355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юзеф Крашевский » Борьба за Краков (При короле Локотке) » Текст книги (страница 1)
Борьба за Краков (При короле Локотке)
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:24

Текст книги "Борьба за Краков (При короле Локотке)"


Автор книги: Юзеф Крашевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ I

I

Под Краковом, около Балиц, входивших в ту пору в состав обширных владений Топорчиков из Тенчина, стоял в лесу хутор, называвшийся Охотничьим, потому что в нем собирались в прежние времена охотники и там же отдыхали после охоты.

Хутор этот был построен много лет тому назад Ясем из Тенчина. Со временем хутор пришел в запустение, дом покривился набок, и только пастухи укрывались в нем в ненастную погоду; но нашелся обедневший шляхтич, который, растратив отцовское наследство, выпросил себе за небольшую плату старый дом с куском леса и поля, ссылаясь при этом на какое-то дальнее родство со Старжами.

Тенчинские паны ставили ему только одно условие: чтобы он не охотился в лесах и не распугивал им дичь, да хоть немного приглядывал за порядком. Старый вояка, ни к чему больше не способный и живший в большой нужде, согласился на все, лишь бы дали ему спокойный угол и, получив охотничий хутор, подправил кое-как жилой дом и зажил в нем с женой и сыном.

Немного было чести для шляхтича и рыцаря прозябать в этой запущенной усадьбе, да еще не ему принадлежавшей, но Збышку Суле жизнь среди мещан и немцев Кракова, не уважавших шляхетских прав, казалась еще более тягостной.

На хуторе, если и приходилось кому-нибудь кланяться, то по крайней мере не шведу и не саксонцу, а своему же брату-шляхтичу, а в Кракове каждый дерзкий войт, каждый квартальный требовали повиновения себе.

Сула жил небогато, но и без особой нужды.

Сын Збышка, которого звали Мартиком, потому что при крещении ему дали имя Мартина, а мать называла его уменьшительным Мартик, был уж не очень молод, но и не стар: ему исполнилось тридцать лет. Как и отец, он выбрал себе рыцарское ремесло, но постоянно переходил от одного магната к другому, жалуясь, что ему везде плохо и что его обижают. Бросая службу в одном месте, он возвращался на время к отцу и выжидал лучших времен и лучших людей.

Охотничий хутор находился всего в полутора милях от Кракова, и всякий раз, когда ему хотелось побывать в городе (а желание это приходило к нему почти ежедневно), он мог быстро собраться, провести денек с добрыми друзьями, всего наслушаться, хорошенько выпить, ничего за это не платя, и в веселом настроении, с кучей новостей, вернуться на ночь к родителям.

Правда, Збышку Суле не очень то нравилось, что сын его нигде не мог пристроиться. Ему бы хотелось видеть его в войске какого-нибудь влиятельного пана, добивающимся милостей и положения в свете, но, с другой стороны, и он сам, и мать Збита были рады, что сын с ними; при нем жизнь в пустом хуторе становилась более веселой и приятной.

Все население хутора состояло, кроме самого Збышка, его жены и сына, из старой бабы-стряпухи, работника, мальчика-сироты, забредшего сюда из Кракова, пары лошадей в конюшне, коровы и дворового пса.

Усадьба стояла среди глухого леса, а в окрестностях города всегда блуждает немало бродяг и разбойников, представляющих опасность для мирных жителей, но Збышка они не трогали: всем было известно, что поживиться у него чем-нибудь трудно, зато легко получить по загривку, так как старый вояка при случае умел хорошо управляться с дубиной.

И он, и сын его Мартик были люди не робкого десятка, хорошо владевшие и саблей, и топором.

Наступил осенний вечер; небо в тот день было покрыто тучами, и сумерки спустились незаметно. Ветер шумел в лесу, срывая с деревьев засохшие листья. В старом доме, у огня, сидел Збышек, а неподалеку от него дремала Збита; глаза ее уж плохо видели, а руки тряслись, и она не могла прясть по вечерам. В углу, на лавке, сидела с пряжей старая Маруха, а в другом углу работник Хабер от нечего делать строгал лучину. В печи что-то кипело в горшках. Дым, которому ветер мешал выйти из трубы и загонял обратно в дом, наполнял комнату едкой гарью, но никто не обращал на это внимания.

