Текст книги "Ян Собеский"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Когда приходили известия из войска, находившегося на окраине, будили в любое время не только нас, но и самого гетмана.

Я не имел даже представления о такой кипучей жизни, и мне приходилось к ней привыкать.

Наконец, был назначен день отъезда в лагерь, а также наступило время для моего путешествия, к которому я был приготовлен. С самого утра меня позвали к гетману, пожелавшему воспользоваться свободным временем и дать мне устные инструкции, добавив, что от его супруги будет зависеть задержать меня при своей особе или же отослать обратно к нему с письмами и поручениями.

Варденский должен был выдать мне деньги на дорогу, и я нашел, что расходы были уж очень экономно высчитаны и к назначенной мне скудной сумме придется доложить из собственного кармана. Я с благодарностью вспомнил о благодетельнице матери, снабдившей меня изрядной суммой. Пан Варденский, высчитывая предстоявшие мне расходы на содержание лошадей и на пищу, велел мне устроиться по собственному усмотрению, но не сметь впоследствии заявлять какие-либо претензии о возмещении убытков, так как никакой компенсации не получу.

– У нас, – сказал он, – такие чудовищные расходы, да и самой жене гетмана нужна такая уйма денег, что едва хватает…

Я в течение этих нескольких дней имел возможность убедиться, что гетман, помимо своих личных расходов, нес на себе бремя общественных и часто платил роптавшим солдатам из своей собственной кассы, выдавая им порох и оружие за свой счет…

Одним словом, я в короткий промежуток времени тут научился многому, хотя и не все понимал.

Из Львова мы выехали одновременно, гетман направляясь в лагерь под Глинянами, а я в Варшаву навстречу гетмановой жене.

Когда после этого шума и сутолоки я очутился на проезжей дороге один в сопровождении мальчика и конюха, на душе у меня стало легко при мысли, что я снова сам себе хозяин.

В дороге я спешил, насколько возможно щадя лошадей, так как для шляхтича конь дороже собственных ног: без него он никуда двинуться не может.

Дорога прошла, слава Богу, благополучно, если не считать некоторых неудобств из-за ковки лошадей, потому что не везде можно было найти кузнеца и часто в поисках приходилось сворачивать с главной дороги на проселки.

Но при всем том я не опоздал и приехал в Варшаву еще до приезда гетманши, ожидавшегося со дня на день, и у меня было достаточно времени для отдыха.

После Львова Варшава показалась мне очень красивой, и я нашел, что жизнь здесь еще более кипуча, несмотря на то что король собирался уехать в Глиняны и возле королевского замка не было такого движения, как при квартире гетмана.

В здании, в котором должна была поселиться наша госпожа, ее ожидала часть женского персонала и служащих вместе с временным управляющим, человеком несимпатичным, раздражительным, гордившимся своим новым назначением. К счастью, он был родом из Волыни и знал или слышал мою фамилию, а поэтому отнесся ко мне довольно благосклонно.

Я приближаюсь в своей исповеди к такому периоду, при воспоминании о котором перо отказывается служить, так как человеку очень трудно признаться в своей слабости. Я это называю слабостью из-за снисхождения к самому себе, потому что, относясь более строго, следовало бы это назвать по другому.

В первый день своего приезда я не видел никого, кроме Ловчица, заведовавшего всем домом, и двух моих будущих сослуживцев. Пришлось много хлопотать, пока я устроился, разместил коней, разложил более дорогие вещи и т. д.

Обед мне принесли в мое помещение, и хотя меня неважно накормили, но я мало об этом думал.

На следующий день, не имея никакой работы и не получив никаких известий о приезде жены гетмана, я вышел с намерением помолиться в костеле бернардинцев, и у самых ворот встретил гувернантку, старую француженку, с молитвенником в руках в сопровождении молоденькой девушки.

