Текст книги "Ян Собеский"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Все население Кракова, в особенности духовенство, восторженно принимали короля и королеву. Мы шли точно в Крестовый поход… Во всех костелах служились за нас молебны. Старейшие священнослужители, окруженные ореолом святости и набожности, благословляли нас на подвиг и пророчили победу.

Необходимо отметить, что все вообще приметы и предсказания сулили нам великие успехи. Что ни день, то разносились слухи о новых небесных знамениях, о таинственных голосах в костелах, о видениях, сопутствовавших королю. Он все время был окружен густой толпой; костелы были переполнены, и король с королевой, чуть ли не каждый день присутствовали на молебнах то в том, то в другом костеле.

Когда мы еще только собирались двинуться к Кракову, но медлили, поджидая запаздывавшие части войск, стали приезжать гонцы от князя Лотарингского и Любомирского, уже бывшего под Веной, с несколькими тысячами человек. Гонцы с мольбой торопили короля, ибо турки сильно угрожали городам, и со дня на день можно было опасаться приступа и падения столицы. После таких вестей король в конце концов перестал ждать запаздывавших и двинулся вперед с имеющимися силами. Правда, были некоторые основания предполагать, что Лотарингский вместе с осажденными умышленно преувеличивает тяжесть положения, чтобы вынудить Собеского поторопиться; однако и на самом деле время не терпело, хотя тем временем Лотарингский получил кой-какие подкрепления из немецких государств: Саксонии, Баварии, Вюртемберга и других.

О том, с какой торжественностью мы двинулись из Кракова вслед за полками, вышедшими раньше нас, я описывать не буду: достаточно распространялись о том другие очевидцы. Королева, как я уже сказал, проявляла по отношению к мужу и сыну необычайную заботливость и беспокоилась за их судьбу. Она решилась проводить их до Тарновских гор, а потом вернуться в Краков и остаться до конца войны, чтобы получать более частые и достоверные известия.

В Тарновских горах мы впервые испытали, что значит поход по чужой и незнакомой стране, с людьми непривычными к горным экспедициям. Мне был поручен надзор за частью королевского обоза и его личного походного имущества, оружия, платья, и я сам не знал, что делать. Когда в Кракове наши возницы стали, крестясь, сначала опережать нас, а потом отставать в пути, ломать оси и колеса, терять груз… я думал, что сойду с ума раньше, чем все приведу в порядок.

Но это не суть важно, все это мелочи, о которых можно было не заботиться. Я присматривался к королю, к королеве, ко всей высочайшей семье, их друзьям и прихлебателям. Это были дни глубокого смысла и значения, в особенности для государя, олицетворявшего собой Божию грозу, рыцаря и поборника христианства. Он как бы сознавал величие миссии и подвига, запечатленных на его лице, и все его слова были проникнуты великим вдохновением.

Окружающие до известной степени тревожились. Королева, да простит мне Бог, не из любви к супругу, а из страха за свою судьбу, плакала почти без перерыва. Из приближенных короля едва ли не большинство, в том числе и стольник Поляновский, в душе были исполнены боязни и не верили в успех. У короля же была только одна забота: как бы не оказалось нехватки во всем, что нужно для похода. В общем же он шел с такою надеждою на Бога, с такой верой в свои силы, что всем придавал бодрость.

Если бы король сам, как я писал, не заботился даже о таких мелочах, как копья, то не знаю, кто бы о них подумал. Достаточно сказать, что в походе, несмотря на квартирмейстеров, на гонцов, предупреждавших о приезде короля, о необходимости приготовить помещение и продовольствие, редко где бывало всего вдоволь. Король, чтобы приучить себя к седлу, большую часть пути проезжал верхом. А так как он был грузен и дороден, то лошадей постоянно приходилось заменять новыми.

После прощания с королевой, падавшей раз за разом в обморок – хотя, конечно, я не могу ручаться, действительно ли она теряла сознание или только так, ради людей – король, помолившись, продолжал путь очень бодро и не слишком печалясь о разлуке.

