Текст книги "Ян Собеский"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

На этом кончилась беседа; но король впоследствии всегда превозносил мое благоразумие и объяснял, за что и почему: за то что я, влюбившись в недостойную, не поддался влечению животной страсти.

– Страсть то же рабство, – повторял он, – а кто ей раз поддастся, будет рабом ее до смерти.

Он намекал на самого себя. Мне же представлялось, что эта якобы любовь к прелестям несравненной Марысеньки порядком уже поостыла. Королева была еще хороша собой, но, когда перевалит за пятьдесят, никакие заботы о красоте и свежести лица, никакие ни румяна, ни притирки, ни белила, ни мушки не могут вернуть молодость.

Королю жилось на Руси и приятнее, и свободнее. Он был как дома и охотно проживал подолгу. Правда и то, что он глаз не спускал с Каменца и ни о чем так не мечтал, как о его отвоевании. Королева же, не из любви, а из корысти, хотела бы спровадить его отсюда в Варшаву или Виляново, опасаясь, как бы он не задумал опять идти в поход.

Она очень опасалась его смерти, зная, сколько трудностей это повлечет за собой. Королеве непременно хотелось отстранить от престолонаследия сына Якова, как рожденного, когда Собеский был только маршалом, и подсунуть вместо него Александра, как сына короля. Но Собеский не хотел об этом слышать. Он равно любил всех своих детей, а к Якову питал особенную слабость, видя несправедливость к нему матери. Королева же не скрывала нелюбви к старшему сыну; да и он охладел к ней в результате и почти перестал видаться с братом Александром, за исключением официальных приемов во дворце.

Пробыв целый год в Жолкви, мы поехали во Львов, где король опять отдыхал несколько недель, постоянно окруженный толпой панов и шляхты. На следующий год король уже не пошел в поход, а послал королевича Якова с Яблоновским и Сапегой. Но те ничего не сделали, только всполошили турок. Сейм снова отравил жизнь короля и окончился ничем благодаря французским проискам.

Литва и Польша в это время чуть не передрались; так что дня не было без огорчений. Королева, гетман и вся французская клика травила несчастного государя, и нам приходилось все время быть настороже, как бы ему не попались на глаза бесстыднейшие пасквили и карикатуры, выставлявшие короля на посмешище всего света; ибо их расклеивали даже на воротах и дверях королевского дворца.

Короля изображали, вместе с Вотой и иезуитами, во главе непристойной процессии, а между слугами находились негодяи, разбрасывавшие рисунки в самых покоях короля… Сердце надрывается, перо с отвращением записывает эти мерзости.

Много раз слышал я, как король жаловался епископу Залускому и скорбел о будущности Польши. Король в былые времена льстил себя надеждой, что оставит престол Якову; но родная мать оказалась против возвеличения сына заодно с его врагами. А австрийский дом не хотел дать своего согласия на установление в Польше наследственной монархии.

О сеймах не хочу и не могу писать. Когда-нибудь найдутся отчеты о их заседаниях, нам на позор и на поругание. Ни геройство Яна, ни его великий ум, ни благородство сердца ничего не могли поделать против козней королевы, метавшейся от одной партии к другой, ни против происков вельмож, ни против соперничества частных интересов. Под конец царствования Яна огромное здание древней Речи Посполитой возвеличенное победами Собеского, стало грозить падением, несмотря на то, что блеск оружия мог бы содействовать ее спасению. Правда и то что во многом были виноваты происки чужеземных государств. На кровавой шашечнице Польши состязались дворы французский и австрийский. А все же, не будь нашей разрухи, розни и борьбы личных интересов, иноземные интриги не могли бы довести страну до крайности.

Только привязанность к королю удерживала меня при дворе, настолько все мне опротивело. Иной раз, с трудом протискавшись в палату, где заседал сейм, я не знал, плакать ли, или рубить и гнать обнаглевших горлодеров! Они во всеуслышанье называли несчастного государя тираном, деспотом, угнетателем, стремившимся попрать свободу. Требовали, чтобы он отказался от престола, а когда же король сам хотел отречься, не допускали.