Я не знаю, какими словами изобразить впечатление, произведенное на меня этим юным существом, почти ребенком. Признаюсь, что я остановился как вкопанный. Я не имел понятия о подобной красоте и не думал, что на земле может быть такое нежное, эфирное существо, ослеплявшее, подобно солнечным лучам.

Я в жизни видел немало красивых девушек, но подобной ей никогда не встречал.

Я поклонился, сня! фуражку, и долго стоял ослепленный, не в состоянии овладеть собой, и девушка, взглянув на меня, приложила платок к губам, скрывая свой смех. Я чувствовал, что я в своем восхищении должен был казаться им очень смешным, но у меня не было сил превозмочь себя, до того я был поражен.

Беленькая, с черными глазами, свежая, как распускающийся бутон, не особенно высокого роста, гибкая, как серна, с веселым, шаловливым лицом, панна Фелиция Вивие показалась мне ангелом, спустившимся с небес. Хотелось упасть перед ней на колени и молиться на нее. Все во мне трепетало при виде этой чудной девушки.

Даже когда ворота за ними закрылись, я остался на том же месте, вспоминая о чудном видении. Только после значительного промежутка времени я пришел в себя и отправился дальше.

Они шли впереди меня на некотором расстоянии, и панна Фелиция несколько раз быстро оборачивалась в мою сторону.

Я не думал и не смел догонять их, и все мои мысли были заняты тем, кто эта девушка, принадлежала ли она к свите гетманши и какое положение она занимала.

Воспитательница вместе с молодой девушкой направлялись к костелу бернардинцев, и я шел за ними.

Легко понять, что я был рассеян в этот день и не мог сосредоточиться, начинал несколько раз одну и ту же молитву, не дочитывая ее до конца. Девушка один только раз оглянулась на меня.

Обе опустились на колени перед алтарем, с самого начала обедни, и так оставались до конца, затем они перешли направо и, помолившись перед образом Пресвятой Девы, вышли из костела.

У меня появилось желание следовать за ними, но не хватило смелости, и я остался ко второй обедне, прослушав ее внимательно, хотя не мог себя заставить забыть чудный образ девушки. Мне стыдно было перед самим собой, и я сам себя не узнавал, до того меня изменила встреча с этой девушкой.

Мною даже овладел страх.

Несмотря на позднюю осень, день был ясный, теплый, и я, выйдя из костела на улицу, направил свои стопы к замку, осматривая по дороге город и встречных людей. Сомневаюсь только, много ли я в этот день видел и вынес ли что-нибудь из прогулки.

Меня мучило желание узнать, кто эта девушка. Судя по костюму, можно было предположить о ее принадлежности к свите, что меня очень радовало.

Когда я разгуливал около Краковских ворот, навстречу мне попался Шанявский, товарищ по службе, с которым я накануне познакомился. Обрадовавшись этой встрече, я остановился с ним и пригласил его распить со мной бокал вина во французской виноторговле, находившейся рядом с замком. Отправились мы туда вместе, но мои мысли были заняты тем, чтобы узнать от него, кто была эта девушка, не выдавая чувства, овладевшего мной.

Шанявский был мой сверстник, веселый и еще наивный юноша и, как впоследствии оказалось, честный и сердечный малый, ставший позднее моим другом.

Во время разговора мне удалось упомянуть о встрече с воспитательницей, направлявшейся в костел, но о самой девушке я боялся расспрашивать.

– Ну да, – сказал Шанявский, – она сопровождала в костел Фелицию, и не может быть, чтобы вы последней не заметили.

Притворяясь совершенно равнодушным, я признался, что видел при ней какую-то девушку.

– Вам повезло, – сказал он, – вам удалось с первых ваших шагов увидеть самую красивую девушку из нашего женского персонала. Это сиротка, француженка, любимица нашей гетманши; она заболела корью, а потому не смогла сопровождать ее во Францию. Это еще ребенок, которому навряд ли полных пятнадцать лет, но она обещает вырасти удивительной красавицей. Уж и теперь ею многие увлекаются.

