Текст книги "Собрание сочинений.Том 2"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

– Песню продолжать петь, потому что отдельная страна не становится уже от количества в ней некоторого говна. Можете идти. Продолжайте дешифровку произведений Шостаковича, Прокофьева и других отравителей народа, идущих по пути небезызвестного Сальери…

Сталин после ухода дешифровалыцика майора Цыбина срочно вызвал к себе руководителя ведомства особо важной дезинформации, по совместительству – главного редактора «Правды».

Мы воздержимся от описания общего состояния Л.З. после разговора со Сталиным. Нетрудно догадаться, какое страшное смятение и какой ни с чем не сравнимый ужас наполнили то место в существе человека, которое обычно пустует после незаметного ухода души.

Кроме смятения и ужаса Л.З. чуял всею своею кожей, покрытой холодной, липкой испариной, постыдную наготу перед всевидящим оком проклятого, ненавистного Хозяина.

Хотелось зарыться с головой в какую-нибудь нору поглубже и поглуше, хотелось притыриться не только от проклятого глаза, но и от мыслей о происходящем, вообще от всех мыслей, к чертовой матери, чтобы бесполезно не обмозговывать, что на самом деле произошло с Верочками, как вели себя после приглашения поболтать и выпить Жо-поморда с Никитой и… бесполезно… бесполезно… бесполезно…

Зудливое это словечко назойливо жужжало в мозгу Л.З. Влетало в одно ухо, вылетало в другое… нет, не вылетало, а делало лишь вид, что изгнано. Когда Л.З. заткнул уши пальцами и зарылся под одеяло, дрожа от общего омерзения, словечко, притаившееся где-то в мозжечке, вновь заизги-лялось, вновь загазовало по извилинам растрещавшегося мозга, и от него никуда уже было не деться… бесполезно… бесполезно… бесполезно…

Тут Л.З. бросился к аптечке. Снотворное он не уважал, потому что вычитал в том самом труде профессора Вагино-ва, что мужчина, принявший снотворное, может проспать «глубоконочную и предутренние рабоче-крестьянские эрекции».

Наплевать… наплевать… к чертовой матери всех… спать… спать…

Смятенный человек прикинул на миг: а не выжрать ли ему всю упаковку? Как это ни странно, удержало его от спасительного в такой ситуации шага многолетнее выбрасывание из сознания мыслишек о смерти, а довыбрасывав-шись, Л.З. автоматически уверовал, что смерти как бы вовсе не существует.

Именно такая вот логика отношения к таинственной изнанке жизни удерживает от самоубийства многих славных, но отчаявшихся от ударов Рока людей, а также негодяев, загнавших самих себя, подобно нашему герою, в тупик необратимого уныния!…

Л.З. запил пару таблеток из фарфоровой чашечки и чуть не выблевал их. Забыл в смятении, что в чашечке вымокает протезная спецчелюсть с тремя золотыми зубами – верхний передний и два резца. Челюсть вставлялась Л.З. в рот для придания его лицу пущей выразительности и озорной импозантности по большим революционным праздникам и на Новый год…

Она отвратительно звякнула и похабно оскалилась, когда Л.З. залпом хватанул просмердевшую жижу. В этот момент ему уже было не до мыслей о «порядке в последней инстанции» от такого вроде бы мелкого, но, в сущности, адского, на наш взгляд, наказания…

Прошел мимо зеркала, впервые за все годы не взглянув даже краешком глаза, не скользнув им по своей выразительной внешности, не удостоив свое отражение любовно-при-ятственным расположением…

Снова зарылся под одеяло, под лисий салоп, под подушки – только бы забыться, только бы подальше от мыслей, поглубже от растерзывающей неизвестности, бесполезно… бесполезно… бесполезно… поскуливая, уползал в холод нищего приюта, пока совсем не забылся…

Л.З., конечно, не пробудился бы через несколько часов – кровь в нем заледенела от безмерной жути, – если бы свыше не дана была бы любому человеку, тем более человеку, осужденному на смертную казнь, некоторая волшебная возможность приникнуть вслепую и вглухую в провале безобразного сна к таинственным, к великодушным и неиссякаемым истокам самой жизни.

