355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юзеф Крашевский » Ян Собеский » Текст книги (страница 13)
Ян Собеский
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 14:58

Текст книги "Ян Собеский"


Автор книги: Юзеф Крашевский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– То, что нас постигло, – говорил он, – примем как кару Божию за ограбление костелов, за разбойничество, за жестокости, которые позволяло себе войско. Я видел, что творилось, болел душою, угрожал уехать прочь из армии, над которою нависла Божия гроза; убеждал, что так не может продолжаться…

После король сделал строгие внушения военачальникам, что войско распустилось, забыло воинские упражнения; офицеры обленились, пренебрегают службой; солдаты своевольничают. Оказалось, что у большинства драгун не было зажженных фитилей и всех их бесславно перерезали.

Но все это было горчицей после ужина.

Немцы, вероятно, в душе торжествовали, что мы наказаны за самомнение; но наружно выказывали полное сочувствие и чрезвычайно удивились заявлению короля, что он не успокоится, пока не отомстит.

После поражения и потери в людях почти все приближенные короля противились новому походу; умоляли его, чуть ли не целовали ноги, убеждали, что негоже проливать кровь за немецких предателей… Но он повторял свое:

– Я должен отстоять собственную честь и честь войска. Мы отступим, но, Бог даст, загладим вчерашнюю беду.

Мужеством своим король понемногу заразил и остальных. Видя его твердость, многие набрались храбрости.

Было то восьмого октября. А, по милости Господней, король уже на третий день мог воскликнуть:

– После вчерашней победы я точно помолодел на двадцать лет!

Честь дня принадлежала всецело нашему государю; ибо после несчастной битвы под Парканами чуть ли не все в один голос кричали:

– Воротимся! Довольно полегло нас из-за них!

Но, спасая рыцарскую честь польского народа, король не мог согласиться на отступление и с необычайной быстротой приготовился к новому сражению. В ту же ночь полетели приказания, и, хотя король был весь избит, а все его тело было черное от синяков, он не обращал на это ни малейшего внимания, по-видимому, ничего даже не чувствовал. На военном совете, когда все подавали голос за возвращение домой, я своими ушами слышал, как король, лежа, восклицал:

– Войско вчера немного приуныло, а завтра совсем оправится: так всегда бывает. Немцы ничуть не беспокоятся; неужели мы утратим мужество? Что же касается фортуны, как вы говорите, то я ее ни в грош не ставлю; а, помолившись Богу, покажу вам завтра полную смену декораций.

Надо отдать справедливость также ксендзу Скоповскому, который красноречивой проповедью немало посодействовал подъему духа в войске и оживлению в нем упования на Бога.

Впрочем, трудно было бы даже избегнуть битвы, так как турки, набравшись храбрости, перешли в наступление, вызывая нас на бой. Кара-Мустафа, стараясь использовать свою удачу, двинулся со всеми силами по обеим берегам Дуная, а также велел выступить в поход венграм с Текели и татарским полчищам.

В долине под Парканами кишмя кишели турки, спешно надвигавшиеся из-за гор от Буды и через мост под Остшигоном. Всю ночь слышали мы их ликование; а так как в их войске разошлась молва, что король польский убит, они чрезвычайно осмелели. Других вождей они ни в грош не ставили.

Как оказалось впоследствии, неверные заняли позицию в полной надежде на победу. Их правый фланг опирался на теснины, по которым с минуты на минуту могли подойти венгры. Этим крылом командовал новый будапештский паша Кара-Магомет, назначенный вместо Ибрагима. Центр занимал силистрийский паша, а на левом фланге был паша Карамуни-Али.

С нашей стороны было выведено в поле до сорока тысяч смелого, но уже очень утомленного походом войска.