Так как я вспомнил об обмороках королевы, то еще прибавлю, что кто-то из друзей ее величества задним числом сочинил впоследствии такую версию: на вопрос, чем она, собственно, так удручена, при прощании с Якубком, королева будто бы ответила:

– Я плачу, потому что мой любимый сын [25]25
  Александр, второй сын Собеского от брака с Марией-Казимирой, любимец матери.


[Закрыть]еще слишком молод, чтобы сражаться бок о бок с отцом.

Спартанского ответа королевы тогда никто не слышал и не оценил. Он появился только в дневниках, написанных по триумфальном возвращении. Такой ответ совсем не в духе Марии-Казимиры, и я очень сомневаюсь, промелькнула ли у нее при расставании хотя бы мысль о чем-нибудь подобном. Но она, действительно, и тогда уже предпочитала Якову второго сына. Впрочем, я ведь Фома неверующий – не могу поверить даже в материнскую любовь в таком иссохшем и остывшем сердце.

Выбравшись 22 августа из Тарновских гор, мы двинулись на Гливиц, в Силезии. Там, в монастыре реформатов, были отведены и приготовлены для нас квартиры. Целый день догоняли нас отставшие, в том числе и брат королевы Малиньи, для которого заботливый король велел оставить свободную палатку.

На пути же были получены письма, которых король не успел получить в Кракове. Из писем король узнал и громко потешался, что сумасшедший и заносчивый Дюверн, когда ему предложили убраться восвояси, сначала очень упирался; ссылался на то, что он будто бы не французский, а трансильванский посланник, хотел остаться в Гданьске, но наконец вынужден был подчиниться и уехать. Что касается морштыновского шифра, которого король домогался от французов, то под разными предлогами они его не выдали. Как было установлено впоследствии, история с шифром была своего рода сделкой: надо было предварительно помочь Морштыну сбежать из-под ареста и дать ему спастись.

Если бы по тому, как нас приветствовали, принимали и ухаживали за нами по пути в Гливицы и в Гливицах, судить о том, как будет дальше, то можно бы, пожалуй, заключить, что ближе к Вене нас будут на руках носить. Духовенство чуть ли не везде приветствовало нас возгласами «Ave Salvator!» [26]26
  «Привет Спасителю» (лат.).


[Закрыть], a разные вельможи, комиссары и титулованные кесарские чинодралы кишели по пути кишмя до тошноты. Королю тащили дичь, зверье, фазанов и всякое другое отборнейшее продовольствие в таком количестве, что невозможно было съесть. Вплоть до Тарновских гор король расставил подставы и гонцов для получения корреспонденции, и все-таки почтовая гоньба была в высшей степени неаккуратная.

Устав медленно тащиться с тяжелыми родами оружия, король за Гливицами отделился от главной массы войск и во главе двадцати с чем то хоругвей легкой конницы и восьмисот драгун поспешил вперед через Опаву на Оломунец [27]27
  Ольмюц.


[Закрыть]. Там должен был ожидать нашего государя кесарев гонец граф Шафготш.

Начало нашей тяги (не могу иначе назвать способ нашего передвижения) протекало весьма благоприятно: жара была еще большая, но сносная; погода чудная; страна казалась жизнерадостной, обильной, плодородной, население приветливым и дружелюбным. В Ратиборе, из которого лежал прямой путь на Опаву, какой-то граф устроил королю пышный прием у себя в замке, но за счет кесаря. Графиня, окруженная целым штатом дам, занимала короля перед обедом, и ему пришлось сесть с ними за карточный стол. Все были на удивление почтительны; даже в народе слышались приветственные возгласы и благословения за помощь.

Уже в Ратиборе король говорил, что надобно спешить, а то турки отступят из-под Вены и вырвут у нас из рук долгожданную победу. Потому он непременно хотел подойти к столице Австрии ранее начала сентября. Таким образом, самый поход был как бы осенен ореолом чаемой победы, было радостно, и все шло как по маслу.