Я молчал из боязни обнаружить, насколько все это меня интересовало.

Я узнал, что девушка была бедной сиротой, находившейся в полной зависимости от гетманши, не имея никаких родственников, и что она даже не была дворянского происхождения, хотя это и трудно было доказать, потому что, по его словам, все французы, какого бы они ни были происхождения, приезжая в Польшу, выдавали себя за дворян.

Выпив несколько бокалов вина, мы отправились к дому Даниловичей, в котором помещалась наша квартира.

Все мои мысли до того были заняты Фелицией, что мне стыдно было перед самим собой. Женское отделение находилось на другом конце замка, и я не надеялся так скоро ее встретить, но неожиданно нас пригласили к общему столу, куда пришел и весь женский персонал. В числе других девушек была m-lle Вивие, затмевавшая своей красотой остальных. К счастью или к моему несчастью, мне досталось место напротив нее, и я должен был приложить все усилия, чтобы оторвать свой взор от Фелиции.

Поглядывая на нее, я каждый раз встречался с ее смелым, обращенным в мою сторону взором.

Во все время обеда она о чем-то шепталась со своей соседкой и, насмехаясь над кем-то, весело проводила время.

Возле нее сидела не особенно молодая, некрасивая, рябая, но остроумная француженка, прожившая несколько лет в Польше и научившаяся говорить смешным, ломаным польским языком.

Она пробовала несколько раз со мной заговорить, но я, ошеломленный красотой Фелиции, не находил слов для ответа и сидел угрюмый, робко оглядываясь по сторонам. Я вздохнул облегченно, когда мы наконец встали из-за стола.

Всего этого не стоило бы описывать, если бы эта встреча не имела такого влияния на мою дальнейшую жизнь, и красота Фелиции не опьянила меня, превратив сразу в ее невольника.

Не имея никакого житейского опыта, я пал жертвой этой красоты, так как был уверен, что под такой оболочкой скрывается необыкновенная душа.

В последующие дни во время обедов, поощряемый смелой, насмешливой барышней Бланк, прозванной Софронизбой, я познакомился со всем женским персоналом, и, хотя я всеми силами скрывал впечатление, произведенное на меня Фелицией, избегая с ней разговоров, панна Софронизба и другие девушки, отгадав мои истинные чувства, стали меня преследовать намеками о ней.

Тем временем приехала гетманша, и с ее приездом у нас все засуетились, так как трудно описать, до какой степени она была требовательна, надменна и капризна.

Я увидел перед собой женщину, похожую как две капли воды на портрет, висевший во Львове и столь мне не понравившийся. Нельзя не согласиться с тем, что она была красива, но в этой величественной красоте было что-то отталкивающее, так как лицо ее выражало гордость, высокомерие, упрямство. Она словно требовала, чтобы все были у ее ног! Она не умела быть обходительной в обращении и даже не пыталась уметь. Все боялись ее взгляда и беспрекословно исполняли всякое ее приказание. Несмотря на ее свежий и моложавый вид, можно было заметить, в особенности при усталости, что она гораздо старше, чем кажется. Вместе с гетманшей прибыла и ее французская свита, в том числе несколько молодых девушек, прислуживавших ей, но ее любимица Фелиция сейчас же заняла свое прежнее место; и видно было, насколько все уважали ее и считались с ней, зная, что гетманша питает к ней особенное расположение.

Даже старая воспитательница должна была к этому приспособиться.

Вместе с женой Собеского приехал их трехлетний сын Якубек, по прозвищу Фанфаник, которого все очень любили и баловали. Но ни муж, ни ребенок столько не интересовали гетманшу, сколько ее собственная персона. Ничто ее не удовлетворяло, и она никогда ничем не довольствовалась; она постоянно была в плохом настроении и относилась ко всему с пренебрежением.

Сразу же после ее приезда дамы, жившие в Варшаве, поспешили ей представиться.