За час до рассвета, несмотря на синяки, к которым прикладывали компрессы из вина с розовой водой, король был уже в седле и лично размещал войска в три линии, вперемежку польские полки с немецкими. Только около девяти часов, средь бела дня, вся армия свободным шагом двинулась на турок. Король был на правом фланге, который должен был обрушиться на Парканы. Лотарингский с Баденским и прочими занимали центр. Левым крылом командовал Яблоновский.

Первый натиск турок был на левое крыло, они хотели окружить и отрезать гетмана. Удар был страшный, но наши линии выдержали натиск и не подались назад. После вторичной атаки турок Лотарингский с большой удачей двинулся на них с пехотой и прорвал линию врага. Кара-Мустафа был ранен; паша Караманский также, причем попал в плен нашим гусарам. Паша Силистрийский, зарвавшись во главе сорока всадников, был окружен немцами и после отчаянной обороны сдался Яблоновскому. Король же, несмотря на орудийный огонь из Остшигона, прямо шел на Парканы под защитой взгорий и без потерь дошел до самых стен.

Увидев короля, турки перетрусили и отступили от Паркан, бросившись на мост, ведущий в крепость. Наше войско, охватив широким кольцом отступавших турок, прижало их к Дунаю, чем обеспечило окончательный разгром турецкой армии, после чего король без труда овладел крепостью.

И вот поляки снова добыли победу, а король стал героем дня!

Текели, как король, правильно предвидел, не участвовал в сражении. Присутствовали, как свидетели разгрома, два присланных от него юнца. Татары явились также больше для вида, в числе нескольких сот человек. Король послал к ним пленника с приветом хану и благодарностью за верность договору о союзе.

Здесь я должен упомянуть, что, как под Веною, отец Марк видел парившую над королем белую голубку, так перед рассказанной неудачей поминутно перебегала нам через дорогу черная собака и опускался над рядами войск черный орел. Теперь король сам видел, как впереди его летел голубь.

Королевич Якоб, чудом спасшийся во время поражения, и на этот раз остался цел, несмотря на жестокий огонь из Остшигона.

После такого счастливого оборота дел и победы, которую король ставил значительно выше, чем победу под Веной, так как одержал ее после страшных потерь, со значительно поредевшею армией, мы смело могли бы предоставить немцев собственным их силам. Но, как правильно предвидел гетман Яблоновский, хорошо знавший натуру короля, после Паркан ему захотелось взять также Остшигон, хотя визирь послал туда из Буды многотысячные подкрепления. Короля нисколько не пугала ни поздняя осенняя пора, ни утомление войск, ни испорченная пища, ни свирепствовавшие вследствие того болезни. Не выдержали даже некоторые из королевской дворни. Умерли в пути, лежа на возах, Калмычок и Домбровский, любимый королевский паж. Больным не было числа; ежедневно кого-нибудь да хоронили.

Боевых товарищей, холопов, челяди валилось с ног гораздо больше, чем у немцев, хотя на вид они были тщедушнее, чем мы.

После победы начались ропот и недовольство. Особенно много недоразумений возникло по поводу замещения вакансий, открывшихся после убитых и умерших. Король умышленно делал вид, будто ничего не видит и не слышит, хотя имел достоверные сведения обо всем происходившем. Коронный референдарий, домогавшийся Поморского воеводства после павшего в сражении Денгофа, публично позволил себе будто бы в майдане 1такие речи:

– Я заберу свою хоругвь и отправлюсь восвояси; потому что этот мост через Дунай строят только для того, чтобы завлечь нас под Буду и погубить всех до единого.

Литовский маршал Радзивилл, с своей стороны имевший виды на воеводство и ничего не получивший, также перешел в лагерь недовольных.

Король все это пропускал мимо ушей и смеялся над теми, кто спешил вернуться к своим курным избам и плохому пиву; только понапрасну: свое сусло и полупиво были всем милей, нежели чужие замки и токайское вино.

