Текст книги "Борьба за Краков (При короле Локотке)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

По дороге мещане усердно собирали вести о Локотке, чтобы не встретиться с ним неожиданно.

На третий день около полудня, когда они, переждав в лесу грозу, двинулись снова в путь, сами хорошенько не зная, куда надо ехать, Юрга, побежавший вперед разузнавать у встречных о местонахождении князя, вернулся запыхавшись и крикнул, что князь расположился в полумиле от них.

Мещане, узнав о том, что он так близко, забыли, что именно к нему они и ехали, и перепугались до смерти.

По дороге, на ночлегах, Мартик рассказывал им, каким грозным и неумолимым бывал иногда Локоток, когда надо было кого-нибудь проучить, и теперь все эти рассказы припомнились им. А Мартик, хотя и обрадовался предстоящему свиданию с князем, но совесть упрекала его за то, что ради одной бабы, которой он настойчиво добивался, он взялся защищать мещан.

– Останьтесь вы здесь, – поразмышляв, обратился он к Павлу, – я поеду вперед и буду стараться склонить его сердце к вам. Сделаю все, что смогу, и спасу всех, кого сумею защитить.

Таким образом, мещане остались, а Мартик с Юргой поехали вперед. Но прежде чем они успели проехать полмили, отделявшие их от лагеря, лагерь уже снялся с места, а с ним уехал и князь.

Пустившись за ним вдогонку, Сула увидел наконец в лесу своего князя, ехавшего между Трепкой, Топором и Жеготой. За ними следовала огромная свита, везли знамена и дальше двигалось многочисленное войско. Сула, соскочив с коня, побежал к своему государю, который издали, заметив его, сделал ему приветственный знак рукой.

– Сула? Жив? – весело крикнул он.

Мартик взглянул ему в глаза и перетрусил. Ему приходилось видеть князя в битве, во время бегства, в изгнании – гневным или угнетенным, но таким, как теперь, он не видал его никогда. Бледный, постаревший, угрюмый, страшный, он был весь полон внутреннего гнева и с трудом сдерживал себя до того момента, когда можно будет обрушить этот гнев на тех, кто его вызвал.

Прежде всего он спросил о княгине и детях; Мартик отвечал, что они здоровы и нетерпеливо ждут его приезда.

– Я и то спешу к ним, – хмуро отвечал Локоток, – но для многих возвращение мое будет страшным и кровавым. С изменниками я расправлюсь так, чтобы несколько поколений помнило об этом. Ни один немец не останется в городе. Я вырежу все это изменническое племя. Пусть лучше погибнет город, чем останется это паршивое гнездо!

Сула не посмел возражать ему. Но, выждав немного, он решился вымолвить тихим голосом:

– Милостивый государь! Не все в городе виновны, и жаль такого красивого города.

– Все виновны, – закричал князь, ударяя рукой о седло с такой силой, что конь под ним бросился в сторону. – Все, кто не хотел изменять мне, должны были следить за войтом и убить его, прежде чем совершилось нечестивое дело! Я уж думал, что буду управлять спокойно, а эти негодяи снова все напортили… Если бы я не отомстил им, Бог покарал бы меня за это. Завтра начнется то же самое!

Он говорил с таким жаром негодования, а окружавшие его так решительно поддакивали ему, что Мартик принужден был замолчать. Но немного погодя, поцеловав князя в ногу, он снова заговорил:

– Милостивый государь, я сам был свидетелем, что не все виновны. В городе есть много преданных вам поляков, и некоторые мещане были также вместе с нами. Евреи тоже нам помогали. Я знаю сам и мог бы назвать по имени таких, которые противились обманщику Альберту, хотя он грозил им и глумился над ними. Со мной приехали те, кто остались вам верны, они просят вас помиловать город.

Локоток крикнул, оглядываясь назад:

– Где они? Сейчас же вздернуть их на сук! А если хотят уйти живыми, пусть мне на глаза не показываются.

Мартик с мольбою смотрел ему в глаза. Князь говорил еще что-то бессвязное, вглядываясь в глубь леса, словно ища в нем своих жертв. Но Сула, раз начав, уже не мог остановиться на полдороге и через минуту начал снова.

– Милостивый князь, вы знаете, что я ваш верный слуга, и, может быть, вы поверите, если я поручусь за тех, кто едут за мной, что они боролись с Альбертом и никогда не были с ним заодно.

Капеллан, который находился неподалеку и слышал этот разговор, присоединился к Суле, уговаривая князя такими словами:

– Господь Бог хотел пощадить город ради нескольких праведников.

– Господь Бог! – возразил князь. – Ему это можно делать. Но справедливый человек должен не иметь жалости. И я не прощу никому!