В Ратиборе нас обильно кормили и поили, как и под Опавой, где всякие немецкие барыни приходили поглазеть на короля и поблагодарить, хотя квартиру отвели ему попросту в сарае. Опаву, прекрасное местечко, мы прошли походом, не сделав дневку. На другое утро, переночевав в миле от города, шли несколько часов по восхитительной местности, а там уже начались Моравские горы.

Могу только сказать, что для наших глаз, вовсе непривычных к красотам горных местностей, дорога была в высшей степени приятная, но, помилуй Бог, не для обозов и не для лошадей. Скалы, камни и промоины, вырытые горными потоками, чрезвычайно затрудняли движение, так что мы только поздней ночью добрались до ночлега, измучив лошадей и поломав много повозок, не выдержавших превратностей пути.

На этом ночлеге поджидал нас обещанный кесарский гонец, граф Шафготш. Не знаю, какие были у них разговоры с королем и остались ли они довольны друг другом. Я заметил только, что король насупился, принял гордый вид и довольно холодно простился с кесарским послом. Отсюда я догадываюсь, что, вероятно, граф чем-нибудь досадил королю и получил щелчок по носу. Это было только началом всех тех неприятностей, которых мы натерпелись после, благодаря заносчивости и удивительному самомнению кесарского военного совета. Но Собеский все это предвидел и своевременно давал отпор. Так, несолоно хлебавши, первым отчалил пресловутый граф: хотел учить чему-то короля и получил чувствительный урок. Я слышал, как король негодовал и пожимал плечами.

На другой день мы почти до самого полудня шли горными тропами; дальше, к Оломунцу, расстилалась роскошная равнина.

Короля страшно утомляли торжественные приемы. Приходилось облачаться во все регалии, менять лошадь, выступать с подобающей осанкой… Но зато и наслушался он хвалебных речей до сыта до отвала! Восхвалений и благословений!

Такой же прием ожидал нас и в Оломунце со стороны иезуитов и остального духовенства. Король, желая избежать мучительных оваций и сопряженных с ними церемоний, потребовал, чтобы ему отвели квартиру за стенами города.

Однако просьбу не исполнили, а разместили нас в каменном доме среди города, с огромными пустыми комнатами, где всем пришлось быть вместе. Я отмечаю все эти подробности, чтобы показать, как нас чествовали и встречали при вступлении и как впоследствии все это резко изменилось к худшему. Любовь подогревалась, очевидно, великим страхом перед турками.

Король чрезвычайно торопился. Он получил известия от князя Лотарингского, что у него уже были стычки с неприятелем, а потому боялся, как бы не расстроились все его предположения и планы. Нельзя было жаловаться, что мы не были осведомлены о действиях кесарских войск. Напротив того, мы по два раза в день получали военные депеши, и король неизбежно приходил в волнение и подгонял нас, чтобы как можно раньше добраться до Дуная.

Итак, мы шли форсированными маршами. Король удивительно бодро переносил и утомление, и жару, но на королевича перемена образа жизни подействовала странно: лицо, губы и щеки покрылись прыщеватой сыпью. Впрочем, Дюмулен уверял, что это очень хорошо и очищает кровь.

По пути повторялись торжественные встречи со стороны разных князей и вельмож. Между прочим, встречала нас также некая княжна Лихтенштейн, которая будто бы состояла при королеве Элеоноре и была знакома с королем.

В день усекновения главы Иоанна король и свита присутствовали на обедне в Брюнне, или, вернее, Брно, прелестном городке, над которым высится мощный замок на крутой горе. А вокруг расстилается страна, плодородная и зажиточная, как Украина. В Брно нас с великой помпой встречали отцы францисканцы, а в городке было полным полно людей, собравшихся частью ради праздника, частью ради нас

Мы с завистью любовались богатством и счастливой жизнью местных жителей. У них в изобилии не только хлеба, но и вина, а кладовые полны прекраснейших плодов. Крестьянские постройки и жилища лучше иных наших помещичьих усадеб.

