Текст книги "Ян Собеский"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Доведя свои записки до этого места, я только со стесненным сердцем могу писать их дальше. Я не стану жаловаться на собственную долю, хотя, конечно, и она могла сложиться лучше. Но можно бы многое сказать о тяжких испытаниях, выпавших на долю короля, и бросить упрек неумолимому року, если бы судьбы наши не лежали в руке Божией и не складывались по его Божественному произволению. Герой и муж, немало послуживший на благо христианству, претерпел многие жестокие удары. Его не только оскорбляли, не только отрекались и преследовали в родной стране, но, даже умирая, он не мог завещать потомству упований на лучшее, счастливейшее будущее.

Почти немедленно вслед за венским походом и возвращением с войны начались раздоры, заговоры, происки иностранных держав, тайные интриги против Собеского среди людей, которых он считал своими лучшими друзьями. Все его начинания вызывали недовольство, вели к открытому противодействию.

Душою оппозиции, ее поддержкой и опорой была королева. Она уже при жизни своего благодетеля и мужа отрекалась от него, не прочь была бросить и отступиться. Она преследовала своего первого сына Якова, шла наперекор всем планам мужа, старалась навлечь на него всеобщую ненависть. Не хватает сил и покорности судьбе, чтобы описать все, что тяжелым бременем угнетало короля все последующие годы жизни, вплоть до смерти.

Вся Европа окружала его величайшим почитанием и прославляла его имя. Неверные падали перед ним во прах и дрожали при одном его имени, а в родном гнезде устраивали против него заговоры те, которых он вознес, осыпал милостями, одарил.

Проследить шаг за шагом все, что творилось с 1684 года до кончины короля не в моих силах. Разве только, быть может, один епископ Залуский, имевший сведения о всех тайных пружинах, руководивших действиями и побуждениями современников, мог бы дать полный отчет об этом печальном времени, так как король нередко беседовал с ним как на исповеди. Но и Залуский обо многом мог только догадываться, ибо король нередко, из чувства стыда и жалости к своей семье, умалчивал о том, что угнетало его душу.

Очень уж легко зовутся теперь люди мучениками и присваивают себе славу, на которую имеет право только тот, кто страдает молча, кто возносит огорчения свои небу, к престолу Божию и улыбается на Голгофе. Вот именно таким мучеником с ясным челом был за все годы своей жизни наш король: он никогда не жаловался. Только раз, доведенный до отчаяния, он хотел отказаться от престола, так как бремя власти стало ему не под силу; и тогда только подданные его уразумели, как много он значил. Французские интриги, кесарские происки и возмутительная неблагодарность Габсбургов, тайные подкопы матери против собственного сына, внутренняя смута, приведшая к междоусобице, все обрушилось на его правление, и всему виною была королева. Ему пришлось вынести на своих плечах всю тяжесть ее прегрешений.

Я не присутствовал при том, когда король, встретившись в конце похода с королевой, вместе с ней въезжал в Краков в тот же самый святочный сочельник, когда я припал к ногам родительницы. Их встречали с великим ликованием, устроили к приезду триумфальные ворота: он возвращался героем не только своего народа, но всего мира христианского, и блеск его имени осенял всю Польшу. Прежняя воинская слава, которую мы утратили при Яне Казимире и при Михаиле, вновь озарила имя Польши. Слава короля гремела в первое время даже в самой Франции, вызывая большое неудовольствие в Людовике XIV. Много говорилось о заслугах папы, призывавшего к войне, оказывавшего денежную помощь; но сам Иннокентий XI, послав Собескому освященный меч, а королеве Золотую Розу, этим самым показал, кому принадлежала честь разгрома турок, кто окончательно сломил могущество неверных и положил предел дальнейшим их успехам и завоеваниям.

С разрешения короля, которое выхлопотал для меня Шанявский, я оставался в деревне к великой радости родительницы, которая охотно задержала бы меня совсем, настаивая, чтобы я женился. Но у меня не было ни малейшего желания связывать себя брачными узами. За время затянувшегося пребывания в Полонке я знакомился с хозяйством, занимался лошадьми, разъезжал по соседям, принимавшим меня с большой сердечностью и радостью. Случалось, что выехав в гости на день, я не мог вырваться целую неделю. Матушка, в конце концов, научилась выручать меня: посылала за мной нарочного, с требованием вернуться.