Тоскливо тянулся вечер. Мартик, уехавший по своему обыкновению в Краков, еще не вернулся. Поджидали его к ужину. Збита прислушивалась в тревоге к шуму ветра, стараясь различить в нем топот коня возвращающегося сына. Тревожилась она не напрасно, потому что Мартик возвращался иногда домой избитый м окровавленный.

Как всякому доброму рыцарю, который вмешивается в каждую свалку, случалось ему бывать в разных переделках.

Ветер, всегда поющий осенью странные песни, сегодня завывал так пронзительно, что сердце сжималось страхом. В этом вое слышалась то человеческая жалоба, то плач ребенка, то громкие крики толпы и бранные споры, то чей-то бесовский смех, то разбойничий свист, то насмешливое пение каких-то невиданных птиц.

Голоса эти то отдалялись, то приближались, исчезали и снова возвращались, словно кем-то гонимые, и звучали во всех углах дома.

То слышались всего явственнее около каминной трубы, то рассыпались шелестом сухой соломы на крыше; какая-то бесовская сила хлопала дверьми, стучала в окна, ползла по стенам.

Набожная Збита осеняла крестным знамением все четыре угла дома. Но все было напрасно, ветер не унимался, а всем известно, что в ветре есть нечистая сила, – недаром чертовские танцы и свадьбы совершаются всегда под эту музыку.

Ближние деревья, сгибавшиеся под напором этой злой силы, трещали и скрипели, ветви их стучали по крыше, а листья шелестели по стенам. Иногда вместе с ветром ударял в окна частый дождь, но сразу же и затихал, унесенный вихрем.

Обитатели дома давно уж привыкли к этим голосам, которые иногда по целым ночам не давали им спать, однако сегодня и им было как-то не по себе. Прислушивались и ждали, скоро ли окончится этот бесовский танец, и буря пронесется дальше в лес. Но ветер словно облюбовал поляну, вырубленную около Охотничьего хутора, и чем ближе к ночи, тем с большей яростью и силой свирепствовал на ней.

Теперь уж трудно было бы различить топот коня возвращающегося Мартика – с таким бешенством завывала буря около дома. Огонь, хотя и защищенный от ветра, колебался и склонялся к земле, стены дрожали, а двери непрерывно тряслись, и трещала вся крыша.

Старый Збышек один из всех присутствовавших оставался равнодушным к происходившему вокруг него. Воин, видавший всякие виды, привыкший ночевать под открытым небом, испытывал почти блаженнее чувство от сознания, что в такую погоду у него есть крыша над головой. Приходили ему на память другие осенние дни, когда вихрь разметывал палатки и шалаши, в которых воины укрывались от непогоды, а огня нельзя было развести.

Помнил старый немало таких приключений, да и самому пришлось много испытать. Лет двадцать тому назад поступил он в войско князя Куявского Владислава, долго служил у него и делил с ним все превратности судьбы. В конце концов заболел, должен был вернуться к жене и сыну и зажил на покое в Охотничьем хуторе. Было это лет шесть тому назад.

Князь Владислав, прозванный Локотком, был невелик ростом, но смельчак большой и человек железной воли; воевал он долго, пока завидовавшие ему и враждебно против него настроенные князьки не взяли над ним верх, призвав на помощь себе чехов, которые и подчинили себе почти всю Польшу, а Локотка выгнали в чужие края.

Уж несколько лет не было о нем никаких вестей. Одни уверяли, что он уж давно убит, другие, что он скитается на чужой земле. С того времени как Вацлав чешский завладел почти всей Польшей, дело Локотка и сам он считались погибшими.

