Текст книги "Ян Собеский"

Автор книги: Юзеф Крашевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Сразу же после кислого приема в Вене со стороны Старенберга, холодок, установившийся во взаимоотношениях, усилился. Другие владетельные князья, пришедшие с вспомогательными войсками, также чувствовали себя обиженными и уходили. Первым ушел князь Саксен-Лауенбургский. Когда он пришел откланяться, король щедро одарил его: дал двух коней в очень богатых сбруях, два турецких знамени, четырех невольников, две чудные фарфоровые чаши и богатый полог. Из той же добычи король поднес генералу Гольцу саблю в золотых ножнах, офицеру лошадь, и т. п.

Король хотел как можно скорей начать преследовать отступавшего врага, но его предупредили о скором приезде императора, с которым непременно надо было повидаться, а потому король остался.

Это было не особенно приятно, потому что на месте побоища лежало столько трупов и конской и верблюжьей падали, что из-за невыносимой вони нельзя было дышать. А зарыть все и засыпать было невозможно.

Мы долго ждали обещанного кесаря, пока наконец король, и так уже расстроенный тем, что нам ничего не старались облегчить, а, напротив, всячески оказывали удивительное невнимание, оставив для кесаря подканцлера с одной хоругвью, сам отступил на две мили, когда Галецкий нагнал нас ночью и от имени графа Шафготша настоятельно просил, чтобы король благоволил лично переговорить с его величеством, а не через подканцлера, и т. д.

Прискакал и сам Шафготш с разъяснениями, очень смущенный, не говоря определенно, в чем дело. Однако было ясно, что их мучила какая-то деталь, о которой они не смели упомянуть.

Во всей заваренной австрийцами каше король проявил такой высокий ум и дух, настолько затмил тактом и умением всех кесарских прислужников и церемониймейстеров, не исключая самого Леопольда, что мы с гордостью взирали на нашего государя. Шафготшу он сказал напрямик:

– Скажите ясно, в чем же дело; верно, какая-нибудь придворная церемония: когда и где нам встретиться, где встать, как кланяться…

Тогда граф признался, что кесарь, к крайнему прискорбию, не может подать королю правую руку, потому что имперские курфюрсты… и т. д. и т. п.

Король рассмеялся.

– Не нужно мне ни правой руки, ни левой, – сказал он холодно. – Когда кесарь приблизится к моим войскам, с которыми я выступлю в поход, я выеду ему навстречу и поприветствую его несколькими словами. На этом и покончим: я хочу преследовать врага.

Мы были свидетелями встречи.

Король был во всем блеске своего достоинства, окруженный сенаторами, гетманами, личной стражей. Кесарь выехал в сопутствии баварского князя и не очень большой свиты. Впереди шли несколько трубачей и дворцовая стража. Рядом с императором министры, придворные кавалеры и чины; далее охрана. Лицо у Леопольда было грустное и хмурое, как у пленника, и он не смел поднять глаза. Конь под ним был чудный – гнедой, испанской крови. Кесарь был в немецком платье, с богатым золотым шитьем. Шляпа с пряжкой и перьями: белыми с коричневым.

Подскакав к кесарю, король дотронулся до шапки и весело приветствовал его кратким латинским словом. Кесарь вежливо ответил на том же языке, но говорил тихо, заикаясь. Немедленно по знаку отца подъехал королевич Яков, которого король представил императору. Но тот даже не поднял глаз на юношу, не поднес руку к шляпе; и я сам видел, как король побледнел от оскорбления. Было ясно, что свидание в поле не продлится. Представив сенаторов и гетманов, на которых кесарь также не взглянул, король, произнеся громко несколько прощальных слов, слегка кивнул головой и гордо, с достоинством уехал. А так как кесарь пожелал видеть наше войско, то государь поручил воеводе русскому произвести смотр.

Поведение кесаря вызвало в войсках всеобщее бурное негодование. Когда же немцы увидели, что кесарь в грош не ставит таких как мы союзников и не считает себя чем-либо нам обязанным, то совершенно изменили свое к нам отношение. Они совсем не хотели больше знать нас. Когда потом негодовал на такую неблагодарность даже верный кесарский слуга воевода белзский (Вишневецкий), то я слышал, как король ему ответил:

– За что же стал бы кесарь распинаться? Ведь он знает, что я здесь не ради него, а ради креста Христова; спасаю не его, а христианство. Потому он и не чувствует себя обязанным.

