Текст книги "Борьба за Краков (При короле Локотке)"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Мало или почти ничего… но в воздухе что-то есть. Смотрят на нас косо, плачутся на налоги, а может быть, и сговариваются с чехами и силезцами. Епископ никуда не годится, а войт – еще хуже.

Он покачал головой, а князь задумался.

– Не верится мне что-то в заговор, – подумав, сказал он, – но… осторожность не мешает. Если знаешь средство выведать у немцев их мысли, останься… поступай, как знаешь. Но если будешь без дела сидеть в Кракове, то они сейчас же заподозрят что-нибудь, у них нюх хороший. Возьми какую-нибудь службу в замке, тогда будешь занят… и хватит времени заглядывать в город.

– Я буду при охране замка, – отвечал Мартик. – И пусть ваша милость прикажет, чтобы меня не очень стесняли на службе, тогда я буду иметь больше свободного времени.

С минуту они помолчали; Локоток нахмурился.

– Ах эти немцы, – проворчал он, – когда же мы наконец избавимся от них… И здесь, и везде они меня преследуют: саксонцы, бранденбуржцы, крестоносцы, а здесь у нас они кишат, как муравьи. Все они знают друг друга и держатся вместе, а нас ненавидят так же, как и мы их.

Как только он произнес это, доложили о приходе двух краковских наследственных войтов, как будто он вызвал их своими словами. Альберт и брат его Генрих вошли гордые, величественные, одетые, как самые знатные вельможи, в шелк и золото. Старший, Альберт, шел впереди и выступал с таким достоинством, как будто он был воевода или каштелян.

Его холодное, ничего не выражающее лицо и проницательный взгляд заключали в себе что-то такое, что возбуждало недоверие и обнаруживало плохо скрытую неприязнь.

Локоток принял их с суровым видом.

– Милостивый князь, – заговорил Альберт, отвешивая низкий поклон. – Мы приходим к вам с просьбой о милосердии к нашему городу. Мы сгибаемся под тяжестью всяческих притеснений, а тут еще сандечане мешают нашей торговле, от города то и дело отрывают куски земли и на ней разводят для вашей милости сады и парки. Купечество стонет и жалуется.

Князь, устремив неподвижный взгляд на войта, позволил ему договорить до конца и высказать все, что он хотел, не прерывая его.

– Имейте терпение, – сказал он, наконец. – Я должен защищаться и удержаться на своем месте, тесня со всех сторон неприятеля. Как только мои заботы окончатся, настанут лучшие времена и для вас; город отдохнет, когда я буду отдыхать. Пока я не имею уверенности в своих делах, и вам не дождаться лучшего. Помогите мне, чтобы тяжелое время скорее прошло.

Тогда заговорил младший Генрих, а потом опять старший, оба жаловались и плакались на судьбу; князь холодно смотрел на них и, наконец, заговорил насмешливо:

– Милые мои, а что бы вы сказали, если бы я рассказал вам о своих обидах и горестях, а их немало? Никто тут не поможет. Вы должны нести свое бремя, а я – свое. Повторяю вам, помогите мне достигнуть мира, тогда и вам будет хорошо.

Альберт тотчас же ответил, что денег у них нет, и они не могут дать требуемого.

– У меня их тоже нет, а я в них очень нуждаюсь, – прервал Локоток. – Вам легче достать их, чем мне.

Ничего иного нельзя было от него добиться, и Альберт наконец замолчал. Так постояли они, ожидая, что князь умилостивится, но, не дождавшись ничего, сумрачно поклонились и вышли.

У крыльца ждали их кони, они сели и поехали в своих богатых одеждах, но с нахмуренными, не праздничными лицами, прямо к дому войта, где ждали те, что их сюда послали.

У ворот дожидались их Герман Ратиборский, Зудерман, Пецольд Рожновский, Хинча Кечер и еще несколько богатых купцов из тех, что тут хороводили, все очень взволнованные; издали заметив войта, они с надеждой устремили на него взгляды, но Генрих дал им знать, что ничего хорошего нельзя было ждать. В прежнее время все эти люди были окружены в городе почетом и уважением, их мнение торжествовало, перед ними склонялись, с ними считались, потому что они здесь держали все в своей власти.