Обедом угостил нас в Брно граф Коловрат; наши в шутку, прозвали его Коловоротом, потому что он ворочает всею окольною страной. Король был доволен и приемом, и обедом.

Здесь же были получены на имя короля письма от князя Лотарингского. Он именем Бога и всего святого заклинал короля спешить, так как Штарнберх [28]28
  Комендант Вены.


[Закрыть]писал (письмо было приложено), что долго не продержится: турки сидят в одном равелине с немцами и ведут подкоп под так называемый «кесарский» бастион. Они уже так близко, что солдаты, роющие контрмину, чуют их совсем под боком. Получались другого рода сведения, что со дня на день ожидались подкрепления от всех электоров, за исключением бранденбургского; что турки восстановили разрушенные под Веною мосты, а теперь насыпают перед ними панцы.

Король был в более спокойном настроении. Я слышал, как он сказал Волынскому воеводе:

– Бог даст, завтра услышим грохот венских пушек и напьемся воды из Дуная.

Теперь была у короля одна забота, почему ничего не было слышно о казаках, которых он хотел выставить против татар, и о Литве, неизвестно где запропастившейся.

Собственно, литовские войска были королю уже не нужны, и он желал только, чтобы они вступили на территорию Венгрии.

Так добрались мы до Хейлигенброна, недалеко от Тульма, где король велел построить мост. Оттуда он с несколькими всадниками ездил в Никельсбург, который хотел осмотреть сам, не полагаясь на других. И посторонние, и мы не могли надивиться, какой король деятельный, подвижный, как он неутомим и нетребователен. Он, который в будничной обстановке частенько бывал тяжел на подъем и жаловался на разные недомогания, стал теперь неузнаваем. Бодрый дух вселился в короля и наполнил его чудодейственной силой. Он недосыпал, недоедал, переутомлялся, но был так свеж, что Якубек, как ни старался, подражать ему не мог.

Но в Якубке была другая кровь, совсем иной характер; он как бы многое унаследовал от матери и в душе был иностранцем. Нельзя упрекнуть его в недостатке рыцарского духа; но в обществе канцлера Малиньи или Дюпона он чувствовал себя гораздо лучше, чем с польскою дружиной; сердце влекло его к чужим. В нем не осталось ни следа, ни признака польского шляхтича.

Возвращаюсь, однако, к нашим приключениям, и в первую очередь к прославленному князю Лотарингскому, о котором мы давно были наслышаны как о знаменитом полководце, и потому все, не исключая короля, страшно желали его видеть.

Он выехал навстречу королю во главе небольшого конного отряда и cum debita reverentia [29]29
  С должным уважением (лат.).


[Закрыть]. Было очень важно знать, каково будет его решение: пожелает ли он при короле играть роль самостоятельного генералиссимуса, или же подчинится нашему государю. Он был настолько благоразумен, что не заявил претензии на независимость, а сам добровольно отдал себя в распоряжение короля, ибо, когда начальствующих двое, бывает хуже, нежели когда нет ни одного.

Рядом с королем австрийский полководец показался нам в высшей степени невзрачным: не вышел ни осанкой, ни одеждой. Среднего роста, заурядный, ничем не выделяющийся; хотя, в общем, не без отпечатка силы духа. Лицо обветренное, красное; нос как у попугая; только глаза живые и умные. Несмотря на то что отправлялся к королю, он даже не принарядился: в каком-то сереньком кафтане, скупо обшитом галунами, с золотыми пуговками; шляпа без перьев; на ногах желтые ботфорты, забрызганные грязью и сильно потертые.

Но впоследствии я слышал, что король отзывался о нем очень лестно. Хвалил его за простоту и скромность и знание военного дела. Слышал я также, как король сказал ему, смеясь:

– Незачем нам так бояться ни турок, ни Кара-Мустафы; ибо враг, дающий нам беспрепятственно строить на Дунае мост, ничего о нем не знающий или знать не желающий, право, не так страшен.