Приятно проведя среди своих свободное от службы время, отдохнув и подкрепившись, я только летом вырвался из домашнего уюта и поспешил вернуться на службу государеву, когда Шанявский известил меня, что король собирается лично вести войска под Каменец.

Вернувшись, я застал короля среди блестящего сонма придворных, владетельных князей и кавалеров различных национальностей, которые все добивались чести служить у нашего государя и учиться у него рыцарскому ремеслу.

Не поддается описанию, какою пышностью и блеском было окружено пребывание наше в Яворове, а за кулисами придворной суеты скрывались тайные подвохи кесарских приспешников и агентов Франции. Жизнь обратилась для меня в каторгу, когда я в первые же дни убедился во всесильном влиянии королевы, которая собиралась не только политиканствовать, но и сопровождать государя на войну, присутствовать при осаде крепостей и сосредоточить на своей особе взоры христиан. Притом она нарочно делала так, чтобы рядом с ее именем упоминалось имя Александра, тогда как королевич Яков умышленно отодвигался ею в тень. Уже и тогда стала нарождаться неприязнь между братьями, соперничество, взаимная вражда, которая впоследствии лишила всю семью наследия, завоеванного для них отцом.

Поход на этот раз сопровождался музыкой, шатрами, роскошными буфетами, многочисленным придворным штатом, бесконечной вереницей колясок и карет и скорее походил на пикник или прогулку, нежели на боевое предприятие. Королева отстала только тогда, когда появилась настоящая опасность; а вместе с нею остался в тылу ее отец и вся ненужная толпа тягостных, любопытных шалопаев. Частенько, когда королю некого было послать за «языком» или на разведку, люди бывали заняты разбивкою палаток для придворных, для маркиза, для графов, для послов; накрывали на столы, убирали их с такой же королевской пышностью, как, бывало, в Яворовском парке.

Сильно окопавшись против Каменца и нанеся большие потери неприятелю, король не мог, однако, принудить город к сдаче и направился на Днестр, чтобы добиться встречи в открытом поле. Но гетман воспротивился, и мы вернулись в Жолков, под иго возлюбленной Марысеньки. Король, как мог, затаил неудовольствие; зато ее величество, окруженная блестящим штатом французских кавалеров, увивавшихся вокруг нее, не скрывала своего торжества. Несмотря на славу, которою покрыл себя король, не было человека несчастнее его, так как благоверная тиранила его ежечасно. Он всегда уступал ей во имя домашнего спокойствия, и каждая уступка укрепляла власть Марии Казимиры.

Ряды завистников и недовольных возрастали с каждым днем, и среди них были Сапеги и Яблоновский. Раздавались громкие жалобы на то, будто король все надежды возлагает на основание династии и укрепление наследственной монархии с австрийской помощью: так, по крайней мере, нашептывали всем французы, подымая волну негодования против короля. Его упрекали также, что он так и не отнял Каменец, что присваивал себе всю военную добычу, тогда как гетманы и войско бесполезно жертвовали жизнью.

На следующий сейм, обещавший быть крайне бурным, я поехал вместе с королем, на муку себе и на досаду, так как все время приходилось тщетно возмущаться выходками всяческих нахалов.

Видя, что делалось в Варшаве, как куражились Пацы, какую черную неблагодарность проявляли Сапеги, сколько смуты вносили эти отношения в жизнь короля, можно было бы на веки вечные заречься от избрания на трон потомков Пяста. Свидетели двух царствований, Михаила и Яна, совершенно справедливо требовали исключения Пястов из списка правомочных кандидатов на престол.

Все сенаторы считали себя им ровней, не хотели оказывать должного чинопочитания и держались в лагере непримиримых. Видя, как завидуют его победным лаврам, король добровольно уступил командование Яблоновскому, сам же занялся садоводством и углубился в книги. Но гетману не повезло; не удалось ни собрать войска, ни даже подойти под Каменец, так что весь поход окончился безрезультатно. Но, конечно, хотя король держался в стороне и не принимал участия в воинских делах, Яблоновский приписал ему свое бессилие. Отсюда новый повод к трениям и взаимному неудовольствию.