Один лишь Локоток показал им, что для него они были только гости и временные обитатели города, и от них он требовал послушания и готовности к жертвам.

Городские заправилы были глубоко оскорблены таким отношением. На улице никто не начинал разговора: Альберт слез с коня и пошел к себе в дом, за ним первым последовал Герман Ратиборский, а затем и все остальные.

Когда все поднялись в верхний этаж и вошли в главную горницу, Альберт сбросил с себя верхнюю одежду и снял шапку, потом обвел взглядом своих гостей и приказал закрыть двери и приставить к ним стражу, чтобы никто не мог подслушать.

Все окружили войта, приготовляясь слушать принесенные им вести. Альберт провел по лицу белой, бледной рукой.

– Напрасно было бы надеяться на князя, – сказал он, – от него мы ничего не дождемся. Он ненавидит немцев, никакого сожаления к нам у него нет, мы или погибнем в его княжение, или должны будем убираться отсюда прочь. Меч заменяет у него все законы.

– Это правда, – подтвердил Герман, – нам давно следовало подумать об этом.

Все тревожно переглянулись между собой. Альберт поднял руку.

– Я требую от вас послушания и молчания. Нам нужен другой повелитель, и мы его добудем. Мы должны освободиться от польской власти и польских законов.

Ропот одобрения был ответом на эти слова.

– Мы должны пригласить сюда князя из Силезии, – сказал Альберт.

Никто не возражал ему.

– Локоток разбросал свои войска. Мы уж раз выбили его отсюда, прогнали и от Сандомира, и из других местечек, и теперь принудим его к бегству.

Альберт говорил это так убежденно, как будто он не сомневался в исполнимости своих планов, но лица окружающих выражали тревогу.

– Гм… – пробормотал Хинча Кечер, – если мы и примем это решение, то сначала надо хорошенько обсудить его, – мы знаем, что князь смел, отважен и упрям. С ним нелегко будет справиться.

Войт презрительно усмехнулся.

– Да, он отважен, – сказал он, – но сила его не равна его отваге. Будем только все помогать друг другу и готовить людей к тому, что необходимо на что-нибудь решиться, чтобы избавиться от рабства.

– Конечно, всякий силезец был бы для нас лучше, – отозвался Зудерман. – Теперь не то, что при Лешке Черном, когда мы здесь были панами, теперь мы должны уступать полякам. Теперь мы – их слуги. Для них должны даже язык свой ломать.

Альберт задумался и не слушал его.

– Силезцу, – прибавил он, – помогут чехи. Духовенство тоже имеет силу и власть, а с нами епископ Муската. Он не простит им Беч. Посчитайте-ка, какая это будет сила, если соединятся силезцы, чехи, бранденбуржцы, крестоносцы, епископ и мы.

Этот перечень вызвал улыбку удовольствия на лицах всех присутствующих, за исключением Кечера… Пецольд и Герман, смеясь, Ударили в ладоши. Герман, более осторожный, подошел к дверям удостовериться, не подслушивают ли.

– Нельзя терять время, – говорил Альберт. – Я сам поеду в Околь к князю Болеславу и поговорю с епископом. Надо послать гонцов к чехам и крестоносцам, чтобы склонить их на нашу сторону. Осадим его со всех сторон.

Войт взглянул на Германа Ратиборского, и тот кивнул головой в знак того, что он готов исполнить все, что требуется. Пецольд Рожновский сказал громко:

– Я поеду всюду, куда пошлете.

Образовались отдельные группы, разговаривали вполголоса.

Совещание продолжалось долго. Многое надо было тщательно обдумать. Под конец, когда все собрались уже расходиться, брат войта Генрих сказал, обращаясь к собранию:

– Пока все это сбудется, мы должны отвешивать им низкие поклоны, чтобы они не могли нас ни в чем заподозрить, а завтра и послезавтра нам надо заплатить последние наложенные на нас повинности. Пусть думают, что мы им покорились.

Германа возмутило это предложение.