Кое-кому может показаться, что сама жизнь, в силу своего могущественного безразличия к немыслимым людским сварам, вполне способна была бы проявить более понятное человеческому сознанию великодушие: избавить обреченное существо от чудовищных мук медленного отторжения от привычного бытия и от бытия, казавшегося еще семь минуточек тому назад абсолютно бесконечным.

Странно, что при всей достоверности и безошибочности этого, единственно безыллюзорного из всех наших чувств – чувства абсолютной бесконечности Бытия – многим из нас не приходит в голову мысль о том, что у жизниимеются свои нежные интимные представления об Образе Смерти, никак не соотносимые с большинством из наших твердых представлений о костлявой, пустоглазо-черепастой шкелетине…

Пробуждался Л.З. постепенно, повинуясь какому-то спасительному инстинкту. Иначе воспоминания о звонке Сталина и рой мыслей о жути случившегося вспузырили бы кровь в его жилах, и задохнулся бы он от переизбытка в мозгу безответного недоумения.

Во рту все еще было горьковато… проститутки… министр здравоохранения, понимаете, давал политбюро слово коммуниста, что советское снотворное будет самым качественным в мире… тухловато-кисло было во рту от выпитой по каверзе случая челюстной жидкости… на провокацию не похоже… все подслушано… надо же быть таким мудозвоном, чтобы трепаться под одеялом и думать, что ты недосягаем для бериевской аппаратуры… идиотина…

Не вылезая из-под одеяла, отмахиваясь дергающейся ножкой от мыслей, Л.З. даже и не пытался привести их в вид сколько-нибудь логический, не пытался хоть на время подпереть треснувшее, рушащееся, обваливающееся, воющее от ворвавшихся вихрей существование работой мысли. Его скрутила такая мука, что умопомрачительное сообщение Сталина о мести Верлены и Версты за убийство отца и матери – от него одного можно было чокнуться – казалось пустячком по сравнению с нею – с совершенно неведомой, а оттого и особенно сокрушительной мукой.

Может быть, в те минуты – впрочем, упоминание о времени вдруг показалось нам нелепым – Л.З. больше всего сожалел о том, что ничего не ведал раньше именно об этой муке… Если бы ведал – мерещилось ему в спазматических обмираниях, мерещилось в неостановимой трясучке омерзения и ненависти к рябой роже – если бы ведал… все могло бы быть иначе… и так не скрутило бы… можно было бы собраться с мыслями… что-то придумать… бывает выход даже из самых безнадежных ситуаций… бывал ведь этот выход… бывал…

В тридцать седьмом Л.З. не мог не ужаснуться рассказам о мучениях некоторых подследственных. Мучения эти, отмечали дружки с Лубянки, вообще ни с чем не сравнимы. Они не могли быть вызваны одной лишь физической болью или обидным позорищем непредвиденных унижений. В этом дружки Л.З., любившие пофилософствовать о кое-каких мистических сторонах своей чекистской работенки, были совершенно уверены. Пытая всячески подследственных, они безумно подзаводились как раз тогда, когда бессознательно пытались «расколоть» истинную природу чужой муки. При этом дружки не могли не заметить, что мука эта с особенно ужасающей изощренностью изводит таких же в прошлом палачей, как они сами.

И дружки Л.З., ярясь и тупо осатаневая от не берущего коньяка, от не пьянящей водяры, открывались друг другу в том, что в садистическое состояние их почему-то бросает не изворотливое упорство невинных жертв террора, не отвратительно точная логика твердолобых фанатиков советской власти, не кровавые сопли глупеньких романтиков революции, но именно эта тяжкая, странная мука.

Чекистам и не могло прийти в голову, что доводит их подчас до полного, изнурительного остервенения обреченно застывшая в выпученных глазах вчерашних красных начальничков, в побелевших от ужаса глазах вчерашних палачей мучительная мысль-мысленная мука о необратимо изуродованном ими самими Образе Жизни. О том, каким нормальным Образ этот мог быть и каким он стал по собственной их непростительной вине.