И тут, как будто капеллан напомнил ему другое духовное лицо – епископа, князь вдруг спросил:

– Альберт ушел… а Муската?

– О нем я ничего не знаю, думается мне, что он в городе, – сказал Мартик.

Локоток обратился к шляхтичам, ехавшим с ним.

– Пока я доберусь до Кракова, – сказал он, – пусть бы кто-нибудь из вас поехал вперед, чтобы взять Мускату. Он опять изменит мне для чеха или силезца – лучше уж я буду держать его под стражей.

Услышав это, Топоры, желавшие угодить князю и лучше всех знавшие Краков, начали сговариваться между собою.

Локоток, не расспрашивая больше, продолжал говорить, угрожая изменникам, а Мартик, не отходя от его коня, неотступно смотрел ему в глаза, стараясь уловить более удобный момент для заступничества.

Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.

Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.

– Пока ничего еще не удалось сделать, – сказал он им, – но, лиха беда – начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.

Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.

Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, – имел очень внушительный вид.

Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.

Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.

Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.

Сула велел послам приготовиться к тому, чтобы явиться к князю и упасть ему в ноги, как только ему удастся смягчить его гнев, но князь не внимал его речам и был все время гневен и грозен.

– Надо непременно растоптать это осиное гнездо, – говорил он, – если хоть один виновный уйдет безнаказанным, то я никогда не буду чувствовать себя спокойно в замке. Они опять потребуют войта, чтобы был, как этот, их князем и правил ими. Нет! Нет! Я сам буду из замка управлять ими железною рукою, посажу советников по своему выбору, которые заставят их слушаться. Никаких прав и льгот они не получат – они потеряли их… своей изменой!

Шляхта, окружавшая князя, поддакивала ему и осуждала город. Сула, выслушав это, поклонился, отошел в сторону и, вернувшись к мещанам, сказал со вздохом:

– Еще не пришло время!

На другой день утром капеллан служил раннюю обедню под дубом перед алтарем, наскоро сложенным из дерна. Сам князь и весь его двор, стоя с обнаженными головами, присутствовал при богослужении. Некому было петь, и служба шла тихо, да и молящиеся не были расположены к пению. Ксендз уж осенил всех крестным знамением, и Локоток собирался отойти в сторону, как вдруг он заметил около своих ног нескольких лежавших на земле людей с головами, склоненными до самой земли.

Князь побледнел и, вздрогнув, отступил.

Он еще не видел их лиц, но предчувствовал, кто они были, и, грозно обводя всех взглядом, он искал виновника этого появления, осмелившегося провести их сюда.

Хинча Кечер первый осмелился поднять голову.

– Милостивый государь! Ради Христа, не губи невинных за грехи преступных. Смилуйся над детьми нашими!

Не отвечая ни слова, князь только головой тряхнул, давая им понять, чтобы они шли прочь. Он постоял в молчании, взглянул на крест с изображением Господа Иисуса и отвернулся, чтобы не видеть виновных.

Так они и ехали за войском, скрываясь среди него, до самого Кракова. Для них это был подвиг мученичества, потому что они вынуждены были слушать, как все эти наемники сговаривались не выпустить живыми из города тех, кто не сумеет на чистом польском языке выговорить некоторых труднопроизносимых слов.

Воины и оруженосцы заранее радовались тому, что им будет позволено безобразничать в городе.

Наконец показались башни костелов и стены городских ворот. Локоток, который все время ехал молча, остановился.

– Нога моя не ступит в город… Прямо в замок!

Он обратился к начальникам отрядов и выбрал из них тех, кто был наименее склонен к жалости. Указав им на город, как бы отдавая его им на разграбление, он окружной дорогой через Окол проехал на Вавель.

На другое утро до замка долетели стоны, плач и крики несчастных. Князь сидел у себя в замке, окруженный семьей, ни о чем не расспрашивая и ничего не желая знать.

Приказ был отдан, он не желал быть милосердным. На улицах раздавался глухой топот; кони тащили привязанных к ним полуживых приспешников и помощников войта Альберта к виселицам, воздвигнутым за ворогами.

В городе повсюду по улицам лежали трупы, палач и его подручные на рынке совершали казни.

На третий день в городе было тихо, как в могиле.

Дом войта плотники и каменщики переделали в крепость посреди города, которая должна была охранять то, что в нем осталось.

В ратуше собрались советники, выбранные самим князем. Воля князя была законом. Каштеляну предоставлялась власть над городом, и его слуги занимали уже в пользу города дома и имущество виновных.