– Еще что? – воскликнул он. – Зачем мы будем набивать их ненасытное горло. Зачем это все откладывать да откладывать!

Альберт покачал головой.

– Надо дать что-нибудь, чтобы усыпить их подозрительность. Если не соберем, сколько они требуют, заплатим половину, скажем, что больше не нашли… Попросим отсрочки.

– Половину! – подтвердил Зудерман. – Они жадны, возьмут и половину; а пока дождутся остального, их уж и след простынет.

– Ну, ладно и так, – сказал Герман, – а теперь держите язык за зубами и кланяйтесь низко до земли, пока их черти не унесут отсюда.

– Зудерман, – прибавил Альберт, – поедет в Сандомир уговаривать мещан, чтобы они поступали так же, как мы, и подчинились князю Опольскому. Генриха я пошлю в Сонч, может быть, и он к нам примкнет.

– С сандечанами ничего не выйдет, – заметил Хинча, который предвидел больше осложнений, чем другие. – Я бы советовал их не трогать – это наши враги. Если Краков пойдет направо, то они уж, наверное, свернут влево. С ними не выйдет ничего хорошего.

Но Альберт, который считал себя умнее Кечера, пожал плечами.

– И в Сонче есть наши, – коротко отрезал он, – мы столкуемся. А если бы их не было, мы поселим их умышленно. На Сонче мы могли бы держаться, да не забудем и о Познани, надо отвоевать ее у него.

Широко задуманный план заговора ослепил господ советников и окрылил их горделивыми надеждами.

Альберт показался им как раз подходящим человеком для борьбы с маленьким князем.

Они смотрели на него с уважением, как на своего пана и князя, догадываясь, что то, что он только что высказал, должно было давно уже сложиться в его душе, но теперь созрело и обнаружилось в надлежащий час. Им уже мерещилась новая жизнь.

Войт Альберт, оглядев собравшихся, заметил на всех лицах выражение почтения и веры в себя. Один только Хинча Кечер устремил глаза в пол и что-то обдумывал, но не решался высказаться перед всеми.

Герман крепко пожал руку Альберта, его примеру последовал Пецольд из Рожнова, а Зудерман заранее улыбался в надежде, что поляков всех вырежут, и тогда начнется чисто немецкое царство. В эту минуту войт Альберт был действительно королем и повелителем города, и все готовы были подчиняться ему.

Еще раз наказав собранию осторожность и молчание, Альберт распустил своих единомышленников.

III

В шинке при пивоваренном заводе на Гродзской улице, недалеко от рынка, продавалось пиво собственного изделия, славившееся своей густотой и крепостью, и те, кто побывали с Локотком в Гданьске и попробовали тамошнего черного, как смола, густого пива, утверждали, что шелютинское пиво было не хуже.

Что он там примешивал, как варил его и чем приправлял, что оно было так вкусно и никогда не кисло, а, напротив, постояв, становилось еще вкуснее, это было его тайной. Сам он выделывал солод, собственными руками приготовлял закваску, и никто не знал его секрета. К Шелюте приходили и те, что посещали городскую пивную. Шинок его имел еще ту выгоду, что тут же помещался мясник, который приготовлял различные мясные кушанья. Здесь можно было и хорошо выпить, и вкусно поесть. В главной горнице всегда горел огонь, и две служанки с веселыми шутками суетились около котла и очага. Шелюта всегда старался, чтобы хоть одна из них была молодая и красивая, так как знал по опыту, что это еще улучшает вкус нива.

Здесь было всегда весело. Одним из постоянных гостей Шелюты был некто Чемостка, который был известен всему городу, а раньше и замку своими шутками. Без него не обходилась ни одна веселая беседа.

В то время люди веселые, особенно забавники и шуты, были в большом почете, и в каждом городе, при каждом княжеском или магнатском дворе были свои любимцы, оживлявшие и развлекавшие гостей на пирах и собраниях. Поэтому и мы должны изобразить их. Они являются необходимой принадлежностью картины того времени.