Нужно было обладать сверхчеловеческим долготерпением, чтобы перенести все козни немцев. Мы не дождались от них ни помощи, ни провианта, ни даже помещений для больных, которым пришлось лежать частью на навозе под открытым небом, частью под какими-то навесами. Король не мог допроситься несчастного суденышка, чтобы водой перевезти страдальцев вслед за собой до Пресбурга, так как невозможно было оставить их здесь на милость и немилость немцам. Затем король ходатайствовал о разрешении похоронить в склепах при костелах членов некоторых наших аристократических семейств, павших в бою. Отказали и в этом. А хуже всего то, что их драгуны и ландскнехты, встречаясь с нашими отрядами, если только были в большинстве, то нападали на них, били, калечили и грабили.

Жаловаться было совершенно бесполезно. Тем не менее король решил использовать победу и не собирался уходить, хотя гетманы были бы очень рады такой перемене.

Охладел к нам даже Лотарингский – за то, что мы отняли у него победу. Поэтому он очень равнодушно выслушивал настоятельные просьбы короля отвести пастбище для лошадей, иначе все могут погибнуть от бескормицы. Капитан, которого король послал с этим делом в Вену, проглотил только ряд ядовитых упреков в вымогательстве и ничего не добился.

Король, крайне возмущенный такой неблагодарностью, должен был сдерживаться, принимая испытания как жертву на алтарь Всевышнего. Он написал только королеве с просьбой доложить обо всем нунцию. Я слышал также его жалобы на то, что все его обрекли на гибель, так как одни союзники сейчас же после битвы разошлись по домам, а другие не спешили с помощью.

Незачем было дальше стоять под Веной, где уже грозили, что прогонят нас выстрелами из орудий. Лотарингский не хотел быть ни помощником, ни посредником. Кровь кипела в нас… а король только повторял:

– Все это я предвидел и, если бы не святой отец и не его настоятельные просьбы, я бы никогда не пошел на эти унижения.

Некоторые представители духовенства, в том числе благочестивый отец Марк и несколько ксендзов, старались помочь нам и оказать покровительство. Однако усилия их ни к чему не привели или, во всяком случае, принесли очень мало пользы.

Король не разрешил даже опубликовать в газетах о своих справедливых огорчениях, в той мере, как он их тогда испытывал. «Кесарские комиссары, – диктовал он секретарям, – очень урезали наши войска во всяком продовольствии, на которое святым отцом были отпущены огромнейшие суммы; до сих пор не построен мост; войско терпит большие лишения; кесарские войска еще стоят под Веной, саксонцы ушли домой; король в походе, преследует с конницею неприятеля; и, если бы не страшное разорение страны, не позволяющее подвигаться вперед с достаточною скоростью, ни один враг не ушел бы целым!»

Значительная часть наших войск стала стремиться домой; рядовые уходили даже самовольно. Те же, которые под Веной вознаградили себя всякою добычей, убегали тайком, чтобы у них не отняли награбленного.

Немного отойдя от Вены, мы убедились, каким влиянием пользуется среди турок имя короля. Мы набрели на небольшой замок, в котором когда-то содержали львов. Теперь же из него слышалась стрельба.

Король послал узнать в чем дело, и оказалось, что там заперлась кучка янычаров. Они отчаянно защищались и не хотели сдаваться. Король отправил к ним именного гонца, и они немедленно сложили оружие.

Так, одиноко, шли мы к Пресбургу, окруженные обаянием великой победы, осиявшей нас ореолом славы, и с таким тяжелым сердцем, исполненным тоскою, что и сказать трудно! Не всякий мог бы так по-христиански, со смирением и ясною душою, перенести неблагодарность, как наш король, бывший воистину воином Христовым. На пути бывали и удачи, случались и огорчения. К счастью, когда мы уже стали опасаться за судьбу нашей конницы, то наткнулись вдоль берега Дуная на подножный корм. В то самое время догнал нас из Вены один из кесарских конюших, прося подарить кесарю несколько доставшихся нам от турок лошадей. Кесарь со своей стороны обещал отдарок.

Король только пожал плечами и ответил:

– Значит, вместо того чтобы получить дары за наши подвиги, мы сами должны откупаться подношениями… Впрочем, так даже лучше.

Из наших магнатов некоторые засиделись в Вене, чем король был не особенно доволен: воевода Волынский по болезни, а из прочих коронный гродненский подстольник, коронный хорунжий Лотарингский и другие. Все они должны были нагнать нас позже.