Королева тем временем начала переговоры с французами и втянула в них короля. Бетюн, она, Велепольский, отправленный послом в Париж, хлопотали о соглашении с Францией. Страх напал на неблагодарных австрийцев, не сдержавших ни единого из обещаний, данных Собескому. В это-то время, как будто ненароком, появился, будто бы проездом в Москву, отец Вота, иезуит, снискавший себе доверие у короля, завоевавший его сердце и благоволение. Началось с бесед на сон грядущий, которые так любил король, и так в них втянулся, что иной раз, за недостатком собеседников, приглашал Янаша, Аарона и кого попало. Следует признать, что отец Вота был точно создан для короля. Ученый, или, по крайней мере, обо всем осведомленный, он был ходячей энциклопедией. Возможно, как я слышал от очень многих, что Вота не обладал глубокими познаниями ни в одной отрасли знаний. Но и не было такой темы разговора, к которой бы он вовсе не был подготовлен. Таким образом, он развлекал и удовлетворял любознательность короля, потому что мог дать ответ на любой вопрос. Притом он прекрасно умел щадить самолюбие короля, говорил только о научных и возвышающим ум предметах и тонко льстил.

После первого же появления при дворе отца Воты можно было предсказать, что он сделается незаменимым. Сколько раз прислушивались мы у дверей к вечерним разговорам, затягивавшимся иногда за полночь. Можно было только удивляться отцу Воте: с такою легкостью и самоуверенностью он находил ответ на любой вопрос, так мягко, вежливо умел касаться всякого предмета. Притом он был неутомим, а когда загостился дольше, и мы могли присмотреться к нему ближе, то поневоле стали преклоняться перед ним.

У него не было ни единой слабости; его ничем нельзя было подкупить: ни пищей, ни питьем, ни побрякушками. В отборнейшей среде он держался так свободно, как в своем кругу. Как священник был благочестив, но не святоша; со многим мирился, но никогда не преступал границ дозволенного; одним словом, он был точно создан для роли любимца и наперсника утомленного и угнетенного духом короля, каким был наш государь, когда явился Вота.

Конечно, он не сразу добился того влияния и силы, какими, нисколько не кичась, пользовался позже. Но с первого же дня он снискал благоволение не только короля, но почти всех его придворных. Он умел с каждым принять сердечный, проникающий в душу, тон.

Искренно ли, притворно ли, ведомо одному Богу, но он обладал исключительным умением располагать к себе людей и в этом отношении воистину был чародеем. При всем том, у отца Воты не было завистников, настолько все были далеки от мысли с ним тягаться. Когда же, впоследствии, отец Вота стал нужен государю во всякое время дня, ради ли совета, ради ли необходимых разъяснений, он старался неотлучно быть рядом с королем и, случалось, спал, не раздеваясь: то на скамье, в прихожей или в кабинете, то, закрыв лицо платком, дремал, примостившись, на диване, чтобы всегда быть под рукой. Железная или, лучше сказать, гибкая как сталь натура, ничему не поддававшаяся.

Понятно, что, как только раскусили, чем дело пахнет, все стали всячески стараться втереться в доверие к отцу Воте. Легко было заметить, что он телом и душой был предан кесарю и Габсбургскому дому, потому многие предполагали, не подослан ли он заранее, с целью стоять на страже кесарских интересов.

Ясно, что королева, всегда завидовавшая людям, имевшим влияние на мужа, не могла любить отца Воту и охотно бы сплавила его подальше. Но тот сумел снискать благоволение даже самой королевы перспективой удовлетворения всех ее династических поползновений с помощью кесаря, единственного будто бы авторитетного в данном отношении лица. Короля же как нельзя легче было привлечь на свою сторону приманкой славы вождя христианских ополчений, главы европейской лиги против турок, задачей которой было изгнание неверных из Европы. Французы ничего не могли противопоставить столь соблазнительным перспективам.

Так дотянули мы до 1686 года, когда отяжелевшего, пресыщенного короля еще раз вынудили выступить в поход во главе войска.