Духовенство, сенаторы, а в особенности приверженцы французской партии, как бы состязаясь, торопились опередить друг друга, чтобы узнать последние, привезенные ею новости. С утра до вечера дом был полон гостей, но своим посещением она не удостаивала никого.

В ее образе жизни замечалось желание пустить пыль в глаза и блеснуть богатством, но одновременно проявлялась и скупость.

Каким образом это можно было совместить – не мое дело.

На следующий день после своего приезда гетманша призвала меня к себе, предварительно осведомившись, говорю ли я по-французски. Хотя я учился этому языку в школе, но мои познания были очень невелики, похвастаться было нечем.

Я признался в недостаточном знакомстве с языком, и разговор начался на польском, которым она владела плохо, хотя и хорошо его понимала.

На ее расспросы я ответил, что мне приказано остаться в ее распоряжении, если она не захочет послать меня с письмами обратно к гетману. На мои слова с ее стороны не последовало никакого ответа.

Я должен признаться, что при виде гетманши я испытал более неприятное чувство, чем при виде ее портрета, до того она мне показалась страшной, и я не мог понять, каким образом Моравец мог уверять, что Собеский влюблен в нее до безумия.

Гетманша не особенно торопилась отправить меня обратно, потому что свита ее была невелика и ей хотелось иметь побольше придворных, а я не напоминал об отъезде, довольный тем, что мог видеть Фелицию, и ничего другого не желал. Я написал «видеть», потому что этим ограничивалось все: я боялся более близкого знакомства с ней, а она со мною кокетничала, как и со всеми остальными.

Я скоро убедился, что она не была разборчива в своих поклонниках, но это не уменьшило моего увлечения, я лишь старался его скрыть.

Служба не была тяжелой, но времени свободного было мало, и редко приходилось отдохнуть в обществе моих товарищей, Шанявского и Дружбинского. С ними я чувствовал себя хорошо; это были люди небогатые, получавшие небольшое жалованье и очень маленькую субсидию из дома, а потому часто приходилось помогать из своего кармана не только им, но и дворцовому начальнику, относившемуся ко мне с большим уважением.

Мне не приходилось экономить, потому что матушка во всех своих письмах, предостерегая от расточительности и мотовства, одновременно советовала не быть излишне скупым и обещала прислать мне денег, когда я их потребую.

Любовь к Фелиции не отразилась на моей веселости и расположении духа. По характеру своему я всякие неприятности переносил с веселым лицом, не любил себя мучить, а когда мне особенно тяжело становилось на душе, я уходил вместе с Шанявским выпить вина и песнями и шутками старался рассеять свои мрачные мысли. Я не был расположен вздыхать и заливаться слезами, да и пользы от этого было бы мало. Наоборот, если девушка мне чем-нибудь досадила, я притворялся и делал вид, как будто ничего не случилось.

Хотя мы очень мало были посвящены во все происходившее, вокруг гетманши все-таки чувствовалась сеть всевозможных интриг в стадии их завязок и развязок. Старались их скрыть и каждое лицо, о ком шла речь, называлось особыми кличками, для того чтобы непосвященные не догадались; но часто случалось, что гетманша меняла свои взгляды и свое расположение и предательски изменяла своей вчерашней союзнице, переходя в ряды ее врагов и вместе с ними интригуя против нее же.

Гетманша, думавшая только о себе одной, равнодушная ко всем, в действительности никогда не любила. Если она старалась кому-нибудь угодить, можно было догадаться, что она в этом человеке очень нуждается или же что-нибудь против него замышляет!

Подобного корыстолюбия я не видел ни в одной женщине. Если б не ее гордость, она способна была бы терпеть лишения, лишь бы увеличивать богатство.

Мне и тогда уже было видно, что нет никакого сходства в характере обоих супругов, и, по моему мнению, ни одна польская девушка не могла оказаться такой, какой оказалась эта француженка.