Мартик долго стучал в ворота Павлова дома, никто ему не открывал их. Павел с Берега был назначен бургомистром в ратуше. Боковой калиткой Сула прошел к дому Греты, но и тут была тишина и безлюдье, хотя присутствие на дворе только что отпряженной повозки свидетельствовало о приезде хозяйки. Мартик медленно вошел в горницу. Вдова сидела у окна, бледная, как статуя. Она взглянула на гостя, остановившегося у порога. И он только молча смотрел на нее.

– Ты пришел получить награду, – сказала ему Грета, – за то, что спас жизнь Павлу и еще нескольким?

– А хотя бы и за это, – спокойно отвечал Сула. – И я мог поплатиться за них своей жизнью, а вам я так верно служил, что уж, наверное, мне что-нибудь следует за это. А я не хотел другой награды… кроме вас… потому что я уже давно сказал себе – вы должны быть моей!

Вдова устремила на него внимательный взгляд и долго смотрела ему в лица.

– Торопитесь взвалить себе беду на плечи?

– Всякому свое, – сказал он спокойно, – так мне предназначено, и это уж мое дело!

Он уселся на лавке с видом хозяина, снял шлем и положил его на столе.

– А Курцвурст? – спросил он.

Грета указала вдаль, по направлению к костелу Девы Марии.

– Там, на кладбище, – отвечала она, – заболел со страха и умер от жалости ко мне.

– И хорошо сделал, – насмешливо отозвался Мартик, – как раз вовремя очистил мне место.

Вдова усмехнулась. Так, перебрасываясь словами, они дождались Павла. Тот вошел побледневший и похудевший и по знаку, данному Мартиком, обратился к племяннице.

– Ну, Гретхен, хочешь не хочешь, а ты должна отдать ему руку. Я дал ему слово за тебя и за себя, и мы должны сдержать его. Они теперь здесь полные хозяева.

И так стало ему жаль ее, что он должен был отвернуться, закрыв лицо руками. Грета не отвечала ничего. Так сидели они с Мартиком, посматривая друг на друга, и наконец воин, пододвинувшись к ней поближе, хотел взять ее за руку, но она вырвала у него руку, тогда он взял ее насильно и держал так крепко, чтобы она не могла ее вырвать снова.

– Ты должна быть моей, – сказал он громко и, сняв с ее пальца перстень, надел другой, принесенный им и подаренный ему князем из собственной сокровищницы.

И вот – странное дело – Грета, словно забыв о сопротивлении, не только не сбросила кольца, а стала с любопытством к нему приглядываться. Поднесла к глазам, посмотрела на свет и засунула обе руки в рукава.

– Когда же свадьба? – спросил упрямый Сула.

– Как вы без моего согласия устроили обручение, так без меня решайте и о свадьбе, – отвечала вдова, глядя в окно.

Павел покачал головой. Мартик обратился к нему.

– Неделю я подожду, больше ни за что! – сказал он коротко.

Никто ему не ответил. Тогда он снова взял ее за руку, но она вырвала ее. Но Мартик не отчаивался и весело перемигивался с Павлом.

Не допросившись у нее руки, он смело схватил ее в объятия, и как она там ни вырывалась и ни кричала, поцеловал в лоб. Она вся сжалась, облилась горячим румянцем, но не бранилась. Так дело наладилось.

Пошли к столу вместе с Павлом. Вдова сначала не вмешивалась в их разговор, но когда произнесли имя Альберта, она вздрогнула и глаза ее загорелись гневом.

– Этого надо было повесить на самую высокую виселицу! – вскричала она. – А вы позволили ему уйти!

– Подождите немного, может быть, его ждет та же участь, что и других, – сказал Мартик, – а может быть, еще худшая. Виселица – одна минута мучения, а он будет висеть много лет, и умереть ему не дадут.

Наступил день свадьбы.

Грета, все такая же молчаливая и недовольная, позволила вести себя к алтарю, и только когда вернулись домой, где собралась на свадебный пир небольшая компания знакомых и друзей, к ней вдруг вернулись вся ее живость и веселость, полились шутки и смех, словно она хотела вознаградить себя за все это время печали и молчания. Все гости смеялись и веселились до упаду, а нанятый от Шелюты Чемостка забавлял гостей так, как будто он уж забыл о только что пролившейся крови.

Только Мартик сидел тихий и пасмурный, искоса поглядывая на красивую жену.

На третий день свадьбы Павел, зайдя утром к новобрачным, был очень удивлен, не застав их дома. Мартик, усадив свою супругу в повозку, увез ее в Верушицы.

Дядя отер пот с лица, постоял у дверей и пробормотал:

– Храни его Сила Небесная, немалую он на себя тяжесть взвалил, а я ее до смерти не забуду!