Чемостка был притом особенный шут, он смешил не только словами, но и всей своей особой. Его руки, ноги и голова двигались не так, как у всех людей, но были выворочены, как у куклы, и так сгибались, что казалось, вот-вот он разлетится в куски. Он был непомерно худ и длинен, лицо у него было вытянутое и вечно смеющееся. Он ни одного шага не делал по-человечески: то выбрасывал вперед ноги чуть не на сажень, то вытягивал руки вверх или выделывал ими какие-то необыкновенные движения. Кожа на его голове двигалась, как будто была чужая, он умел шевелить ушами, каждым – отдельно, а когда строил печальную гримасу, можно было лопнуть со смеха. Родом он был поляк, но при дворе Лешка Черного выучился говорить по-немецки и шуточки свои говорил, по желанию, по-польски или по-немецки. Случалось ему и латынь коверкать, чтобы показать, как он был умен.

Достаточно было взглянуть на Чемостку, и вся его фигура невольно возбуждала смех.

У Шелюты его знали все, гости над ним потешались, и очень может быть, что премудрый пивовар нарочно кормил и поил его, чтобы он не ходил в другое место. Случалось, что и гости бросали ему деньги, чтобы побудить его к новым шуткам.

Чемостка пел петухом, изображал разных птиц и животных и так умел передразнить манеру и голос каждого человека, что люди просто диву давались. Среди поляков он издевался над немцами, среди немцев вышучивал поляков… даже ксендзам не давал он пощады и так ловко подражал их пению, как будто учился у них. У Чемостка был здесь свой угол на лавке, и когда ему нечего было делать, он усаживался так, что поднятые кверху колена закрывали ему лицо, а руками он охватывал их. В таком виде он казался совсем маленьким, сокращался на две трети своего роста. В таком виде он отдыхал и даже спал, и казалось, он держит свои ноги для того, чтобы они не убежали от него.

Платье на нем было, вероятно, то самое, которое подарила ему княгиня Грифина, все оно было в заплатах, полинявшее и вытертое. На голову и плечи он набрасывал что-то вроде капюшона коричневого цвета, предохранявшего его от холода, и так ходил по улице. Монахи сердились на него за этот капюшон и не раз пытались сорвать его, но длинные ноги помогали ему уйти, а у Шелюты были такие уголки, где никто не мог бы добраться до него. Случалось, что он прятался между бочками с пивом на заводе.

Городские советники редко удостаивали своими посещениями пивную Шелюты, а шляхта избегала кабачка под ратушей, но и там, и здесь бывали исключения. Служащие в замке и воины охотнее заходили к Шелюте, и Мартик, как мы уже знаем, был здесь частым гостем.

Из мещан приходили сюда те, что не питали особого расположения к войту и городским советникам.

Кто бы ни был у власти, недоброжелатели у всякого найдутся. У Шелюты часто раздавались резкие слова, хотя сам хозяин, толстый, спокойный и молчаливый человек, не любил этого и сам ко всем снисходительный старался со всеми быть в мире.

Благодаря близости ратуши и дингуша, где лавники производили суд, все сплетни прежде всего долетали до Шелюты; кто кому продал свое имение, кого советники приказали изгнать из города, где что украли, кому ночью набили кровавые синяки или раскроили череп, обо всем этом здесь узнавалось раньше, чем где-либо. Правда, что иногда слухи эти оказывались ложными, досужие люди выдумывали их и пускали в обращение ради своих целей, но за кружкой пива приятно бывает закусить чужой бедой. Это всегда имеет особенный вкус! Смех запивали черным пивом, а пиво заедали сплетней. Чемостка же, как хорошая пряха, вытягивал из этой пряжи великолепные шутки.

Только иногда зимой, в сильные морозы, двери пивной Шелюты временно закрывались, летом же они были отворены настежь. И даже ночью надо было употреблять силу, чтобы заставить хозяина подчиниться общим правилам и прекратить торговлю.

В полдень следующего дня Мартик уже был у Шелюты и внимательно приглядывался к посетителям, ища знакомые лица. В шинке было еще мало народа, и все не из важных. Медленно пил из глиняного кубка Фрич, писарь в ратуше, он очень любил это густое пиво и ради этого преодолевал свою любовь к кабачку под ратушей.