Помню потрясающую сцену, когда после града обвинений, прозвищ и насмешек король встал и почти со слезами, голосом, в котором слышались рыдающие нотки, молвил:

– Бог дал мне счастье в битвах, но я не мог спасти отчизну… Остается только вручить жребий ее слепому случаю, ибо я христианин и верю в Провидение и Божие произволение. Я не верю ни в дружбу, ни в предсказания, ни в пророческие сны. Вера меня учит, что пути Божий должны исполниться. Силою и правдою Того, Кто правит миром, решаются судьбы народов. Но где еще при жизни правящего государя вольно чинить ему всякие обиды; где люди воздвигают алтари над алтарями; где идут на поклонение чужим богам, – там, наверное, нависла месть Всевышнего. Господа сенаторы, перед лицом Бога и всего мира, перед лицом Речи Посполитой свидетельствую о глубоком уважении своем к свободам и клянусь сохранить их неприкосновенными, какими принял их из рук народа. Ничто не может поколебать верность мою священнейшим заветам прошлого, ни даже черная неблагодарность, чудовищное исчадие земли. Я готов последние дни жизни принести на алтарь веры и Речи Посполитой, в надежде на милость Божию, в которой Всевышний Судия никогда не отказывал тем, которые посвятили себя служению отчизне.

Речь короля взволновала всех присутствовавших. Кардинал Радзиевский подошел к подножию престола и от имени Речи Посполитой выразил протест против не доверяющих помазаннику Божию. Всю палату охватил порыв жалости и умиления, и она голосовала как один человек… Но единодушия хватило ровно до выхода из зала… Заливавшиеся в ней слезами уже смеялись, едва переступив порог палаты; ибо у нас горячка возбуждения приходит и уходит с одинаковою легкостью.

После сейма выступления враждебных партий отличались такою же настойчивостью, как и раньше, и во главе смуты по-прежнему стояла королева. Если бы участие ее не было так явно, так несомненно, оно могло бы показаться маловероятным. Конечно, королева не выставляла напоказ своей заинтересованности в интригах Яблоновского, Опалинского, Любомирского, Рафаила Ле-щинского и других; но король, несомненно, либо обо всем догадывался, либо был вполне осведомлен черев Матчинского и епископа Залуского.

Обычно короля представляли на карикатурах в образе гаера или кривляки, но, конечно, не указывали его имени. Однако легко было догадаться по тучности и по усам, кого хотели изобразить. Как тогда, в процессии с отцом Вотой, так и теперь, по случаю заключения договора с Нидерландами, его изображали купцом, которому евреи помогают набивать карманы.

Беспримерное у нас до того времени кощунственное издевательство над верховной властью не могло поднять престижа короля. А так как выходки оставались безнаказанными, то все обрушивались на Собеского, как на беззащитную жертву: епископ холмский Опа-линский на сеймовом суде бросил королю в лицо оскорбительную фразу:

– Будь справедлив, либо откажись от власти!

Положим, наглая выходка епископа не прошла ему даром. Все возмутились, а каштелян сандомирский крикнул, что вся Польша больна белою горячкой и не выздоровеет, пока ей не пустят кровь. Опалинский, перетрусив, скрылся. Его поймали; привели к королю и заставили на коленях просить у короля прощения, который всегда и все прощал. Не было случая, чтобы он кого-либо преследовал; но такая доброта не обезоруживала, а прибавляла наглости.

Матчинский, воевода белзский, дрожа от негодования, воскликнул, что всех епископов следовало бы скопом перевязать да выслать в Рим… Но тут обиделся Залуский.

– Ты забываешь, воевода, – возразил он, – что до епископства мы были шляхтой и имеем такое же право заседать здесь, как и ты.

Тут уж король своей обычной мягкою манерой помирил их.

Весь сейм прошел в раздорах. Ибо произошло столкновение с Сапегами из-за радзивилловских недвижимостей на Литве, которые предполагалось конфисковать для королевича Якова. Сначала один, потом другой буян сорвали сейм, так как королевские неблагожелатели не хотели допустить конфискацию имений. За вторым буяном устроили погоню и выследили его вплоть до самого дворца гетмана литовского, где он напрасно пытался замести следы. А гетман, куривший в окне трубку, на вопрос о беглеце ответил иронически, что Бог не поставил его стражем брата своего.

Наступила ночь. В палате царил невероятный беспорядок. Литвин по ошибке дал пощечину епископу… сверкнули сабли, выхваченные из ножен… дохнуло ужасом! Бранденбургский посол обронил письмо, в котором черным по белому пояснялось, что Сапеги получили шестьдесят тысяч за то, что сорвут сейм… И Сапегам это сошло с рук! Они безнаказанно вернулись восвояси, оставив на мели и короля, и сейм.

