Текст книги "Собрание сочинений.Том 2"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Именно слово «анализы» подсказало Л.З. основную стратегию последующего поведения.

На прогулке в Крыму, в закрытом форосском лесу, он изложил все свои страхи Верочкам. Затем сказал:

– Вы тоже по папе еврейки. Вам тоже может не поздоровиться, если это будет даже наполовину хуже, чем полным евреям. Они станут жить в трех тысячах километрах от Москвы, а вы – в полутора. Кому от этого легче?… Вас предадут даже ваши пьянчуги мужья… Нам надо пережить… Тихонечко переждать. Ловите мою мысль. Давайте я перенесу для начала инсульт. Вы должны обеспечить меня всеми необходимыми анализами. Симулировать я смогу сам. Буду трясти ручкой, волочить ногу, еле ворочать языком и кривить рот. Ни один профессор из вашей Кремлевки не посмеет сказать, что у меня не инсульт, если я сам себе поставлю беспощадный диагноз. Профессора настолько запуганы процессами, что фактически не они, а мы руководим историями своих болезней. Буденный тут обожрался водки с шампанским, вызвал Егорова и говорит:

– Ты видишь, дурак, что я помер? – Егоров тут же позвонил в Кремлевку и сказал:

– Товарищ Буденный, по его словам, скончался. Сообщите об этом директору деревообделочного цеха и в цветочную оранжерею… отмените концерт Гилельса в Колонном зале… да… от белой горячки…

Но усатый амбал испугался, схватил шашку, заорал: «По ко-оням!» – и убежал из дому. Верочки очень смеялись. Вот тут-то они и рассказали Л.З. о странных опытах микробиолога Розенблюма, который консультировал в Кремлевке по части толкования сложных случаев в анализах кала, мочи, крови и мокроты высших руководителей.

Л.З. внимательно слушал.

Оказывается, доктор наук Розенблюм получил каким-то образом разрешение работать по вечерам в прекрасно оборудованной лаборатории. Оснащена она была по последнему слову медицинской техники. Одна только швейцарская центрифуга, в которой, по словам Верочек, кал Сталина раскручивался чуть ли не до околозвуковой скорости, стоила больше реактивного мотора МИГа. За новейший же электронный микроскоп, способный благодаря своей фантастической мощности сделать полный анализ мочи Жданова без капли самой мочи, а только лишь по кусочку ждановских кальсон, заплачена была невероятно огромная сумма в валюте.

Розенблюм – Верочки аттестовали его как тихого скромного человека с большим приветом, стебанутого от любви к микробиологии, – вдохновенно вел записи. Возился с колбами и реактивами. Часто хлопал себя по лбу, после чего, взяв стул, кружился в вальсе. Затем грозил кому-то кулаком, плевался и топал ногой. Верочки позаигрывали однажды с Розенблюмом. Прижались к нему с двух сторон и спросили, над чем Герш Евсеевич работает. Розенблюм расчихался и очень рассердился, потому что у него была стойкая аллергия на запахи даже стерильно вымытого женского тела. Из-за Верочек он не смог работать с микроскопом. Слезились глаза. Насчет работы ответил неохотно, но можно было понять, что занимается он чрезвычайно важными для микробиологии и, соответственно, медицинской практики молекулярными проблемами ранней диагностики. Успешное их решение позволило бы прогнозировать течение самых тяжелых болезней и определять с достаточной точностью вероятность летального исхода…

Л.З. сразу же ощутил похолодевшей кожей спины сладкое покалывание тысячелучья звездного часа. В голосе его появилась неуловимая взвесь грузинского акцента, что часто случается с ломающимися голосами подростков, бессознательно подражающих в разговорах любимым или же ненавистным папашам.

– Семья?

– Смешно. Он даже от нас кашляет, а от жены сблюет…

– Конкретней.

– У него слезятся глаза от всех женщин.

– Еще конкретней.

– Кажется, Розенблюма иногда провожает, иногда встречает представительный мужчина в дорогом пальто.

– Похож на брата.