Князь был уже немолод – сорок с чем-то лет, да и замучен жизнью; ведь почти двадцать лет провел в непрерывных боях. И власть уже шла к нему в руки вместе с короной после смерти Пшемыслава, но тут напали на него великополяне, а духовенство прокляло его за то, что он опустошил их земли и не оказывал покровительства монастырям. Призвали на помощь Чеха, а храбрый князь исчез, словно сквозь землю провалился.

Как раз о нем и думал Збышек, очень его любивший. Для своих воинов он был самым лучшим начальником, какого только можно желать: жил так же, как и они, ел с ними из одного котелка, смеялся сам и им не мешал шутить и смеяться, был прост и доступен в обхождении. Правда, денег у него никто не видел, потому что их у него и не было, но воины его могли хозяйничать в селах и имениях духовных лиц, как только хотели: нередко забирались и к самому настоятелю.

Правда и то, что этот добрый князь при малейшем сопротивлении вешал без суда и резал без пощады, а люди все-таки любили его, потому что, если он кого и вешал, то уж, наверное, за дело, а для добрых людей был прямо отцом родным.

Особенно в тех владениях, которые ему лично принадлежали, было у него много непримиримых врагов и вернейших друзей, готовых отдать за него жизнь. Любили его без меры и ненавидели жестоко.

Как он сам в своих поступках не знал никогда меры, так и в людях возбуждал или бешеную ненависть, или безграничную любовь.

Как раз в то время, когда Збышек погрузился в воспоминания о своем прежнем начальнике, с которым он совершил столько походов в Силезии, Великой Польше, в сандомирских и краковских землях, – сквозь вой и свист ветра донесся топот коня под окном. Пес, лежавший у порога (его звали Воронком), залаял и вскочил на ноги, работник перестал стругать лучину, а Збита, очнувшись от дремоты, сказала: "Вот и Мартик".

Хабер пошел к дверям, которые были на всякий случай закрыты на засов, чтобы послушать в сенцах и отворить молодому пану. Тот уже условленным способом стучал кулаком в дверь.

Мартик вошел в дом, и все засуетились. Маруха побежала посмотреть горшки с кушаньем, Збита пошла навстречу сыну, и даже Збышек повернул голову к дверям, в которых показался Мартин.

Это был крепкий, сильный, широкоплечий человек с круглым и румяным лицом, вовсе не безобразным, а когда он был весел, то и совсем красивым.

Уж по одной его наружности сразу было видно, что он родился воином, но не таким, который бы, вросши ногами в одно место, так и стоял на нем, а таким, что требовал движения и постоянной смены мест.

На нем был широкий, довольно уже потертый плащ, а под плащом виднелись панцирь и небольшой меч, на голове шапка с железными обручами и с остроконечным окованным верхом – потому что в ту пору опасно было выезжать из дома без панциря и вооружения. Всегда могло случиться что-нибудь непредвиденное.

Мартик знал это хорошо, и потому в руке у него была отвязанная от седла трость с кинжалом и набалдашником, которая могла сослужить ему хорошую службу в дороге.

– Собачий холод! – сказал он, входя и здороваясь с родителями, после чего снял не спеша плащ и повесил его на стену, на приготовленное для него место.

– А кто же тебе велел сидеть до поздней ночи? – заворчал отец.

– Да никак не мог вырваться от Шелюты, столько там было сегодня народа и столько разговоров!

– Ну, ну! – возразил отец, а мать уж приготовилась слушать и стояла перед сыном, скрестив руки на груди.

– Что там люди болтали – просто страх! – рассмеялся Мартик. – Если бы вы, батюшка, послушали, вы бы порадовались. А мне кажется, что все это одни басни.

– Что же? Что говорили? – с любопытством прервал отец.

– Ну, например, – сказал Мартик, потягиваясь всем телом, как будто усталый от долгого сидения на коне, – болтают люди, что Локоток снова появился!

И, сказав это, начал громко смеяться, а Збышек, хотя был уж стар и нетверд на ногах, сорвался с места и подбежал к сыну.