Так как я постоянно близко видел короля и поневоле знал все, что его касалось, то не мог достаточно надивиться величию его души. Вокруг него было мало довольных своей судьбой; каждый требовал милостей не по заслугам. Отсюда кислые лица и упреки. Что касается немцев, то, будь они хоть семи пядей во лбу, король не мог им верить, так как убедился в их лживости и знал, что они гонятся только за добычей. Наконец, последним огорчением, о чем мы только могли догадываться, были для короля письма королевы. Вместо утешения, они чаще всего приносили одни попреки, жалобы, нарекания и самые чудовищные требования.

Королева с удовольствием силою вернула бы короля домой, только жалела, что он не сумел набрать побольше пленников и военной добычи.

Королева в душе завидовала даже Яблоновскому из-за тех пашей, которых он взял в плен и надеялся на большой выкуп, хотя тот, кому паши достались, занимал в сердце королевы – да простит ей Бог! – столько же места, сколько сам король. Когда приходили письма от Астреи, король с нетерпением хватался за них, и руки у него дрожали. Иногда вместе с письмами королева присылала шарфик или бантик, и тогда король не мог достаточно нарадоваться; когда же начинал читать, то хмурился, бросал письма, опять к ним возвращался, снова отталкивал, и так по несколько раз брал их в руки, причем порою градом катился с него пот. Мы знали, что королева не прочь была распоряжаться из Кракова вакансиями, всем заправлять и отдавать распоряжения.

Сборное место для командного состава.

Ничто не было ей по нраву. Она завидовала даже лаврам, которые пожинал Фанфаник. Хотя на самом деле он не слишком рисковал, так как за ним всячески следили, а король заботился о его безопасности больше, нежели о собственной. Королевич, без сомнения, был очень смел, но из всех стычек вышел невредим. Ему не давали даже утомиться вволю. Потому нечего дивиться его храбрости, раз обо всем заботились другие. После той первой неудачи под Парканами, когда король вернулся в лагерь живой, но весь избитый, он не мог в первые минуты ничего узнать о сыне и от беспокойства едва не помешался. Самому же королю жизнь, полная превратностей и беспокойства, была удивительно на пользу, чему не могли надивиться Пеккорини и Дюмулен. Он не доедал и не досыпал, частенько пил такую воду, в какой дома не захотел бы даже вымыть руки; сильно похудел от постоянных трудов и утомления, как ясно показывали пояса и перевязи, которые пришлось суживать. Тем не менее он был значительно бодрей, чем дома, и почти помолодел. Ксендз Скоповский говорил:

– Его поддерживает дух; даже если бы он ничего не ел, то все-таки бы выдержал… Он весь пылает внутренним огнем.

Святая истина.

Несмотря на ропот, король приказал строить под Остшигоном мост, законченный к 20 октября. Как только неприятель догадался о намерении короля, так немедленно сжег предместья, часть города, и один из замков на горе Святого Фомы, очевидно собираясь защищаться до последней капли крови. Король же опять твердил, что особенно удачлив в осаде замков и, несомненно, вскоре вместо полумесяца на старом костеле будет водружен крест.

Когда мы, едва закончив мост, начали переправляться через реку, турки, заслышав о нашем наступлении, спешно оттянули войска к Белграду, распустив венгерский и валахский вспомогательные отряды. Таким образом венгерская земля, несколько сот лет бывшая под властью турок, получила свободу из рук нашего государя. А Остшигонский замок, занять который мы надеялись наверняка, был турецким без малого полтораста лет.

Чтобы оценить ангельское сердце нашего богатыря, надо было видеть и слышать его заботы и старания облегчить горькую участь беднейшего населения. Я сам слышал, как он всем по очереди повторял:

– Ради Бога, да за что же страдают несчастные сельчане? Я отпускаю на волю даже венгерских военнопленных, чтобы выбить им из головы, будто мы воюем с христианами или с кальвинистами; пусть знают, что враги нам одни только неверные! Весь народ с мольбою возносит руки к небу, молясь за нас Господу Богу, отдается под наше покровительство, возлагает на нас свои надежды, а мы вдруг станем его резать! Резать тех, которые нас кормят и будут впредь кормить! Надо гарцевать да величаться под стенами турецких крепостей, а не над бедными земляными червяками!

