих потеряете много. Князь Владислав идет на Краков, чтобы вернуть свой город, замок, жену и детей, но он не желает проливать кровь и посылает нас со словами мира.

Долго в раздумьи стоял князь Болеслав, глядя в землю и борясь с самим собою; все молча смотрели на него.

Наконец заговорил меховский аббат, земли которого были в аренде у войтова брата Генриха; беспокоясь о своем имуществе, он думал оказать услугу Локотку и стал уговаривать князя покончить дело миром.

Князь и сам пришел к такому решению и колебался только в выборе формы, считая свое дело здесь совершенно проигранным.

– Вы сами видите, – сказал он, – что меня сначала заманили, а потом мне изменили так же, как вашему князю, и обманули. Я войны не боюсь, но и не желаю ее; брать силою не хотел, потому и замка не взял, хотя и мог бы… Пришел, потому что меня призвали… За что же я буду расплачиваться?

– Пусть расплачиваются виновные и изменники, а не ваша милость, – сказал Ястшембец, – и прежде всего войт, который здесь всему виною. Он и должен поплатиться жизнью.

Князь на это ничего не ответил. Он подумал немного и сказал:

– Расскажите князю Владиславу, как я вас принял, и передайте ему от меня, что я не хотел завоевывать его землю. Мне ее предлагали, – а я поверил недобрым людям. Вот и вся моя вина.

– Милостивый государь, – горячо возразил аббат, – вины в том нету никакой! Виновен не тот, кто верит, а тот, кто обманывает.

Князь Болеслав заметно повеселел, придя к определенному решению, и между ним и посланными завязались беседы в более дружелюбном тоне. Старый Жегота, а за ним и другие подошли к нему ближе, превознося его за его миролюбие и выказывая ему свое уважение и почтение. Все были довольны, что дело кончилось гораздо лучше, чем можно было ожидать. У всех прояснились лица.

Жегота и Ратульд, имевшие специальное поручение от князя, отошли с князем Болеславом в сторону и тихо обсуждали вместе с ним условия договора, о котором вслух не говорили.

Никто не знал, какие они обещания давали от имени Локотка, но вся шляхта единогласно ручалась, что условия эти будут выполнены.

В то время как в верхней горнице войтова дома спокойно решались судьбы не только столицы, но и всех польских земель, войт Альберт ждал внизу, оставленный всеми, мучимый сомнениями, зная наверное, что его не простит ни князь Болеслав, которого он поставил в такое тяжелое положение, ни Локоток, которому он изменил. Он думал только о том, как бы уйти живым и сохранить свои богатства.

Нервно расхаживая взад и вперед по своей полутемной горнице, он рвал на себе одежду и стонал от боли. Иногда он останавливался и прислушивался к голосам, доносившимся до него из полуоткрытых дверей наверху, стараясь отгадать, что решит Силезец, на чем придут к соглашению и с чем уедут княжеские послы.

– Он постыдится уступить и уйти отсюда, – говорил он сам себе, – все-таки он князь и не позволит выгнать себя… Он должен будет вести войну, а во время войны и мы, и Краков будем ему нужны!

Так рассуждал он в утешение себе, но и сам не верил в такой исход дела, и тревога, и сомнения все сильнее овладевали его душой.

Часы, проведенные им в этой муке и неизвестности, показались ему бесконечными, но чем дольше длилось совещание, тем больше старался он уверить себя, что война неизбежна.

Так, переходя от отчаяния к надежде, Альберт пришел наконец к решению выйти отсюда и самому узнать о своей судьбе, намереваясь в случае ухода Болеслава бежать в Чехию к Босковичам и обдумывая только, каким способом забрать с собой накопленные богатства, когда наверху вдруг послышался какой-то шум, шарканье ног по полу и громкие возгласы: было похоже на то, что гости прощались с князем.

Вскоре после этого гости начали спускаться с лестницы, стуча сапогами, теснясь и громко разговаривая.

Уже первые фразы, долетевшие до него, не оставляли сомнения: в них слышалась радость и торжество победы!

Альберт закрыл лицо руками.

Но прежде чем он успел прийти в себя, дверь с шумом растворилась.

Вбежал Фульд с тремя вооруженными слугами.

Начальник войск, еще вчера дружески расположенный к войту, сегодня был совсем другим человеком. Он вошел с нахмуренными бровями и сухо сказал:

– Князь приказал взять вас и отвести в тюрьму.