Но на этом огорчения не закончились. Тяжким бременем обрушилось на короля дело Лещинского, обвиненного в неверии и осужденного на мучительную смерть. Этого не мог одобрить ни святой отец, папа Иннокентий XI, ни перенести без тайных мук и огорчения король, так как в Польше издавна не было в обычае предавать безбожников жестокой казни. Были и такие, которые обвиняли Лещинского в измене.

Доведенный до отчаяния Собеский приказал уже канцлеру заготовить акт отречения; но королева в ужасе, не уверенная в завтрашнем дне, помешала королю привести в исполнение намеченное.

В это время я попеременно то состоял при короле, то проживал в имении. Ибо горячо любимая моя родительница чувствовала упадок сил и хотя не выпускала из рук хозяйства, но не могла во все входить сама и то прибегала к помощи зятя, то уговаривала меня не прилепляться так к королевскому двору. А в сущности, король, хотя давно наобещал мне многое, но не мог ничего исполнить, потому что всякую свободную, даже самую мизерную, вакансию сейчас предвосхищала и замещала королева; я же всегда оставался ни при чем.

В конце концов, несмотря на французские интриги, королю удалось женить Якова на княжне Нейбургской. Бетюн неистовствовал, сыпал деньгами, но не мог ничего сделать. Конечно, можно было предсказать, что ее величество не оставит в покое свою невесту и отравит ей жизнь. Так и случилось. Супруга Якова, молодая, красивая, родовитая, не могла понравиться и должна была переносить всяческие оскорбления. Александр, еще несовершеннолетний, всегда держал сторону матери против родного брата.

А король?

Король медленно, не имея сил бороться, на наших глазах цепенел умом, становился равнодушным и холодным. Ничто его не возмущало: ни пасквили, ни злые шаржи, ни сеймовые бури, ни придворные интриги, начинавшиеся обычно тем, что кто-либо из прислуги королевы задирал дворовых короля, и снизу рознь подымалась в высшие сферы и кончалась столкновением между королевскою четою. Ян в устах возлюбленной Марысеньки по-прежнему был на словах все тем же Селадоном и Ородантом; но временами эти эпитеты отзывались горькою иронией, когда, давно забытые, внезапно выплывали на Божий свет… После стольких испытаний их любовь, чисто плотская, должна была остыть. А другой любви нельзя было питать долго к королеве. Ясно было и для короля, что Мария-Казимира с удовольствием вышла бы за Яблоновского, если бы тот был выбран в короли. Что она гораздо выше ценила сокровища, хранившиеся частью в Жолкви, частью в Варшаве, частью в Гданске, нежели сердце мужа. Доходило до того, что, когда король заболевал, она всячески старалась склонить его через кого-нибудь составить завещание, под предлогом мира и благополучия семьи. А затем с беззастенчивостью и нахальством пыталась отвоевать львиную долю для себя самой и для Александра. Но тут-то оказалось, что сердце короля охладело не только к ней, но и ко всем детям, исключая Якова. Таким образом, настойчивость, напоминания и всякие иные средства, к которым прибегала королева, чтобы склонить мужа составить завещание, разбились о его холодность, равнодушие и полное оцепенение. Случалось, что когда Залуский, епископ киевский, являлся к королю и между ними начиналась долгая беседа, дверь между спальнею и кабинетом, где всегда находился кто-либо из нас, оставалась настежь. Легко было подслушать все, о чем они говорили. Трудно теперь восстановить в подробности содержание бесед, но общий смысл их крепко засел в моем уме, как будто все это происходило вчера.

Епископ, в качестве священнослужителя и духовника, все объяснял Божиим произволением. То же думал и король, но пускался в общие рассуждения о судьбах человека, о бренности всего земного, об извращенности и пустоте сердечной. Он горько жаловался на склоне жизни на судьбу, невольно выдавая свои мысли, что виновницею злоключений считал королеву и свою любовь к ней.

– Господь Бог дал мне, точно на посмешище, все, что только можно пожелать, – говаривал он епископу, – победу над врагами, славу меж людей, пурпур и корону, и богатство… но не дал мне счастья. На дне чаши наслаждений всегда сидел червь и отравлял мне жизнь. Посторонним я мог казаться триумфатором, а был глубоко несчастным человеком. А мои страдания никому не пошли на благо: ни детям, ни Марысеньке, ни Речи Посполитой! Я не умел быть строгим: не такова была моя натура. Но и доброта не снискала мне друзей. Из бывших благожелателей почти никто не сохранил мне верность. Одним словом, всегда и во всем была мне неудача.