После взятия Остшигона, на вершине которого королю так хотелось водрузить крест, он собирался перейти обратно через Дунай и, пробравшись несколько далее, к Пешту, оттуда возвратиться в пределы Польши, чтобы разместить войска на зимние квартиры.

Но королева, а равно и большая часть соратников, бывших при короле, настаивали, чтобы он немедленно вернулся восвояси. Того же требовали приходившие из Кракова письма, полные отчаяния и тревоги.

Однако, хотя король всегда уступал желаниям ее величества, он на этот раз не хотел отказаться от намеченного похода и, пренебрегая письмами, двинулся дальше. Королеве же отписал так:

«Верно, что великое множество людей пишут и писали, чтобы я вернулся. Но желали и желают они моего возвращения не ради меня, а в личных интересах! Здоровье свое, жизнь и счастье я посвятил Божию произволению и возвеличению Его имени; что же касается риска, которому я подвергаю самого себя, то делаю я не более того, сколько полагается всякому честному человеку, на подвиги которого взирает весь мир. Жизнь мила мне служения ради Богу, христианству и отчизне; мила ради вашего величества, ради детей, родных и близких; но в равной мере я должен дорожить и честью, которой посвятил всю жизнь, и надеюсь, что, с Божия произволения, сумею сохранить и ту и другую».

Таков дословно был ответ государя королеве.

Чем более настаивали приближенные, чтобы на зиму вывести войска из Венгрии, тем упорнее держался король своего плана освободить венгерское царство и перезимовать на его территории.

В Остшигоне был турецкий гарнизон, численностью до пяти тысяч человек. Король осадил замок собственными силами, без всякой помощи, за исключением небольшого бранденбургского отряда. Несмотря на дождь, на холод, на отсутствие подножного корма для лошадей, на истомленное болезнями и лишениями войско, успех был полный: замок сдался на четвертый день осады, на слово короля. Радость была необычайная и торжество великое!

За эти несколько дней Остшингонская крепость храбро защищалась, не причиняя нам больших потерь. А наши бомбы и гранаты наносили защитникам большой вред, разбивая стены и губя людей. С восторгом смотрели мы на удалявшихся неверных под предводительством двух пашей, Аденского и Никопольского. Они очень нападали на визиря, бросившего их на произвол судьбы и бывшего виновником позора, беспримерного в их жизни.

Сразу же после ухода турок мы вступили в замок, который стоит на довольно высокой горе. Гора, целиком из красного мрамора, сквозь трещины которого всюду сочатся теплые ключи, а в ключах лягушки задают в день святого Симона Иуды такие же концерты, как у нас в мае.

Сердце мое исполнилось невыразимой радостью при виде государя, когда он в первый раз вошел в мраморную часовню, бывшую когда-то христианской церковью, а затем превращенную в мечеть. Ныне же, силою оружия, она была возвращена служению и возвеличению истинного Бога после стосорокалетнего пленения. Надо было видеть восторг короля… в особенности в день двенадцати апостолов, когда впервые раздались под сводами звуки нашего «Те Deum»!

Часовня выстроена целиком из мрамора; в ней сохранились остатки алтарей и даже изображения Божьей Матери. Только лик умышленно испорчен.

По взятии замка, когда осеннее время года препятствовало преследованию врага, да и сам он уходил так спешно, что трудно было бы догнать, войска наши отделились от кесаревой армии, чтобы было легче добывать продовольствие. Мы, согласно решению короля, не перестававшего изучать и рассматривать карты местности, пошли дальше, минуя турецкую крепость Щецин, в обход Филее на Кошице и Эпериес. Но предварительно необходимо было дать отдых лошадям и людям, страшно утомленным, и дождаться более благоприятного времени года, так как слякоть, снег, вихри, холода изводили нас невыносимо.