В те самые времена, тоже смутно встревоженный странными рассказиками дружков, Л.З. напросился познакомить его с обыденной обстановочкой в Бутырской тюрьме.

Л.З., конечно, предпочел бы побывать в качестве именитого гостя на Лубянке, поближе к мясорубке, к захватывающей дух следственной работе, но Сталиным был положен строжайший запрет подобному визитерству из-за одного весьма комичного случая.

Нескольким членам молодого ССП страстно захотелось поближе познакомиться со следственным производством – органической частью всенародного планового хозяйства. Группа инженеров человеческих душ, остро возбужденных газетными утками и чуявших непреодолимую тягу к настоящей, творческой атаке, составила соответствующее прошение.

Прошение попало к Ворошилову. Маршал тут же позвонил Ежову как начальнику «тяжелого, но романтического производства» и сказал так:

– Ты смотри, Никола, дождались мы наконец. Пошел и у нас писатель. У тебя, я считаю, не царская тюрьма, понимаешь, у нас двери тюрем должны быть всегда открыты для трудового народа. Надо воспеть твоих орлов и орлят. Прими инженеров душ, покажи, накорми – все как положено…

Инженеры человеческих душ были на седьмом небе от счастья, когда им позвонили из бюро пропусков НКВД. Приоделись, как на Первомайскую демонстрацию. Набрали своих книг для раздачи автографов. Захватили букеты цветов. Смастерили вымпелы. Сочинили в стишках и в прозе приветствия доблестным чекистам.

Ах как благодушно, ах с каким волнением, свободным от тупой тревоги, то есть почти с вдохновением, подошли наследнички российской словесности из тюрьмы внешней к таинственному, к романтичному серо-зеленому зданию главной внутренней тюрьмы СССР.

Уж они поскрипели там перышками и карандашиками в блокнотиках – с потр. вкус, оформл. интерьеры… свет в кам. просто способств. раек, и призн. обыгр. лампочку Ильича… поэзия возм. правды неотвр. наказ, – уж повы-таращивали писателишки с поэтишками глазенки на полутрупные физии крупных и мелких чинов, с омерзительной эффективностью фиксируя в памяти скромную силу и властность… стоическую верность порученному делу и… даже, даже, даже… сердечную боль за своих трудных подследственных – жертв исторически необходимых заблуждений…

И, соответственно, горячо потарапливая друг друга, пошаливая по-детски в очереди перед «очком» показательной камеры, бурно лелеяли эти молодые отталкивающие уроды зарождающиеся в воображении эпитеты, метафоры и прочие литературные штучки.

А уж взглянув в камерное «очко» с чувством, несколько напоминающим примитивную похоть, поглазев на несчастных, в любом случае, людей, нервно сновавших из угла в угол – зверье, загнан, тупик класс, бор… клетки желнарко-мом… в глаз, мольба о прощ… не прост, сердц. отстук. морзе… высш. мер… высш. мер… высш. мер… выр… род… чел… – уроды вслух обменивались впечатлениями и поражали даже повидавших виды палачей какой-то невыносимой угодливостью злорадного сладострастия.

Вдруг там гиенообразно завыл сигнал тревоги. Сопровождавшие чекисты рванули куда-то по корпусному коридору. Уроды приготовились деловито зафиксировать чудесные подробности захватывающего служебного сюжета. Тут-то на них и налетели поднятые по тревоге надзиратели – задорная ватага стажировщиков-душегубов из провинции.

Не сообразив по безграмотности и бескультурью, что пишущая братия, посетившая жуткую тюрьму с откровенно извращенными, бездушными целями, – явление вполне соотносимое с моралью «юности мира», молодчики-провинциалы очумели от мысли о попытке группового побега.