– «Брат»… знаем мы этих «братишечек», у которых по шершавому херу растет из подмышечек. Держись, братишка… Будем брать, – сказал Л.З., – никому ни слова. Возможно, в наших руках… все сразу… Вы понимаете?…

Все сразу… Разве вам снилось это в день папиной и маминой катастрофы? На днях у нас состоится серьезный разговор с Розенблюмом.

Оставив Верочек отдыхать в обществе двух ядерных физиков-импотентов, совершенно лысых и беззубых, но нервно искавших дамского общества, Л.З. вылетел в Москву.

В полете он прикидывал, кого бы взять с собой по этому делу из дружков чекистов?… Без работника органов тут было не обойтись. Баранов?… чует, небось, что завоняло антисемитизмом… не глуп и слишком циничен… Каскадзе?… смешно… заложит со всеми потрохами, потом бросится на грудь с извинениями и просьбой разрешить ему сплясать на моей могиле лезгинку. Эхтомский?… обсерется и забрызгает, но своего не упустит… Ройтман?… ничтожество и патологический кверулянт, регулярно получающий порции сильнейшего гипноза у Вольфа Мессинга для того, чтобы не доносить не только на свое начальство, но и на самого себя… надеется сделать сногсшибательную карьеру на втирании в доверие к Михоэлсу и прочим главным активистам антифашев-рсовкома, склоняя их к тайной встрече в Иерусалиме в шесть часов вечера после войны, мелкая мразь, с любовью ненавидящий свой вечный пятый пункт… Кусошников?… пьянь и бахвал… умен… попросит за услуги выдать ему на пару палок Верок… на это Мехлис не пойдет никогда… он – не Буденный, разрешающий Берии гарцевать на любимых кобылах… совершенно не на кого положиться… Васенкин?… он же расстрелян… жаль… Вструминь тоже ликвидирован вместе с Суровцевым… безвременно ушли лучшие чекистские кадры… беда…

В полете Л.З. так и не додумался до «чудненького вари-антикусевича».

Утром, мучаясь от тяжелых геморроидальных болей, словно сговорившись вместе с запором поистязать Мехли-са, Л.З., поднатужившись, случайно сказал в сердцах: «О-о, проклятый геморройтман…»

И только он это сказал, как необычайная волна теплого к себе отношения произвела бурные изменения в его желудочно-кишечном тракте.

Ах с каким обожанием и ожиданием чуда вглядывался Л.З. в заполонившие толчок предметы аналитического внимания хитрого затворника Розенблюма, в свой кал, кровь и мочу. Он еще и харкнул туда с удовольствием для полноты картины, сказав весело:

– Геморройтман так Геморройтман, дорогие товари щи… с паршивым, издерганным всеми комплексами сразу гаденышем работать даже легче, чем с Кусошниковым и Глюконатовым…

Л.З. пригласил Ройтмана на дачу, тщательно внушив себе не передергиваться от гадливости в присутствии этой прилизанной толстенькой гадюко-пиявки с желтоватым рептильным личиком.

Выпили. Закусили. Обменялись свежими, только что арестованными анекдотиками. Вышли погулять. Л.З., присев у елового пенька в позе Ильича, еще не добравшегося до царского трона, сказал так:

– Хозяин имеет основание заподозрить видных и мелких советских евреев в подлости, вредительстве и нечеловеческом коварстве – после всего хорошего, что он им делал и делает. Если бы не он, то и мы бы с тобой, Залманыч, сейчас валялись бы в лучшем случае как окурки в общей пепельнице, а не отрыгивали бы марокканскими лангустами. Общая ситуация тебе известна не хуже, чем мне. Нам совершенно необходимо доказать как Хозяину, так и всем, готовым хлебнуть нашей с тобой кровушки, что мы давно не евреи, а культурные люди, искренне ненавидящие гадючий Израиль и провокационные происки его сионистских заправил… Мы – интеллигентные советские люди…