На пути все опасались, как бы король, минуя крепости, еще занятые турками, не соблазнился и не вздумал попытать счастья, всегда благоприятствовавшего ему при осаде замков. Я слышал ропот и нарекания на его геройские якобы замашки, хотя мы-то лучше всего знали, что дело вовсе не в геройстве, а в ревности к святой вере и к христианству.

Король выслал в Краков к королеве с письмами плутоватого француза Делерака, которого по пути сцапали турки и увели в неволю, сообщив об этом королю. Король был очень озабочен, так как турки приняли француза за очень высокую персону и требовали за него такой выкуп, что не было возможности уплатить его. Тем более что сам француз, и с мясом и с костями, не стоил и половины затребованного.

Я нисколько не ошибся в своих предчувствиях, услышав, будто мы будем обходить стороною занятые турками твердыни. И действительно, когда мы приблизились к Щецину, государем овладело большое беспокойство: он ни за что не хотел оставить у себя в тылу вражеское гнездо. Был созван военный совет, порешивший в один голос не трогать крепость. Тем не менее король послал на разведку сына с люблинским воеводой и Диневальда, кесарского генерала, с Труксом, начальником бранденбургского отряда. Вернувшись, они донесли, что замок не произвел на них впечатления особенно сильной или непобедимой крепости.

И вот, в канун дня святого Мартына, мы стали под крепостью, в страшную метель. Но укрепления показались королю гораздо сильней, чем ему докладывали. Город был окружен двойным рядом частоколов, рвами, стенами, башнями и стоял на возвышении. Гарнизон недавно был усилен свежими полками янычаров. Разглядев в чем дело, наши командиры, зная повадку короля, начали роптать… А король, улыбаясь, повторял свое, что он удачлив по части крепостей и они легко ему сдаются.

Едва лишь мы расположились, как из замка началась стрельба, и наши солдаты стали падать, а турки, собираясь защищаться, подожгли предместья. Король немедленно послал только что прибывших казаков помешать жечь пригороды. Каким-то чудом казаки, не особенно старавшиеся во время похода, ринулись вперед с такою яростью, что не только захватили все предместья, но даже овладели первой линией окопов с частоколом и воротами, на которых сейчас же водрузили крест и знамя. Успех казаков так воодушевил пехоту и орудия, что уже к ночи все палисады были взяты.

Орудийный огонь длился с нашей стороны не более трех часов, и на башне замка взвился белый флаг, как раз в то время, когда в обозе поднялся громкий ропот, будто король напрасно ведет солдат под пули. Огонь был прекращен, и город сдался на милость и немилость короля. Я слышал, как король успокаивал лежавших ниц и умолявших даровать им жизнь выборных:

– Не бойтесь, волос не упадет с вашей головы. Мы в счастье не спесивы, так как счастье все от Бога!

Действительно, только необычайной удачливости короля можно приписать тот страх, который он нагнал на турок. Они прекрасно могли бы защищаться в течение нескольких недель, так было у них вдосталь и пороха и продовольствия.

– На Святого Мартына отслужим молебен в обеих мечетях! – повторял король с неописуемой радостью.

Отсюда мы решительно должны были идти на Эпериас, не покушаясь на замки и даже обходя их, потому что наши военачальники соскучились по дому и по отдыху, и только он единственный, король наш, продолжал мечтать о подвигах во славу Божию.

Поход наш от Щецина, минуя сгоревший Филек, проходил, благодарение Богу, довольно гладко. Небо прояснилось, и уже в ноябре прихватил такой мороз, как у нас бывает на Крещение. Но мерзлая земля лучше, чем болото, а стужа предпочтительней распутицы.

Король очень жаловался на карты и на описания попутных стран, так как они были очень далеки от действительности. Нас заверили, будто местность совершенно ровная; между тем от самого Дуная до границ Польши только мы и видели что горы да дремучие леса.