После всего, что пришлось Альберту пережить за это время, приговор этот уже не произвел на него впечатления. Фульд, не прибавив ни слова больше, сделал знак слугам и повернулся к дверям.

Послы возвращались к шляхте, оставшейся на рынке. Когда они выходили из дома войта, огромная толпа поджидала их у ворот, желая узнать, с чем они возвращаются.

Более смелые задавали им вопросы, но никто из них ни с кем не вступил в беседу; за них говорили довольные лица и веселый блеск глаз.

Толпа понемногу разбрелась по городу.

Между тем к рыцарям, оставшимся на рынке, особенно к краковским, подходили их знакомые мещане и вступали с ними в разговор. Некоторые пробовали осторожно побранить прежних руководителей, но шляхта не поддерживала этих речей.

Возвращавшиеся от князя тоже вслух ничего не говорили, они шептались между собой или объяснялись знаками.

Но вот раздался клич:

– Садиться на коней!

Жегота, не успев даже сойти со своего, повернулся и поехал впереди всех, за ним двинулись и остальные…

Город остался, как бы сраженный страшным ударом. Немцы чуяли, что настал час расплаты. С жестами отчаянья они бежали к своим домам, женщины охали и громко плакали. Никто еще ничего не знал, но страшное предчувствие тревожило всех.

В ратуше, в главной горнице находились только войты. Герман Ратиборский, завидев возвращающихся послов, побежал разузнать, чем кончилось дело. На лестнице он встретил писаря Готфрида, бледного, трясущегося со страха, и от него узнал, что войт Альберт взят под стражу.

Слова эти поразили его, как удар грома.

Войт взят под стражу! Это был приговор всему городу.

Он был отдан на месть и разгром Локотку.

Почти в эту же минуту на улицах послышались звуки труб.

Это силезцы созывали друг друга. Конные посланные от князя объезжали все улицы и закоулки, крича и сзывая людей, как будто неприятель был уж близко.

Странное зрелище представлял город. Уже несколько дней перед тем в нем чувствовалась какая-то тревога, раздвоенность и неуверенность в завтрашнем дне… Теперь, словно кто-то кликнул клич, – все бегали, торопились куда-то с одной мыслью о спасении, но и сами не знали, в чем было спасение. Силезцы собрались толпами и, предчувствуя скорый отъезд, хватали все, что попадалось под руку; мещане оберегали свое добро, стараясь не производить большого шума, чтобы не подвергнуться грабежу и насилию. Все запирались по своим углам, более трусливые хватали драгоценности и деньги, ища безопасного места, где бы можно было их спрятать. Соседи сходились вместе, советовались, что делать дальше и как лучше защищаться общими силами…

Весь город знал уже об аресте Альберта, и никто из его приятелей не мог быть уверенным в своей безопасности. Все хотели бежать, но окрестности были полны отрядами Локотка. Силезцы тоже грабили по дорогам, да и разбойников было повсюду немало. Никто не знал, что делать и где укрыться.

Среди глухого уличного шума раздавался иногда стук захлопываемых ворот и лязг задвигаемых железных засовов. Испуганные люди бежали в монастыри и в костелы в поисках пристанища и защиты. Те, что составляли раньше партию Альберта и Германа, собрались в одном из каменных домов на рынке и, проклиная Опольского, ругая Альберта, не предвидевшего такого страшного конца, совещались о собственной судьбе.

Другие – Павел с Берега, Хинча Кечер и все, считавшиеся противниками Альберта, громко заявляли, что город должен защищать себя, жизнь и имущество своих обывателей.

Хинча кричал:

– Советники и не советники, все, кто хочет спастись, идем скорее в ратушу… Надо подумать о себе. Когда разгневанный князь войдет в город, поздно уж будет оправдываться. Скорее идем в ратушу!

Служащие в ратуше совершенно не знали, кого им слушать, но Хинча Кечер и Павел отдавали приказания таким решительным, не допускающим возражения тоном, что никто не смел им противиться. Разослали гонцов к тем, кто не был в партии войта. Призванные явились тотчас же, все понимали, что настал Судный день. От силезцев уже узнали, что назавтра назначен был сбор и отъезд из города, который оставлялся на отмщение Локотку.