– Локоток, мой пан! – радостно крикнул он. – Видишь, я говорил тебе всегда и клятву давал, что мой пан не погиб и не был убит, и что он еще покажется и будет царствовать.

– Ха, ха! – смеялся сын, сидя на лавке и вытягивая ноги к огню. – Нет, батюшка, не бывать ему здесь и не вырваться нам из крепких чешских рук! Нечего напрасно и думать о том. Вацлав уже короновался польским королем, он владеет полмиром, у него сила огромная. С ним цари и короли, а твой бедняга князь Локоток, у которого никогда не было гроша за душой, если бы он даже и выплыл где-нибудь, что же он сделает против такого могущественного монарха, как чешский король?

Старик опечалился словам сына: он не мог не признать их справедливости, но сердце желало и чувствовало иначе. Несмотря ни на что, жила в нем и никогда не умирала какая-то надежда.

– Что там! – произнес он тихо. – Пусть он только покажется! Увидишь, Мартик, он справится и с таким! Ты его не знаешь! А я у него служил и насмотрелся на него. Человек – невидный, не на что и смотреть, – а как бьется, и как своих подбодряет, словно колдовством завораживает! Уж люди из сил выбились, готовы упасть, а он, как крикнет на них, – так словно новая душа в них нарождается. Меч у него хороший, а сердце – еще лучше.

Наконец Збышек прекратил свои похвалы и, подойдя к сыну, принялся упрашивать его:

– Ну рассказывай же, рассказывай, откуда люди выдумали, что он снова появился. Видел его кто-нибудь? Целых четыре года не было о нем ни слуху, ни духу, словно в воду канул; говорили, что он убит, что пропал где-то в Венгрии, что пошел замаливать свои грехи в монастырь, что его убили не то чехи, не то немцы. А я ничему этому не верил, потому что я-то знаю его!

– Кто тут разберет, где правда? – равнодушно отозвался Мартик, нисколько не разделявший увлечения своего отца. – А вот болтают люди, что явился снова! И это было бы еще ничего, потому что мало ли о чем болтают! Но вот что особенно многознаменательно. Говорят, что чехи чего-то заволновались. Говорят, что пан Ульрих (Боскович), тот, что сидит в замке, отдал строжайший приказ, чтобы Локотка искали повсюду, по всем углам, и чтобы непременно поймали, а за голову его обещал уйму денег, каких-то там пражских грошей.

Старик всплеснул руками.

– Боже мой, сохрани нас от несчастья; еще какой-нибудь негодяй польстится на награду и выдаст его! Боже милостивый!

– А что же в том удивительного? – возразил Мартик. – Ведь не каждый день попадается такая дичь!

Збышек так весь и встрепенулся от возмущения.

– Молчи лучше! – крикнул он. – За этого пана я бы жизни своей не пожалел. Ох если бы он только появился, да если бы ему посчастливилось в жизни, не сидели бы мы с тобой в этой жалкой горнице на хуторе, а жили бы в краковском замке или на собственной земле!

Мартик махнул рукой, как будто не придавая значения этому пророчеству.

– Да, так было бы! – продолжал старик. – Это уж такой пан, который никогда не забудет ни одного из своих прежних воинов, хотя бы раз только его видел. Если бы он только взглянул на меня, так сейчас же сказал бы, где мы с ним вместе были и что делали. Была бы у него тысяча людей, стоило бы ему только раз взглянуть им в лицо, он каждого мог бы узнать, хоть бы через десять лет. И каждого умел отблагодарить.

– А что теперь в его благодарности, если у него самого нет пристанища, да и не будет никогда, – сказал Мартик. – Если правда, что он жив, – то, верно, скитается где-нибудь, а чехи гоняются за ним следом, кто же захочет теперь пойти за ним? Ни кола, ни двора, да и ни гроша за душой. Очень нужен такой пан!

– А ты почем знаешь! – горячо воскликнул старик. – Мне случалось видеть его с войском всего в десять коней, в плохоньком панцире, с пустой сумкой, а через месяц-два смотришь, – и людей у него достаточно, и города берет, сражается и побеждает.