Иногда, смеясь, он доказывал киевскому епископу, что благодарнее всего бывали ему деревья, которые он сажал, потому что цвели и приносили плод.

– Они были единственной моей отрадой, – говорил он, – а как подумаешь, что все аллеи в сады, которые я так старательно развел в Олеске, в Жолкви, в Яворове, в Вилянове, постигнет общая всему людскому участь! Когда меня не станет, одно заглохнет, другое вырубят, и через сто лет от насаждений не останется следа…

Епископ Залуский, любивший государя, знавший его странности, всячески склонял его составить завещание. Он видел, как оно необходимо, в предупреждение неизбежных столкновений между Яковом, с одной стороны, и Александром с матерью – с другой. Но, как только речь заходила о завещании, король сейчас же принимал холодный тон.

– Отче, – говорил он, – я при жизни никогда не мог настоять на своей воле: заставить выслушать меня, уважать мои желания. А вы думаете, что подчинятся моей посмертной воле?

И сейчас переводил разговор на что-либо другое.

Когда Залуский бывал у короля, королева всегда подслушивала, возмущалась, но сама не смела наседать, так как потеряла власть над королем.

В 1681 году король, собравшись в поход вопреки совету докторов, обращавших его внимание на раны, открывшиеся вновь, на тучность и на отяжеление, не мог отказать королеве в просьбе взять с собой Александра. Якову это было как нож в сердце. Он раскричался и стал жаловаться, что против него все в заговоре и хотят передать Александру первородство.

Все это могло окончиться очень печально, так как Якуб хотел обнародовать манифест против отца и брата, а сам решил скрыться из пределов Польши.

Король очутился в большом затруднении; поступок первородного сына сильно возмутил его. Он не мог согласиться на игнорирование Александра, считая таковое несправедливым, и хотел даже отречься от своего сына, но, к счастью, нашлись люди, заставившие Якуба опомниться, указав ему, что он сам себе роет могилу.

Якуб, стоя на коленях, вымолил прощение у отца, а затем оба брата отправились вместе в поход, доставивший королю немало горечи, так как он был принужден следить, чтобы братья, сталкиваясь постоянно, не дали бы вылиться наружу ненависти, кипевшей в их сердцах.

В особенности приходилось сдерживать Якуба, отличавшегося более вспыльчивым характером, тогда как мягкий Александр старался себе снискать расположение войска своей необыкновенной любезностью в обращении и щедростью. Король поговаривал, что для него эта война более тяжела, чем с турками. Нужно сознаться, что Якуба подстрекали, да и сам он был очень вспыльчив и к тому же он рассчитывал на любовь, которую отец питал к своему первому сыну, но все же в этой борьбе победил Александр, так как своим поведением снискал расположение отца и всех нас.

Король, хотя никогда не говорил об этом, чувствовал, что это его последний поход.

Сапега и Яблоновский должны были командовать войском; королю же все опостылело, и он старался уединяться в свой любимый сад, куда убегал от придворной суеты и шума. Тщетно сенаторы и вельможи ожидали его в приемной, король в это время просиживал по целым часам в саду, в бесконечных разговорах со своим садовником Лукашем.

Когда я ему докладывал, что какой-нибудь воевода или каш-телян ожидает его аудиенции, он иронически отвечал:

– Доложи о нем королеве или скажи Матчинскому, а у меня нет времени.

При этом он насмешливо улыбался и давал знак рукой оставить его в покое. Когда собирались гости, то он выходил к ним и казался в довольно хорошем расположении духа, но лишь только кто-нибудь из присутствующих в разговоре касался политики, Собеский круто менял тему, начиная рассказывать о деревьях в своем саду и т. д., так что собеседник после одной-двух попыток возобновить прежнюю тему должен был умолкнуть. Королева проводила время в постоянных увеселениях, принимая у себя гостей, в особенности иностранцев, с большой роскошью и почетом. Король же по большей части отказывался присутствовать на этих приемах, ссылаясь на нездоровье, так как предпочитал проводить время в тесном кругу своих приближенных, и если иногда и появлялся на приемах королевы, то лишь на несколько минут, а затем уходил к себе, раздевался и больше уже не появлялся.