– Вы абсолютно правы, Лев Захарыч…

– Давай наконец перейдем на «ты»… лет двадцать знакомы. Впоследствии выпьем на брудершафт… на днях в плане борьбы с низкопоклонством я предложил Хозяину переименовать «брудершафт» в «братостопочку». Он был в восторге. В сущности, у него добрейшее сердце, но он так травмирован до сих пор коварством Гитлера, что страдает от переноса многими евреями горячей любви со своего спасителя Сталина к госпоже Голде Меир… Так вот, если бы я поделился с кем-нибудь другим тем, чем хочу поделиться с тобою, то мы были бы в еще большем говне, моче и мокроте… может быть, и в крови… Лавры разоблачителей сионистской диверсионной группы достались бы юдофобу Берии. Бекицер: вчера я узнаю от своей личной сети, что уже активно ведется… что бы ты думал?

– Поговаривают о готовящемся подкопе из ГУМа в мав золей с завозом под него к Первому мая американской атом ной бомбы. Вроде бы есть сигнал от американских товари щей, что отец бомбы Оппенгеймер продал ее за миллион долларов Бен-Гуриону…

«О боги! С этим кретином должен работать сам Мех-лис», – подумал Л.З. и перебил:

– На что же они рассчитывают в случае удачного взрыва?… неблагодарные подлецы…

– На полный хаос. Демонстрация трудящихся бросится грабить ГУМ, рестораны и склады дефицитных товаров. Пользуясь замешательством обезглавленных партии и органов, ООН устанавливает воздушный мост и перебрасывает всех евреев в Израиль. Тех, кто не пожелает перелетать, – в московский крематорий. Он уже переоборудуется якобы с гуманными целями…

– Неглупо, но рискованно. Параша отвлекающего характера. Дело обстоит гораздо фантастичней и серьезней. Вы все там на Лубянке – идиоты. Зашизели от паранойи и не видите, что творится у вас под самым носом. Подкоп ведется более хитро и гениально, не вызывая подозрений, не под ваш мавзолей… разъебаи… мечтатели… а под кал, мочу и мокроту высших руководителей… – Ройтман тупо заморгал и заворочал глазами, как бы встряхивая со дна умное выражение.

Рассказав в общих чертах о своей догадке, Л.З. играл, главным образом, на застарелом тщеславии Ройтмана и, конечно, на его тревожных еврейских настроениях.

– Мы с тобой десятилетиями работаем по-марксистски, как граждане мира, на благо первого в истории интернационального государства, но сионизм бросает на нас свою зловещую тень под маской лицемерной заботы о будущем еврейской нации, давно обреченной на провал… Все летит в глубокую жопу. Любимая работа…

– Лучше смерть, чем быть вне органов, Захарыч!

– Кроме работы летит туда же дача, квартира, снабжение… ты давно не стоял в очередях?… машина… Крым… закрытые кинофильмы – все… Но если мы с тобой выкладываем лично Сталину все материалы по делу микробиологов, увязав их с подозрительной возней генетиков вокруг реакционных генов, кошмаром в музыке, театральной критике и литературе и еще кое с чем, да подкрепим все это с помощью Розенблюма научными доказательствами, то не головы наши полетят в печку московского крематория, а дважды героями мы с тобой станем – геройтманами – и лауреатами Сталинских премий.

– Согласись, Захарыч, что еврейские головы додумались до диверсии века. Ты не отрицаешь, что это – диверсия века?

– Бэ-зус-лов-но. Поскольку мне неудобно и подозрительно в данной ситуации болтаться на Лубянке, Розенблю-ма доставим сюда, на дачу. Усек? Если еврейские головы – я не отрицаю наших способностей – додумались до диверсии века, то еврейские же головы – не отрубить же нам их друг другу – ликвидируют эту диверсию.

– По рукам, Захарыч.

– Начинаем завтра же. Медлить нельзя. Вчера было, понимаете, рано, сегодня нельзя, а послезавтра – поздно. Будет и на нашей улице Первое мая, – сказал Л.З. От распиравшего душу и тело желания во всем походить на рябую трихомонаду на его лице явственно проступили грязноватые стигматы сталинских оспин, а руки непроизвольно манипулировали табачком и трубкой, как бы совершая задумчиво-набивочную операцию…

Взять Розенблюма не составляло никакого труда. Ройт-ман был на трофейном «мерседесе» с темными стеклами, одном из принадлежавших в свое время Гиммлеру.