Как только он пришел сюда, его забросали вопросами как человека, который должен все знать; но было очень опасно выдать великие тайны города! Это пахло изгнанием из него, и что еще хуже – предварительным тюремным заключением.

Фрич, как всякий, кто считает себя великим, был горд и замкнут в себе. Он пользовался уважением. И странное дело – этот муж, исполнявший писарские обязанности при канцелярии в ратуше, недолюбливал немцев, хотя сам по происхождению был и полунемец. С Мартиком они были знакомы еще с детства, когда Фрич, не предвидя еще своей великой будущности, ходил в школу, а Сула с маленькой саблей в руках вертелся на улицах Кракова, уверяя, что жизнь всему учит, а школа никого не сделает умным.

Таков был этот Фрич.

Заметив пана писаря, Мартик тотчас же подошел к нему, хотя теперь воин Сула не имел большого значения в глазах служащего ратуши. Дороги их разошлись, и они даже редко встречались.

Подле Фрича сидел и, по-видимому, угощал его Никлаш из Завихоста, купец, торговавший железом.

Этот тоже был знаком Мартику. Было время, когда и он увивался около Греты, как многие другие, но, убедившись, что это Добыча не для него, добровольно уступил место другим и женился на богатой, хотя и некрасивой мещанке. Вместе со своим тестем, Вигандом из Люпчиц, он имел едва ли не самую богатую лавку в городе.

В то время ценность железа была совершенно иная, чем теперь: особенно в деревне кусок железа был равноценен такому же куску серебра. Этот дорогой металл Никлаш и Виганд привозили из разных стран, преимущественно из Венгрии.

Когда Мартик подошел к Никлашу и Фричу, они о чем-то тихо беседовали, близко склонившись головами друг к другу.

Воина все побаивались и относились к нему с внешним уважением, но в глубине души каждый мещанин чувствовал себя выше него. Он давно здесь не появлялся, поэтому Фрич спросил:

– Ходили куда-нибудь с войском?

– Ну конечно, ведь это мое ремесло, – сказал Мартик. – В Познани силезец подстрелил меня, пришлось подлечиваться.

Оба посмотрели на него, словно искали раны, от которой не оставалось никакого наружного следа.

– Ах! – воскликнул Никлаш. – Хоть бы уж поскорее прекратились эти войны. Вам, воинам, они все-таки что-нибудь приносят, а для нашей торговли война преграждает пути. По проезжим дорогам – грабят. Сколько они убьют наших слуг, сколько отнимут товаров!

– А знаете пословицу: где двое дерутся… – сказал Мартик. – Вы думаете, нам не надоели войны? Нам и нашему воинственному князю? Ему, особенно теперь, когда Бог дал ему сына, и земли у него довольно, не мешало бы и отдохнуть.

Никлаш пробурчал:

– А почему же ему все надо больше да больше? Фрич молча пил свое пиво.

– Потому что земля та ему принадлежит, – сказал Мартик. – Он добрый пан, но очень бедный, потому что не знает покоя.

Никлаш издал какие-то странные звуки.

– Да он уж и немолод!

– Да уж полвека прожил, – прибавил Фрич.

– Это правда, – согласился Сула, – но на нем незаметно следов старости и последствий изгнания. Добрый пан, но не все его любят так, как он этого заслуживает.

Наступило молчание. Разговор становился слишком щекотливым. Чемостка вдруг сорвался со своего места на лавке, подошел ближе, состроил гримасу, вывернул руки и закричал писклявым голосом:

– Пусть бы жил еще полвека, только дайте пива!

Все засмеялись, хотя ничего смешного не было.

– Да я не знаю, как же его не любить, – говорил Чемостка, опять меняя голос, – краковские мещане не знали, куда им деньги девать, а он их снимает, как пчел. Бедняжки задохлись бы в улье.

Снова все засмеялись, но Мартик погрозил ему:

– Ну ты, урод!

Никлаш засмотрелся в потолок. Фрич – в свой кубок, как будто не расслышал или не понял намека.

– А откуда нам брать, если не там, где есть, – прибавил Мартик.