В течение всех этих дней я, частью по человеческому любопытству, частью из привязанности к королю, не мог оторвать от него глаз, стараясь угадать его мысли. Кажется, что мне это неоднократно удавалось, так как вследствие продолжительного общения с королем, я привык сопоставлять выражение его лица с состоянием души.

После победы он стал, как я могу заверить, еще гораздо набожнее, искренно веря в свое посланничество для разгрома врагов святого креста. Он во всем полагался на помощь Божию, однако не в смысле полной беспечности; напротив того, он совсем по-человечески заботился о нуждах войска и старался удовлетворить их. Он не очень надеялся на Провидение.

После выступления из Вены мы нигде не видели ни следа, ни признака врагов: только трупы и падаль вдоль дорог, разгром и жесточайшее разорение страны. Те же немцы, которые, пока мы шли на помощь, так заискивали перед нами, льстили, унижались, называли избавителями, теперь обратились во врагов. Виной тому была в значительной степени человеческая жадность. Было всем известно, что мы захватили главнейшие палатки и сокровищницы визиря; и, хотя король впоследствии щедрой рукой раздавал направо и налево, предполагали все же, что в его руках сосредоточились баснословные богатства: говорили о целых ларцах жемчуга и драгоценностей и т. п. Первейшие европейские газеты, вышедшие после битвы, все приписывали королю, изображали его главным действующим лицом, а это чрезвычайно огорчало Лотарингского и прочих. О кесаре и говорить нечего: о нем снисходительно умалчивали.

Дальнейший поход наш к Дунаю и к мостам, которые мы сами должны были построить, отличался многими особенностями. Мы остались совершенно одинокими, ничего не зная о других союзниках. Нас предоставили судьбе. Мы не знали даже, каковы намерения немцев и как они собираются использовать победу. Король несколько раз посылал им напоминания, но встречал такую враждебность, холодность и желание отделаться, что в конце концов должен был рассчитывать только на собственные силы.

Король намеревался, захватив еще две или три крепости, вернуться. Ни на какую добычу, кроме пороха и пуль, мы не могли рассчитывать, но король говорил, что хочет вернуть Богу несколько оскверненных костелов, обращенных в мечети, и шел вперед едва ли не только ради такой цели. Всем было известно, что еще со времен первой осады Вены на башне святого Стефана, по настоянию турок, был водружен полумесяц; и, хотя впоследствии над ним водружен был крест, полумесяц все-таки остался, как символ унижения.

Король требовал теперь, чтобы немедля сняли полумесяц, так как все прежние трактаты уже ни к чему не обязывали. Старенберг обещал сейчас же послать на колокольню работников и сбросить полумесяц; но потом стал умышленно оттягивать, чтобы не казалось, будто полумесяц снят по воле польского короля. Таким образом, первою мыслью короля повсюду было низвергнуть полумесяц и водрузить крест. Но об этом ниже.

Довольно поздно, по пути к Дунаю, когда король уже перестал вспоминать о немцах, они подали о себе весть. Король, исполняя желание кесаря, послал ему в подарок пару чудных лошадей, которых выбрал сам. Послал с богатейшими наборами и седлами, осыпанными рубинами и смарагдами. А у одной поводья были с бриллиантами.

Кесарь, с своей стороны, либо одумался, либо постыдился нареканий за нанесенную королевичу Якову обиду, прислал ему, через одного из своих придворных, довольно приличную шпагу, осыпанную бриллиантами.

После гонцов, которые начали прибывать от князя Лотарингского, от кесаря и других имперских князей, как будто только теперь вспомнивших о нашем существовании, пришло известие о предстоящем приезде в армию самого генералиссимуса. За эти дни так затравили нас послами и гонцами, с которыми приходилось посылать ответы, что король не мог даже улучить минуты и отдохнуть с книгой; ибо чтение было всегда его любимейшим развлечением. У нас было с собой книг больше чем достаточно, и я всегда заботился о том, чтобы у постели короля лежала последняя начатая книжка. Но у него не было времени даже раскрыть ее. Чужие и свои ходатаи не давали ни минуты покоя; после убитых осталось много вакансий, и на них был произведен со всех сторон натиск.

Уже над Дунаем король получил из Кракова письма, весьма его порадовавшие. Из них мы узнали, что первую весть о победе королева получила в костеле и едва не упала в обморок от избытка радости. А стремя визиря, которое ей доставили в качестве трофея, она сейчас же велела повесить на том кресте, перед которым стояла на молитве.