Павлу, к которому ввиду угрожавшей его жизни опасности вернулась вся его живость, пришло в голову заручиться помощью Мартика. Вся трудность была в том, как вызвать его из замка, пока силезцы были еще в городе.

В ратуше собрались перепуганные Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста, Пецольд из Рожнова и другие. Когда Герман Ратиборский из окна своего дома увидел, как они шли в ратушу, он также в предчувствии недоброго бросился к ним.

Но едва он показался у дверей, как Павел закричал:

– А вы здесь зачем? Идите к тому, чью сторону вы держали. Для вас здесь нет места!

Герман весь затрясся от гнева и хотел отвечать бранью, но все отступились от него, как от зачумленного, и он должен был удалиться прочь, ругаясь и проклиная.

– Если нам суждено погибнуть, – крикнул он, грозя рукой, – то пусть же погибнем все и город с нами! Подожжем его с четырех концов!

В это время проходил мимо Гануш из Мухова, тихий и спокойный человек. Услышав эти слова, он остановил Германа и выразительно произнес:

– Слушай, ты! Если хоть одна искра вспыхнет, я сам тебя притащу и велю повесить под ратушей… Клянусь Богом!

В ратуше раздавались жалобы и упреки.

– Охать и проклинать – бабье дело! – во весь голос крикнул Хинча Кечер. – Будем лучше держать совет!

– Да, если бы можно было что-нибудь придумать, – прервал его Петр Мориц.

– Есть один выход, – сказал Павел. – Если все не спасутся, то хоть у некоторых останутся головы на плечах. Завтра силезцы выйдут из города, а мы поедем к князю Владиславу, чтобы показать ему, что не все были против него, и будем умолять его и просить, чтобы был к нам милостив.

– Да, хорошо, – возразил Хинча из Дорнебурга, – а он первых, кто ему покажется на глаза, велит повесить! Я его знаю… У него весь город будет отвечать! Он никому не простит! И месть будет ужасна! Тот, кто нас сгубил, будет увезен в Силезию и сохранит голову на плечах, а из нас никто не может быть уверен в своей.

– Этого не может быть! – прервал его Кечер. – Конечно, будет много жертв, но не может же он сравнять с землею весь город, он ему нужен!

– Но всех немцев он прогонит отсюда!

– Нас слишком много! Город без нас обезлюдеет! Начались споры. Павел настаивал на том, чтобы слать послов,

и потихоньку прибавлял, что сам он надеется найти посредника, который поможет ему умилостивить разгневанного Локотка.

Соглашение еще не было достигнуто, когда Фульд, начальник силезского войска, ворвался в ратушу не так, как он приходил сюда раньше для дружеской беседы, но как нападающий. За ним вломилась толпа силезцев.

– Кто у вас здесь старший? – спросил он.

– Здесь нет старшего, потому что войт у вас под стражей, – сказал Павел.

– Но ведь есть еще два войта.

– Их нет здесь!

Гануш из Мухова, человек серьезный и спокойный, выступил вперед.

– Чего вы хотите? – спросил он.

– Вы должны нам дать денег! – вскричал Фульд. – Ведь мы не получали жалованья. И князь не даст нам ничего… Мы должны получить от города. Так он приказал.

Присутствовавшие переглянулись. Никто не отвечал.

Тогда один из наиболее дерзких силезцев схватил за горло стоящего ближе к нему мещанина, а другие по его примеру принялись за остальных. Перепуганные советники бросились к дверям, но там стояла сильная стража, вооруженная бердышами.

Раздались крики и призывы на помощь, а в конце концов один под угрозой быть задушенным сказал, где находится городская казна. В соседней горнице находился большой железный кованый сундук, прикрепленный к стене вделанными в нее скобами. Но ключей от него не было ни у кого, а их было целых три различных размеров.

Фульд тотчас же велел отбить замки. Здесь же валялись несколько топоров, как будто намеренно оставленных; силезцы схватили их. Мещане смотрели с какой-то равнодушной покорностью на этот грабеж; никто не пробовал защищать казну.

Но сундук, который был весь покрыт железом, словно панцирем, не поддавался так легко, как сначала казалось. Топоры не могли разбить железа, а дерева сверху совсем не было видно.

Стремясь овладеть сокровищем, воины с такой силой набросились на сундук, что в конце концов замки разлетелись, крышка разломалась, полетели щепки, и можно уж было достать содержимое. Сундук был разделен па две части. В одной лежали пергаменты с привешенными к ним печатями, а в другой на самом дне валялось несколько больших пражских монет.