Предупредительно стреляя под ноги, паля в потолки, надзиратели свободными от оружия руками начали колошматить группу и.ч.д. из ССП и загонять их в дежурный бокс. Загнав, приказали улечься вниз рожами на бетонный пол и не вякать, суки, до заседания трибунала, не то на жопах заячьи уши подрисуем… у нас не сбежишь…

Кто-то из бойких, апеллируя к здравому смыслу, просил позвонить Ворошилову, грозил пожаловаться Сталину и Ежову. Мариэтта Шагинян требовала вызвать Микояна. Кажется, Вера Инбер с Агнией Барто тихо напустили луж и начали вполголоса стыдить Луговского за то, что тот несдержанно обосрался «в таком… в таком месте…». Некоторые – из самых сообразительных циников – поспешили съесть часть блокнотиков с эскизами и заготовками. Сергей Михалков с Сурковым с ходу вызвались быть старостами камеры. Лев Никулин мелко трясся в прощании со свободой. Лев Безыменский кричал, что он сам является сотрудником органов, а Александр Жаров с Анной Караваевой просто выли от страха, пускали пузыри в грязный бетон и опускались прямо на глазах надзирателей, очень довольных быстрым пресечением преступных намерений врага. Остальные, как и велено им было, не вякали, мысленно проклиная «пе-рерожденцев-головокруженцев, извративших светлую идею, плюнувших в лицо самого ленинизма… сволочи… если бы об этом знал Сталин…».

Когда в одной из камер ликвидировали бунт бывших эсеров, а заодно и самих эсеров, чекистские чины вернулись к видным членам ССП. Недоразумение было улажено.

С пострадавших после извинений взяты были подписки о неразглашении. Их накормили командирским обедом, выдав его за «типичный рацион подследственных». Вручили по паре часов, реквизированных у расстрелянных только что эсеров, и выпроводили на площадь Дзержинского.

После этого истинно осчастливленные писатели бросились обмывать трагический опыт и чудесное освобождение в Дом литераторов.

Там они, славно поддав, прямо усирались от хохота и восхищения, повторяя «потрясающую находку»: «На жопах заячьи уши подрисуем»… до народного словца тебе, Сашка, надо тягаться… и заметьте: не нарисуем, а подрисуем… ха-ха… чудесная подробность… но, главное, не где-нибудь, а на ха-ха жопе… только не у Володи Луговского… Барто с зайчиком… ха-ха… нет – есть у нас в народе языкотворцы… на самом деле в тюрьме нет ничегошеньки страшного… только рифмы, блядь, мало… Бэ-зы-мэн-ский, идите в химчистку, вы весь в фекалиях…

Сталин же объявил строгий выговор наркому Ежову.

Водить народные экскурсии на Лубянку было строго запрещено, хотя и ЦК партии, и редакции центральных газет были просто завалены письмами одиночек и коллективов трудящихся с просьбами о разрешении «торжественно присутствовать на допросах врагов народа и ползучих гадов советской власти»…

Так вот, из-за приключения членов молодого ССП Л.З. при всем своем могуществе не мог понаблюдать за странными душевными муками обреченных в камерах Лубянки.

Зато однажды ночью, прилично подзабалдев, дружки повезли Л.З. в Бутырки. «Мы тебе, Львище, покажем нашу «Индию», – сказали дружки.

«Индия» – эта большая камера – полным-полна была набита проказой-уголовщиной и крупными в прошлом партийными руководителями черноземных и нечерноземных областей.

Дело было в ночь на Седьмое ноября, и, естественно, пара надзирателей глухо дрыхли после праздничной поддачи. Л.З. подвели к «очку» – к глазку в двери камеры. Вот что ему довелось увидеть в камере – звуков изнутри никаких не доносилось.

Уголовную проказу Л.З. с ходу отличил от «политиков», от врагов народа… Некоторых из них он даже узнал. Встречались на совещаниях… фотоснимки в «Правде»… Несколько раз один из дружков отстранял Л.З. от «очка», деловито и компетентно вглядывался в происходящее в камере и охотно комментировал.

После просвещенных комментариев Л.З. просто умолил больше не отрывать его от жуткого представления.