Из Вены король получил сообщение от духовенства, что преподобный отец Марк д'Авинно отправился из Вены в Линц, а оттуда назад в Италию. Говорили, будто он громко и сурово выступал против столицы кесаря и его двора; жаловался на гордость, несправедливость и разврат придворных кругов, с которыми император либо не хотел, либо не мог бороться.

За нашими несчастными больными, которых везли за нами на частью выпрошенных, частью приобретенных за деньги барках, ухаживали ксендз Хацкий, Пеккорини и все, сколько их было, доктора и фельдшера. Больных было неимоверное количество; редко кто не переболел лихорадкой от скверной пищи и дурной воды. Раненые что ни день, то умирали сотнями. Только теперь мы собрались подсчитать наши потери, цвет павшего на поле брани рыцарства. Не было хоругви, под которой бы не насчитывались десятки выбывших из строя.

Теперь, когда стали прибывать немецкие князья, оказалось, что не только наш король чувствовал себя в обиде на неблагодарность австрийцев. Правда, он переносил оскорбление легко, непрестанно повторяя, что выступил в поход не ради кесаря, а ради креста Господня… Гораздо тяжелей переживал обиду князь Саксонский, ушедший со своим вспомогательным отрядом. Он видел в том величайшую несправедливость, что кесарь поблагодарил его кивком головы, а Старенбергу дал фельдмаршала, орден Золотого руна и сто тысяч талеров.

Кроме курфюрста Саксонского, который был крайне возмущен и никак не мог успокоиться, я слышал такие же речи от Капрары и Лесли. Оба принимали деятельное участие в освобождении столицы, жаловались и вели очень дерзкие речи:

– Зачем было приходить спасать его; пусть бы погиб со всей своею спесью.

Некоторые из них, тем не менее, потащились вслед за нами и встали под начальство короля, как, например, курфюрст Баварский. Когда догнал нас Лотарингский, он опять ежедневно стал бывать у нас. Но и у него ке было заметно никаких знаков кесаревой милости, ни даже чувства удовлетворенности. Был он, впрочем, тихий и скромный человек.

Насколько я помню эти дни, король от переутомления чувствовал себя не очень хорошо; собирался, добравшись до какого-нибудь города, полечиться и посоветоваться с Пеккорини, но и на это не хватило времени. Что касается лекарств, то их было достаточно. В числе другой добычи королю досталась личная аптечка визиря с разными бальзамами и редчайшими драгоценными снадобьями.

Чем ближе к Пресбургу, тем с большим удовлетворением мы замечали, что подножный корм для лошадей становится лучше и обильнее, так что наши исхудалые клячи стали опять входить в тело, тогда как мы уже боялись, не придется ли возвращаться домой пешком. Зато среди больных свирепствовала ужасная лихорадка. Среди начальствующих было множество больных. Пластом лежали воеводы краковский и люблинский, кастелян сандомирский; а воевода волынский был почти при смерти. Подчашник Галензовский умер; Кизинк скончался от раны. Случалось, что некому было сдать команду и наблюдать за порядком.

Король, слава Богу, был здоров; за неимением других плодов, он грыз терн и барбарис; ездил сам осматривать крепость Яворин. Тем не менее по совету врача принимал лекарство. Он посылал меня в Пресбург, к воеводе коховскому. Я вернулся оттуда в ужасе: весь город показался мне одной большой больницей, столько в нем лежало и умирало наших.

Воевода жаловался, что смертность чрезвычайная, и очень беспокоился, так как люди умирали безустанно. Очень дорого пришлось нам поплатиться за помощь, оказанную кесарю, и впоследствии мы не досчитались великого множества цветущей молодежи. О турках доходили до нас вести, что визирь, свалив неудачу на пашей, велел нескольких повесить.

Из немецких князей, насколько я мог заметить, в самых лучших отношениях был с ними князь Баварский. Он с должным уважением относился к королю и весьма сердечно к королевичу. Он отличался силою и ловкостью во всех воинских упражнениях; молодецки ездил верхом, плавал как рыба, всегда был добр и весел.

Королевич и король отдали ему также добрую часть добычи. Необходимо отметить, что король очень милостиво относился к Текели и к венграм и всячески их выгораживал, насколько было можно не нарушая интересы веры и христианства. Текели обещал отправить к королю посольство и, согласно данному слову, воздерживался от всяких враждебных действий против нас и Речи Посполитой.