Ни капли теплого чувства ни к кому… И если эта женщина оказывала кому-нибудь услугу, то только для того, чтобы привлечь его на свою сторону. Чувства сострадания, сожаления были ей чужды, а любимым ее удовольствием было клеветать на других, обвиняя их в несправедливости по отношению к ней.

Понятно, что необходимо было лгать, унижаться, беспрестанно расточать похвалы такой женщине, выказывая притворное восхищение, для того чтобы пользоваться ее расположением, и весь женский персонал поступал сообразно этому. Плутовка Фелиция занимала между ними первое место.

С самого начала я тут натолкнулся на жизнь, полную обмана и притворства, показавшуюся мне, в сравнении с жизнью в доме родителей, уродливой, чудовищной.

Об отправке меня к гетману ничего не было слышно, а так как я имел очень презентабельный вид, то гетманша часто пользовалась мною для разных домашних услуг, и, кроме того, я при ее выездах гарцевал сбоку экипажа.

С Фелицией, в которую я безумно влюбился, у нас сложились особенные отношения. Не имея понятия о такого рода женщинах, я вначале думал снискать ее расположение, стараясь ей понравиться, ухаживая за ней, выказывая ей свою любовь. Но я скоро убедился, что она прошла хорошую школу, что ее любовь трудно приобрести, так как она хотела только иметь еще одного раба, вовсе не думая обо мне самом.

Она мечтала сделать карьеру, благодаря своей красоте и протекции гетманши, баловавшей ее, как собственного ребенка, и забавлявшейся с ней, как с попугаем или с собакой. Она знала, что сама гетманша, родом из старинной, но очень бедной дворянской семьи, добилась с помощью королевы Марии-Людвики богатства и блестяще вышла замуж.

Чем же мог быть для Фелиции какой-то Адам Поляновский, слуга гетмана? Она принимала от меня подарки, пользовалась моими услугами, иногда дарила ласковым взором, но сердце ее оставалось спокойным.

Убедившись в этом, я круто изменил свое поведение. При гетманше находилась миловидная, скромная полька, панна Ягнешка Скоробогата, и, хотя она мне не особенно нравилась, я начал за ней ухаживать, притворяясь равнодушным к Фелиции. Один Бог знает, как трудно мне было разыгрывать эту комедию. Печальнее всего было то, что бедняжка Скоробогата, подобно другим нашим доверчивым девушкам, поверила в искренность моего чувства и начала давать мне доказательства своей взаимности.

Француженка Фелиция, злясь и насмехаясь над нами, старалась вернуть меня к себе.

Она владела польским языком так же плохо, как и ее госпожа, но она этим не смущалась, потому что метила подцепить мужа подобного Собескому, говорившему по-французски как на родном языке.

При первом удобном случае она насмешливо поздравила меня с победой, но я, ответив несколько слов и не вдаваясь в длинный разговор, удалился.

Она меня вторично остановила, начав с другой арии:

– Вы на меня сердитесь?

– За что? – спросил я.

– А почем я знаю, – ответила она.

– А я могу вас уверить, что не сержусь на вас, но и не стараюсь снискать ваше расположение, потому что знаю, что это излишний труд.

– Почему?

– Потому что вы, панна Фелиция, высоко метите, и я для вас слишком ничтожен.

– Кто же вам это сказал? – спросила она.

– Есть вещи, о которых расспрашивать вовсе не приходится, так как они сами бросаются в глаза.

Она отошла обиженная. Между нами произошел как будто разрыв, и я видел, что это ее беспокоило. Я не старался приблизиться к ней, но и не избегал ее.

Хуже всего было то, что я не мог ее вырвать из своего сердца… Я старался превозмочь себя и очень страдал.

Я думал, что останусь в Варшаве до приезда гетмана, но вдруг неожиданно наша капризная госпожа, как будто ее что-то укусило, призвав меня к себе, велела собраться в дорогу, чтобы отвезти важные письма гетману, местопребывание которого ей точно не было известно и которого надо было искать возле Хотина.