И Лотарингского, и других гостей, в которых не было недостатка, король принимал по-лагерному, считаясь с военным временем, прекрасно и по-барски: было вволю и пищи и питья, и, хотя никто не пил, все повеселели, не исключая Лотарингского. Тот, впрочем, пил сначала только легкое вино с водой, а потом снизошел и до венгерского.

Король был в очень хорошем настроении, ибо все заявили, что будут повиноваться даже в мелочах и выполнять его приказания. Конечно, это льстило его самолюбию; но главное, радовало в смысле обеспечения успеха, зависящего от единства исполнения и мысли. По обхождению австрийцев с нашим государем, по почестям, которыми его окружали, по воодушевлению их при виде наших войск было ясно, насколько кстати было наше появление и что недаром короля встречали как спасителя.

До поры до времени нам все благоприятствовало. Мосты, которые король так стремился построить без помехи, были почти готовы; войска, несмотря на утомление, имели очень бравый вид, за исключением нескольких полков пехоты, пришедших в довольно неказистом виде. Однажды мы наблюдали на небе в течение нескольких минут какую-то особенную радугу; потом не то светлую полоску, не то знамение, не то огромнейшую букву, значение которой никто не мог истолковать. Во всяком случае, она не имела грозной внешности, не была похожа ни на розгу, ни на метлу, а, напротив, приветливо и ясно улыбалась. А нам, да простит нас Всемогущий, улыбка всегда милей грозы.

Король по-прежнему был радостен и деятелен. Всем интересовался, заботился о людях и о лошадях, рад был всякого накормить и напоить. Сам ел очень мало, и то по преимуществу плоды.

Мои записки служат лучшим доказательством: перед выездом из Кракова я заказал переплетенную приходно-расходную тетрадку, и все, что видел, заносил на ее поля.

О князе Лотарингском, которого мы все разглядывали с великим любопытством, король постоянно отзывался очень уважительно, несмотря на его потертые сапоги и несуразнейший парик. Я сам слышал, как он, сейчас после отъезда князя, сказал Матчинскому:

– Добрый, по-видимому, человек, хорошо знает военное дело и постоянно изучает его. Я вижу его насквозь и знаю, что он именно такой, каким мне представляется. Он достоин лучшей участи и более щедрых даров судьбы.

Из Стетельедорфа, в расстоянии четверти мили от моста, который мы построили с великим поспешением и без малейшего препятствия со стороны неприятеля, король, по случаю болезни секретаря Таленти, стал диктовать мне письмо к королеве, частью же написал его собственноручно. По этому случаю припоминаю, что он извинялся перед королевой за неаккуратность в письмах: постоянные совещания с Лотарингским и другими, гонцы, приветственные речи, встречи в городах не только не давали писать письма, но даже ни поесть и ни поспать в положенное время. Неприятель был от нас в четырех милях, а тут при каждой встрече местничество: кому где стать, позади ли, впереди, слева или справа.

Королева, по-видимому, очень беспокоилась, как будет смотреться его королевское величество рядом с кесарским великолепием. На это король ответил, что по внешности имперцы могут считать всех поляков крезами, так роскошно разодеты гайдуки, и пажи, и челядь, и лакеи; лошади в серебряных наборах; внутренние помещения шатров, королевского и князя Якова, обиты золотистыми глазетами, а общая приемная парчой. У них же (т. е. немцев), на лошадях ни блестки серебра, мундиры простенькие, полунемецкие-полувенгерские. А повозки самые обыкновенные; пажей или лакеев нет и в помине.

Князь Саксонский, прибывший вчера же, был одет очень просто: в красный кафтан с малиновым поясом и кистями. Роста среднего, с добрым выражением лица и старонемецкой бородой. На вид простоват и, что удивительнее всего, не говорит ни на каком языке, кроме немецкого, да и то не речист и мямлит. Зато усердно пьет.