Наши войска как выступили первыми из-под Вены, так и продолжали идти в голове армии, несмотря на свирепствовавшую болезнь. Лотарингский шел за нами следом. Немцы, с которыми у нас постоянно случались небольшие трения, огорчались, главным образом, не тем, что мы из-под носа увели у них победные лавры, а пресловутыми миллионами, доставшимися будто бы королю в наследство после визиря. Я сам слышал, как король откровенно сказал кому-то из немцев, сколько именно ему досталось после визиря, не считая того, что он пораздавал. Полную правдивость короля могу лишь подтвердить, так как все сокровища были под моим надзором. В реестре значились пять ожерелий, алмазный пояс, двое часов с алмазами, пять ножей в драгоценных ножнах, осыпанных самоцветными каменьями; пять сагайдаков чрезвычайно ценных, сверкавших рубинами, смарагдами и жемчугом; несколько десятков сороков соболей и других мехов удивительнейшей красоты. К этому надо прибавить – седла и конские наборы, золотые шкатулки, множество безделушек художественной работы… вот и все… Сколько досталось лошадей – не знаю, но половину король раздарил.

По лагерю ходили слухи, будто Миончинский в первые же дни скупкой у нестроевых чинов и челяди набрал великое множество добра. Возможно, что он наткнулся на счастливую палатку. Знаю, что король из любопытства спрашивал его и хотел посмотреть. Но он уже загодя отправил все на Волынь, под охраной верных людей. Миончинский же уверял, будто ему достался только пояс с бриллиантами, да и тот он купил за несколько талеров у мальчика.

Наличных денег, о которых болтали очень много, никто не видел в составе добычи. Этот клад либо расхитили первые наткнувшиеся на него люди, либо присвоили все понемногу. Мы никакого клада не видели, ни даже места, где бы он мог храниться.

Очень поддерживала бодрость духа короля мысль о крепостях, в которых засели и все еще держались турки. Так что он забыл и о неблагодарности, и о разочарованиях и только думал о том, как бы скорей завладеть укрепленными местами.

Он отправился за семь миль от лагеря осмотреть Яворин, не считаясь с усталостью, ибо внезапно воспрянул духом. Он был так неутомим, так деятелен, что, глядя на него, я невольно вспоминал когда-то слышанное мною о состоянии духа, именуемом «gratiae status» [33]33
  Состояние благодати (лат.).


[Закрыть], которое Бог ниспосылает своим избранникам. Верно, что Бог избрал короля для настоящего похода, ибо обычные человеческие силы были бы недостаточны для такого грандиозного дела. Они прямо были непосильны.

Отсюда король отправил в Краков, через некоего Зджанского, кой-какие доставшиеся ему диковинки; в том числе несколько турецких пленников, занявшихся впоследствии торговлей. Для королевы, своей сестры, княгини, для отца Маркиза и для дочурочки Терезы (Пупусеньки) было отправлено немало всевозможных шкатулочек, ковриков, занавесок, прекраснейших материй, великолепные, хотя несколько пострадавшие палатки… Последние были оставлены в Жолкви. Не знаю, как примирилась королева с тем, что король забыл о ее возлюбленном Минионке; когда же я осмелился о нем напомнить, король промолчал.

Болезни все не прекращались; смертности немало содействовало и лечение. Ибо, когда не могли дозваться Пеккорини или наших фельдшеров, то звали первых попавшихся евреев. А те давали больным опиум и другие яды, как когда-то князю Пшиборовскому; больные же умирали.

Что касается дальнейшего похода, то вышло разногласие с немцами. Немцы хотели идти прямо на Буду [34]34
  Будапешт.


[Закрыть]и жалели, что послушались короля. Но и король намеревался идти туда же, только по другому берегу Дуная, чтобы попутно брать укрепленные места. Королю казалось, что это легко достижимо. Из воюющих у нас было тайное соглашение с Текели и с князем Семиградским. Последний шел с турками по принуждению, потому что великий визирь не хотел его отпустить.

Необходимо заметить, что в письмах королева обнаружила необычайную заботливость о военной добыче и постоянно приставала к королю с упреками, будто он позволил силой отнять у себя большую часть сокровищ. А король оправдывался и объяснял, как и что случилось. Ей казалось мало, что мы победили; мало тех сокровищ, которые достались на нашу долю. Между тем единственным средством охранить от грабежа палатки было бы приставить стражу, чтобы не могли забраться в них ни челядь, ни обозные холопы. Но и там, где стояли часовые, воры вырезали сзади из палаток целые полотнища и тащили лучшее.