Пошутил еще немножко с Чемосткой, потом Фрич, может быть, обеспокоенный оборотом, который принял разговор, встал, вытер усы, сделал знак Никлашу и, заявив, что он торопится к дингушу, исчез.

Чемостка вернулся на свое место в углу, а Мартик остался с Никлашем, который не избегал его общества.

– Ну что же ваша Грета? – спросил он.

– Да я ее бросил, – отвечал воин.

– А может быть, она вас?

– Может быть, и так, – засмеялся Мартик. – Нам так же не удается ухаживание за мещанками, как нашему князю мир с вами.

Никлаш быстро взглянул на него,

– Чего же ты хочешь? Разве нет мира?

– Есть послушание, но нет ни мира, ни любви, – сказал Суда. – Нечего вам и притворяться, ведь вы его не любите?

Никлаш обиделся.

– Почему это? Почему? – забормотал он. – Может быть, в городе найдутся такие, которые им недовольны, но большинство предпочитает его другим.

– Но уж, наверное, не те, в чьих жилах течет немецкая кровь, – сказал Мартик. – Да и те из вас, в ком, как в вас и во Фриче, есть польская кровь, должны держаться вместе с немцами.

– Гм… – тихо возразил Никлаш… – это потому, что их больше, а нас – горсточка.

Мартик выпил свой кубок и заговорил искренним тоном:

– Жаль мне вас, погибнете и вы вместе с немцами.

Говоря это, он встал и хотел уже выйти, но Никлаш потянул его за рукав и посадил рядом с собою. Лицо его выражало испуг.

– Вы что-нибудь знаете? – тихо сказал он.

– Ничего я не знаю, – отвечал Сула, – но чувствую что-то. Сохрани Боже, если немцы вздумают тягаться с ним, много крови прольется.

Никлаш сидел некоторое время в печальном раздумьи.

– Кто знает? – пробормотал он. – Дьявол может попутать, а что потом?

– Да, что потом? – подхватил Мартик. – Потом будет скверно. А вы, как умный человек, должны предупредить зло.

Никлаш нагнулся к самому его уху.

– Да разве мы что-нибудь знаем? – шепнул он. – Разве что-нибудь нам говорят? Мы сидим, как в яме.

– Что же вы голоса не имеете, что ли?

– Нас горсточка, – повторил Никлаш, безнадежно расставив руки.

– Но в замке вас бы поддержали.

– Против кого? Против своих же, чтобы мы еще друг друга грызли?

Он покачал головой.

Оба молча принялись за пиво. В эту минуту вошел Павел с Берега и потребовал себе кубок.

Он кивнул головой сидящим и подошел к ним. По их молчанию он заключил, что они говорили о чем-то, чего не хотели сказать ему.

– Ну что Грета? – спросил Мартик.

– Думаю, что она вас поджидает, – весело сказал Павел. – Вы было совсем с ней разошлись, а теперь, видно, опять мир?

– Что вы мне глаза колете вашей Гретой, – живо отвечал воин, – а всему свету известно, что вы сами влюблены в свою племянницу.

– Ха, ха, – смеялся жирный Павел, – да разве я отрекаюсь? Я бы ее любил, кабы она хотела, почему нет?

Никлаш, рассеянно слушавший этот разговор и как бы не отдававший себе отчет в том, что говорил, схватил Павла за руку:

– Войт был в замке; вы не знаете, с чем он вернулся?

– Знаю, – отвечал Павел, – с чем поехал – с тем и вернулся. Да можно было заранее сказать, что так будет. Эта проклятая война высасывает деньги. Кто же будет их давать, если не мы?

– Скоро и у нас не хватит шкуры! – вскричал Никлаш.

– А при чехе было лучше? – возразил Павел.

На этом и кончился разговор. Никлаш шепнул что-то на ухо Мартику и встал. Но тот, хотя выпил уже достаточно пива, не уходил еще. Ему хотелось остаться наедине с Павлом, про которого Сула знал, что он не был особенно расположен к войту и к заядлым немцам.