Верочки, специально задержавшиеся до девяти вечера, открыли Л.З. входную дверь. Л.З. подошел к стоявшему перед микроскопом в неприличной позе исследователю. Белый его халат был в крови, желто-зеленых пятнах и в резких, весьма похожих на экспрессивные мазки народных умельцев в сортирах, следах указательного пальца.

Тонкий нюх Л.З., отлично натасканный на такого рода ароматы и букеты запахов, мгновенно и не без некоторого смакования произвел дегустацию.

Попахивало всем политбюро сразу и каждым членом в отдельности, в соответствии с диалектикой целого и частного. Разумеется, основные запахи Сталина твердо подавляли миазмы Кагановича, Молотова и Маленкова, лапте-портяночную запрелость Хрущева, вечную обоссанность Жданова с ее невыносимой для культурного человека въедливой аммиачностью, переизбыточность бериевского гемоглобина и застарелый трупный распад Суслова. Ко всему этому примешивался стойкий, ненавистный, но слегка бодрящий и зовущий в дорогу запашок тележного буденного дегтя, а также более тонкий, вызывающий инфантильную зависть кожаный душок ворошиловской портупеи, спрыснутой дорогими духами. Нюх Л.З. различил также в общем букете омерзительно гнилостное смердение Шверника, Шкирятова и Андреева. Почему-то не чувствовалось убойно-мясокомбинатской вонищи Микояна, очевидно, противопоставившего свое здоровье общему нездоровью сталинского партбюро.

И, конечно же, уловил нюх Л.З. такой милый, такой близкий и родственный собственный запашок, метавшийся над колбочками, мензурками и пробирками, как гонимая всеми остальными хамскими, грубыми запашищами и вонища-ми, как беззащитная, сиротливая птичка.

Л.З. пронзила жалость к себе. Он мог вот-вот разрыдаться от горечи покинутости, от ненависти, от зависти к чужой, незаслуженной приобщенности к Самому и презрительного холода жизни…

Подобные чувства и состояния кое-кому из нас приходилось испытывать в далекой юности, в зимних, пристанционных сортирах, не посещаемых людьми с пристанищем, в сибирскую холодрыгу, убивающую не только всякую надежду в живом человеке на существование в природе горячего, долгожданного паровоза, но убивающую даже смрад человеческих испражнений, покрывающую мертвенным инеем сверкание рельсов, наделяющую жуткою немотою шпалы и щебень железной дороги. Вот поэтому-то нам столь любезны до сих пор все придорожные канавы осени и лета, где дозволено каждому любящему жизнь пьяному человеку отдохновенно растянуться, не чувствуя затылком и носками ног смущающих прикосновений окраин гроба, чтобы полеживать себе в этой любезной земной канаве, напоминающей нам в забытьи перевернутую кверху детскую формочку для бесконечных взрослых могильных холмиков, тепло и любовно выпекаемых поигрывающими в «песочки» ангелочками…

Л.З. взял себя в руки. Пришла пора по-настоящему потрудиться, чтобы жизнь последующая была менее угрожающей и более комфортабельной. Он положил руку на плечо микробиолога, впившегося в этот момент пытливым взглядом в молекулу шверниковского кала.

– Мы ждем вас, Герш Евсеевич. Добрый вечер.

– Ах… я заработался… здравствуйте… через минутку я буду готов.

– Вымойте, пожалуйста, руки, – сказал Л.З., когда Ро-зенблюм уже собрался вылететь из лаборатории. – Снимите халат. Возьмите все свои записи, расчеты, заготовки и так далее.

Розенблюм подслеповато вгляделся в странную фигуру, напоминавшую чем-то старорежимную иллюстрацию к некрасовскому «Топтыгину».

– Я не успел обработать каловые субстанции Сталина и Бу…

– Обработаете в другом месте, Герш Евсеевич. И на иной аппаратуре.