В течение похода король все время получал письма и известия от Текели.

Трудно даже сказать, как полезны были нам эти сношения в походе.

Таким образом, мы шли да шли и никак не могли добраться в Кошицы так скоро, как бы хотелось нашим воеводам. Король больше всего роптал на неаккуратную доставку писем от королевы; а из Кракова жаловались на то же самое, да еще на ложные и очень скупые сведения, помещавшиеся в иностранных газетах. Действительно, мы не мастера разносить о своих подвигах по свету; не умеем также запасаться новинками и сплетнями о том, что делается в мире.

Дошло до нас несколько статеек из специально учрежденного в Риме и получавшего субсидию листка, долженствовавшего служить специально интересам армии и помещать сведения о нашем крестовом походе против неверных. Издавал листок некий Кракус, о котором ничего не знаю, был ли он итальянец, или другой национальности.

Чем ближе к Кошице, тем безотрадней становилось положение армии. Все города и замки, встречавшиеся на пути, были заняты войсками Текели и не открывали нам своих ворот. В Кошице было несколько тысяч гарнизона.

Сам же Текели, до тех пор уважавший волю короля и старавшийся приноровиться к его желаниям, за что тот обещал ему полную неприкосновенность, убежал вместе с женой к туркам, войскам же отдал приказание обходиться с нами как с врагами. Мы же, понадеявшись на мирные отношения, нарвались на врагов, которые, начиная от Сатмар, стреляли в нас.

Из Кошице была сделана на нас вылазка. В Прешове ядром убило старого, испытанного в боях воина, пана Моджевского, начальника галицкого ополчения. Голод, холод и болезни донимали нас в стране, где мы надеялись устроиться на зимние квартиры и отдохнуть.

Прешов пришлось обойти стороной, даже не сделав попытки завладеть им, лишь бы скорей уйти из проклятого края. Тем временем нам неожиданно повезло в Сыбине. Староста луцкий, повстречавшись с венгерской конницей, немного потрепал ее; а в самый день Непорочного Зачатия, когда мы подошли с королем под стены города, литовская артиллерия выпустила несколько десятков снарядов и город сдался безоговорочно. Отсюда мы не останавливаясь шли до Любовли, где должны были встретить королеву и сделать продолжительную остановку, так как королю предстояли большие заботы и беспокойства.

Действительно, мы дошли до предела, его же «не прейдеши»; король, можно сказать, разрывался надвое. С одной стороны, необходимо было прийти к какому-либо определенному решению относительно Венгрии; с другой же – все мысли и страстные желания влекли его к королеве. Да и та очень нервничала, желая поскорей опять покоролевствовать, и была готова поспешить навстречу королю хотя бы через Сонч, тогда как его величество советовал ей ехать более длинной, но безопасной дорогой на Чорштын и Новый Торг. Меня король послал с подводами на Чорштын, откуда я должен был отвезти часть доверенных мне сокровищ прямо в Краков.

Итак, после без малого четырехмесячной службы, принесшей мне хотя бы то удовлетворение, что я собственными глазами видел многое такое, о чем другие не могли даже услышать, я вернулся в декабре в Краков, заручившись разрешением от короля съездить на святки к матери, о чем я мечтал.

В Кракове я оказался далеко не единственным; многие упредили меня здесь, частью дезертиры, частью сбежавшие из армии с ведома и без ведома короля. Потому мне не слишком досаждали с расспросами, и я с большим любопытством относился к местным новостям, нежели встречавшие меня к известиям с войны. Ибо от самого Остшигона, а, может быть, и раньше, многие на свой страх пробирались к границе, и чем ближе к Любовле, тем более росло число беглецов.