– А что, пан Павел, – обратился к нему Сула, – от замка к городу веет недобрый ветер? Войта подозревают, что он не любит князя и готов поднять бунт.

– Я ничего не знаю, – отвечал Павел. – С ними я мало сталкиваюсь, да и они мне ничего не рассказывают.

Так болтая, они вышли оба на улицу и дошли вместе до Мясницкой. Мартик думал зайти к Грете, а он – домой.

Вдову он нашел взволнованной и чем-то озабоченной. Она выслала Курцвурста из комнаты и живо подошла к нему.

– Вы пришли как раз вовремя, я уже хотела послать за вами.

– Откуда такое счастье? – рассмеялся Сула.

– Не вообразите только, что я по вас соскучилась, – возразила она сердито. – Вы там уснули в замке, ничего не видите и не знаете! Альберт что-то замышляет.

– Мы уже знаем об этом… – сказал Мартик, – но все равно – спасибо вам на добром слове! Не знаем только, как тут быть, потому что они таятся и скрывают и даже своим не верят.

– Будьте настороже! – прибавила Грета.

Мартик, пожалуй, не поверил бы приязни Греты к своему князю, если бы не знал, как она ненавидела войта Альберта. Рассказывали, что когда-то она относилась к нему милостиво, и старый вдовец тоже сильно увлекся ею, но гордый пан и не думал жениться на ней и к своей любви относился как к забаве. Грета чувствовала себя глубоко оскорбленной и никогда не могла простить ему, что он счел ее недостойной разделить его высокий сан и судьбу. Она терпеть не могла Альберта.

– Этого нашего королька Альберта, – говорила она возбужденно, – ни вы, ни кто другой не знает так, как я. Он мечтает о власти над Краковом, как Локоток о короне. Наши войты пользуются своими правами по наследству; и он, и брат его считают нас своими подданными и рабами. Альберт – горд, изворотлив и хитер, но у него есть и отвага. Ваш князь для него слишком самовластен, он хотел бы поискать себе какого-нибудь такого, чтобы самому им управлять. Я говорю вам – вы его не знаете!

– Это святая правда, прекрасная Грета, – сказал Мартик, – и нам с ним оттого так и трудно, что мы умеем только сражаться, но нам не разгадать его хитрости.

Грета пожала плечами.

– Мне смешно давать вам совет, – сказала она, – но, если у вас есть хоть малейшее подозрение, а сила ведь – у вас, почему бы вам не лишить его власти, хоть она и досталась ему по наследству, и не посадить на его место другого?

– Гм… – буркнул Мартик, несколько растерявшийся от такой стремительности в мыслях вдовы, – разумеется. Павел был бы для нас лучшим войтом уже потому, что он лучше Альберта, как человек, но чтобы наказать войта, надо схватить его на месте преступления. Мы постараемся открыть измену.

– Так! – рассмеялась Грета. – А пока вы ее будете искать, он успеет насолить и вам, и городу!

Мартик счел эту запальчивость вдовы следствием ее нерасположения к Альберту. А Грета все с большей горячностью продолжала стоять на своем.

– Ну, посоветуйте же, что делать! – рассмеялся Сула.

– Мне вам советовать? – вскричала вдова. – Но ведь у вас, мужчин, волос короче, а ум должен быть длиннее.

Так они перекорялись на словах полушутливо, полусерьезно. Умная женщина на вопросы Мартика, с кем же в городе следует сдружиться, и кому верить, – отвечала, пожав плечами:

– Коротковолосый мой пан, я бы на вашем месте искала в городе таких людей, которые тут постоянно живут и своим присутствием мозолят глаза войту!

Но недогадливый Сула долго думал и раздумывал и все-таки ни до чего не додумался.

Помучив его с разгадкой, Грета крикнула наконец:

– Ступайте на Еврейскую улицу и спросите там у Муши или Левка, они вам скажут.

Только теперь Мартик понял и обрадовался.

– Помоги вам Бог, – сказал он, – нет советчика лучше женщины, когда мы не знаем, что нам делать. У вас – большой ум.

– А вы, кажется, не ожидали найти его у меня? – насмешливо спросила вдова.