На этих собраниях у королевы обыкновенно первое место занимал маркграф д'Аркиен – воплощенная гордость, который не будучи в состоянии играть первую роль во Франции, старался в Польше занять положение, отвечающее его честолюбию.

Король, конечно, относился к нему с должным уважением, но всегда старался избегать встречи с ним, так как вся родня уж порядком ему надоела. Что же касается королевы, то Мария-Казимира только с одним отцом жила в ладах, но с сестрами и шурином у нее постоянно бывали разногласия, и те редко появлялись при дворе. Снискать себе ее расположение было много легче, чем удержать его, так как королева третировала своих приближенных, заставляя их исполнять малейшие прихоти, а потому редко кто мог с ней ужиться продолжительное время. О моем личном житье-бытье в то время нечего долго распространяться. Фелиция Бонкур в тщетной надежде найти себе мужа продолжала служить при дворе королевы, стараясь снискать ее расположение собиранием сплетен, курсировавших кругом в изобилии, и даже при случае сама их сочиняла. Она старалась подцепить многих, но в конце концов всегда возвращалась ко мне, рассчитывая, что если не найдется лучший, то я, во всяком случае, всегда буду к ее услугам. Но на сей раз она сильно ошибалась. Хотя я и питал к ней неизлечимую страсть, но жениться и не думал. Она не смогла бы жить в деревенской обстановке, а я твердо решил остаток моих дней провести в родном гнезде. К тому же начинал появляться призрак старости, и я тем более отбрасывал всякую мысль о женитьбе.

Фелиция Бонкур в постоянных неудачных поисках мужа пришла наконец в отчаяние и решила окончательно поймать меня в свои сети. Для этой цели она меня пригласила к себе на чашку кофе. Этот обычай, угощать кофе, был заимствован из Вены и, хотя не всем приходился по вкусу, все более и более прививался у нас. Я, так как это вошло уже в привычку, был с Фелицией вежлив и старался предупреждать ее малейшие желания. Мы сидели друг против друга, весело болтая о разных пустяках, но вдруг неожиданно Фелиция произнесла серьезным тоном:

– Пан Адам! Не пора ли положить конец вашему ухаживанию за мной, ведь оно Бог знает сколько лет длится. Мне тоже давно пора выходить замуж… Думаете вы меня назвать своей женой?

Даже пуля, угодившая прямо в грудь, не могла бы меня так поразить, как этот вопрос… Я молчал несколько минут, стараясь собрать свои мысли, и наконец произнес:

– Пани Фелиция! Если бы у меня явилось дерзкое желание стать вашим мужем, я давно бы уже сделал вам предложение.

– Значит, – прервала она, грозно нахмурив брови, – вы отказываетесь на мне жениться?

– Боже сохрани, – возразил я, – я считаю, что с вашей стороны это была шутка, а я лично не могу жениться.

– А это почему? – спросила она язвительно.

– Потому что я простой деревенский житель и рано или поздно должен буду вернуться в свое убогое шляхетское жилище, а для вас, пани Фелиция, более продолжительная сельская жизнь была бы немыслима.

– Вы так думаете, ваша милость? – ответила она иронически.

– Я в этом уверен, – твердо произнес я, – мы оба были бы несчастны; вы – в чуждой для вас обстановке, а я – глядя на вас и чувствуя себя невольной причиной вашего несчастья.

Фелиция покачала головой и проговорила, кусая губы:

– Как будто бы ради меня вы не могли бы устроиться городе в более подходящей для меня обстановке, а деревню отдать в аренду?!

– Это вещь невозможная, – ответил я.

На этом наш разговор прервался. Фелиция обратила всю беседу в шутку, заявив мне, что она хотела меня только подвергнуть испытанию. Но с этого момента между нами начались нелады; я нажил себе в лице Фелиции непримиримого врага, не останавливающегося ни перед чем, чтобы только иметь возможность мне навредить. Прежде всего она постаралась меня очернить в глазах королевы. Я в это время был в распоряжении королевича Якуба и не знаю случайно ли, но постоянно сталкивался с Фелицией. Последняя в своей клевете дошла до того, что изобразила меня перед королевой доносчиком, подстрекавшим короля к действиям, явно расходившимся с интересами его супруги.

Я сразу заметил интригу, так как Мария-Казимира, выказывавшая мне до сих пор лишь полное равнодушие, стала относиться ко мне неприязненно. Спустя несколько дней король как-то утром спросил меня:

– Ты какой провинностью навлек на себя гнев королевы?