Четверо урок втолковывали трем бывшим руководителям крупных областей, что им необходимо пройти испытания перед этапом. Если они выдержат их, значит, получат в лагере приличные должности придурков и таким образом сохранят себе жизнь. Ее очень важно сохранить, увлеченно внушали урки, потому что происходит полная беспределыцина в партии и государстве… суки рубят под корень ленинских блатных… падлы поставили родину раком… кто кого угребет, тот того и уебет… члены политбюро вырывают из пасти народа кровавую птюху, а сахарок проигрывают блядям из Большого театра… жизнь надо сохранить и отмазаться так, чтобы по Красной площади целый год текли слезы и сопли беспредельщиков, пока говно из Неглинки не поднимется до третьего этажа Лубянки, сучий мир, пропадлинам скоро чехты придут по-сонникам…

Л.З. в те самые минуты проглядел, увлекшись сюжетом камерной сценки, проглядел, обмирая от острого интереса к тому, что дальше будет, проглядел Л.З. в выражениях лиц и особенно глаз бывших своих коллег по партработе и воспитанию нового человека странную муку последнего отчаяния.

Урки поставили наконец двух бывших руководителей друг за другом, затем третий – в прошлом организатор ЧЕКА в Сибири – обхватил первого за шею. Ноги его урки быстро накинули на плечи сзади стоящего, третьего. Лодыжки ног туго перехватили скрученной наволочкой. То же самое сделали с запястьями рук, чтобы висевший не смог впоследствии вырваться.

Никто, кстати, в камере не спал, зная, что забалдевшие надзиратели дрыхнут, то есть нагло давят мух с козырями. Забыв про «очко», все азартно ждали «авантажного сеанса».

Наконец, один из урок приказал кучке политиков-«фа-шистов» вполголоса начать завывать: «Наш паровоз летит вперед. В коммуне остановка…» Затравленные урками «фашисты» послушно начали подвывать свою любимую религиозную песню.

Затем вполне интеллигентно выглядевший блатной раскурил обожаемую Сталиным папиросу «Герцеговина Флор». Раскурил, затянулся со смаком и наслаждением, дал затянуться кирюхам и стянул с висевшего «фашиста» брючата.

Л.З. просто затрясся от хохота.

Поскольку вся камера весело гоготала, голожопый товарищ натужно пытался улыбнуться.

Но главное было впереди, Л.З. чувствовал это, всебла-женно, как в кинозале, отдаваясь милой волне зрительского предвосхищения, и с некоторой досадой думал, что не мешало бы расширить чертовы гляделки в дверях тюремных камер… остались, понимаете, как при царе… и тут мы, черт подери, никак не покончим со старым…

Главное представление было впереди. И вот оно началось. Интеллигентно выглядевший урка вдруг перестал дыбиться. Харю его как-то исказило. Кончик языка высунулся на миг, словно у гадюки. Глаза были неподвижны. Губы как бы затянуло в тонкую, злоехидную трещину рта.

Он сдул с папиросы пепел и воткнул ее горящим концом в зад несчастного. Тот бешено задергался, и – что странно – коллеги по «номеру» вместе со всеми ужасно захохотали, хотя Л.З. мог бы тогда не проглядеть, что глаза их все так же были полны мучительной сокрушенности…

Еще страшней было то, что на вспотевшем от напряжения и боли лице повисшего тоже дергалось какое-то подобие улыбки. Видимо, и он старался как-то отвлечься от более отвратительной, чем боль бедного тела, от неотпускаю-щей душу и сознание муки. Да еще и принимал по стадной, по партийной привычке игру большинства, лишь бы не оставаться в «беспартийном» одиночестве.

Тогда урка прижег еще разок и еще… и еще. Руки и ноги у провисшего снова задергались удивительно комично, вызывая в примитивном, в зверином в эти минуты воображении гнусных соглядатаев образ паровоза. Зад пытаемого окутан был к тому же табачным дымом, а изо рта вырывались какие-то жуткие звуки… пых-тах… пых-тах…

Но вот он как-то безжизненно перестал дергаться от прижиганий. Кто-то наконец сочувственно зароптал. Руки и ноги несчастного освободили от скрученных наволочек. Он сполз на пол и беззастенчиво затрясся в рыданиях. Урка участливо тыкнул его в бок носком модельного штиблета и предложил милостиво «Герцеговину Флор».