– Вы хотите сказать, что получен вакуумный смеситель первичной кашицы?

– Бэ-зу-слов-но. Машина у подъезда.

По приезде Розенблюма сразу же завели в подвал, недавно оборудованный под комфортабельное атомное бомбоубежище – АБОУБ. Полная звукоизоляция. Система закрытого обеспечения питательной воздушной смесью в течение двух месяцев, начиная с момента ядерного удара американцев по Москве и Подмосковью.

Он постарался успокоиться, решив, что его опять привезли на дачу пьяного Буденного для взятия секретного анализа маршальской мочи. Буденному тогда непременно хотелось узнать в белой горячке… «Чего я пил с Первого мая по самый День авиации?… иначе – усех порубаю, бля буду…»

Розенблюм – он, действительно, был не от мира сего – бесстрашно укротил бушевавшего маршала. Он сказал ему, как говаривал иногда детям – Васятке и Светочке Сталиным:

– Ну-ка цыц, Сема, не то возьму мазок какашки и по носу размажу!

Маршал мгновенно затих, аки страшная океанская зыбь, политая китовым жиром. Розенблюм сел рядом с ним на гнедого жеребца, всегда стоявшего в спальне, потому что Буденный во время белой горячки непременно должен был сидеть на чем-нибудь верхом, иначе он бился в корчах на полу… сел рядом и с карандашиком в руке чудесно все изложил… Советское шампанское… перцовочка… коньячок… портвейнчик… ликерчик… хирса… пиво… пиво… пиво… водка… все повторяется несколько раз… а вот это, милый мой, что-то весьма далекое от периодической системы элементов… тут я сдаюсь…

– Усе правильно, – сказал тогда Буденный, – неизве стный же тебе, профессору херову, напиток есть арабская жидкость для смягчения гривы коня. Здорово берет под ко нец запоя… пойдем выпьем чего-нибудь человеческого, и я лягу спать до Дня Красной Армии…

Л.З. и Ройтман быстренько провели тем временем подготовительную работенку. Ройтман связался с диспетчерской секретного Всесоюзного центра несчастного случая – с ВЭЦЭНЭСОМ, – находившимся в его ведении. Дал распоряжение умело потемнить, если начнутся нервозные розыски Герша Евсеевича Розенблюма… повторяю по буквам… герой, еврей, родина, шизофреник… Евсеевич… хорошо, что ясна фамилия… пора уже, понимаете…

Пока Розенблюм изучал обстановку противоатомного бункера, Л.З. и Ройтман весело ужинали и обмозговывали детали предстоящего следствия. Друг пропавшего без вести тем временем успел забеспокоиться и засветиться по телефону с ног до головы.

Беспокоившийся сразу же был идентифицирован соответствующими подразделениями Лубянки, подключенными Ройтманом в частном порядке к следствию. Он оказался гражданином Цхалтубия Анклавом Отарычем. Брюнет с проседью… Петровка, 26… государственная филармония… контрабасист…

Ройтман, как все большие идиоты и не очень хитрые зверюшки перед попаданием в капкан, почуял призывный запах и манящий блеск звездного часа.

– Завтра же организую взятие под наблюдение. Уверен, что выйду на более крупную дичь. Похожу в хвосте. Все эти типы в состоянии неизвестности делают массу глупостей, облегчающих нашу работу.

– Отлично. А меня завтра хватит ударчик… ха-ха-ха… Мехлис, кстати, не часто бюллетенил.

– Знаем, Захарыч.

– Герша денек помаринуем в той же неизвестности. Не возражаешь, если через часок ко мне нагрянут консультантки по нашему делу? Анализы-шманализы…

– Давай, Захарыч, только не финтить друг с другом. Нам все известно про твой «бутербродик». Разрешишь понаблюдать? Мне больше ничего от тебя не нужно. Извини за откровенность. Откажешь – не обижусь. Я тебя успел полюбить…

– Конкретней, – жеманно согласился Л.З.

– Могу – в окно. Могу и, как обычно… скважина… шкаф…

– Начнем со скважины, – сказал Л.З.