– Всемилостивейший государь, я даже мысленно ничем не провинился перед ее величеством королевой.

– Ты не чувствуешь за собой никакой вины? – продолжал король. – Но что-нибудь такое да должно было произойти. А ну-ка поройся в своей совести, вспомни, в чем ты провинился?

– Видит Бог, что я ни в чем не могу признаться, – сказал я, – но я начинаю догадываться, почему я попал в немилость к ее величеству.

– В чем же дело? – спросил Собеский.

– Фелиция Бонкур изволит на меня гневаться и старается причинять всякие неприятности.

– Все еще эта давнишняя любовь! – рассмеялся король.

– Ваше величество, – промолвил я, – вся суть в том, что Фелиция, которой надоело быть вдовой, заявила мне, что не прочь выйти за меня замуж, но я поспешил отказаться от этой чести.

– Ты, я вижу, умен, – пробормотал король.

– Я просил бы ваше величество, – продолжал я, – не обращать внимания на сплетни, которые про меня распускают.

– Будь спокоен. Я сам знаю цену словам этой старой интриганки, а потому считаю инцидент исчерпанным.

Вскоре после этого мне пришлось спешно выехать домой, так как сестра уведомила меня о тяжелой болезни моей матери. В сильном волнении, не щадя ни себя, ни лошадей я мчался к себе, так как по сообщению сестры мать была при смерти.

С бьющимся сердцем я входил на порог своего дома, не смея спросить у встревоженной сестры, в каком положении болезнь матери.

– Слава Богу, – сказала она, обнимая меня, – мать еще жива, она все время спрашивает про тебя и даже недавно заявила, что ты уже близко. Пойдем к ней.

Не раздеваясь, я пошел с ней к матери; я застал бедняжку изнуренной, бледной, сидящей на постели, обложенной со всех сторон подушками. Увидя меня, она протянула дрожащие руки и, когда я, приблизившись к ней, упал на колени, обняла мою голову.

От радости она даже заплакала, но говорить уже не могла: до того сильно был истощен ее организм. С просветленным лицом она попрощалась и благословила всех нас.

Когда я приехал домой, был уже десятый час, а около полуночи мать, измученная перенесенным волнением, захотела отдохнуть, закрыла глаза – и уже не открыла их больше. Когда рано утром мы подошли к постели, то нашли ее спящею вечным сном.

Она оставила все дела в таком порядке, что ни похороны, ни получение оставленного ей наследства не создало для нас каких-либо затруднений. По старинному обычаю, она уже давно все приготовила на случай своей смерти. Деньги предназначенные для раздачи нищим, духовным лицам и церкви были особо отложены и запечатаны. Тело покойной матери мы схоронили в нашем фамильном склепе в Луцке.

При дележе наследства между нами тоже не возникло никаких пререканий. Брат Михаил отказался от наследства, а я с сестрой покончили дело миром. Имения я отдал в аренду ее мужу с тем только условием, что во всякое время, когда мне случится приехать, дом будет предоставлен в мое распоряжение.

Я твердо решил, что после смерти короля не буду служить при дворе, а вернусь в родную деревню.

Сестра одобрила мои планы; она только уговаривала меня непременно жениться, – я же отделывался от этих разговоров лишь шутками, так как решил навсегда остаться холостяком.

Я провел в Полонке еще некоторое время для восстановления здоровья и вернулся в Варшаву на сейм в 1685 году. И хотя мое отсутствие продолжалось всего лишь несколько месяцев, но за это время произошла большая перемена в состоянии здоровья короля, он значительно ослабел и осунулся.

Он почти совсем перестал принимать гостей, ссылаясь на то, что ноги ему отказываются уже служить, да и головная боль мешает. По вечерам у него собирался кружок приближенных лиц, с которыми он вел ученые диспуты, служившие ему любимым развлечением. Кружок этот по большей части составляли отец Вота, затем прибывший из Франции очень веселый и умеющий развлечь все общество патер Полиньяк, епископ Залуский, доктор О'Коннор и даже еврей доктор Ионаш, которого король охотно принимал в числе прочих гостей.