– Может быть, так и было раньше, – возразил Мартик, – пока у нас сидели на земле маленькие князьки. От них легко было урвать кусок, но уж не от чехов! Это страшная сила!

– А я тебе говорю, – прервал его Збышек, – что этим чехам недолго осталось погостить у нас! Уж шляхта почесывает у себя в голове, уж немцы, хоть и низко кланяются, а стонут. Долго не выдержат.

– Что значит теперь шляхта? – рассмеялся Мартик. – Да разве они то, чем были раньше? Когда-то была у них сила, а теперь города взяли верх, немцы взяли верх, в городах наемные войска, чужеземных воинов держат много!

Збышек покачал головой:

– Ты мне лучше расскажи, что в городе говорят? Это мне интереснее знать.

– Да я уж говорил вам, – сказал сын. – Болтают, что откуда-то снова появился ваш Локоток, да еще говорят, что за него стоит самый главный римский епископ, что он там был у него в Риме и оттуда возвращается.

– Вот видишь, – обрадовался отец, – видишь теперь, что недаром он объявился! Знал, чем взять, и где заручиться! Теперь в Риме была как раз объявлена великая индульгенция – даже разбойникам отпускали грехи. Что же ты думаешь, что римский епископ это такая же малая птица, как наш епископ? Он сам корону носит и другим короны раздает. А если он вступится, действительно, а если проклянет?

Мартик покрутил головой.

– Ну так что же? – сказал он. – Все это бабьи разговоры, чтобы, было о чем языком молоть. Кто-то хотел попугать чехов, наговорил им басен, а у них – шапки горят, вот они и вспомнили. С какой стати вздумалось бы ему вернуться через три года, когда уж и некуда возвращаться? И Куявы, и все у него забрали, здесь у него нет ни клочка земли. Те, что лучше знают, говорят, что княгиню, жену его, взял к себе из милости какой-то мещанин, приютил у себя и кормит. Не стал бы он ждать столько лет, если бы надеялся на что-нибудь. Теперь чехи здесь хозяйничают. На границе Венгрии, в Каменце над Дунаем, сказывают, крепость заложили сильную!

– В Каменце над Дунаем? – спросил старик. – Да ведь он же принадлежит епископу?

– Епископу дали за него Беч, – отвечал Мартин. – Там хотят строить крепкий замок и заложить большой город. Что же сделает против них с голыми руками Локоток?

Но Збышек не сдавался, он только опустил слегка голову и упрямо пробурчал:

– Говори, где его видели? Кто рассказывал о нем?

Мартик со снисходительной улыбкой почесал в голове.

– Я уж так и думал, – вымолвил он, – как только батюшка узнает о своем воскресшем Локотке, так не даст мне с ним покоя. Потому-то я и замешкался у Шелюты: все ходил от одного к другому, да слушал, что говорят. Беда, что все болтают разное!

– Ну а ты расскажи мне, что болтают?

– Каждый, – что ему больше нравится, – смеялся Мартик. – Одни, как и я, смеются и не верят, другие рады бы отправиться на поиски, чтобы получить деньги от чехов.

– Это негодяи и разбойники, – громко вскрикнул возмущенный Збышек, – неверные псы, которых надо бы повесить!

– Некоторые проговаривались, что его видели на днях где-то поблизости, – продолжал Мартик. – Говорят, он заглядывал в усадьбы около Отцова к тем шляхтичам, что когда-то были с ним дружны и вместе бились. А те принимают его ни хорошо, ни плохо, угощают, потчуют, болтают всякий вздор, а помочь ему не хотят.

– Такие уж они все! – вздохнул Сула. – Им и чех хорош, и немец хорош, а если бы пришел татарин, они и ему бы кланялись.

– Им что!

– А я тебе говорю, слышишь, Мартик, – тот малый пан был как раз словно для нас создан! С ним и ксендз, и шляхтич, и крестьянин, и самая вредная тварь могли свободно разговаривать, он всех понимает и еще никого не прогнал от себя! Вот каков был наш пан!