Силезцы принялись со злобой выбрасывать и рвать пергаменты, резать их мечами на полу и топтать ногами. Некоторые бросились к сундуку и стали доставать оттуда и вырывать друг у друга серебро, так что Фульду пришлось пустить в ход свою дубинку и пощелкать ею по лбам, чтобы принудить зарвавшихся отойти.

Денег было немного, но тут же были спрятаны принадлежавшие городу серебряные кубки, бокалы, блюда, и все это досталось грабителям. Было еще несколько золотых и позолоченных цепей, отданных мещанами на сохранение, и те забрали, не спрашивая, кому они принадлежат.

Забрав свою добычу и обшарив все уголки, силезцы, как стадо голодных зверей, направились нагруженные награбленным добром к выходу. Мещане стояли, онемев от горя.

– Судный день! Судный день! – повторял Гануш из Мухова. – За грех покарал нас Господь. И это еще начало.

Долго стояли они, опустив головы; наконец, Хинча Кечер, увидев порванные пергаменты, разорванные книги и поломанные печати, наклонился и первый стал поднимать их с полу и в грустном молчании класть обратно в сундук.

– Пусть хоть останется нам свидетельство, что мы имели все эти права и привилегии, – печально молвил он. – Погибнут они все теперь, да и мы вместе с ними.

Все вздохнули тяжело.

Наступал вечер. Никто не заботился о поддержании порядка в городе. Фейт исчез, квартальные тоже поразбрелись и попрятались. Не было войтов, не было ни городского управления, ни правительства. Силезцы грабили жителей. Все, у кого были слуги, вооружили их и поставили у ворот, чтобы отбивать нападение.

Шелюта и другие раньше времени закрыли пивные, но воины вломились в ворота. Вытащили бочки и пили, не платя за угощение. В замке, куда Муша уже послал гонца с известием о случившемся, все ликовали и радовались. Мартик ждал только ухода силезцев. Ночью Муската, закутанный в серый плащ и переменивший духовную одежду на светскую, хотел выбраться из города, но его предупредили, что отряды Локотка стоят под самым городом. Он должен был вернуться, а утром, пробравшись к доминиканцам, исчез в их монастыре.

Перед самым рассветом силезцы со свернутым знаменем начали тихо выходить из города, за ними ехали возы и кони, нагруженные всяким добром. Восходящее солнце уже не застало здесь князя Болеслава. Самый большой отряд вышел через Флорианские ворота, увозя с собой под сильной стражей арестованного войта Альберта.

Соловьи распевали на вербах и кустах над рекой, в рощах и городских садах, ничего не ведая и не заботясь о том, что пению их вторили стоны и жалобы во всем городе. Утро всходило веселое, весеннее.

Мартик, подперев руками бока, стоял на валах, радостно билось в нем сердце. Он ждал только момента, когда можно будет без всякого опасения открыть ворота и выпустить изголодавшихся и измученных людей проветриться на окопе. Ему должны были дать знать, когда последний силезец скроется за воротами.

В это время Павел с Берега спешил один, не дожидаясь товарищей, к замку.

Мартик, увидев его издали, сразу узнал его, прежде чем тот его заметил, и обрадовался.

– Ого! Идет коза к возу! – обратился он к Павлу. – Здорово, Павел! Как поживаете?

– Ох, плохо у нас: мертвецами пахнет! – со вздохом протягивая к нему руку, промолвил мещанин. – Мартик, старый друг, спасай!

– Я? – рассмеялся Сула. – Разве я могу спасать тех, которые изменили своему государю. Я маленький человек, что я могу сделать?

– Прикажи впустить меня через калитку, ради страданий Иисуса, – заговорил Павел. – Нам надо поговорить.

У ворот уже стояли люди, готовые отворить их по первому приказу. Его тотчас же впустили. Слезы лились из глаз мясника, и он вытирал их вместе с потом.

– Мартик, дружище! Ты был нашим приятелем, будь же нашим защитником! – начал он умолять.

– Просите об этом Господа Бога, а не меня! – печально отвечал Сула. – Он один только может вас спасти. А я не знаю, если бы даже сам святой Станислав вышел из гроба и сказал нашему князю: прости им, – я не знаю, послушался ли бы он его? Он дал клятву не щадить изменников.