Мой Шанявский, который поневоле должен был остаться в Кракове, чрезвычайно обрадовался, увидев, что я жив, потому что слухи доходили обо мне разноречивые. Кроме Шанявского в Кракове оказалось много старинных и новых знакомых, приобретенных во время похода, и тут-то я мог убедиться, как искажается истина в устах людей и в каком различном свете могут представляться одни и те же события в глазах множества свидетелей. Чего-чего только мне не пришлось наслушаться о битвах и походах, в которых я участвовал и видел собственными глазами! Уши вяли от рассказов о короле и прочих наших полководцах. Я привез с собой величайшее преклонение перед королем; будучи постоянно рядом с ним, вслушиваясь в его речи, никогда еще я не видел его столь великим; и вот, ненависть, ослепление и легковерность представляли его в совершенно ином свете. Чуть ли не на каждом шагу приходилось сталкиваться с проявлениями неприязни. Особенно возмущались королем, все будто бы принесшим в жертву своему тщеславию, в тех семьях, которые потеряли близких и родных на полях сражений. Другие уверяли, будто только непомерной жадностью короля к добыче можно объяснить, что мы, испытав неблагодарность немцев, не вернулись в Польшу сейчас же после Вены, а пошли дальше, навстречу таким ужасам, как первая стычка под Парканами.

В самом начале разговора Шанявский сообщил мне, что я увижу в Кракове также госпожу Бонкур. Он убеждал меня уклониться от свидания, так как она подстерегает возвращающихся с добычей из-под Вены и наверняка обдерет меня как липку. У меня же изо всей добычи было ровно столько, сколько я скупил у нестроевых солдат; сам же я ничем не поживился. В моих вьюках едва-едва хватало на скромные подарки для семьи и для друзей. На долю Шанявского достался довольно красивый пояс, приобретенный в Парканах, – вот и все, чем ему пришлось удовлетвориться; для себя же я оставил только саблю в великолепно украшенных ножнах. А так как Фелиция порядком выдохлась и испарилась из моего сердца, то я совсем не искал встречи с ней. Напротив того, у меня было твердое намерение, дав отдохнуть лошадям и людям, немедленно пуститься в путь, чтобы припасть к ногам родительницы в самый Рождественский сочельник. Но в одно приятнейшее утро, собравшись к ранней обедне в костел Девы Марии, я встретил на площади у дома, где осталась часть придворных королевы, разодетую как куколка… госпожу Бонкур.

При виде ее я остолбенел… Мысленно я представлял ее себе состарившеюся, увядшей… а встретил свежею, румяною, помолодевшею, совсем как будто бы она омылась той живой водой, о которой рассказывается в сказках. Она первая подошла ко мне, сложив губки бантиком.

– Отчего же старый друг меня не жалует? – спросила она. – Я напрасно прождала с тех пор, как узнала о его приезде. Возгордились же вы, господа, так, возгордились, разгромив неверных, что знать нас не хотите.

И, даже не дав мне раскрыть рот, сейчас же продолжила:

– Вы также, вероятно, состоя при короле, поживились, как Миончинский и другие в шатрах визиря. У нас только и разговоров, что о жемчуге, который вы загребали корцами.

Я рассмеялся.

– О других не знаю, – молвил я, – о себе же скажу, что из турецкого похода я возвращаюсь гол, как турецкий сокол. Пока другие промышляли для себя, я думал только о короле.

– Ого! – перебила она. – Так я и поверю! Мы вместе вошли в костел.

– Хоть и с пустыми руками, без гостинца, – прибавила она, – будьте милым гостем, не откажите навестить.

Так мы распростились. А вернувшись на постоялый двор, мне пришлось подумать о подарке. Выбор был невелик. Сверх припасенного для матери и для сестры, у меня была только красивая завеса, вышитая золотом, каких в обозе были тысячи. Уложив ее в турецкий сундучок, художественно изукрашенный резьбой на меди, я снес его красавице. Я думал ограничиться кратким приветствием и подношением; но сирена так стала улещать меня ангельским голоском, так улыбаться, завлекать и весело смотреть в глаза, что я опять расчувствовался и размяк. Она задержала меня до поздней ночи, и только появление нового поклонника спасло меня от опасности. Боже упаси, если женщина хоть раз прочно водворится в сердце! Я знал, что она играет моей любовью, что она негодница; Шанявский многое порассказал мне о ее новых приключениях; но ничего не помогло: она опять одурманила меня, и я вышел опьянев от страсти.