Он иногда и бедствовал вместе с нами, ел черный хлеб, спал на голой земле, прятался в лесах, ходил в сермяге и не знал, где ему преклонить голову, – ну а если нужно было, он умел быть настоящим паном, умел и кровь горячую пролить. Когда бывал в духе, – хоть к ране его прикладывай, а как уж нахмурится, близко не подходи или удирай подобру-поздорову. С ним шутки плохи! Да, вот каков был наш пан! Был он тверд, когда нужно, но умел и приласкаться, и доброе слово сказать!

Збышек вздохнул.

– Что ты там знаешь? – обратился он к сыну. – Ты сам ничего не видел, а я тебе мало рассказывал, но если бы ты видел то, что я!

Сын все еще усмехался, а старик так уж разошелся, что уж нельзя его было и остановить, и, пока приготовляли ужин, он рассказывал то, что уж не раз слышал сын.

– Я знал его еще в детстве, – говорил он. – Ему еще не было пятнадцати лет, а он рвался воевать и командовать. Я служил в то время у лекаря Николая, который следил за ним, чтобы он не хворал. Да разве ему время было хворать? Иной раз, кажется, что заболевает, но стоит только сказать ему, что надо ехать в поле, и он вскакивает, как ни в чем не бывало – здоров, как рыба!

В то время он еще не мог воевать на свой страх, ну, и приставал к другим, где только мог. Ходил и с Пшемком Познанским, хотя они и не были особенно дружны, но он ему помогал. Спустя несколько лет после смерти Лешка Черного – вот тоже был храбрый рыцарь, только потомства не оставил, хоть оба с женой глотали жаб и ужей, но и это не помогло – шляхта выбрала в Кракове мазовецкого Болька, а мещане краковские и силезцы из Вроцлава тотчас же призвали Мазуров, великополян и поморян. И я там был!

То-то мы там бились, кололи, резали друг друга и гнали перед собой! Пшемко, молоденький мальчик, был убит, Болеслав Опольский – ранен и попал к нам в плен.

Помню еще битву под Скалой и еще под Свентницей, бились мы жестоко. А пан малютка так сражался, что стоил десятерых больших. Он уж не будет смотреть издали, сложив руки, как там люди бьются за него! Если бы его цепью привязали, он и то сорвался бы и полетел в самую гущу! После Свентницы пошли мы прямо на Краков. Тут уж нам открывают ворота, немцы кланяются в землю, епископ Павел, который вечно бунтовал и вредил нам, – выходит с крестом и святою водою: "Привет тебе, господин!"

Пришли мы, как будто свои, и взяли город; однако же скоро все, кто стоял в городе у этих поганых немцев, – заметил, что они поддались нам не из любви, а из страха.

В городе было как-то неспокойно. На нас смотрели как на врагов, шушукались по углам. Наш пан знал об этом, но не обращал внимания; только сам обходил стражу около валов и ворот, чтобы быть уверенным, что все в порядке. Немцы твердили постоянно: Ja, ja, – кланялись, а сами за пазухой камень держали. Потихоньку послали в Силезию за подмогой.

Мы в то время сидели в Кракове, как в ухе. Я хорошо помню эту ночь, потому что сам стоял на страже, а Локоток сам обходил всех караульных.

И вдруг, когда он уж был подле самого замка, раздался страшный шум… Немцы открыли ворота и впустили силезцев! Те кинулись на нас – режь, коли! Едва мы остались живы.

Я бросился за паном и догнал его у монастыря. Было нас всего человек шесть. Монахи открыли ворота и впустили нас, а двери за нами закрыли.

Что тут делать? Ждать, чтобы немцы нас тут забрали, как птенцов в гнезде?

Вы думаете, что он испугался, упал духом? Ничуть не бывало! Надел на себя монашеское одеяние, которое подобрали на него с какого-то подростка, подрезав ему внизу, и побежал к стене, примыкавшей к монастырю. Давай веревку, давай лестницу! Спустились благополучно, достали коней и ускакали.