Такая далекая дорога в осеннюю слякоть и распутицу, в сопровождении мальчика и стремянного, опасность, угрожавшая от встречи с казаками и татарами, притаившимся в ущельях… вот что мне предстояло.

Но молодому и море по колено, и при такой суете легче было бы забыть про свои сердечные дела. Уйдя от гетманши, я сейчас же приступил к приготовлениям, чтобы на следующий день уехать, а работы было немало; нужно было и коней подковать, вуложить вещи для дороги, и все остальное попрятать в безопасные места.

Шанявский мне завидовал, другие покачивали головой, а некоторые, прощаясь со мной, желали уцелеть в дороге.

За неимением времени, пришлось издали попрощаться с барышнями, потому что гетманша, решив меня послать, нетерпеливо торопила выехать немедленно. Письменные ее поручения были для меня приготовлены.

Я отправился в путь с поручением разузнать во Львове и в Яворове, не находятся ли там еще другие послы к гетману, вместе с которыми было бы более безопасно добраться до него.

Неопытный, я впервые исполнял такое трудное поручение, но именно эта неопытность, скрывавшая от меня все опасности, делала меня более отважным.

Большая часть дороги прошла хорошо, вопреки всяким ожиданиям, и во Львове я действительно встретил разных послов, запоздавших военных и даже торговцев, стремившихся попасть в лагерь, и вместе с ними мы тронулись в дальнейший путь. Носились слухи, что гетмана нужно искать возле Хотина.

Больной король в это время находился во Львове; дни его были сочтены, и как раз накануне победы под Хотином смерть положила конец его страданиям.

Дальнейшее наше путешествие было сопряжено с меньшей опасностью, вследствие увеличившегося числа участников, но продовольствие людей и коней стало затруднительным; к тому же отряд наш состоял из разного сброда смельчаков и трусов, ссорившихся между собой, которые задерживали наше путешествие. Окончилось тем, что я принял на себя командование этой кучкой, пригрозив им бросить их в случае ослушания.

После этого дела пошли лучше, но немало пришлось выстрадать из-за голода, холода и отсутствия проводников.

Путешествие наше продолжалось долго, так что, приближаясь к Хотину, мы получили известие, что гетман жестоко побил турок, изрубив и разогнав их, что Гуссейн-паша спасся в сопровождении только нескольких всадников, что на долю наших досталась громадная военная добыча и т. п.

Ободренные и успокоенные этим известием, мы с радостью приближались к лагерю, встречая по дороге послов гетмана с известиями о его триумфе.

Не доезжая до Хотина, мы узнали печальную новость о том, что гетман Пац, принимавший участие в сражении, тотчас после победы тронулся вместе со своими литовцами в обратный путь, не давая себя уговорить остаться, чтобы использовать победу.

Успех победы всецело приписывали гетману, ибо Пац не хотел вступить в бой, еще накануне советуя отступление, а потом, завидуя Собескому, покинул его на произвол судьбы в уверенности, что без литовских войск Собеский ничего больше предпринять не сможет.

Я застал гетмана в упоении одержанной им победой, но страшно возмущенного против Паца. В лагере царило всеобщее ликование, и все прославляли Собеского как спасителя отечества: никто теперь не сомневался даже в том, что Каменец будет взят обратно.

Когда я явился с письмами от жены, Собеский от радости чуть не бросился мне на шею и без конца задавал вопросы: какой у нее вид, здорова ли она, видел ли я Фанфаника и как он себя ведет.

Он не удовольствовался полученными письменными сообщениями, и не успел я от него выйти, как он вторично послал за мной, чтобы расспросить о каждой подробности, касавшейся его любимой Марысеньки. Я должен был рассказать о том, кто бывал в доме, часто ли она выезжала и у кого бывала, была ли довольна слугами, не жаловалась ли на отсутствие удобств; он даже поинтересовался узнать, хорошо ли греют старые печи в доме Даниловичей.