Князь также предоставил себя в полное распоряжение короля; и, хотя сам он был весьма непрезентабелен, его пехота, которой король произвел смотр, была в превосходном состоянии, чисто одета и хорошо вооружена.

До сих пор король все опасался, как бы под Веной у него не перехватили инициативу и не расстроили намеченного плана. Но из разговоров с местными военачальниками он мог убедиться, что не только не было о чем беспокоиться, но даже приходилось поторапливать и побуждать запаздывающих.

Очевидно, что, не слишком надеясь на свои силы, они колебались перед битвой, которая должна была решить судьбы города и государства.

Поведением королевича Якова король был весьма доволен. За неимением выбора он еще не назначил ему постоянных спутников, и потому оба, граф Малиньи и королевич, неотступно следовали за королем. Спали по соседству, кроме нас также придворный подскарбий Модженовский и Луцкий староста Миончинский, которых король мог потребовать к себе каждую минуту.

Еще и еще раз должен подтвердить великое преклонение свое перед нашим государем, которого я до того никогда не знал таким трудоспособным, таким неутомимым. Он забывал об отдыхе, о пище и о сне. Проскакать десять миль туда и столько же обратно, от главной квартиры армии до строившихся мостов, все время меняя лошадей и почти без передышки, было для него безделицей.

Но Дюмулен и Януш уверяют, что король уже несколько похудел, и пророчат, что он еще больше похудеет, а это ему на пользу. На лице у него здоровый румянец, но щеки несколько ввалились.

Подъезжая к мосту под Тульном, мы встретили специального папского посла, которого король и все встречали с величайшим подобострастием. Хотя, прости мне Боже, на вид он был не лучше наших причетников, а одет был даже хуже: ряса из грубого сукна, одетая на голое тело, босоногий.

Был то прославленный своей благочестивой жизнью отец Марк, капуцинский монах, которого людская молва чуть ли не при жизни причислила к лику святых и приписывала ему дар предвидения. Описать, каков он, не сумею, но таким я представлял себе святого Капистрана, о котором читал в житиях святых. Осанка благородная; но весь он одни кости да кожа, загорелая и лоснящаяся, как пергамент. Глаза горят особенным огнем; а когда он молится, то весь точно уходит в другой мир… Одежда грубая; подпоясан простой веревкой; на ногах сандалии. Только руки не соответствуют лицу: красивые и белые, но очень худые.

Короли и князья для него пустой звук, как будто ему даже и знать не надо, что они вообще живут на свете; со всеми, даже с последним батрачишкой, он держится совершенно одинаково. Вероятно святой отец дал ему особые поручения к королю, потому что отец Марк сам разыскал его и, приветствуя, благословил чуть ли не со слезами на глазах; а потом еще отдельно беседовал с ним около получаса. Я слышал, как король рассказывал после графу Малиньи, что отец Марк виделся раньше с кесарем и увещевал его, перечисляя все те беззакония, за которые Господь так строго накажет его страну. Притом отец Марк заверил короля, что кесарь даже издали не покажется войскам, ибо он не только отсоветовал, но даже воспретил ему это.

Король был очень рад, так как вмешательство кесаря было бы очень нежелательно. Да и кесарь сам не обнаруживал особенной охоты впутываться в эту кутерьму, потому что войска шли к Вене горными тропами, через ущелья и леса, где татары свободно могли атаковать тыл.

Богослужение, в том виде, как совершал его отец Марк, совсем не было похоже на обычное. Король и все начальство причастились святых тайн из рук преподобного служителя алтаря, причем тот громко спрашивал каждого, надеется ли он на Бога, и заставлял повторять за собой по несколько раз подряд «Иезус-Мария»…

Святитель вдохнул в сердца всех присутствовавших великую бодрость духа, как будто сам Господь послал его в то время, когда мы нуждались в ободрении и в мужестве. Переправа по мостам, которые были наконец готовы, продолжалась долго, ибо то здесь то там что-нибудь ломалось, а дождь и слякоть затрудняли движение подвод. Нас предупреждали, что за Дунаем вся страна опустошена и голодает, потому что татары хозяйничали там в течение нескольких недель. А после них, как после саранчи, не очень-то попользуешься.