Некоторые предприимчивые люди, как, например, Галецкий, не дорвавшийся до драгоценностей, подражали поваренку хорунжего: скупали скот, собирали брошенную медь, потом перепродавали и таким образом составили порядочные состояния.

Мне ничем не удалось похвастать, за исключением разных мелочишек, которые я скупал у солдат. Мне не к лицу было гоняться за добычей. Король же, видя, что у меня нет ни времени, ни охоты к наживе, сам подарил мне кой-какие безделушки. Те же, которые имели талант к легкой наживе и не упускали подходящих случаев, порядком заработали. Но многие из них потом все растеряли на обратном пути.

Оборони Боже, чтобы я даже врага осудил легко или пристрастно; и не напраслину возвожу я, если что пишу о дальнейшем нашем походе: о том, как мы уцелели только по Божией милости, как король едва спасся от смерти и как все это приключилось. Одно важно, что немцы умышленно уклонялись от совместных действий, шли позади на много миль, хотя князь Лотарингский превосходно знал, что впереди нас подавляющие численностью турецкие зойска.

Когда мы должны были тронуться дальше со стоянки при Остшигоне, или Гране, на берегу Дуная, король, предвидя столкновение с турками, послал к Лотарингскому ксендза Зебжидовского с приказанием спешно идти на помощь. А передовым отрядам король велел, идя берегом, забирать на Дунае лодки для казаков, а затем в расстоянии одной мили от моста остановиться, ждать и быть начеку. Было условлено, что если турки от предмостного местечка, звавшегося Парканы, отступят на ту сторону и разрушат мост, то мы займем Парканы. Если же в Парканах окажутся войска и станут защищаться, то остановиться в расстоянии мили от врага и поджидать кесарскую пехоту и артиллерию, очень от нас отставшую.

Но передовые отряды без спросу и даже не послав к королю гонца подошли вплотную к мосту и здесь застали турок, перешедших ночью через реку. Наши, расхрабрившись после одержанной под Веной победы, немедля, без оглядки вступили в потасовку с турками.

В начале стычки прискакал русский воевода и, не предполагая, что имеет дело с большими силами, велел драгунам спешиться, так как в отряде не было пехоты. Но тут из-за кустов и зарослей появились густые колонны турок. Отступать было слишком поздно, так как можно было погубить драгунские полки и остальное войско.

Видя опасность положения, русский воевода стал отправлять к королю гонца за гонцом, прося подмоги и спасения.

Но гонцы ничего не говорили о численности турецких войск, а потому мы с королем пошли спасать драгун почти голыми руками: без пехоты, без орудий. Тем временем турки отрезали драгун и стали окружать их.

Король не имел ни малейшего представления о численном превосходстве неприятеля; поставил уже полки в боевой порядок, когда внезапно не далее как в ста шагах появились многочисленные турецкие отряды.

Наших было не более пяти тысяч человек. Мы потеряли много людей от болезней; много осталось в тылу армии охранять обозы, военную добычу, скот и прочее. Увидев впереди турецкие войска, король, правда, омрачился, но не растерялся и стал только посылать нас друг за дружкой к Лотарингскому, требуя пехоты. Своим же полкам приказал стоять не двигаясь.

Он лично, в сопровождении небольшого числа приближенных, объезжал ряды, отдавал приказания, старался удлинить фронт, чтобы ввести врага в заблуждение относительно численности войск. Но полки были сборные и людей в них не хватало. На правом фланге король поставил русского воеводу; на левом краковского; в центре Мартына Замойского, люблинского воеводу. Меня уже не было в это время при короле, так как я мчался сломя голову за пехотой. Король, отправляя меня, сказал: «Не жалей коня». Дальнейшее пишу со слов пана Черкаса.

Битва еще не началась, когда к королю прискакал в высшей степени смущенный русский воевода и заклинал поскорее отступить, ибо в войске замечается великое смятение и попытки к неповиновению. Драгуны отказываются спешиться; несколько хоругвей, уже назначенных на определенные позиции, не двигаются с места и кричат, что их привели на бойню.

Но король не мог отступать и проявлять малодушие, раз он зашел так далеко: призрак страха отнял бы у войск последние остатки мужества.