До выступления государь тешился охотой, причем обстановкою и блеском едва ли мог сравниться с ним кто-либо из коронованных особ. Загонщиками были турецкие пленники, взятые на войнах. Выбирались самые способные и ловкие; из них были сформированы две егерские роты, одетые и вооруженные наподобие турецких янычаров. Польские начальники командовали ими по-турецки, потому что многие из наших, так же, как король, прекрасно владели турецким языком. Подбор янычар производился весьма тщательно, так что король мог вполне полагаться на это войско. Зато и содержали их прекрасно. В военное время они шли с обозом, разбивали и ставили палатки, устраивали ставки и ночевки для короля и его свиты, так что государь, прибыв на дневку, заставал все в полной готовности. В мирное же время янычары служили для охотничьей потехи. Накануне дня, назначенного для облавы, их отправляли вперед с повозками, сетями и собаками. У каждого был топор и огнестрельное оружие. Королевский ловчий указывал им участки леса, предназначенные для охоты, а они оцепляли их сетями, оставляя один лишь выход. Напротив выхода выстраивались псари с гончими и псовыми.

Прибыв к месту охоты, король выбирал место у единственного выхода. Спутники его становились полукругом на вперед назначенных местах; небольшая кучка оставалась вблизи короля. Тогда спускали смычки псов, гнавших зверя на охотников. А от сетей отгоняли его янычары громким криком и стуком. На каждого зверя имелись особые, натасканные, псы.

Король любил не только облавы, но и давно забытые охоты с кречетами и соколами. Он не боялся ни вепрей, ни медведей, которых часто добивал ножом, если им случалось искалечить слишком много собак.

После сейма страна сейчас же стала готовиться к войне. В особенности много хлопот было с Литвою, где войска были расположены на очень отдаленных от границ зимовьях. Король же проживал пока в Вилянове, благоустройством которого был чрезвычайно занят и так увлекался новой летней резиденцией, что забросил Жолков и Яворов. В Виляново свозили редчайшие деревья, растения, цветы, а король собственноручно с увлечением занимался их посадкой, прививкой и посевом.

Но уже в конце мая пришлось распроститься с садоводством и отправиться в лагерь, где король остался весьма доволен войсками, так как все хоругви были в готовности, а конница имела блестящий вид. Орудия и артиллерийские парки ни разу еще не были так многочисленны и так прекрасно оборудованы, как на этот раз, благодаря стараниям Контского и его помощников-французов. Напросился к нам в охотники маркиз де Куртанво, с блестящей свитой, поджидавшей его здесь, так как брат маркиза проживал уже некоторое время в Польше. Вместе с Куртанво приехали три французских офицера, о которых вспоминаю только потому, что один из них, Данвиль, чрезвычайно понравился вдове Бонкур, и она ему взаимно: обстоятельство, освободившее меня от необходимости играть роль претендента, так как я никогда и ни с кем не пускался в состязания на этом поприще.

Поход наш пусть опишут другие, лучше меня владеющие пером. Скажу только, что мы шли к берегам Днестра, на Буковину. Переправлялись у Журавна и у Галича; потом через Покутье вступили в Буковину. Неприятель нигде не появлялся вплоть до границ Молдавии, за теми пущами, которые отмечены в истории наших войн тяжелыми разгромами.

Когда мы наконец выбрались на открытую равнину, то увидели перед собой пустыню, а города – с ужасными следами разрушения и бедствий причиненных войнами. На заброшенных полях кой-где рос самосевом хлеб, и до Ясс нам нигде не повстречалось живого человека.

Король везде по заброшенным крепостям оставил небольшие гарнизоны, а на реках велел построить мосты на случай отступления. Дерева было в изобилии, и постройка подвигалась скоро, из целых бревен. Не трудно было переходить и вброд, потому что от большинства рек после засухи остались только одни сухие русла. Уверяли, будто уже три года не было дождя; все высохло, как порох; но травы, увлажняемые росами, разрослись прекрасно и, в особенности на низинах, были по пояс. Но Боже упаси заронить огонь: они вспыхивали как трут, потому что вся земля была покрыта толстым слоем истлевших листьев и стеблей.

Не успели мы пройти через Буковину, как явился к королю, с выражением покорности от имени господаря, его родственник и приглашал нас в Яссы, чтобы упредить бегство оттуда жителей. Однако король не придавал значения его клятвам верности и просьбам принять в подданство, так как он уже– многократно изменял нам. За три перехода от Ясс послан был вперед отряд, численностью в восемь тысяч человек, чтобы занять город. Но передовое войско не застало уже там ни господаря, так сердечно приглашавшего нас в гости, ни его семьи. Все упорхнули, забрав свои сокровища.