Под влиянием одержанной победы и писем, полученных от жены, Собеский как бы помолодел, несмотря на боль в ногах и пояснице.

По поводу Паца он метал громы и молнии, потому что последний своим упорством чуть ли не лишил его возможности одержать победу под Хотином, а затем, самовольно покинув гетмана, лишил его дальнейшего успеха.

Все, что я увидел и узнал в лагере и в Хотине, было для меня чрезвычайно поучительно. Глаза мои увидели полную картину последствий войны: людей, опьяненных триумфом, счастливцев и страдальцев, искалеченных, погибших во цвете лет.

Можно было купить за бесценок самые дорогие предметы, захваченные у турок и предлагаемые чуть ли не даром простыми обозными служителями. В маленьком завоеванном замке армяне, греки и евреи торговали доставшейся добычей.

Гетман только недавно возвратился в лагерь из рекогносцировки, предпринятой против Капелан-паши, спешившего на помощь Гуссейну и повернувшему обратно, узнав о поражении турок при Хотине.

Во время отсутствия Собеского Пац, забрав литовцев, ушел обратно, и скоро после моего приезда прибыл из Львова посол с известиями, что король в агонии, а затем пришло известие о его смерти.

Я должен отдать справедливость гетману и признать, что Собеский, несмотря на обиду короля Михаила по поводу приговора, состоявшегося в Голембах, искренно оплакивал его смерть.

После отъезда Паца и отправки королевского хорунжего Сенявского на помощь молдаванам гетман ничего уж не мог предпринять против турок. Надо было размышлять о том, как разместить на зиму войска на границе, потому что к весне можно было ожидать возобновления военных действий.

Гетман, столь отважный в борьбе с турками, умевший удержать в повиновении войско, склонное к возмущению и составлению заговоров, которого мы все так любили и боялись, стосковался по своей супруге; он торопил всех поскорее исполнить его распоряжение, приискивая людей, могущих его заменить и выручить, лишь бы поскорее попасть к своей любимой Марысеньке.

Как только войско было размещено, гетман тотчас после конвокации [5]5
  Вызов на сейм, который созывался в древней Польше примасом сейчас же после смерти короля.


[Закрыть]тронулся в путь для встречи жены, попросив ее выехать во Львов для ускорения свидания. В это время ни выборы, ни общественные дела его так горячо не интересовали, как предстоящее свидание с женой, по которой он истосковался, подобно юноше, думая только о ней одной.

Я никогда не предполагал, чтобы человек мог быть настолько во власти страсти, и хотя я не видел всех ее проявлений, но надо было быть слепым, чтобы не заметить зависимости гетмана от жены, заставлявшей его исполнять все ее прихоти. По уму, образованию, характеру, всеми своими качествами он стоял неизмеримо выше ее, между тем она над ним властвовала, заставляя его беспрекословно исполнять все свои требования.

В благодарность на его долю доставались плохое расположение духа, упреки, кислое лицо, потому что она никогда ничем не была довольна. Гетман во всем ей повиновался, но лишь дело касалось войска или его обязанностей по отношению к Речи Посполитой, он давал ей отпор, ускользая из-под ее влияния.

Как я выше упомянул, гетман не мог явиться на конвокацию, потому что был занят вопросом о зимних квартирах для войска, об устройстве их на границе для ее охраны. Зато на сейм избирательный мы отправились всем двором в сопровождении небольшого отряда; в последний день апреля месяца мы уже расположились на ночлеге перед самой Варшавой. Насколько был любим гетман, и как велики были надежды, возлагавшиеся на него, мы имели возможность убедиться, судя по приемам и встречам, оказываемым ему, и ежедневному увеличению нашего кортежа. Не упоминая о менее значительных, назову двух верных друзей гетмана, присоединившихся к нам: Александра Любомирского, воеводу Коханского, и Станислава Яблоновского.