Потому он остался на избранной позиции, имея при себе генерала Диневальда, прибывшего из кесарской армии, чтобы следить за действиями неприятеля. Диневальд также оценил превосходство турецких сил и, с своей стороны, послал гонцов к Лотарингскому, требуя немедленно присылки конницы.

Бог ему судья, не хотел ли, или не мог поторопиться Лотарингский; или же попросту не знал о крайне стеснительном положении отряда. Многие потом доказывали, будто подмога запоздала преднамеренно, в надежде, что мы, с горсточкой людей, предоставленные собственным силам, сдадимся и осрамимся.

Турки, подсчитав нас, не стали медлить, обрушились на правое крыло русского воеводы и стали его теснить. Потом ударили вторично, и оно не выдержало. Тогда турки, обнаглев, налетели в третий раз, ударили нашим в тыл, охватили их, спутали ряды… Произошел переполох, и люди, кто как мог, стали уходить. В это время король, считая себя в безопасности среди гусарской конницы и не думая об отступлении, двинулся против турок, которые заскакали в тыл русскому воеводе. Король, несомненно, спас бы положение, если бы по примеру правого крыла не стал отступать центр, а за ним и левое крыло. Тогда турки начали наседать на нас с беспримерной яростью, густыми массами и гнали отступавшие войска более полумили, почти до нашей пехоты и кесарских войск, стоявших невозмутимо и спокойно.

Королю осталось только возложить все свои надежды на бы-строногость лошади и уходить вслед за остальными. Но предварительно он послал вперед королевича Якова, приказав уходить насколько можно спешно и спасать жизнь. О себе король вовсе не заботился, но очень тревожился за сына, трепеща от страха за его жизнь. С королем были тогда коронный конюший Луцкий, староста Пекарский, затем Устишицкий, литвин Черкас и какой-то рейтар из гусарской хоругви короля; с ним вместе восемь человек.

То, что творилось в это время, не в состоянии были рассказать сплотившиеся вокруг государя люди. Они мчались таким плотным клубком, что доспехами задевали короля; налетали друг на друга, падали, загораживали один другому путь, скакали наобум, в смертельном страхе.

Воевода Поморский, несколько отставший от других, был окружен турками и погиб, а вместе с ним храбрейшие из рыцарства. Что король успел спастись, было знаком особого Божьего к нему благоволения, ибо все, бывшие при нем, считали свою гибель неминуемой. В бешеной скачке приходилось поминутно перескакивать через канавы, трупы, брошенные среди поля барабаны и оружие; давить ногами, объезжать кругом; лошади путались, бросались в сторону…

Под сандомирским старостой, скакавшим по пятам короля, два раза пала лошадь. Его каждый раз спасали, но бывший при нем итальянец-секретарь погиб. Дворецкий короля был в это время при кесарских войсках, а потому ничего не видел. А Лотарингский, хотя вся описанная драма разыгралась почти на его глазах, не двинулся с места, под предлогом, что не успел подтянуть другое крыло своего войска. Между тем в его распоряжении было достаточно и времени и простора, чтобы поддержать короля.

В первую минуту по возвращении в наш лагерь я застал там неописуемый переполох. Я едва не умер на месте, когда услышал, что король будто бы убит, королевич взят в плен, а все воеводы полегли костьми. Воеводы русский и люблинский уже искали на месте побоища государев труп. Но король уцелел, благодаря горсти людей, оцепивших его непроницаемой стеной. Только его руки и ноги были так избиты поножами и латами, что пришлось делать перевязки и всячески лечить. К физической боли присоединилось беспокойство о сыне, о котором доходили совершенно противоречивые слухи: то будто бы он невредим, то почти смертельно ранен. А что бы сталось с сердцем старика, если б он узнал, что сына чуть ли не умышленно поставили в опаснейшее место!

Когда я несколько позже вышел к королю, он отдыхал на матраце и тяжело дышал. Король горько жаловался, но не на собственную долю, а на то, что неудача должна была прибавить дерзости врагу и побудить визиря перейти в наступление.

Напрасно русский воевода и другие упрашивали короля и уговаривали не идти дальше, а вернуться, так как сделано достаточно. Они объясняли ему весь риск дальнейшего похода с наполовину больным войском. Он и слышать не хотел об отступлении без отместки и никому не дал сказать слова, а собирался на другой же день, когда подойдет пехота и орудия, штурмовать мост и Парканы.