Местоположение Ясс чрезвычайно живописно. Город хорошо обстроен, церкви защищены стенами, точно замки. Вокруг сады и виноградники. Одним словом, после лесов и бесплодных равнин мы очутились точно в раю. Главный замок построен на горе; стены безобразные и старые, но чрезвычайно толстые. Внутри комнаты и залы, богато украшенные мозаикою и позолотой, с изумительным и неожиданным в таких местах искусством. Народ рослый, сильный и красивый. Мужчины воинственны на вид. Язык похож на итальянский. По войскам был отдан строжайший приказ, не чинить никому ни обиды, ни насилия, совсем как в Венгрии: король всегда заботился о том, чтобы рабочий, мирный люд не пострадал невинно от войны. Сердце его всегда было полно забот о меньшей братии.

Мы остановились с королевской ставкой за шесть миль от Ясс и здесь же принимали высланное городом посольство от горожан и духовенства во главе с епископом. Король не хотел подойти ближе к городу, чтобы войско невольно не легло бы тяжким бременем на горожан, так как чрезвычайно трудно обуздать обозную прислугу. Но, по просьбе епископа и местных старейшин, чрезвычайно ласково приглашавших короля в город, он поехал туда с несколькими сотнями всадников.

Городские власти выразили пожелание, чтобы король уведомил их о своем приезде, намереваясь устроить ему торжественную встречу. Но король хотел уклониться от оваций, и мы двинулись в путь неожиданно. Переправившись через Прут у его устья к местечку Бахлуи, мы роскошной луговой дорогой прибыли в Яссы прямо в замок. Едва в городе заметили наше приближение, как епископ с множеством духовенства и монахов вышел нам навстречу. Король милостиво разговорился с ними и, после трапезы, верхом объехал церкви, город, рынки. Местоположение весьма ему понравилось, так как имело красивый и веселый вид. Весь город опоясан садами и виноградниками. Вернувшись в лагерь, король послал в Яссы гарнизон в полторы тысячи пехоты с восемьюстами всадников. Остальных же отозвал. Собеский намеревался занять всю Валахию, дойти до Дуная, пооставлять войска в оставленных неприятелем городах и замках и, в случае чего, остаться здесь на зимние квартиры. Через своих татар и турок, которых он к себе приблизил и сумел заставить полюбить как отца родного, король всегда получал верные сведения о том, что делалось в Константинополе. Так и теперь он знал, что турки собирались выслать против него в поле сорокатысячную армию. Больше они не могли собрать, так как со всех сторон на них надвигались неприятели. К туркам должны были примкнуть ногайские и будакские татары. Король рассчитывал одним удачным натиском ошеломить татарские орды и выгнать их из Бессарабии и соседних областей. Поход наш, однако, затянулся, потому что, кроме Прута, нигде не было воды и мы должны были все время придерживаться берегов реки.

От лагеря, разбитого среди этой равнины, принадлежавшей когда-то римским цезарям, оплакав смерть своего деда и отслужив заупокойную по нем обедню, король целых две недели тащился с войском до Фалези: все из-за воды, как выше было сказано. Короля уверили, что замок брошен неприятелем на произвол судьбы, как прочие, и так же мало пострадал. Вместо того, в действительности от укреплений и построек остались только груды мусора. Ни одного строения, ни одной даже уцелевшей стены, за исключением костела. Но если б даже крепость оказалась в лучшем состоянии, все же, как говорили инженеры, ее нельзя было бы использовать, ибо она вся окружена господствующими высотами и стоит как в котловине, открытая для выстрелов.

Засуха, усталость войска, пустынная страна, все склонило короля вернуться и отложить окончание похода на следующий год. Оставалось только усилить поставленные в замках гарнизоны. В Галаце выстроили мост и переправились на другой берег Прута, изобиловавший лесом и подножным кормом.

На четвертый день после отступления от Фалези впервые показались татарские разъезды, и тут-то началась такая гонка, что оставалось только смотреть да любоваться. А кто видел, тот никогда не позабудет этих дней. Сначала татары шли по одной стороне реки, мы по другой: шаг в шаг и нога в ногу. Но они почти не смели нападать, ограничиваясь криком и громкой перебранкой. Потом переправились на нашу сторону, но держались вдалеке.