Приближенные к королю евреи – Ионаш, Бетсаль, Аарон – служили, вообще, оружием в руках его врагов, пользовавшихся ими с целью досадить ему. Когда все другие способы раздражить короля бывали исчерпаны, начиналось преследование то Ионаша, человека ученого и степенного, то Бетсаля, известного в то время финансиста, то даже Аарона, простого посредника, которого король часто посылал с различными поручениями. Кончилось тем, что их обвинили в том, будто они посредничали в продаже должностей и вакансий, взимая в свою пользу известное вознаграждение.

Я уже упоминал, что еще до времени Марии-Людвики за раздачу должностей принимались, с согласия короля, различные подарки, и этот постыдный обычай ни для кого не был тайной. Королева Мария-Казимира уже с молодых лет воспитывалась в тех же традициях, а со временем она организовала настоящие торги, на которых каждую должность или привилегию можно было купить за известную сумму. А в лицах, желавших получить что-нибудь, недостатка никогда не было.

Король иногда раздавал что-нибудь даром, так как он никогда не принимал никаких подарков, но королева, прикрываясь без ведома своего супруга его именем, поступала иначе, ввиду чего нередко вспыхивали возмущения и споры, так что иногда приходилось ради успокоения уничтожать уже подписанную жалованную грамоту. Этот обычай хотя и существовал уже около полувека и возбуждал всеобщее возмущение, но никто не смел высказываться открыто против него, так как в такой сделке равным образом были заинтересованы обе стороны. Теперь же враги короля воспользовались им как орудием против него, хотя последний не только ничего не брал в свою пользу, но, наоборот, жертвовал свои собственные деньги на приобретение военных припасов и пушек для защиты родины; они же обвиняли его вместо той, которая была причиной этого зла.

На одном из сеймов, если не ошибаюсь в Гродне, Бетсаль был приговорен к смертной казни по обвинению в кощунстве. Ему вменялось в вину, что он заставлял христиан присягать перед распятием, которое затем без всякого уважения бросал на пол. Король едва успел спасти ему жизнь… Затем, чтобы досадить королю, они начали преследовать доктора Ионаша, который едва избежал печальной участи

В Литве самовольно распоряжался и вершил все дела род Сапегов, милостью короля достигший высоких почестей. Никто не смел противиться их воле, а во времена сеймов они старались и в Польше играть первенствующую роль, опираясь на своих многочисленных приятелей и клиентов. Поссорившись с Виленским епископом Бжостовским, они не только разорили его имение и издали пасквильное сочинение, направленное против его особы (De Episcopo Litigioso), но даже во время сейма 1695 года обвинили племянника епископа Кришпина в том, что он не принадлежит к дворянскому сословию, оскорбили его во время заседания действием – и все это прошло для них безнаказанно.

Король не имел никакой власти, а разные вельможи, имеющие собственные войска, окруженные толпой приверженцев, делали что хотели, и ни сеймы, ни судебные установления не могли обуздать их самовластие.

В Варшаве возмущение против Сапегов достигло такой степени, что, когда один из числа их приближенных обидел как-то мальчишек, играющих на улице в солдаты, – присутствующие при этом польские дворяне бросились на литовцев, и дело, наверно, дошло бы до кровавого столкновения, если бы Сапеги вовремя не удалились из Варшавы вместе со своими приверженцами.

Во время этих последних двух лет, вследствие постоянного недомогания короля, недоразумений с Якубом, происков королевы, жизнь наша не была особенно приятной.

Мы должны были постоянно следить, чтобы не тревожили его покой различными жалобами и бесчинствами.

Король предпочитал возиться со своим садом, а не заботиться о сеймах; вместо того чтобы заниматься государственными делами, он приказывал читать себе различные книги или же делать опыты с вновь изобретенными инструментами.

Я не раз слышал, что он, оставшись бывало наедине с Матчинским, говорил:

– Что будет с нашей несчастной страной, когда я умру, – страшно даже подумать. Я, конечно, хотел бы, чтобы трон после меня перешел к Якубу, но желать ему этой короны я не смею, ибо и его замучит так же, как меня, как Казимира и Михаила, царящий у нас беспорядок. Но пусть уж страдание обрушится на меня, лишь бы эта несчастная Речь Посполитая преуспевала бы. Мне удалось поднять немного рыцарский дух в стране – но каков результат? Всюду царствует полнейшая анархия, против которой все мы бессильны. Якуб постоянно в ссоре с матерью и братом Александром, и, наверное ни одного из них не изберут на престол – корона, по всей вероятности, перейдет в руки француза или немца, выбор которых одинаково нежелателен.