Вот в этой-то сумятице и появился Чех и заявил, что Польша должна принадлежать ему, потому что духовник вдовы Грифины неверно что-то там написал на пергаменте. Великопольский Пшемко назло нашему отдал Краков Чеху.

Что же ты думаешь, что наш малый пан так и смирился? Чехи пошли на Сандомир, а мы против них.

Снова мы бились и гнали их, – то были не нынешние чехи, однако же мы с Локотком победили их.

Пошли в Винницу и взяли ее. Подошли к самому Кракову, заняли уже предместье, сидели у них под носом, – они нас не могли взять!

В ту пору ни один чех не отваживался выйти за вал, мы их везде подкарауливали и резали. Пошел на нас епископ Пражский с войском – потому что они из епископа сделали себе воеводу, – но и тот не мог с нами справиться.

Локоток укрывался с нами в лесах, в горах и охотился на них. Иной раз так удачно накрывал их, что они сами просили о мире.

"Ладно, – отвечал он, – убирайтесь прочь, вот и будет мир!"

И мы резали их на куски.

Только когда уж сам король с большим войском да еще с саксонцами из Бранденбурга, которые помогали ему, пошел на нас, мы отступили, не пошли на Серадзь и на Сандомир. Нельзя же было идти против такой рати! Он умный был пан! Умный, что и говорить! Им хотелось боя, а он не пожелал биться! И снова засели мы в лесах и выжидали. Выгонит голод чехов на поиски пищи, мы их подпустим к себе поближе, а потом, как бросимся на них и спереди, и сзади, – немногим из них удавалось уйти.

Некогда нам был ни спать, ни отдыхать. И он не спал с нами, не искал себе крыши над головой, везде был вместе с нами.

Весь следующий год мы не давали им покоя. Милосердный Боже, если бы только человек захотел рассказать все, что он тогда вытерпел и что делал, – никто бы не поверил.

Сражались мы с ними до тех пор, пока нас осталась всего одна горсточка. В это время в Познани выбрали короля, а мы тогда решили отдохнуть. Наш малый пан притаился: он-то знал, что король недолго там продержится, ему уж давно угрожали. И убили его в Рогозьне.

В день святого Войцеха в Познани нашего Локотка провозгласили князем, хотели даже королем его сделать.

Вот тут-то начали силезцы смеяться над князем: с локоть ростом… стали угрожать ему.

Услышал он, как его силезцы прозывают, и говорит:

"Пойдем на Силезию!"

Вот мы пошли да так ее опустошили, чтобы знали, какая сила у пана с локоть ростом!

Старик вздохнул тихонько.

Вернулись мы из Силезии в Польшу, – и что уж скрывать – плохо вели себя наши люди у себя дома… да что же делать, денег не было, а жить надо было. Никто не смотрел, чья деревня, ксендзу ли она принадлежит или костелу. Вот за это Господь Бог и покарал, потому что тогда много мы девок забрали к себе.

Я в стороне держался, моя совесть чиста. Силезцы сейчас же снюхались с епископом Познанским, а тот предал нас проклятию не столько за монашек, сколько за снопы и деньги. А силезцы пошли на примирение, и все было бы хорошо, да на беду черт наслал этих чехов!

Умолк Збышек, печально подперев голову рукой.

– Надо было посмотреть на него в те годы, когда мы с ним все время были в поле. Все, как один человек, и полководцы, и челядь, терпели одинаково от холода и голода, а как дойдет дело до боя, все, как бешеные! Никогда не видел я его другим: и в доброе, и в плохое время одинаков: день и ночь не снимал вооружения и не отвязывал меча. Не было у него даже палаток, спал на голой земле. Первый вскакивал на коня и начинал битву. Конь под ним упадет, он только пересядет на другого! Мы уставали, а он – никогда! И каким был, таким и будет, когда вернется! – закончил старый Збышек.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю