Текст книги "Собрание сочинений.Том 2"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

Ни колоть дров, ни обтесывать камень, ни вбивать сваи и пасынки Л.З. не умел, но размахнулся он так обученно и так врезал с ходу по граненым стеклам породистого буфета, что первым делом пожалел, что этого ударчика не видит Буденный. Затем врезал еще раз, перебил выточенные, инкрустированные стойки, так что с полок посыпался китайский фарфор… интересно, знает ли Мао об издевательствах над Мехлисом рябой проказы?… не заметил, как поранил босые ноги осколками стекла… начал валить полуубитое тело вещи на пол…

Свалив, утер пот со лба, вздохнул первый раз за несколько дней полной грудью – благотворно сказалось расширение сосудов от физического труда – и взялся за столовый стол со стульями… до основания, понимаете, а затем мы… Стол сокрушить до основания не удалось, но Л.З. исколошматил чудесное старое дерево до неузнаваемости, да еще искарябал вдобавок черенками битой посуды… Стулья просто брал за ножки, отложив дубину в стороночку, и бил спинками о подоконники, пока спинки не оставались в руках, а сиденья и ножки не разлетались… понимаете, к чертовой матери…

Он буквально опьянел. Выходить из этого состояния… не может быть и речи… Мехлис знает, что он делает… Наоборот, страх, что состояние это может не возвратиться и он останется в нескольких тупиках сразу, не имея возможности выбраться даже из первого, прибавлял Л.З. самозабвенного бешенства…

Был даже особенный восторг и дрожь вдохновения, когда, сорвав со стены «Портрет молодого человека», он топтал его славное, живое лицо окровавленными ногами… попускай, сопляк, кровавые нюни… и не надо так смотреть, понимаете… не надо… попускай… молчать… что-о?…

Сбегал за бритвой и – откуда только бралась урочья сноровка – «пописал» опасною «мойкой» по глазам… по глазам… по губам… от виска до виска… вы у меня досмотри-тесь…

Продолжал «расписывать мойкой» все, что можно было изрезать и расковырять, а вспарывая подушки, рычал… еврейский погром… понимаете… должен быть делом самих… так называемых… евррреев…

Порезал любимой бритвой руку и пришел в еще большее бешенство… ты?… порезать Мехлиса?… вставил безжалостно лезвие в трещину стола и сбоку оттянул его ножкой стула… Половинка, хрупно звякнув… тихонько взвыв, отлетела в сторону… сталь, называется… сссво-лочь…

Когда порядком устал, принялся за методичное разрушение различных ценных и обыкновенных вещей и вещиц. Особенно приятно было класть на пол мраморные статуэтки – и дубиной по горлу… чик… вас, гражданочка, больше нету… все вы бляди… бляди…

По бронзовым лошадкам Л.З. колошматил просто-таки с упоением, воображая, что выводит из строя конный парк усатой мандавошки. Колошматил, пока лошадки не превращались в каких-то полукляч и испоганенных раскоряк.

Но полноту кайфа, как теперь говорят, Л.З. схватил от убийства дедушкиных часов. Ростом они были выше его. Это всегда почти раздражало, но раньше не мириться с этим было бы нелепо… хватит, понимаете, тут ходить… я что-то сказал?… выбил сначала дубиной стекло замечательно стройной двери, прожившей с механизмом такую добрую, близкую, достойную жизнь… повис на ней, сорвал с петель, отшвырнул в сторону… потирая руки и натурально урча, оторвал маятник… старые часы продолжали идти, но это уже была не походка, а дергающееся семененье… Л.З. зашел сзади, поднапрягся… Часы рухнули лицом на пол, но не испустили дух… Он перевернул их кверху циферблатом, что-то вздрогнуло в сером веществе, вспомнившем первое знакомство Левочки с часами… завороженность их усатой, таинственной круглолицестью… две черных родинки, куда его ручонка так и не смогла воткнуть громадный ключ… ци-фирьки на чистом белом лбу… не напоминать, понимаете… Мехлис не любит, когда ему напоминают… вгляделся с ненавистью в самую дальнюю память… колошматил с вывертом, пока часы продолжали идти, а затихнув, вдруг начали бить… бить… бить… и били ровно… с изысканнейшей манерой ожидания отдаления от себя предыдущего «бо-омм»… били ровно… словно не были жертвой человеческого насилия… так, возможно, билось бы сердце в груди самого убиваемого людьми Времени, когда бы Время не было таким… относительным… били ровно… и Л.З. бил… бил… бил… били ровно… столько, сколько били всю свою жизнь каждый положенный час…

Но последний бой… двенадцать раз… заполнил пустыню в этот день вторично. Обезумевшее существо, саданув дубиной по лицу, отбросило стрелки назад… вперед, понимаете, время… вперед – так оно порыкивало…

Внутри механизма вдруг с живым криком сорвалась не избежавшая всего завода пружина… тихонько, но судорожно скрежетнули… звякнули зубьями колесики… тикнуло… часы хотели пойти, но не могли… все…

Тут Л.З. спохватился… который, кстати, понимаете, час?… что у нас сегодня?… минуточку, минуточку… товарищи, сегодня же у нас репортажикус из Колонного зальца… фу-ты ну-ты…

Довольный тем, что не успел «размандячить телик», Л.З. расчистил место на полу от стекла, деревяшечек, обломков, лоскутьев от уже непонятно чего. Включил. Стоять у него не было сил. Прилег… не опоздал… чтоб вам всем… прохиндейская мразь… Диктор что-то вякнул, потеряв якобы возможность сдерживать волнение насчет… доложили центральному комитету и лично… дальнейшего освоения… необходимого Родине вещества… Л.З. послышалось… успешного раздвоения существа…

Вырвал звук к чертовой матери. Смердение языка, им же отчасти отравленного, было нестерпимо… все прекрасно понятно без звука… додумайтесь, сволочи, без Мехлиса до нового почина… тьфу… беззвучная пропаганда и агитация… молчаливость соцсоревнования… ы-ы-к… размаха шаги, понимаете, саженьи… ы-ы-к…

Наконец по пластмассовой роже диктора Л.З. понял, что сейчас… Все же включил звук… из лебединой, понимаете, песни слова не выкинешь… с беззаветной преданностью… на всех участках… организаторские способности… отмечен наградами Родины…

Камера оператора выхватила на миг из веночно-цветоч-ной каши его… мое?… его?… лицо… ничего страшного… толково… этого у меня не отнимешь… неужели нельзя показать подольше?… и тут, понимаете, спустя рукава… в почетный караул встают видные деятели партии и государства… ученые… композиторы… руководители московских предприятий… я их ебу, понимаете… ебу… где семья? Почему Мехлис не видит семьи? Опять показуха сидит на чернухе и очковтирательством подгоняет?… извините, товарищи… тысячи москвичей и гостей столицы оплакивают… вместе с семьей покойного… где это вы видите, что они оплакивают?… посмотрите на эти хари – нескрываемое удовлетворение… не слишком ли спокойна семья покойного?… народные артисты Николай Крючков… Борис Андреев… Петр Алейников… известные антисемиты… что им стоит излить слезу по высшей ставке?…

Л.З. ворчал так придирчиво, потому что отмахивался от вновь наседавшего ужаса. Его нисколько не взволновал вид семьи – камера бегло скользнула по лицам близких… ни тебе крупного плана… ни минуты, понимаете, прощания… как бы то ни было… бок о бок с супругой…

Ужас от предчувствия неминуемого явления одной невыносимой мыслишки все усиливался… Мыслишка эта даже казалась старой, но навсегда похороненной знакомой… Л.З. скрючился… втянул голову в плечи… вот-вот настигнет…

В этот момент в толпе прощающихся с ним трудящихся, но ближе остальных к «очку» камеры, Л.З. увидел… этого не может быть, товарищи… что же это такое?… как?…

Несомненно, по экрану проплыли Верлена и Верста, скашивая, по мере приближения к утопающему в цветах… и удаления от него же, четыре своих глаза… в руках авоськи… после Колонного пойдут, суки, в Лубянский гастроном…

Ни мстительного злорадства… ни последней издевки… ни глубокой, тем более, скорби… ни остолбенелости напряженного любопытства, столь родственно свойственного человеку при взгляде даже на мало знакомый, а то и на вовсе чужой труп, различить в выражениях лиц страстно обожаемых любовниц Л.З. не смог, хотя сорвался с пола и чуть ли не приник к экрану… вылетела из него голубенькая искорка разряда и напугала… он подался… остановить, окликнуть… внести ясность в… завтра… с прахом в Кремлевской стене… не жалея сил… в подготовке к весеннему севу… в закрома Родины… проклинаю…

Л.З. хотел размозжить телик… к чертовой матери… значит – арестованы… просто продали… скорее всего, продали давно… работали на двух хозяев, о-о, наперсницы, понимаете, разврата… нет – вы видели этих блядей, которые нахапали для себя и своих паскуд миллионы?… злоупотреблял служебным положением… на всех порученных участках… разве после этого стоит жить?… с другой стороны… в честь погибших отца и матери бляди не преминули бы внешне выразить яркое внутреннее глумление с красноречивым пританцовыванием над трупом покойного… Мехлис умеет формулировать… уж этого у него никто не отнимет… проститутки… панель… типичная панель… с другой стороны… Сталин правильно учит: перед тем как спросить «что делать?», задайте себе вопрос «для чего?»…для чего все это, товарищи?…

Тут чуялась не тень спасения, но возможность помозговать на эту тему, однако Л.З. не мог не возвратиться к той невыносимой мыслишке с тем, чтобы… покончить раз навсегда… при любом исходе поповщина недопустима… Мех-лис не тот человек…

Хорохорясь, он изнемогал от навалившейся жути немыслимого подозрения – неприятно припомнился стиль философских дискуссий с заранее предрешенным результатом, происходивших некогда в кабинете главного редактора «Правды» и в просторном зале теоретических конференций Главполитуправления Красной Армии…

Л.З. был тогда одним из зачинщиков всесоюзной борьбы за полное изгнание из родных языков советских людей – людей нового типа – вводящего в ряд существенно-вредных заблуждений поповского понятия и слова душа…можем ли мы допустить, чтобы… такой же анахронизм в эпоху торжества марксистского, как… несовместимо со всеобъясняющим материализмом, который… не только, но и… в бухаринской «Правде», просочившееся, как, например… душевное равновесие… от души выдали на-гора… вложить душу в порученное дело – долг каждого бойца продотряда… душа партработы на местах… позволительно было спросить себя… и мы никогда не сбросим с разума тяжкого ига веков, если… начинать надо сегодня же, потому что язык есть у каждого… партия ждет, что… не только не держать за зубами, а в частных случаях допускать, но конкретно… врагам зарубить на носу… приучать с детских лет… нет души… эрго – не должно быть и слова… дуализм несовместим с дальнейшим… поручить в кратчайшие сроки… из всех словарей русского и других… лучший подарок к шестидесятилетию родного и любимого…

Одним словом, теоретическая работа, своевременно подкрепляемая рядом существенных мер по уничтожению души человека и души народов, серно кипела, пока ее не сняли с повестки дня серьезные усилия партии по укреплению дружбы с фашистской Германией.

Л.З. даже одернули сверху за увлечение теорией, но уцелевшие старые большевики при встречах с ним по-партийному жали руки и похваливали… вы это, Лев Захарович, отдубасили, как Ильич… ха-ха… считаем остракизмирование словечка «душа» шагом вперед… безусловно – историческое… бэ-зус-ло-вно… это – победа партии… резкий подъем уровня философского… дожили наконец вопреки…

И вот, изнемогая от жути очень серьезного навалившегося подозрения, Л.З. спешно общупал свое тело… неужели и тут дал маху марксизм-херов-ленинизм сраный… в порядке головокружения от?… пощипал мочку уха, которая служила всю жизнь чутким средоточием ряда чувств… заглянул в штаны… погладил дряблые ягодицы… понюхал подмышки… объективно, понимаете, выходит, товарищи… если там… в Колонном тело, то… нонсенс, как сказал бы Ильич… зачем душе муде и волосы под мышками?… попахивает неразрешимой анатомией в духе… нельзя не отметить, что в этом случае все встает на… Гегель, оказывается, прав, а… интересненько, понимаете, столько лет… нет еще одного белого пятна… сейчас бы взять самого сифилисного паскуду за бороденку, тыкнуть в меня носом, тыкнуть – и тыкать, тыкать, тыкать сопаткой философской мерзавца, вводившего с вредительской целью в заблу… партию и народ… лично Мехлиса… сволочь… тысячелетиями утверждали люди поумнее мстительного венерика из Сим… есть… есть… есть… а он выкинул ручку… хамло… нет… нет… нет…

Уже не в силах успокоиться, Л.З. сидел на полу и возбужденно обмозговывал массу новых, причем «принципиально новых аспектов»… «действительного положения дел» и много чего иного «в преддверии практических выводов», как он про себя выражался. Правда, различные «благоприятные перспективочки», открывшиеся в связи с «непредусмотренным дуализмом», сразу же затуманивало «временно неразрешимыми противоречиями».

Впрочем, Л.З. сразу же страстно переустремлялся от бу-лыжноголового материализма к безбрежному простору субъективного… тут, понимаете, есть где развернуться с моими организаторскими способностями… идеализма…

В силу «номенклатурной бесплотности» ему представлялось возможным и даже необходимым незримо присутствовать на заседаниях политбюро. Присутствуя, он… бэ-зус-лов-но корректно… воодушевлял бы… когда нужно, смущал бы распоясавшуюся рябую харю… пусть шалеет от дальнейших подозрений…

Л.З. был человеком неумным, но и он не мог тут не призадуматься насчет природы подозрительности, кажущейся многим людям просто уродливой патологией человеческого характера.

Было так увлекательно, так занятно, как бывало при чтении фантастов, думать, что он – Мехлис – безусловно, не единственный невидимый наблюдатель, следящий за действиями рябой погани и остальных перерожденцев из политбюро. Никого, конечно, из посторонних. Только Маркс, Энгельс, Ленин, с оговорками – Плеханов, Троцкий и Киров с Николаем Островским… никаких Крупских… в гробу я видел эту базедову болезнь… А Сталин чует, но понять не может… Вот оно что! Вот оно что!

Представлялось, что вся эта компашка присутствует,непринужденно выполняя над зеленым полем стола заседаний, над взлетной полосой государственной и партийной, разумеется, мысли фигуренции высшего пилотажа… им-мельманчики… бочечки… штопорушечки… копия Дня авиации в Тушино… все допущенные обмениваются деловитыми, саркастичными, порою убийственно саркастичными… бэ-зус-лов-но, неслышными репликами… одергиваем, понимаете, вкручиваем мозги… вдохновляем… если бы до меня не присутствовали,то до чего бы уже рябая глистоперина довел страну, партию и народ?… а красный террор?… я так и спрошу душегубку Ильича: что вы, Вова, теперь скажете? Сик? Насикали, понимаете, накакали… время – вперед, видите ли…

Л.З. с искреннейшим сожалением и зачаточным чувством вины дотронулся большим пальцем ноги до искореженных стрелок часов. Поежился и пошарил глазами под потолком: померещилось, что дедушкина добрая душа с печальным осуждением… ну хорошо… хорошо… часы-усы… может быть, ты скажешь, что нам нужно время?… это им нужно время… а для таких «ходиков» мы еще не имеем достаточной жилплощади… люди ютятся в подвалах и спят друг на друге, понимаете… хватит им будильников…

С сожалением вновь уставился на разбитые прекрасные вещи, на бессмысленно уничтоженную мебель и посуду.

Итогом невеселого разглядывания было не нравственное сокрушение, что в принципе могло бы произойти даже с таким монстром, как Л.З., но похабно извращенное его сознанием, выстраданное всеми мудрецами мира чувство высшей соотнесенности. То есть некоторое освободительное оправдание варварству он нашел в вечном скептическом отношении человеческой мудрости к развратному обрастанию вещами и вообще бытом, в нелепом принесении чуда жизни и свободы в жертву всего тленного… ну хорошо… хорошо… Мехлис выпустил вилкой воздух из заграничного надувного вашего стульчака… главное, понимаете, посрать вовремя, а не усаживать и без того мягкую жопу… разнежились… разъездились… разодеколонились… разоделись… разлеглись… разожрались… распустились, понимаете… все-таки мы – коммунисты – совершенно верно лишаем народ всего ненужного… исторически тут не может обойтись без лишения народа необходимого, но…

Л.З. возвратился к парению над столом заседаний политбюро вместе со столь именитой компашкой. Он был всерьез взволнован правильным пониманием природы сталинской уродливой подозрительности.

Л.З. совершенно обессилел от долгой умственной работы. Он, собственно, и не был никогда человеком думающим. То, что принималось им и окружающими его людьми за труд ума и за ум вообще, было на самом-то деле искусным, хорьковым, кротовым, шакальим, нетопырским, змеиным, глистообразным и бактериальным мельтешением и изворачи-ванием в нечистоплотных лабиринтах советской власти.

Подумав о метафизическом с немыслимым раньше отрешением, как бы взорлив над несовершенством земной партийной работы, Л.З. вновь общупал себя. Подергал старинное траурное одеяние скорбящего гранда. Телесность и сукно с черным бархатом весьма смущали… позволительно спросить: зачем?… при чем тут, товарищи, все это… мясное… кожа… кости… шерстяная хлопчатобумажность?

Он лежа упивался блаженством дарованного вдруг покоя. Продолжать препарировать это чудное состояние было просто страшно. Страшно было спугнуть его неосторожными усилиями слишком что-то уж возбудившегося ума.

Чудное состояние не с чем было сравнить. Времени для него не существовало. Это чувствовалось физически. На пространство, напоминавшее комнаты музея с экспонатами революционных баррикад, было уже начхать. Тело словно улетучилось в эфир… зря отрицали… сообщая всему остальному умонепостигаемую легкость… за это, понимаете, не жаль отдать три внеочередных отпуска в Сочи… Открывалось что-то до того необозримое, незамутненное сутолокой буден – просто бескрайняя необозримость… целые горы ошибок… недочетов, понимаете… вопиющих недостатков… не единые противоположности… лицом к лицу с ярко выраженными противоречиями… дух захватывает от уклонов… перегибов загибов… загибов перегибов чаяний трудящихся в крайности блистательные перспективы развала сельского монолитного единства промышленности группы «А»… вангарда передового человечества… можно забыть… забыть… забыть… забыть…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он приснился себе стоящим на вершине власти, Седьмого ноября 1954 года по старому стилю и 0001 года по стилю новому, в первую годовщину конца предыстории и, соответственно, начала истории человечества.

Стоя рядом с величайшими вождями, мудро направившими ее ход именно в эту точку пространства и времени, Л.З. с чувством законного удовлетворения, от которого теперь уже навсегда был отбит тревожный привкус удовлетворения незаконного, принимал парад историков.

Совершенно голые историки, поигрывая умащенной маслами и помадами мускулатурой, держали над гордыми головами посрамленные чучела одетых с иголочки предыс-ториков.

Все чучела были замечательно сделанными по последнему, то есть по первому слову исторической техники, копиями всех тех, так называемых гениев, которые, внося свой крупный вклад в… тем не менее объективно тормозили поступательный ход косной истории к…

Л.З. являлся Высшим Ответственным Лицом (ВОЛ) за подготовку и проведение парада. Состояние его было неописуемо триумфальным. Но триумфствуя, он одними лишь руководящими взглядами направлял… приводил в действие… корректировал… способствовал… увязывал безотчетные усилия демонстрантов… доводя до…

Гармонию целого не сотрясала грубая пневматика сводных духовых оркестров, оставленных по распоряжению Л.З. за порогом истории.

Но, однако, на одном из скалистых отрогов Вершины Власти располагался скромный коллектив аккомпаниаторов нового типа. Буся Гольдштейн грациозно перебирал чистыми пальцами обеих ног струны шотландской арфы. Руки его были ничем не заняты, но чувствовалось, что они знают, куда себя девать, и из-за пережитков прошлого тянулись поковырять в носу, в ушах, почесать то одно, то другое. Нечеловеческой волей любимчик Сталина удерживал от всего такого свои освобожденные в борьбе нового со старым музыкальные конечности.

Молодой Эмиль Гилельс вел себя точно так же, как Буся, сидя над клавесином и с поразительной тонкостью бегая пальцами ног по белоснежной клавиатуре. Л.З. глянул в сторону Буденного, стоявшего рядом со Сталиным. Сам Л.З. расположен был до обидного ужасно близко от пропасти, всегда почему-то отвратительно соседствующей и непосредственно примыкающей к Вершине Власти.

Л.З. глянул на ненавистную ему фигуру усатого хамла и подонка. Глянул и понял, что Буденный всею силою своей кавалерийской воли удерживает себя от…пер-ды-ысто-рического… ха-ха – Л.З. хохотал во сне – пердежа, к чему маршал давно уже привык, изнывая от тоски в правительственной ложе Большого во время апробаций очередных балетных новинок и томительного ожидания расстрено-живания и разнуздывания кобылок кордебалета в домашней конюшне… Л.З. с замиранием сердца ожидал трагической развязки страшного борения вонючего антисемита с угрюмо-бурным напором внутренней стихии.

Вот сейчас Сталин раскурит трубку, не спеша попыхтит, нейтрализуя непочтительные миазмы военачальника, нажравшегося гороха, и влепит ему пощечину… сейчас… сейчас… На роже Буденного уже появился кислый сигнал – предвестник неминуемой капитуляции перед ничем временами не брезгующим Роком. По вечно загорелой этой роже пробежали предварительные тени вины и смирения…

Но… Буденный, что-то деловито шепнув Сталину и как бы получив от него «добро», вдруг резко направился, балансируя над пропастью, в сторону Л.З… Вот он встает с наветренной стороны, с правого фланга, похабно и гни-лозубо лыбится… Л.З. тут же переходит на правый фланг, оставляя Буденного на левом, со стороны подветренной, освобождая ему место на краю Вершины… Буденный вновь маневрирует… Сталин строгим взглядом одергивает обоих…

Левый ус Буденного мерзко щекочет правую щеку Л.З… Ус навек провонял дегтем, конским потом и кислой капустой… Л.З. умело задерживает дыхание, как некогда в детстве на уроках истории, когда он и еще один башибузук играли в газовую атаку, еще не вошедшую в арсенал военного искусства человечества.

Л.З. задыхается так, как наши организмы позволяют себе задыхаться только во сне… не хватает дыхания… близится полное удушье полыхания, к счастью, оборачивающееся во сне моментом пробуждения… не… хва… та… По углубленно вдумчивому лицу усатой сволочи пока еще только видно, что он сделал-таки беззвучно свое черное дело… Из спертой глотки Л.З. вот-вот готов вырваться натужный хрип первого крика… Мехлис скорее умрет, чем… Буденный наклоняется к Л.З. и шепчет с лошадиной губошлепостью: «В здоровом, понимаешь, теле – здоровый дух, как указывает етго… сивый мерин тохес. Ага?»…Л.З. готов погибнуть… отворить ноздри?… нет… нет… твердое нет… последний миг сопротивления…

И тут Л.З. слышит спасительный рокот десятков авиамоторчиков… Его замысел… К Вершине Власти приближается шумливая эскадрилья голеньких девочек старшего пионерского возраста. Они навевают волну аромата духов «Красная Москва» на шеренгу вождей… Волну свежести и всемирной надежды всех простых людей доброй воли… Собственно, свежесть эту и ласково-бодрящий ветерок, смывший к чертовой матери «здоровый дух» маршала, нагоняют серебристые пропеллерчики, невидимо вставленные и крепкие, розоватые пионерские попки… стремящие полет наших, понимаете, крыл… девушки, держа в лапках букеты полевых васильков и ромашек, напевают «А вместо сердца – пламенный мотор…» и подлетают все ближе и ближе…

Л.З. до того пьян от спасительного аромата и свежести воздушных волн, что тычет Буденного в бок и алчуще вопрошает: «Штучки?… Ага?» Мерзкий враг краснеет, поднатужившись еще разок, словно собирается с мыслями, не зная, что сказать, и ответно шепчет: «Отменное бабцо…» Казарменное зловоние тут же коварно настигает-таки затравленное обоняние Л.З. Это попахивает крушением всех надежд, но… К нему мгновенно подлетают, сделав переворот через крыло… как бывало в кроватке… Верлена и Верста – милые Верочки… вновь после горечи жжения в носу и гортани – щекочущая прохлада свежести… от телесной наготы и знакомого до боли, понимаете, родного запашка… легонько вспотевших… что уж тут говорить… в полете распутниц… Л.З. просто шалеет… с ужасом думает о происходящей у всех на виду стремительной эрекции и смотрит себе под ноги…

Это – очередное крушение всех надежд… Оказывается, все вожди, топчущиеся на Вершине Власти, облокотясь на полированный красный мрамор, одеты только наполовину… на верхнюю половину. Снизу ничего нет. Никакого намека на трикотажные кальсоны с выпертыми спереди, как у лошадей сзади, мослами, ни ситцевых безликих трусов – ни-че-го… дожили… вот до чего доводит партию осквернение завещания Ленина… Но ладно еще раздетость и босоногость. Ноги не мерзнут, потому что Вершина кое-как обогревается системой демократически централизованного отопления. Водяная жидкость гонится при этом снизу вверх от вечно живого, покоящегося в основании Вершины Ильича с целью дальнейшего подогрева кремлевских сирот. Ноги-то у всех вождей – вовсе и не ноги, а дикие копыта, покрытые грязновато-жидковатой сивой, гнедой, буланой, пегой и прочими щетинами. Только у Сталина… поставившего, понимаете, себя над партией и народом… нагуталиненные копытища донизу прикрыты густыми, как у породистых битюгов, чубами щетинищи… Но, что особенно удивительно, бабки-то у всех вождей разные… У брюхатого Кагановича – кривовато-тонюсенькие, словно у рахитичной антилопы. У Берии – тоже, но с какими-то грязными наростами. А вот у кащеистого Суслова – опухшие, слоновьи тумбы. Аккуратные в общем-то мослы лишь у жопоморды Маленкова и у лаптя кромешного Никиты… очень странно. Только у Сталина мослы перебинтованы, как у лошади, принимавшей парады в предыстории…

У Л.З. обрывается сердце, когда он замечает вдруг поверх своих непедикюренных копыт какое-то подобие лошадиных тапочек, но синюшно-беловатого цвета… что это?… что это?… почему?…

От ужаса белых тапочек отвлекает бурная, продолжительная эрекция, происходящая у вождей за бруствером Вершины… вот до чего доводит преступное умаление целей Госконтроля…

Девушки парят вокруг вождей, словно весенние птички вокруг полуголых древесных исполинов, осыпают лепестками цветов. Щебечут все ту же песню.

Л.З. простирает благодарные руки к Верочкам… слюнки текут – так охота похлопать крепенькие попки, остерегаясь при этом травмы пальцев рук от лопастей пропеллерчи-ков… понакрывать горячими чашами ладоней умо… умо… я вас умоляю… четыре с ума сводящих коленки… украдкой… как бывало в кино и в поезде… посадить на минуточку… я вас умоляю… на сучок… о фурии счастья… они уже стремят полет своих крыл…

И тут снова заходит с правого фланга усатая падаль… скудный жмых ипподромов… бздилогонная помпа… заходит и начинает оттеснять Л.З. к краю… к краю… теперь уже не до половухи…

Л.З. истерично и судорожно сопротивляется… крик, как назло, застыл у него в глотке… вша колется черными усами… в каждой волосятине – звонкий напряг стальной стрелы… это – два разящих пучка часовых стрелок. Эх, дедушка, что за невеликодушное мщение?… остается пара шажков до разверстой пропасти, дышащей, словно буденная мразь на зимнем фронте хамским перегаром… взопревшей, заиндевелой сбруей… портянками мертвецов… кислой все той же капустой… тюремным моргом…

А эти поганые бляди, это пионерское говно, которое Л.З. спас от коммунального советского прозябания, которое вспоил и раскормил… дал в руки тайну смертин… озолотил, злоупотребляя, понимаете… они уже трутся ляжками о портупею Первой конной… стоит ли после этого состоять в партии?…

Л.З. пошатывает. Он отчаянно пытается сохранить необходимое равновесие. Но скользят копыта, обутые в белые тапочки, подтыкивает усатая падла пучками часовых стрелок… эх, дедушка, ты-то умел прощать… начинает кружиться голова… дайте руку, дешевки позорные… протяните же руки… Мехлис дал вам, понимаете, все… вы имели…

Он падает на колени. Успевает крепко обнять правую слоновью тумбу Суслова. Прижимается щекой к красножелтым, сукровичным образованиям застарелой экземы, кишащей беленькими червячками и облепленной воронено-оружейными мухами. Суслов заходится злобным чахоточным кашлем, харкает в лицо, дергает тумбой, пытаясь освободиться от жидовской твари, так и тянущей за собой в пропасть. Но у Л.З. хватка мертвая. Он, собрав последние силы, подтягивается повыше, заносит обе ноги на край парапета. Их успело прихватить адскою стужей… Дешевки парят над ним, хохочут, что-то выкрикивают… заметишь там мамину брошь – кинь наверх… Левка, тебе же не трудно… там должна быть папина золотая челюсть и орден «Знак Почета»… кинь наверх… ах, блядье… ах, блядье… это вы мне, который…

Л.З. удается поймать взгляд Сталина. И взглядом же вопросить… за что?… почему я, а не Каганович?… не конструктор Гуревич?… не шпана Утесов и диктор Левитан?… почему?…

Каганович бьет своим копытом по рукам Л.З., ликвидируя мертвую хватку. Л.З. разжимает объятия, но перехватывает ногами, тоже вмертвую, жеребцовые, крепкие, нетерпеливо поигрывающие конечности Хрущева и Маленкова – левую первого, правую второго, – и так вот висит вниз головой, чувствуя, что теперь уже – пиздец, и, принимая это как неизбежность, но испытывая, как это ни странно, перед окончательным низвержением некоторый интерес к внешнему виду бездны и к склонам, давненько исчезнувшим из поля зрения…

И ему открываются склизкие от кровищи, говна, харкотины, ошметков серого вещества, гноя, грязные от обрывков кишок, хрящевого крошева, размолотых позвонков, растерзанных партбилетов, протоколов, мерзкой газетной каши, – открываются Л.З. непотребные склоны Вершины Власти. Открываются и жестоко прет от них узнаванием мельчайших подробностей, давно, казалось бы, похороненных в заметающей следы памяти.

И еще открывается то, что Вершина Власти походит, оказывается, на узкую мавзолейную трибуну, расположенную на самом краю некой пирамидальной фигуры, поставленной вверх основанием, так что основанием теперь служит ее усеченная верхушка, где и подгазовывает систему центрального отопления папьемашистый перегной В.И. Ленина.

Л.З. догадывается вдруг, что такое положение в пространстве Вершины Власти делает невозможным для вождей, на ней утвердившихся, взгляд на склизкие, зловонные, кроваво-грязные склоны и на гниющие у самого их подножия трупы политических врагов, друзей, товарищей по работе, родственников, подчиненных, учителей, бывших начальников и случайных граждан, ненароком залетевших в кроваво урчащую мясорубку-душегубку. Геометрия положения открывала взгляду вождей исключительно окрыляющие перспективы…

Удивительно, что кровь не прилила к голове, а отлила от нее в ноги. Голова была необыкновенно ясна. Ужас, ее объявший, обрел стойкую, пронзительную крепость – он не мучал, а разъедал серое вещество, и оно безумело от впервые испытанной собственной боли…