Позже приехали на такси Верочки. Пользуясь моментом, выпросили у Л.З. две очень важных должности для каких-то троюродных братьев: уполномоченного Госконтроля СССР по Джамбульской области и директора Иркутской областной филармонии. Л.З. прекрасно понимал, что за это они получат баснословные деньги, которые все так же будут пропивать их непутевые мужья– бывшие учителя географии и истории, но отказывать и не собирался. Ему было приятно радовать столь царственными подношениями любимых алчных сучек. Да и мужья давно привыкли к щедрой плате за «вынужденный» блуд порочных подруг жизни.

Л.З. взалкал о кроватке, где он испытывал «в объеме двух женщин сразу» нечто, столь отличное от всех удовольствий карьеры и начальствования, от неслыханных ублажений тщеславия и хамовато удовлетворяемого властолюбия, от безумств гастрономического типа и неустанных забот подхалимов о своей чуткой на лесть жопе, нечто, столь уносившее его из привычных мирских измерений в сладостную дрожь телесного самозабвения, испытывал Л.З., что, когда во время всего «двойного» – жлобских ласк, ненасытных прикосновений и «фигурирования», как он выражался, – в самом половом акте в голове его беспорядочно мелькали вдруг приметы и образы служебной действительности, он холодел от их враждебного явления и сам себя раздраженно вопрошал: «Какой съезд… какая, понимаете, пятилетка?… да вы что?… где очередные задачи?… орден Ленина?… ложа Большого?… Депутат?… ну знаете…»

Попросив, вновь забывался, как бы дав невидимому секретарю, сдержанно склонившемуся за изголовьем кроватки, категорическое указание: «Меня нет!»

С искренними извинениями перед читателем, открыто увлекающимся реалистическими описаниями интимных человеческих телодвижений и не всегда им сопутствующих переживаний, галлюцинаций, вздорных мыслей, а также монстров кроватного юмора, мы избежим подробного описания того, что происходило за дверью, в скважину которой вонзился, трепеща от низкого любопытства, подполковник Ройтман.

Он ведь попал в красный чекистский террариум, почуяв в будораживших воображение программах смутный намек на возможность полного удовлетворения в недалеком будущем целого ряда милейших интимных подробностей.

А где еще, как не в органах, можно содействовать желанному переустройству ханжеского мира и скотоподобного общества с тайным сладострастием, с щекочущей нервишки испорченностью, с предельным, захватывающим дух ублажением животных, а подчас и гражданских инстинктов?

Бывало, Ройтман целыми днями, пропуская уроки в училище клубных затейников, рыскал по окрестным квартирам и по окрестной местности в поисках любимого зрелища соития посторонних людей. Если бы юноша Ройтман употребил всю энергию и изощренную выдумку, с которыми он выискивал подобные зрелища в самых необычных местах, при самых необычных обстоятельствах и в самое необычное для этого время дня – например, во время ут ренней физзарядки или радиопередачи «Пятиминутка безбожника», – он, безусловно, стал бы опытным охотником за микробами или выдающимся вором-домушником.

Он балансировал на карнизах, повисал на веревках в глубине дворовых колодцев, научился неслышно стоять и передвигаться, надолго сдерживать дыхание, не икать от перенапряжения всех известных нам чувств, а также – это было всего труднее – не мочиться в штаны и не портить вслух воздух от зависти и ненависти к совокупляющимся парочкам и группам.

Групповых совокуплений в те фантастические времена была масса потому, что все резко индивидуальное подвергалось глумливому издевательству авангардистами в области морали. Слабонервный, бескультурный обыватель слепо тянулся за «передовой и культурной» элитой, чтобы не отстать от экстравагантных пассажей тогдашней моды в области половой жизни.