Дороги через горы, ущелья и лесную чащу были очень ненадежны; проводников и в помине не было, а карты и атласы оказывались, на что очень жаловался король, либо неверными, либо недостаточно подробными.

Пехота должна была идти вперед, чтобы утоптать путь для конницы, расширить полотно дороги, вырубить, где нужно, лес. Больше всего мучились с гружеными возами. Бросить их было нельзя; тащить следом невыразимо трудно, особенно из-за лошадей и подножного корма, ибо в этих местах травы в редкость, не наберешь и на лекарство. Да и сработаны повозки были не для таких каменистых дорог, по которым нам пришлось идти с тяжело груженными возами.

До сих пор король был всем доволен и ни на кого не жаловался. Князья Лотарингский и Саксонский оба ему повиновались, получали его приказы по армии и выполняли их. Кроме вышеупомянутых, понаехало со всех сторон, кто с чем, множество немецких императорских князей, опоздавших к началу похода. Теперь же, заслышав о нашем короле, они стали торопиться и днем и ночью. Поименно называли Баварского, двух Нейбургских, Ганноверского, Ангальтского и других, имен которых не припомню. Кроме этих титулованных добровольцев, мнимых защитников креста, во множестве съезжались воители всевозможных народностей, горевшие желанием сразиться под предводительством такого вождя, как наш король. Их размещали в разные отряды.

Князь Саксонский, к великому изумлению кавалера Малиньи, все время объезжал войска в своем вылинявшем красном одеянии, следуя по пятам нашего короля не как коронованное лицо, а точно какой-то свитский. В конской сбруе у него кое-где едва поблескивало серебро. Ни пажей, ни лакеев при нем не было; палатки его были обыкновенного тика. Адъютанты простые офицеры; у иных отвислое брюшко и багровый цвет лица.

Почти каждый день мы доставали «языка». Все пленники в один голос утверждали, что в турецком лагере ничего не знают о присутствии короля, или, лучше сказать, не верят. Наши разъезды, возвращаясь, сообщали, что канонада под стенами слабая; палят все больше из мушкетов и, вероятно, ведут подкоп. Говорили также, что Кара-Мустафа, ради сохранности добычи, не собирается брать город штурмом, так как во время приступа чрезвычайно трудно предотвратить грабеж. А ему непременно хочется завладеть теми несметными сокровищами, которые, как он предполагает, находятся в Вене. Этим объясняется его нерешительность. Короля эти вести чрезвычайно обрадовали, так как он постоянно опасался, как бы дело не обошлось без нас и кто-нибудь бы нас не опередил.

Из сказанного ясно, что король напрасно беспокоился, и, если бы не наша помощь, Вена бы сдалась.

Прибытию короля здесь так мало верили, так его не ждали, что когда к Лотарингскому прибыл гонец от Текели, с предложением посредничества с целью перемирия, то, увидев нашего государя, он едва не лишился языка. Не помню, писал ли я, что Текели питал к королю величайшее почтение, потому что его боялся и должен был ему повиноваться. С этим же гонцом король велел Таленти послать Текели напоминание, чтоб он держался данных обязательств.

Чем ближе к Вене, тем больше мы страдали от жары. О нас и говорить нечего; но сам король и тот терпел от недостатка удобств и необходимого ухода. Частенько нельзя было достать для него чистой воды, чтобы напиться, а вместо пищи приходилось целый день довольствоваться кусочком хлеба. Король так радостно нес свои лишения на алтарь Всевышнего, как будто утопал в излишествах.