Но похвала эта была ей приятна, и, приблизившись к Мартику, она сказала, понизив голос:

– С Мушей, с Иошем, с Левком и сколько их там есть, вы можете говорить об этом прямо. Ваше дело – их дело. Альберт ненавидит евреев, а они – его, потому что он и дел их не хочет разбирать, и никакого порядка среди них не поддерживает. Они преданы замку и знают все, что там делается. Знаете вы богатого Мушу? – спросила она под конец.

Мартику случалось встречаться с евреем на улице, но он не был знаком с ним. Что было общего между известным своим богатством менялой и ювелиром Мушей и бедным воином?

К старику нелегко было проникнуть. Он считался в то время главою всех евреев, поселившихся в Кракове. Дом его на Еврейской улице напоминал крепость и был окружен высокой каменной стеной. Самое здание было построено из дерева, но крепкие каменные стены могли бы, пожалуй, выдержать осаду; ходили слухи, что в доме Муши был подземный ход, через который можно было спастись в случае опасности.

Напутствуемый этими советами и заражаясь горячностью Греты, Мартик, вдоволь насладившийся лицезрением прекрасных черных очей, простился, как ему ни жаль было расставаться с нею, и пошел прямо на Еврейскую улицу.

Муша, который, как мы уже упоминали, торговал драгоценными каменьями, золотом и серебром, не всякого принимал у себя. У него не было лавки; к нему приходили через других, а кто хотел попасть в дом, должен был иметь известного ему проводника. Еврей был еще не стар, крепкий, серьезного вида, державшийся со своеобразной гордостью. На нем лежала печать богатств, которыми он обладал. Он не был словоохотлив. Говорили, что большую часть времени он проводил над книгами, и что он умел делать золото.

Мартик шел к нему с некоторой робостью, сознавая, что взятая им на себя задача была слишком тяжела для его головы и плеч. Но несмотря на все свое простодушие, он был не лишен известного рода проницательности. Он инстинктом узнавал людей, и инстинкт же подсказывал ему способ обходиться с ними. Труднее всего было пробраться к еврею и внушить ему доверие к себе.

Как раз в ту минуту, когда он остановился у ворот его дома и хотел постучать, он услышал во дворе какой-то странный шум и звуки, не похожие на те, какие ему приходилось слышать на улице. Кто-то страстно спорил и жаловался нараспев.

Он еще прислушивался, когда ворота приоткрылись, и толпа людей в остроконечных шапках, с длинными спереди, а сзади выбритыми волосами, в лохмотьях и в длинных плащах, сбиваясь в кучу, ругаясь и толкая друг друга локтями и кулаками, выбежала на крыльцо.

Воспаленные глаза, пена у рта и судорожные движения рук показывали, что здесь шел жестокий спор или был вынесен приговор. Посреди этой толпы шел бледный человек, которого другие дергали, грозили ему в лицо кулаком и толкали перед собой, как обвиненного преступника.

Вся эта толпа состояла из детей Израиля.

Привратник хотел уже закрывать ворота, но Мартик смело прошел во двор и сказал, что он прислан из замка от князя. К нему приглядывались с недоверием и покачивали головами: видно было, что толпа, только что выбравшаяся на улицу, оставила здесь после себя какую-то растерянность. В глубине двора в окне дома виднелась фигура представительного мужчины с черной, уже седеющей бородой, в бархатной шапочке на голове. Он смотрел вслед уходившим. Это был сам Муша, который, как только ему доложили о Мартике, велел впустить его к себе.

Горница, в которой его приняли, была убрана скромно, но не бедно. Лавки были покрыты простыми коврами, мебели было мало, – в углу стоял один только шкаф.

Молча, движением руки хозяин приветствовал гостя.

– Я слуга князя Владислава, – сказал Мартик. – Долго служил в его войске и привязан к нему. Я скажу вам в коротких словах для чего пришел сюда, – я не умею говорить долго и гладко. Мещане-немцы замышляют что-то против нашего князя – это всем ясно. Они, наверное, думают найти себе нового в Силезии или в Чехии.

Муша выразил притворное изумление и покачал головой.