Зачастую скромное профсоюзное собрание единогласно начинало стихийное совокупление, ухитряясь, однако, продолжать обсуждение пунктов повестки дня и переходя от нечленораздельного мычания к бурным здравицам в честь Ленина, Троцкого и мировой революции. То же самое происходило при подписках на различные денежные займы и на сборах средств для бастующих текстильщиков Англии…

Почему уж юноша Ройтман не предпринимал никаких шагов для овладения натуральной особой женского пола, остается загадкой. Возможно, его устрашали икота и порча воздуха, аккуратно сопровождающие каждую непроизвольную поллюцию при тайных соглядатайствах.

Наконец, вслед за зрелостью половой в Ройтмане обосновалась зрелость гражданская. Секс для секса как-то сразу перестал доставлять прежнее удовольствие. Смутно хотелось дополнить слежку и высматривание чем-нибудь поэтичным и духовным.

Ройтман, ко всему прочему, побывал однажды на встрече с Ежовым. Тот откровенно делился с юными энтузиастами опытом увлекательной работы, которая была преступно скомпрометирована либеральными наследниками древнего первочекиста Ивана Грозного на великодержавном российском престоле.

Сразу после встречи с Ежовым юноша Ройтман стал умело сочетать чувственные подслушивания и подсматривания, доводившие его до неистовых сотрясений плоти, с сочинением доносов на похабных совокупленцев.

Дело в том, что во все без искючения исторические эпохи все парочки, особенно представленные в постели хотя бы одним думающим, образованным и интеллигентным человеком, начинают сразу же вслед за законным удовлетворением или же вместо него духовно ублажающие беседы о возвышенном. Совершенно не имеет значения, что именно представляется парочке возвышенным в передышке между взаимообладаниями или в конце опустошающей любовной встречи.

Ройтман был поражен странным фактом. О чем бы возвышенном ни болтали взаимно раскованные парочки и группы людей, разговор, скажем, о тонкостях живописи Хокусаи, неотвратимо переходил на то, из-за чего все мы теперь локти кусаем – на квартирный вопрос, на проблемы ширпотреба, всеобщего разгильдяйства и социального перерождения друзей народа в мурлообразных совбур-жуа.

Но чаще всего разговоры заходили о вредительстве на фабрике презервативов. Многие советские женщины таинственно зачинали, несмотря на использование партнерами сразу двух, а временами и трех предохранительных «спутников», как метко называл народ презервативы задолго до космической эры. Ничто так не расковывало партнеров, как нервные разговоры о продолжающемся вредительстве на «гондонной фабрике».

После них сами собой возникали в постелях такие антисоветские разговорчики, что у Ройтмана волосы вставали дыбом от ужаса. Несложные умозаключения, поддержанные убедительной статистикой, привели его к мысли о том, что истинных советских людей, возможно, не существует в природе вообще.

Буквально каждая парочка, за которой он вел сладострастное гражданское наблюдение, немедленно после причащения к всепотрясающей тайне оргазма принималась бесчестить по любому поводу советскую власть. Потому что ничто так окончательно не сближает не совсем еще сблизившихся людей, как откровеннейший разговор об объективно прекрасном или же об очевидно отвратительном.

Постели казались жуткими столами анатомического театра, на которых раздраконивались по косточкам все мыслимые и немыслимые недостатки мерзкой эпохи, гнусной власти и кровопийцы-правительства…

На встрече с наставницей молодежи Крупской Ройтман передал ей несколько стилистично оформленных и сдержанно прокомментированных записей постельных бесед с указанием адресов и фамилий «откровенцев».

Через несколько дней его вызвали в органы. Начальник горуправления Климов сказал так:

– Вот тебе, Залманыч, папка с делом номер один, про токолы допросов и прочая бюрократическая тряхомудия. Начинай дознание по своим же сигналам. Ты родился чеки стом. Тут у нас природа как-то слегка опередила советскую власть и революцию, из чего следует, что мы, так сказать, в идее существовали всегда, но вылупились официально лишь в наше героическое время. Скрыпни зубами и напряги ки шечный нерв – враг не дремлет, ети его мать…

Между прочим, Ройтман успел выработать для себя довольно тонкую методику выявления вражеской сущности во вроде бы безобидных, на первый взгляд, словечках и выражениях совокупившегося обывателя.