Л.З. удовлетворенно отметил про себя, что враг народа не только охотно принял папиросину из рук садиста, но и прикурил от окурка, которым ему только что прижигали беззащитный анус. Прикурив, благодарственно и воспитанно кивнул головой. Урка тоже самодовольно ухмыльнулся.

Несчастный, не вставая с пола, жадно и блаженно затягивался любимым сталинским дымком, но в выпученных его от попытки понять все происходящее глазах, в побелевших его глазах застыла мысленная мука о необратимо изуродованном им самим Образе Жизни. О невозможности, адской невозможности начать жизнь сначала…

Л.З. не мог не почуять, что в таком вот странном выражении глаз есть нечто жизненно важное и поучительное.

Дружки, когда он поделился с ними некоторыми соображениями, корча из себя большого психолога и философа, сказали, что его, конечно, надо бы бросить на работенку в органы.

Л.З. отшутился, заметив, что дружки его вкручивают тут мозги десяткам и сотням врагов народа, а он – Л.З. – проделывает это в «Правде» с миллионами… понимаете, что на сорок три процента гораздо труднее…

Вот эти-то нелепые слова закрутились вдруг в мозгу дергающегося под одеялом – сверху еще лисий салоп – Л.З. Так и скакала мерзкая фразка по извилинам… сорок три процента гораздо труднее… сорок три процента гораздо труднее… скакала на крысинах лапках последних буковок «ее», умывая ими то и дело вострые цифирьки отвратительной мордочки. А от знака «%», как от перекошенных и лишенных зрачков белых глазенок, пованивало на Л.З. такой мстительной безысходностью, таким безнаказанно изгиляющимся издевательством, которое наверняка испытывали на себе в прошлом многие жертвы главного редактора «Правды», наркома Госконтроля, члена Военного совета фронта и т.д. – жертвы самого Л.З.

Затем ему удалось пришибить этого крысеныша с пус-топроцентными глазками. Он начал лихорадочно перебирать версии и варианты, как любит выражаться один замечательный современный писатель.

Работали ли Верста и Верлена на второго хозяина?… Если работали… им нет прощения за все то, что он сделал в жизни для них, их ненасытных родственничков и сонма преступных знакомых… о… моя месть будет неслыханно тонкой и беспощадной… папочка и мамочка содрогнутся на том свете… можете быть уверены… Мехлис ни на йоту не прощает врагам ни грана предательства… Это общеизвестно… Подслушать можно было многое. На то она и техника… Но об открытии «смертин» знали только мы трое… Никаких бумажек не было… формулы сожжены мною лично… Неужели донесли сами, почуяв, что мне и всем нам – крышка?… Этого следовало ожидать от таких блядей… грязные бляди… я сделал им жизнь… дачи… миллионы на счетах… камни… посуда… склад японских кимоно… меха… о-о, сволочи… Но если сознались под пытками, Мехлис простит… Это Мехлис умеет прощать. Необходимо как-то протянуть хоть месяц… хоть три недели… надо что-то сделать… вновь имитировать инфаркт с ослаблением умственной деятельности… сбежать на дачу… к семье… к семье… там не предадут… Сначала – на дачу, а уж там инфаркт… и пропадите вы все пропадом… вот помочусь – и сразу на дачу…