Павел со стоном закрыл глаза рукою. Помолчали оба. Мартик смотрел вдаль.

– Послушай, Сула, – заговорил мясник. – Удастся ли нам или не удастся, про то знает Бог, но все же надо попробовать. Мы – те, что не были заодно с войтом, а вы можете подтвердить это, хотим ехать к нему навстречу и умолять о помиловании. Поезжай и ты с нами!

Мартик даже вздрогнул.

– Оставьте меня, я и не могу и не хочу! Он теперь так разгневался, что и меня велит повесить вместе с вами…

И, прервав самого себя, живо спросил:

– А что сталось с войтом?

– Болеслав взял его под стражу и увез с собой. Бросят его в яму, но оставят в живых, а может быть, и отпустят за выкуп, если не он, то брат его устроит это. А нам некуда и бежать. Дома – женщины, дети, – застонал он. – Сула, у тебя всегда было доброе сердце, поезжай с нами… Город тебе…

Он не докончил, потому что Мартик оборвал его.

– Что? Город мне заплатит? Вы меня хотите купить? Отирая слезы передником и вздыхая, как кузнечные меха, Павел не знал, как оправдаться.

– Мартик, – наконец сказал он. – Я считал тебя другом! Много мы съели вместе хлеба и соли, а теперь, когда идет гроза, ты…

– Да, это правда, – сказал Мартик. – Я ел у вас хлеб и соль, но он был заправлен желчью. Одной только вещи я просил у вас – отдать мне эту негодную Грету, а она только смеялась надо мной да командовала и за нос водила. Из-за нее я всю жизнь себе испортил.

Задумался мясник, опустил глаза в землю и, медленно подняв их на Мартика, тихо заговорил:

– Знаете что? Да, знаете что? Я ее знаю. Как только она узнает, что войта нет в Кракове, она, наверное, вернется сюда. Я, по правде говоря, ее опекун, хоть не знаю, кто из нас кого опекает, но клянусь Богом, я поговорю с ней серьезно и заставлю, упрошу ее… будет она твоя, бери ее себе.

Мартик бросился на радостях обнимать его.

– Поклянись! – вскричал он.

– Поклянусь, но ты поедешь с нами к князю?

– Хоть к самому палачу! Поеду! – крикнул Мартик. – Но Грета моя?

Павел кивнул головой – жертва для него была немалая, потому что он, может быть, сам надеялся взять ее себе.

– Постой же здесь, – торопливо заговорил Мартик. – Я сейчас побегу к каштеляну Пакославу и все ему расскажу. Помогу вам, как сумею. Но Грету – вы мне поможете взять, хотя бы пришлось брать силою?

– Бери, бери, – заворчал Павел, – станет она тебе костью поперек горла.

– О своем горле я сам позабочусь, – весело крикнул Мартик, – только бы она была со мной.

Около полудня небольшой отряд людей верхом на конях с Сулой во главе выехал из города. Прошли слухи, что князь уже был на пути к Кракову. Трепка ехал к нему навстречу с вестью о том, что ворота города открыты.

Надо было только пропустить силезцев, не встречаясь с ними, потому что, если бы два войска встретились, Локоток не ручался за своих, могло произойти столкновение.

К князю ехали вместе с Мартиком: Павел, Гануш из Мухова, Хинча Кечер, Никлаш из Завихоста и Амылей из Мухова. С ними ехали всего несколько слуг, – ведь то были послы от города, попавшего в беду. До пышности ли тут?

По дороге почти не разговаривали между собой, с тревогой смотрели вперед и у каждого придорожного креста снимали шапки, крестились и вздыхали, прося у Господа Бога вывести их живыми из беды.

Мартик не давал никаких обещаний и ни за что не ручался – говорил только, что будет стараться умилостивить своего пана, и будет горячо просить его за всех добрых людей.

А Павел всю дорогу то и дело нашептывал ему на ухо:

– Я тебе ручаюсь за то, что Грета будет твоя.

Смешной и странной могла казаться любовь этого человека к ветреной женщине. Уж много лет любил он ее, и чем меньше было у него надежд, тем упорнее он добивался своего. Она была для него, словно осажденная крепость: чем сильнее она обороняется, тем яростнее ведется осада. Теперь, получив уверенность в том, что она хотя бы насильно будет принадлежать ему, он был так счастлив, как будто бы становился обладателем целого королевства.