Между казаками и обозными конвойными с одной стороны и татарами с другой начались бесконечные стычки. Не проходило часа, чтобы нам не приводили языка. На татар устраивали засады по ущельям над рекой, по зарослям и по оврагам и ловили их десятками. Татары, чтобы мешать нашему движению, зажигали сухую траву, горевшую, как солома. Ветер разносил обуглившиеся стебли, пепел и черную золу. А так как солдаты на жаре были всегда в поту, то от садившейся на лица сажи все почернели как арапы. Короля нельзя было узнать, но он только смеялся да отплевывался. Ничего нельзя было поделать. Королевич Яков, сопровождавший нас с небольшой горсточкой французов, делал с казаками очень удачные и смелые набеги на татар, так что по многу раз бывал в опасности. Одним словом, вел себя молодецки.

Еще дальше появились и турецкие войска с орудиями. Однако держались по другую сторону реки, подойти к которой было очень трудно, и нельзя было поить коней, не попав под выстрелы. В пустыне, где мы находились, нечем было поживиться, кроме огурцов да арбузов. А от них делалась лихорадка и усиливалась смертность.

Несмотря на трудности похода и непрестанные тревоги днем и ночью, несмотря на жару, пожары и постоянную опасность, дух войска был так бодр, что на стычки с турками смотрели как на развлечение. Особенно же отличались казаки. Среди этих степей на каждом шагу попадаются безвестные могилы, огромные, завещанные стариной курганы, с высоты которых можно оглядеться несколько по сторонам. Как только мы успевали отойти от такой могилы, сейчас же вслед за нами взбирались на нее татары. Молодежь пользовалась этим, чтобы подстроить им какую-нибудь штучку: закапывали бомбы с длинным фитилем и прикрывали дерном. Татары толпою лезли на верхушку кургана и взлетали на воздух. Или же наши начиняли для них бомбами дохлых лошадей, на которых татары очень падки, и много их гибло таким образом в засадах. Король очень радовался, что сын что ни день отличался и приводил пленных; но, боясь за его жизнь, он дал ему сильную охрану, так как Яков попадал несколько раз в такую кутерьму, что его с трудом удавалось вызволить. С татарами войска на тысячу ладов вели кровавую игру: ловили их на курганах, на конской падали, на старых изломанных повозках, нагруженных всякой дрянью. Татары так жадно кидались даже на самую что ни на есть жалкую добычу, что неизменно попадались на приманку.

Теперь уж не упомнить всех мелких стычек, повторявшихся изо дня в день. Они не давали нам покоя, хотя мы не несли больших потерь. Однако войска были чрезвычайно утомлены нескончаемым походом.

Несколько раз турки на излучинах реки шли нам наперерез с орудиями и как будто искали боя. Однако наша артиллерия очень скоро заставляла их прекратить огонь, и они отступали. Наша легкая конница также по многу раз переправлялась на ту сторону реки, ночью нападала на турецкие обозы и учиняла жестокую резню. Переполох подымался страшный, но без всякой пользы и последствий.

Король так легко и счастливо переносил неимоверные трудности похода, что можно было только радоваться. Во всех этих передрягах, заботах о войсках, в холод и жару, я ни разу не видел короля в таком угнетенном состоянии, как, бывало, в Жолков, или в Яво-рове, когда королева, сварливая, сердитая, отравляла ему жизнь и сеяла вражду.

Так-то мы опять добрались до приснопамятного поля под Це-цорой, где было решено окончить на этот год кампанию и только усилить ясский гарнизон пехотой и орудиями, снарядами и порохом. Королевич Яков, несколько французов и я с ними доехали до самого памятника и пирамиды, поставленных на том самом месте, где пали Жолкевский с сыном. Мы прочли сохранившуюся еще надпись на латинском языке.

Везде в замках король расставил гарнизоны и велел усилить укрепления и насыпать новые окопы. Можно было утешать себя, что хотя и не одержано ни одной значительной победы, однако стараниями короля опустошенный край вновь открыт для жизни и торговых караванов, которые проходили этими путями.

Я, может быть, чересчур уж расписался о том, что видел, так сказать, из королевского шатра. Но мне вся наша кампания казалась далеко не столь несчастной и неудачной, как ее описывали потом другие на моих глазах. Трудно все припомнить. Случалось, что король встречал противодействие, что его торопили возвращаться, что войско выражало недовольство, роптало; однако мы не понесли потерь, и король полагал, что занятие Валахии само уже представляло как бы часть определенной, удачно выполненной программы действий.