Едва проснувшись и перекрестившись, он уже спрашивал о новостях, о «языке», посылал письма и отправлял с поручениями. Беспокойнее всего он бывал тогда, когда подолгу не получал вестей от королевы. А последние доставлялись весьма неаккуратно, хотя сношения были устроены со всевозможной тщательностью, чтобы не было задержки из-за гонцов, трабантов, скороходов и подстав.

На подкрепления, на казаков Менжинского, который еще стоял с ними во Львове, король совсем больше не рассчитывал, ибо главное зависело теперь от качества, а не от численного превосходства войск.

Трудно описать, по каким дорогам, с какими страшными мучениями и испытаниями для лошадей, кормившихся почти одними листьями деревьев, мы наконец добрались до Каленберга под Веной, со значительным опозданием в сравнении с расчетами короля. Истинное чудо, что мы не натолкнулись почти ни на какое сопротивление со стороны врага. Во-первых, потому, что он никоим образом не предполагал продвижения неприятеля среди лесов и гор, а во-вторых, потому что до конца не верил в присутствие короля. Присоединился к нам князь Баварский, человек еще молодой, лицом не безобразен; осанка лучше чем у саксонца и все вообще чище и изящнее; лошади прекрасные, но совсем без свиты. Познакомившись с королевичем Яковом, он очень запросто сошелся с ним, чему король весьма был рад и обращался с ним с большой предупредительностью. Оба князя, державшиеся сначала несколько вдали от короля, теперь, с приближением к врагу, являлись по несколько раз в день; узнавали пароль, сами спрашивали приказ по армии и охотно подчинялись.

Вчера король сказал с большим удовлетворением:

– Обыкновенный капитан и тот не может быть исполнительнее их. Верю, что, с Божьего соизволения, конец увенчает дело… Конечно, не без тяжелых жертв, ибо положение хуже и совсем иное, нежели представлялось в донесениях.

То, что я выше вспомянул о нашем движении горными тропами под Каленберг, не дает и отдаленнейшего представления о том, чего мы на самом деле натерпелись. Местами было так, что ни пройти и ни проехать; приходилось буквально карабкаться ползком на крутые склоны без признака дороги, перебираться через вырытые дождевой водою пропасти и завидовать, что у нас не козьи ноги: наши, по крайней мере, не годятся для подобных упражнений. А все-таки каким-то образом мы, с Божьей помощью, выбрались сюда без особенных потерь и незаметно для врага расположились прямо над турецким лагерем. И днем и ночью шли у нас военные советы, где и какие расположить войска.

Все свои подводы с провиантом, утварью, лучшими палатками и шанцевым инструментом король оставил, за исключением самого необходимого, на берегу Дуная, в безопасном, как он считал, месте.

Я восхищался, видя, как бодро он переносит всякие лишения, ни на что не жалуясь. Я приказал возить для него позади седла легкий матрац, чтобы королю не приходилось, отдыхая, лежать на голой земле. Но он редко успевал дождаться, пока матрац расстелят.

Турецкая беспечность, или, лучше сказать, ослепление Божиим произволением, были для нас непонятны. Наши драгуны и казаки подкрадывались к самому их лагерю, захватывали скот и пленных, но все эти случайности турки приписывали другим, а о нас точно не имели представления. Дня два мы были с королем совсем без войск; войска еще не подошли, а он хотел лично осмотреть позиции. Здесь нас ожидало страшное разочарование, сначала едва было не повергшее короля в полное отчаяние. Из всех карт и планов явствовало, что раз мы на Каленберге, путь к городу открыт и не сулит никаких препятствий. Тем временем вместо виноградников, которыми будто бы была покрыта весьма пологая гора, мы, когда взобрались на вершину, увидели у своих ног огромнейший турецкий лагерь. Далее как на ладони оцепленная Вена и лишь за нею громаднейшая площадь, тянувшаяся вдаль на много миль. Но вправо, где по нашему расчету были нивы, рос густой лес, чернели бездны и высилась крутая, как стена, обрывистая падь.