Все эти беспорядочные мысли и образы мелькали в башке Л.З. наряду с серьезно обдумываемым планом побега в Израиль на военном самолете. Родственник Л.З. начальствовал со времен войны в авиачасти, расквартированной на Кавказе. В один из пьяных наездов в Москву он, размазывая слезы на хулиганской с детства физиономии, жаловался своему родственному покровителю на гнусное юдофобство гарнизонного офицерья, а особенно их завистливых сучек-жен… Этого вполне можно было бы склонить к шикарному перелету, если не в Израиль, то на Запад… Самолет продать, к ебаной бабушке, а на вырученные деньги завалиться в бардак… Париж… многовековая половая культура ебли… написать, не выходя оттуда, многоденежный роман – документальную сказку о кровопийстве Сталина… можно будет уговорить Чарли Чаплина поставить фильм… Это же большие деньги для меня и для него… я соглашусь не меньше чем на семьдесят процентов… ну хорошо… на шестьдесят три процента… я прожил шестьдесят три года… побег не реален… если они опустятся до того, что станут пытать Мехлиса… бесполезно говорить всю правду… все равно не поверят… непременно возьму с собой по делу Жопоморду и лаптя сраного – Никиту… возьму Буденного с Кагановичем… примажу боком Суслова с Берией… наберу приличную группку… все равно не поверят, что Мехлис как прекрасный организатор… на всех участках… пребывал в одиночестве… абсурд. О-о, как покорчится усатая шпора на ряде очных ставок со мною… как он покусает левый и правый усы, пока их не вырвут по волосинке… сам буду помогать рвать в плане помощи следствию… с выкрутом… с неторопливым вытягиванием и одновременным мелким подергиванием во все стороны… Берию после всех его истерических «не-е-ет!… не-е-ет!…» спокойно попрошу снять пэ-эн-снэ и буду харкать в глаза до полного слюноотделения… всем контраргументам чахоточной мрази Суслова противопоставлю убийственную сардоническую усмешку… она мне всегда удавалась в разговорах с врагами… а Каганович?… А?… ха-ха-ха… Вы говорили о согласии Булганина с Ворошиловым объявить противоядерную тревогу с переведением Иосифа Виссарионовича в бункер станции «Кировская» и последующим ее затоплением сероводородо-циани-стой водой… Неужели не помните, Лазарь Моисеевич?…о-ха-ха… о-ха-ха-ха…

Бешеная работа фантазии настолько, как известно, опустошает и патологических и самовоспитавшихся лжецов, что возвращение из всего вымышленного к действительности воспринимается ими чрезвычайно растерянно, раздражительно и крайне обидчиво. Обиды эти, глубоко укореняясь в сознании, становятся, помимо воли фантазеров, едва ли не главными двигателями всего их жизненного поведения и, конечно, основными причинами уныло-низкого душевного настроения…

Похмельные муки наркоманов и алкоголиков, фантазии и лжи, между прочим, несравненно более злокачественны и в принципе безнадежны, чем физические и душевные испытания самых пропащих зельеманов и ханыг, трогательно заблудших в страшных, в прекрасных чащах соблазнительных иллюзий.

Зельеманы и ханыги, покорчившись какое-то гиблое время в трезвой, безжалостной действительности, принимают немедленные меры для спасения от очной ставки с ее бесчеловечной оловянностью. Вновь «задвигаются» любители строгой дури. Вновь горько и восторженно опохмеляются бедные пташечки невинной рюмашечки. Им поистине становится хорошо… Хорошо… Хорошо…

И какими бы ни были бедняги эти несчастными грешниками, какими бы ни были они жалкими рабами странной и дьявольской своей страстишки, единственное их оправдание перед Творцом и собою заключается, может быть, в том, что, обретая блаженное состояние временного равновесия в не таком уж, кстати, всерадостном мире, воскрешают они в себе приемлемую связь с действительностью и устремляют к ней то тихие, то исключительно страстные порывы прощения, вины, любви и терпения.

Большинство этих несчастных искренне считают не действительную жизнь виноватой в активной поддержке всемирного порока наркомании и пьянства, а самих себя, соблазненных коварной попыткой укрыться хоть временно от трагических стихий существования.

Господи, прости! Пошли, Владыка Небесный, всем жаждущим сегодня в последний раз щепотку несносной, нужной дури и некоторое количество оживляющей влаги!…

Надо ли говорить о сравнительно безобидной для мира, всего общества в целом, природы, бессловесной твари, для самой основы человеческой жизни – Языка – частной деятельности вышеуказанных несчастных и веселых грешников, разрушающих, а порою и губящих – в интимном порядке – связь с почти иногда неразрешимыми задачами действительности?