Вместе со всем двором и с государем я вернулся в Жолков, где порою служба была потрудней, чем в поле. В Жолков нам был обещан отдых; но нас уже поджидало здесь московское посольство, огромный съезд сенаторов и шляхты и обычные заботы, от которых король никогда не мог освободиться.

Было на что посмотреть и чего наслушаться. Охотники на каждую вакансию являлись целыми десятками и так заблаговременно, что покойник, занимавший староство или иную должность, еще не успевал остыть, а иной раз даже умереть. Все кандидаты трубили о своих заслугах перед отечеством и изводили короля. Старались подловить его в саду, в конюшне, тайком забирались в лакейскую, подкупали слуг, ухаживали за Вотой, за Юношей, за Бетсалем, за Аароном, за Варденским… И король, измученный, сдавался.

Едва успевал он согласиться, как врывалась королева, заявляя, что вакансия уже обещана другому. Начиналась война, хлопанье дверями, обмороки, крик, упреки, притворная болезнь, запрет показываться на глаза… Но Собеский, раз дав слово, оставался ему верен; а потому, уступив просьбам, ему самому приходилось потом отмаливаться и заклинать, ради всего святого, не требовать обещанного, иначе хоть в гроб ложись да помирай. Тогда являлись на подмогу Матчинский, или отец Вота, или кто-либо из близких и начинали наседать на претендента, чтобы тот отказался и избавил короля от пытки. А случались такие истории не по разу в месяц, а почти каждый день. Королева открыто продавала должности и только изредка предоставляла королю замещение вакансий.

Единственным утешением для старика было собирать по вечерам, после тяжкого дневного искуса, ученых, духовных и светских лиц, большей частью иностранцев. Велись разговоры о бессмертии души, о кончине человека, о религии, обычаях, о новых открытиях, к которым король относился с особой любознательностью и горячностью. И старик забывал о своих дневных мучениях, чтобы наутро начать все сначала.

Хотя король ежедневно был у нас перед глазами, так что нам, домашним людям, менее была бы заметна надвигавшая старческая слабость и отяжеление: но и мы все чаще и чаще подмечали приступы недомогания. Заботы о семье, нелады с женой, политические происки и, в конце концов, грозившая распря между сыновьями, обостренная нелюбовью матери к старшему Якову и расточаемыми ласками Александру и Константину, – все это в совокупности должно было исковеркать душу человека, отличавшегося ангельским терпением. Он потерял веру в людей и охоту жить; чувствовал, что как теперь, при жизни, над ним чинят насилие, так и после смерти никто не исполнит его волю. Так, медленно, он угасал на наших глазах, проникаясь полным равнодушием и безразличием.

Бывало, когда я спал с Моравцем рядом в комнате, я, просыпаясь, первым видел короля, уже на ногах.

Теперь же у него часто пухли ноги, начинал болеть рубец от раны, полученной еще под Берестечком; старые ушибы отзывались ломотой в костях. Потому первыми являлись к нему после ночи француз слуга и фельдшер; а потом уж только мы с одеждой. Частенько король удостаивал нас тогда разговором и выспрашивал. Раз как-то в Жолкви я был при нем один, так как Моравца он сам услал в сад за плодами.

– Ну, что же, старина, – спросил он, улыбаясь, – не думаешь ли жениться? А пора бы!

– Неохота, – ответил я.

– Ого! И умно делаешь, – заметил он, – а как же госпожа Бонкур?

– Она-то и виной моего отвращения к женитьбе, – сказал я смело, – от ее прелестей я и теперь еще, положим, без ума… но что же красота без сердца… и ветрена она без меры…

– Не все же, как она, – сказал король, – можно найти другую.

– Ваше величество, – возразил я смело, – к другой не лежит сердце, а его избранница сама без сердца. Значит, остается только…

– Что? Идти в капуцины? – засмеялся король. – Знаешь, я для возлюбленнейших чад святого Франциска строю в Варшаве монастырь. Хочешь быть первым бородатым польским монахом? А?..

– Ваше величество, для монашеского подвига не чувствую призвания. У меня брат в иезуитах…

– Знаю.

– Будет и одного, – прибавил я.

– Благоразумно рассуждаешь, – молвил, подумав, Собеский, – но это не решение. Остаться старым холостяком нехорошо. Конечно, род Поляновских не угаснет: много вас. Но что с тобою станется под старость?

– Кто знает, доживу ль до старости, ваше величество, – сказал я.