На первом же допросе он огорошил одну молодую учительницу, переспавшую с родителем отстающего ученика, спокойно заданным вопросом:

– Что вы имели в виду, сказав гражданину Сутилину: «Ах, уж лучше синица в руке, чем журавль в небе»? Это было 4 апреля, в 3.30 дня, в Красном уголке межоблутильсырья.

– Я ничего не говорила… Не знаю никакого Красного уголка… Сутилин всего-навсего – мой ученик. Лодырь и похабник. Что все это значит?

– Сейчас вас уведут в камеру. Там и подумайте, что все это значит. Признание облегчит вашу вину. Запирательства бесполезны. Органы также интересует подоплека пессимистической цитации «мечты, мечты, где ваша сладость?»… Вспомнили?… Вы процитировали это, одевая трусы и лифчик за переходящим Красным знаменем того же межоблу-тильсырья.

У первой жертвы Ройтмана подгибались коленки, когда она шла обратно в камеру, проклиная себя за половое сношение с пылким отцом тупого шалопая.

Арестованного Сутилина Ройтман обезоружил в первые же минуты допроса.

– Органам стало известно, что, совершив внебрачное половое сношение – впредь будем называть его внепо-сом,– вы цинично использовали переходящее Красное знамя вверенного вам учреждения с нецензурной гигиенической целью.

– Никогда… никогда… знамя это я трижды целовал при вручении… как же я мог вытирать им муде?

– Могли, гражданин Сутилин. Могли. Это грустно. Враг приноровился вечером поклоняться нашим святыням, а утром глумиться над ними. Может быть, вы также не декламировали во время внепосастих Пушкина, который не выучил ваш сын: «Приятно греться на лежанке, а знаешь, не велеть ли в санки кобылку бурую запрячь?» В эмиграцию захотелось?

– Первый раз слышу… буду жаловаться по надзору… провокация… я вот этими руками советскую власть укреплял в городе и деревне…

– Чудно… чудно… А не стояли ли вы перед портретами товарищей Ленина, Сталина, Бухарина и Кирова в одних кальсонах?

– Никогда, товарищ следователь…

– Ваш товарищ – брянский волк, гражданин Сутилин. Вы, разумеется, не хохотали, вынув член, тыча им в портреты и приговаривая: «Накось – выкуси жилистого мяса, утильсырье ебаное…»

Поняв, что упираться действительно бесполезно, Сути-лин сник, заложил с потрохами учительницу, себя и нескольких служащих. Ройтман быстро оформил первое свое дело о группе развратников, клеветавших на советскую власть и глумившихся с политической целью над святынями мировой революции.

Наблюдая во время очной ставки за плюнувшими в лицо друг другу Сутилиным и учительницей, Ройтман подрагивал от похабного, садистического удовольствия.

Затем он пошел в гору. Его перевели в Москву. В столице-то и отыгрался Ройтман на поехавших по конвейеру ЧК гражданах. Как ничем не брезговавший садист, он был просто незаменим при обработке особо упрямых ленинцев и прочих отцов партийной диктатуры, то есть советского фашизма.

Две-три волны чекистов, сделавших свое черное дело, были ликвидированы, а Ройтмана не брала ни одна зараза. Более того, он и оформлял дела некоторых своих бывших сослуживцев.

Крайне зверствовал, допрашивая начальников. Вели они себя с Ройтманом поначалу брезгливо и высокомерно. Он и виду не подавал, что задет оскорбительными выпадами насчет происхождения, способностей, ничтожной внешности и низкой сущности мусорной душонки.

Чекисты – русские, украинцы, латыши, грузины, монголы, китайцы и прочие представители прочих национальностей, – взбешенные арестом, срывали буйную злобу и ненависть к несправедливому, на их чекистский взгляд, миру на еврее Ройтмане. Отчасти это было комично, потому что сам Ройтман ненавидел свое происхождение поистине с патологической страстью, даже несколько превышавшей ненависть к антисемитам. Именно поэтому он был изощренно садистичен с чекистами-евреями, взывавшими от страдания и отчаяния к национальной совести гражданина-следователя Ройтмана.