Говорить об этом не надо.

Предпочтем же любую, самую пьяную, обросшую всеми видами лжи компанию, даже компанию пьяниц, превращающих самих себя в нигде и никем не принимаемую пустую посуду из-под исполненного некогда крепости, веселия и здоровья человеческого Духа, предпочтем такую компанию, читатель, какой-либо из трупно просмердев-ших партий и дочерних их банд… тьфу…

Так вот, опохмелившись в очередной раз видениями поверженных в муки и унижения врагов, Л.З. исподлобья уставился на квартирную обстановку действительности. Она напитана была тревогой и возможностью каверзных, беспощадных прозрений.

Прозрения эти как бы жили своей жизнью, корректно соседствуя до поры до времени с Л.З., как вынужденно соседствуют в советской гадючьей коммуналке принципиально-смертельные враги. Но вдруг – по причинам как внятным, так и ни с того ни с сего – начинали прозрения ехидно пакостить. Плевать в душу. Изводить невразумительными упреками. Подолгу занимать череп, как садистически любят занимать сортир коммунальные мечтатели и любители чтения свежих газеточек.

Л.З. вдруг подумал, что, возможно, смерти Розенблюмав природе не существует… о-о-о это – агония… что они есть не столько порождение спасительной фантазии свихнувшегося микробиолога, сколько результат направленного рвения самого Л.З… это – агония… своими руками нарисовать себе виселицу с веревкой… за это мало расстрелять… за это действительно, понимаете, надо вешать… ах ты, Розенблю-мина пархатая… как ты скушал Мехлиса… жевал, жевал столько лет и скушал… приятного аппетита, гражданин Розенблюм…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Сразу после войны Л.3. чутко уловил, казалось бы, неуловимые изменения в настроении Хозяина. Сталин был деятелен. Приказал Берии увеличить производство тюремных и лагерных нар на 637 процентов, но без ущерба для развития ракетно-ядерных дел.

Общество людей снова что-то развивало и что-то восстанавливало в силу естественного, деятельного инстинкта, бурно обостряющегося в широких народных массах после несправедливых, с точки зрения политических лидеров, войн.

Будущая деятельность представлялась Л.З. весьма смутно, потому что делать ничего не хотелось. Хотелось внушить Вальке Катаеву тиснуть роман «Остановись, мгновенье!». Хотелось рассматривать с утра до вечера новые поступления на квартиру и на дачу трофейных антикварных ценностей. Хотелось вкусно жрать и не приносить никаких жертв на замызганный гноем и мазутом алтарь комстроительства. Хотелось сладко убивать время в кроватке и прыгать с Верочками с ветки на ветку персикового дерева с иллюстрациями Кукрыниксов.

Вот Л.З. и просиживал целыми днями в кабинете, прикидывая: как быть? Сталинская стратегия тотального уничтожения евреев стала ему в основных чертах совершенно понятной. Жить рябой падали остается не так уж много, судя по всему. Он не может не ускорить какой-нибудь решительной акции – нового своего сталинградского сражения. Если бы Л.З. привлекли к решению еврейского вопроса, он, не задумываясь, отдал бы все свои силы и организаторские способности уничтожению всех евреев, отказавшихся от ассимиляции и не пожелавших забыть навек о заветной встрече в следующем году в Иерусалиме.

Но Л.З. никто не собирался привлекать к окончательному, советскому, варианту решения еврейского вопроса… Что делать?… Скажите мне, что делать, и я переверну эту кремлевскую шарашку, набитую юдофобами, не делающими никакого различия между Мехлисом и какими-то перецами феферами – сионистской продажной бандой… Я выхожу… Мехлис выходит из игры… посмотрим, хватит ли у тебя, черная жопа, времени разобраться не только с еврейским, но и с русским, с украинским, с грузинским, с литовским, нанайско-чукчевым и адыго-буря-то-эстонско-таджикским вопросами… анализы внутреннего положения в стране…