Сенаторы и шляхта, собравшиеся в большом количестве, присматриваясь к торжественному въезду гетмана, приветствовали Собеского, как спасителя и будущего освободителя Речи Посполитой.

Войска было немного, всего полк драгун и небольшое количество латников, но вид пленных турок и янычар со своей своеобразной музыкой, сам пан гетман с луком через плечо, с золотым щитом, красивый, достойный лаврового венка, приковывал взоры всех.

Мы заехали во дворец короля Казимира, отведенный для гетмана, где он вместе с женою могли удобно расположиться.

Одному Богу известно, думал ли кто в начале сейма об избрании гетмана королем.

Возможно, что у гетманши первой явилась эта мысль, и она ею поделилась с Яблоновским, с которым часто наедине вполголоса о чем-то советовалась, скрывая от мужа свои тайные переговоры.

В Варшаве мы застали всех в большом волнении; Пацев, заискивающих и интригующих вместе с королевой-вдовой… с примасом… Одни агитировали за принца Конде, другие за Нейбургского, иные за Лотарингского, как будущего мужа Элеоноры, хотя последняя готова была выйти и за француза, лишь бы удержать за собой корону.

Суета, движение, шум, собрание представителей Литвы и Польши, постоянные распри между сторонниками противоположных лагерей представляли в целом яркую и ошеломляющую картину.

Ежедневно находили несколько десятков трупов, валявшихся на улицах и по дорогам.

Гетман, одетый в парадную форму, раньше чем поехать к себе на квартиру, направился прямо во дворец князя Михаила Радзи-вилла, принявшего его с большой пышностью и угостившего на славу. Гетмана чтили, как победителя, но не делали никаких намеков о намерении возвести его на трон. Повсюду велись разговоры лишь о Нейбургском, Конде и Лотарингском.

Хотя я, вследствие своей молодости, в то время больше интересовался кокеткой Фелицией, чем политикой и выборами, но, слыша постоянно одно и тоже, так как люди ни о чем другом не говорили, в конце концов стал следить за событиями.

Об одном лишь хорошо помню, что в первые дни после нашего приезда в Варшаву, несмотря на то что гетмана принимали везде с большим почетом и он был первым лицом после примаса, никому не приходило в голову выбрать во второй раз Пяста после первой неудачи. Всем было известно, что Собеский обещал поддержать французского кандидата.

Однако Пацы о чем-то догадывались или боялись какой-нибудь неожиданности, потому что был пущен слух, что раньше всего необходимо исключить Пяста, хотя такой кандидат и не был выставлен. Может быть, и дошло бы до этого, но каждый день приносил новые заботы.

Никогда не являлось столько кандидатов на эту несчастную польскую корону, которой угрожали со всех сторон, как теперь.

Я же записал имена всех, но, забавы ради, выучил наизусть стихи, составленные каким-то шутником из имен кандидатов. Развлекались и острили, переписывая их имена, хотя большинство этих князей никому не были известны и имели мало приверженцев. Только у двоих из них было значительное количество покровителей.

Очевидно, думали, что стоит только протянуть руку, чтобы получить эту корону. Насколько я могу припомнить, в этом списке упоминался князь Томаш Сабаудский, о котором никто никогда не слышал; затем князь Моденский, о котором известно было только то, что он благочестивый католик Эрик, королевич датский, особа подозрительная, как лютеранин и как сын бранденбургского электора. Об этих обоих ни папский посол, ни духовенство слышать не хотели, а диссиденты не имели возможности избрать их своими силами. За ними шли Вандомский, он же Конде, граф Свесиан, затем какой-то князь баварский Яков, князь Йорк, брат английского короля, Дон Жуан австрийский, незаконный сын Филиппа III (что приводило шляхту в бешенство), затем еще сын московского царя Алексея, князь Семиградский и, наконец, Нейбургский и Лотарингский. У папы было желание выдвинуть князя Альфиери, но нунций отсоветовал.