Однако, так как все уже было приготовлено в дорогу, я превозмог себя и на другой же день, несмотря на искушение, выехал домой. Уже в пути, на свежем воздухе, среди здоровой обстановки, обуреваемый воспоминаниями сельской жизни, я несколько пришел в себя.

Родительницу, даже если б я хотел, то не мог бы предупредить о своем приезде, и она меня не ожидала. На пути же приключилось так, что, спеша домой по ночам и по сугробам, я едва только в сочельник утром прибыл в Луцк. Здесь же охватило меня такое нетерпение, что я бросил измученных людей и лошадей и, наняв жидовских кляч, почти не отдохнув пустился в путь.

Еще не зажглась звезда, с которой в этот день подают на стол вечерю, как возок мой подкатил к крыльцу, и я, выскочив как сумасшедший, с разбега прямо бросился к ногам родительницы…

Как я предчувствовал, дома были не только сестра с мужем, но и брат Михаил. О, минуты восторга, минуты, когда я услышал их голоса, почувствовал материнские объятия! Когда меня охватило неизъяснимое сознание родимого гнезда, которое человек ни на что не променяет, даже на золоченые хоромы! У матери в руках был артос… она расплакалась и расцеловалась первая со мной. Когда я въехал во двор, они как раз говорили обо мне и, по слухам, думали, что я либо еще в Любовле, либо на пути в Краков.

Сверх семейных и старшего брата, я застал у нас в гостях зятя. Мы вместе сели за стол, и одному Богу известно, каким вкусным показалось мне все, что подавали: я точно переживал вторично дни счастливой юности. Посыпались вопросы, и здесь, слово в слово, повторилось то же, что и в Кракове: бездна лжи и фальши, мало правды.

Рукописные листки, ходившие здесь по рукам, содержали выдержки из королевских писем, искаженные до неузнаваемости; а рядом с ними помещались сведения из других источников, противоречившие письмам короля. Мне пришлось знакомить своих семейных с королем, видя, что они представляют его себе совсем иным, нежели он был в действительности. Никто не видел его в свете защитника христианства и богатыря; того богатыря, каким он явился нам со времени вступления в страну, ждавшую от него освобождения от неверных, со времени обедни, за которой он исполнял обязанности причетника в день победы на Каленберге.

Брат Михаил опять показался мне сильно изменившимся и постаревшим; но, как и в первый раз, он был вполне доволен своей судьбой и не стремился достигнуть большего. У него была степенная осанка, а благочестие его и набожность были для нас примером и обращали к Богу. Из всех сочельников, которые я, по милости Божией, встречал в кругу семьи, ни один не показался мне более торжественным. Когда мы встали из-за стола, я принялся развязывать дорожные мешки, чтобы достать гостинцы. Матери я привез роскошнейшие четки в золотой оправе; ибо, как известно, турки также молятся по четкам и, сидя, постоянно перебирают их. Надо было только, чтобы патер Михаил освятил их, как принадлежавшие неверным. Зятю я привез нож в красной оправе. Но, так как никогда не следует дарить, по какому-то поверью, ничего ни острого, ни режущего, он должен был заплатить мне грош. Неудачнее всего был подарок брату зятя, на которого я не рассчитывал. Пришлось ограничиться разрозненным от пары пистолетом. Правда, он был прекрасно украшен резьбою по слоновой кости с бирюзою, но в кобуре оставалось одно пустое место. Он был принят с благодарностью. Сестре досталась чудная застежка с изумрудом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю