Текст книги "Собрание сочинений.Том 2"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Верочки по-фронтовому подхватили его под руки и поволокли в ванную.

Ройтман лежал в ванне по уши в трофейной мыльной пене. Трофейный же хвойный экстракт ублажил его и расслабил.

– Что с «идиотиком»? – первым делом спросил он у Л.З., пока Верочки обмывали его плечи и спину, на которых места живого не было от кровоподтеков и вспухших багровых рубцов.

– Все идет как по маслу. Докладывай… можно при них… у нас нет секретов…

Ройтман поставил свою машину неподалеку от дома, где проживал, согласно данным, гражданин Цхалтубия Анклав Отарович.

Выйдя из дому, Цхалтубия даже не думал как-либо маскировать своего отвратительного отношения к нашей действительности.

Ройтман держался в «хвосте» и удивлялся, что на улице в рабочее время так много трудоспособных граждан…

Цхалтубия то и дело заходил в будки телефонов-автоматов. Ройтман успел запомнить ряд номеров. Судя по начальным цифрам «враг» обзванивал дружков из Совмина СССР и ряда министерств… Повторял несколько раз фамилию «идиотика»…

Цхалтубия, естественно, не мог не заметить снующего за ним чернявенького, невзрачного типчика с желтоватым рептильным личиком. Он неожиданно нагнал его и спросил с неуместной, как показалось тогда Ройтману, интимностью:

– Мы к вам или ко мне?

Ройтман коротко ответил, что – к нему.

– Пешком или возьмем фаэтон? – осведомился наглец со странной фамильярностью.

– Следуйте на расстоянии, – оборвал его с надлежащей резкостью Ройтман.

До его явочной спецквартиры было рукой подать.

Как только вошли в квартиру, Ройтман размяк от нараставшего томления, близко-родственного половому. Жеманно помог раздеться приманенному субчику. Потрепал его игриво и мужественно по щеке. Чувственно оглядел с ног до головы, просто застонав от предвкушения допроса, но все же сдерживая захлестнувшую сердце волну ненависти.

Поспешил сразу же отдернуть персидскую шторку с изящно висевших на стене предметов бесценной коллекции – ремней, тисненных серебром, витых замысловато плетей, инкрустированных бронзой и камнями ошейников, стальных браслетов, усеянных самшитовыми шипами, сус-таводробилочек из слоновой кости, остроумных позвонко-вытягивателей древнеяпонской выделки, миниатюрных турецких ятаганчиков, трогательных в своей грубоватой простоте малютовских зубодралок, испанских щипцов-при-жигалок, удивлявших аскетичной строгостью всех линий, и, наконец, последних новинок мозгового треста «Фарбен-индустри», так и не запущенных в массовое производство из-за обстоятельств, почему-то не предвиденных германской пытливой мыслью.

Глаза у Цхалтубии забегали по этому жутковатому арсеналу с неуемной жадностью, принятой Ройтманом за истерическую растерянность. Он весь дрожал, завороженно отступая от неожиданной экспозиции, и, приложив руку к груди, неслышно то и дело повторял: «Нет… нет… нет». Он напоминал в эту минуту крайне экзальтированную фигуру кокетливо-недоверчивого отношения к явленному чуду. Ройтман, усмехнувшись, вспомнил давнишнюю сценку за соседскою дверью… Точно так же – «нет… нет… нет…» – с томной категоричностью и театрально простирая руки, выдыхала старая дева и большевичка Товмасян, когда на нее наступал с метлой в руках и в голом виде подвыпивший дворник Раззуваев…

– Ну что? Будем молчать или займемся делом? – завлекательно промурлыкал Ройтман.

Он тут же задохнулся от сдавившего шею холодного ошейника. Задохнулся так, что не почувствовал первого удара по спине массивной плетью с серебряно забренчавшими на кончиках кожаных косичек бубенчиками.

Затем дыхание отступило. Он упал еще от одного удара на пол и тогда увидел над собой вдохновенно и зверски возбужденное лицо Цхалтубии. Дышал он так, как обычно дышат мужчины, чересчур взволнованные при долгожданном взгромождении на чересчур неподатливых особ женского пола – прерывисто повизгивая прокуренными бронхами…

Но он не пытался сразу же раздеть Ройтмана, а как бы примеривался, с чего начать? Правда, уселся верхом, лишив возможности высвободительно рыпнуться и начал щипать… щипать щеки, шею, живот…

От ужаса Ройтман не мог даже пикнуть, а когда опытному – это по всему было видно – садисту показалось, что партнер вот-вот возопит от ужаса и боли, он сдавливал ему глотку ошейником, сладострастно хрипя и капая слюною прямо в посиневший его рот.

После щипков, которые, как понял Ройтман, были всего-навсего предварительными садистскими играми, кавказский монстр привстал с него и отдышался. Это был удобный момент для трепетного вопроса.

– Товарищ Цхалтубия… вы убьете меня? – спросил Ройтман.

– Зачэм? – доброжелательно сказал садист. – Ми бу-дэм палучат наслаждэни. Ти мэна лубишь?

– Нет… Я люблю партию, – разрыдавшись, признался Ройтман. Рыдал он, как дитя, что еще больше возбудило сильную сторону.

– Нэ бэда. Палубишь и мэна, – обнадежил его Цхалтубия и принялся за планомерное, искусное истязание того, кого по ошибке принял за тайного мазохиста из органов. Там у него уже было несколько именитых любителей этой редкостной страстишки.

Начался совершенный кошмар. Орать и выть было бесполезно: стены конспиративной хатки обиты двойным слоем авиастекловаты, украденной алкашами-ремонтниками при переустройстве дачи Сталина. Можно было, конечно, пробить головой двойную раму огромного венецианского окна и вылететь с третьего этажа на улицу, но Ройтман, по его словам, не был внутренне подготовлен к такому варианту спасения. Он вообще ни к чему не был подготовлен, а потому лишь корчился от невыносимых мучений и гипнотического ужаса. Цхалтубия же распалялся все отвратительней и бесстыдней.

Стало ясно, что он задался целью перепробовать весь набор садистских инструментов, начиная с колющих трезубцев древнеязыческих кровавожертвенных времен и кончая золлингеновскими изящными ногтевыдиралками нашего времени. Вспотев, разоблачился догола и превратился в неистового волосатого зверя. Он то сек Ройтмана различными плетьми и ремнями, то, давая передохнуть, покалывал, придавливал, выламывал, зажимал и с оттяжкой вывихивал. При этом регулярно осведомлялся:

– Тэбэ харашо?

– Хватит… хватит… – умоляюще визжал, хрипел, выл и шепелявил Ройтман.

– Это тэбэ хватит, а мнэ нэ хватит, – отвечал Цхалту-бия. При этом он слегка надрезал ятаганчиком мякоть пухлого ройтмановского плечика и впился в надрез ужасно почему-то холодными губами.

Ройтман снова заплакал в каком-то пронзительнейшем экстазе самопроклятия. Цхалтубия же дотрагивался мизинцем до его век и щек, посасывал кончик пальца и приговаривал с застольным грузинским смаком:

– Слозы… слозы… слозы…

Ничего такого полового в чистом виде он пока себе не позволял, но Ройтман вдруг разрыдался еще пуще, поскольку понял, что астигматически необратимо окосел. И произошло это, потому что взгляд его все время безотрывно был прикован к головке огромного бандитского члена, совершавшей, подобно мерзкой голове удава, гипнотические движения прямо перед самым носом своей жертвы. Причем во всю длину этого члена бесстрашно красовалась каллиграфически вытатуированная фраза: ШАК ВПИРОТ ДВА ШАКА НАСАД.

Ройтман поклялся про себя, что придало ему сил, взять эту сволочь, если удастся выжить, взять ее и пытать… пытать… пытать… потом собственноручно отпилить ржавым лобзиком громадный хер до основания… а затем заспиртовать его в подходящей посуде и отправить в закрытый музей комитета, где готовилась экспозиция «ГЛУМЛЕНИЕ ВРАГА НАД НАШИМИ СВЯТЫНЯМИ».

На страстные вопросы Цхалтубии «тэбэ харашо?… хара-шо?… харашо?…» он начал, пристанывая как бы от невыносимой неги, отвечать: «О-о… о-о-о… чу-удно… хорошо… очень хорошо… еще… о-о еще…»

Томительные стенания привели Цхалтубию в бурный экстаз. Он принялся остервенело колоть, надрезать, исполосовывать ремнями тело Ройтмана, но тот, идя ва-банк, продолжал стенать и «телодвиженчески уверять садиста», что испытывает ни с чем не сравнимое наслаждение. Наконец Цхалтубия устало слез с совершенно измордованного «мазохиста» и сказал:

– Калэкция тэбэ ны нужна. Бэром сэбэ. Палучиш бал-шие дэнги. Нэ вздумай мэнжэват. Гдэ мой друг и профессор? Не вздумай мэнжэват.

– Абсолютно не в курсе дела, – ответил Ройтман, вложив в ответ всю жажду вызволения и предельно искреннюю мольбу о доверии. – Но я непременно выясню, у нас ли он. Возможно, несчастный случай?

– Нэт. Он у вас. Все узнай. Я тэбэ буду рэгулярна дэлат наслаждэни.

Ройтман, поняв, что спасен, моментально взял себя в руки. Пообещал использовать все свое влияние и дать для начала исчерпывающую информацию о положении друга Цхалтубии. Записал для пущего понта фамилию, имя, год рождения и место работы. Высказал предположение, что Розенблюм, если он еврей, а не немец, вполне мог быть замешан в сионистской деятельности и попал под обезвреживание поднявшей голову националистической гидры… Делал все это на исходе последних сил, поддерживаемый лишь мечтою вырваться поскорей из богемного ада. Договорились завтра созвониться…

Приняв душ, Цхалтубия спросил, знает ли кацо, как ликвидировать синяки и останавливать возможные мелкие кровотечения? Ройтман дал понять, что все это ему прекрасно известно. Затем Цхалтубия стал очень застенчив, как это случается с натурами впечатлительными и тонкими после выхода из умопомрачительных стихий различных извращений. Он вяло извинился:

– Прости, кацо, если что не так…

Закрыв за ним дверь, Ройтман поклялся отомстить всем – и Мехлису, и Розенблюму, и садисту Цхалтубии…

В ответ на разные деловые замечания Л.З. Ройтман раздражительно крикнул, что тот попробовал бы очутиться на его месте, а тогда уже, понимаете, «брать с ходу»… «давать в зубы чем попало»… «звонить куда следует»… «стрелять без предупреждения» и так далее…

После ужина, в кабинете, сообщники некоторое время сидели молча и, делая вид, что согласно обмозговывают общее дело, лихорадочно думали каждый о своем.

Ройтман прикидывал, когда ему выгоднее всего угробить Л.З., предварительно, разумеется, отыгравшись за все его выёбывания и подоночное чванство с работягой-чекистом, а заодно и пустив по делу о покушении на анализы крови членов политбюро… Ройтман свое возьмет…

Л.З. шел в своем воображении гораздо дальше. Он прикидывал оптимальные варианты ликвидации этого патологического поросенка… Верочки дали в постели стопроцентную гарантию того, что Розенблюм сделал открытие века. Странно, что никто не заметил раньше «смертин» в структурном биохимическом анализе крови, кала, мочи и даже мокроты… Любой осел, сказали Верочки, может теперь обойтись без всяких Розенблюмов. Реплика эта натолкнула Л.З. на очень интересную мысль… на очень интересную мысль…

Она казалась просто всеразрешительной. И, ободренный ею, он чудесно налгал Ройтману о чудовищном запирательстве «идиотика». О том, как он применил к нему ряд приемов активного следствия, но теперь, после рассказа о злоключениях Ройтмана, пережитых с нечеловеческим мужеством и благородством, становится совершенно ясной патологическая природа «идиотиковских» запирательств. Он лишь получал непотребное наслаждение от побоев и оскорблений. Вытянуть из него ничего не удалось, но доведен он до крайней растерянности. Безусловно, чувствуя себя загнанным, сделает немало глупостей.

– Ты посмотришь, как я вытягиваю душу у подследственных. Как я заставляю их память работать в нужном для нас направлении, – сказал Ройтман. – И на что они идут ради избавления от очередного допроса. Ты все это увидишь собственными глазами. – Помимо воли Ройтмана, в последней фразе прозвучал зловещий намек. Но Л.З., внутренне содрогнувшись, не подал виду.

– Гениально, – сказал он с наигранным восхищением.

Отвлечение от дел и веселая беседа, в которой приняли участие и Верочки, существенно сблизили двух злодеев в обоюдном, тайном желании поскорей укокошить друг друга…

Утром Л.З. сказал, что, все хорошенько обдумав, он пришел к выводу о нежелательности дальнейшей возни с Ро-зенблюмом. Не стоит тратить время и нервы. Побои ни к чему не приведут. Его необходимо убрать. Причем как можно скорее…

Ройтман согласился с мудрой поправкой Л.З., попросив дать Розенблюму на завтрак чего-нибудь очень солененького, например красной зачерствевшей икорки и несвежего сыра «рокфор». Никакого чая при этом не давать. Вскоре «идиотик» начнет ныть и требовать воды. Вот тогда-то он и выпьет сельтерской с новым замечательным советским ядом, за синтезирование которого видные химики во главе с Несмеяновым получили закрытую Сталинскую премию первой степени. Выпив этого яда, человек мягко отупляется неотразимой дремотой, но умирает, только уснув, от паралича сердца.

Розенблюму было объявлено, что после завтрака он подпишет протокол о снятии с него всех подозрений. Затем он будет препровожден на машине домой.

Розенблюм настолько повеселел, что умял завтрак в прекрасном расположении духа. После бутербродов с красной икрой и сыром «рокфор» вальяжно попросил чашку крепкого кофе. Л.З. грубо ответил, что здесь не зал ожидания. Дома будет и кофе, и какао…

Протокол, подписанный Розенблюмом, Ройтман тут же сжег по настоянию Л.З…

– Почему задерживается мое освобождение?… Я не со гласен со статусом арестованного… Я умираю от жажды… Безобразие… Просто – тридцать седьмой год, – начал вы ходить из себя Розенблюм минут через двадцать.

Л.З. оцепенело наблюдал за действиями Ройтмана. На кухне он налил в хрустальный бокал газированной воды из сифона. В воду накапал бесцветного новейшего советского яда.

– Извините, пожалуйста, Герш Евсеевич. Запамятова ли. Дела. Не учли, что водоснабжение отключено до худших времен…

Ройтман, войдя в АБОУБ, держал в руках бокал с игриво и свежо пузырящейся газировкой.

– Это мне? – обрадовался несчастный. Он залпом, на глазах у Л.З. выпил яд. Даже застонал слегка от удовольствия и чудесного холодка, ломившего зубы. По-светски отрыгнул в стороночку избыток углекислого газка. – Бла-а-аго-дарю… Я готов.

– Можете погулять перед домом, – сказал Ройтман. – Вы будете доставлены на свою квартиру. Прошу подписать бумажонку о неразглашении. Психология советского допроса априорно постулирует готовность допрашиваемого добровольно…

– Больше – ни слова… Я все подпишу, – сказал Розенблюм.

Почему-то почувствовав себя хозяином положения, а оттого и заспешив с соответствующими жестами, Ройтман сам копал себе могилу. Он ни на йоту не сомневался в том, что Л.З. – слюнявый фраер, которого даже скучновато му-тотошить на допросах, потому что он будет ползать через недельку по полу и булькать, как рак в кипятке, вымачивая жизнь за чистосердечные признания… уж я тебе, блядище, напомню твои «конкретно» и групповую еблю… носок мой вонючий будешь жевать вместо птюхи черного… специально ног мыть не буду…

– Ты, я вижу, слабачок, Захарыч… в кабинете засиделся… отвык от работенки с людьми, – ведя по шоссе своего трофейного красавца, подтравливал Ройтман. Внутренне он уже перешел от законченного дела Розенблюма непосредственно к делу Мехлиса о вредительстве в лаборатории Кремлевки по заданию разведывательных служб США и Израиля…

– Молчу, Залманыч… молчу… куда нам против вас, как сказал портвейну квас… Ты действуешь с необычайной, гениальной выучкой, – льстиво отбрехивался Л.З. А сам боялся лишний раз шевельнуться, чтобы в кармане не выстрелил трофейный дамский пистолет, загодя спущенный с предохранителя.

Когда сладко позевывающего Розенблюма подвезли к дому, Ройтман извинился за необходимое задержание… бывает, Герш Евсеевич… в коммунизме ничего подобного, уверяю вас, уже не предвидится…

– Когда наконец кончится вся эта чертовщина? – не выдержав, воскликнул Розенблюм. Он покачивался от сонливости.

– Очень скоро, Герш Евсеевич, – незаметно щекотнув Л.З., сказал Ройтман, которого так и разрывало от чувства игры и успеха.

– Собственно, не понимаю, на кой черт я с тобой? – спросил Л.З., когда отъехали от дома Розенблюма. – Я ведь, так сказать, разбит микроинсультиком… Мне трудно, понимаете, быть неузнанным народом и твоими тихушниками…

– Одному работать скучновато. Заедем на хатку. Потом я тебя подброшу на дачу. Самое интересное и сложное, между прочим, у нас впереди. Укокошить «идиотика» – дело нехитрое. Тут и дурак управился бы. Надо обдумать, как брать Цхалтубию и организовывать само дело…

Зайдя в конспиративную квартиру, Л.З. по-деловому сказал:

– Давай-ка садись и прикинем план действий.

– Ты абсолютно прав, Захарыч. Только ты что-то не подсказываешь, кого именно мы пустим по делу о вредительстве в анализах, хотя количество подследственных у нас не лимитировано.

– Считаю, что бригада обвиняемых должна быть интернациональной по своему составу, – сказал Л.З. – Самэто ужасно любит. Главное – он ждет хорошего дела. Он тоскует по нему. Если не мы, то нас в любую минуту обскачут.

– Не обскачут, – зловеще ухмыльнулся Ройтман, наливая в тонкую рюмочку «Наполеона». Л.З. выпил коньячку, занюхав лимончиком:

– Это за тебя, Залманыч.

– Я днем не пью, – сказал Ройтман, сел к столу и положил перед собой чистый лист бумаги. – Ну-с давай прикинем. У тебя ведь есть, сознавайся уж, про запас имечко. Без известной фигуры нам не обойтись. Без достойной фигуры – мы в заднице Поля Робсона… Пошевели, Захарыч, мозгами… – говоря все это, Ройтман с совершенной ясностью знал, что он будет делать через несколько минут. Выдумывать ничего не придется. Все имеется в готовом виде. И все это выложит сам товарищ Мехлис на первом же допросе в присутствии Берии и Абакумова… Проститутки Верки продадут его со всеми потрохами…

В этот момент Ройтман ощутил на своем виске теплый кружочек оружейного металла, спутать который ни с чем другим было невозможно. Л.З., воспользовавшись мечтательным состоянием сообщника и прекрасно понимая, что вчера было рано – завтра будет поздно, зашел сзади и приставил дуло изящного пистолетика к мгновенно побелевшему черепу… мразь… мразь… только бы не сблевать до выстрела…

– Я неплохо читаю мысли на расстоянии, Ройтман, – твердо сказал Л.З. – Слушай меня внимательно. Мехлиса голыми руками не возьмешь… Шевельнешься – превращу в дуршлаг и в кусок швейцарского сыра со слезой, как говаривал, угробленный тобою лично мой старый товарищ майор Суровцев…

– Захарыч… ты что?… о каких ты говоришь мыслях?… что за поповщина? – залепетал Ройтман, застыв послушно на месте и глядя в одну точку на стене напротив, где одиноко висела какая-то антикварная древнеперсидская прижигалка – все, что осталось от бесценной коллекции орудий пыток, нахально унесенной вчера Цхалтубией. – Каких ты хочешь гарантий?… Неужели тебе могло прийти в голову, что… Мы же неповторимо сблизились… Не теряй неповторимого друга… ты неповторимо ошибаешься… смешно… неповторимо смешно… – Ройтман скорей всего бессознательно упирал на слово «неповторимо». Почему-то именно за него лихорадочно хватался, как за соломинку. Возможно, в слове этом было заключено все, что оставалось у него от Образа Жизни под тяжким гнетом предсмертия…

В течение какого-то, абсолютно не поддающегося измерению психикой времени – а точнее, при полном выпадении из его всеобволакивающего течения – Л.З. и Ройтман пребывали в совершеннейшем гипнотическом столбняке. Палец Л.З. застыл на спусковом крючке, и от этого удивительного разлада простейшей, казалось бы, из функций безотказного прежде организма в убийцу-новичка проник ужас, равный все усиливающемуся ужасу жертвы. Это был весьма комичный, ежели бы случайно подсмотреть и подслушать со стороны, диалог сдавленных глоток и стучавших друг о друга челюстей. Причем челюсти Ройтмана настолько уже измельчили слово «неповторимо», что оно просто стекало вместе со слюной с опущенных уголков дрожащих губ – не-е-е-е-е…

А Л.З. никак не мог выговорить первого слова какой-то заклиненной в мозгу фразы – ды-ды-ды… ды-ды-ды-ды…

Возьми Ройтман каким-либо образом себя в тот миг в руки – он моментально обезоружил бы Л.З., словно парализованного всеобщим параличом, мычащего что-то дебила.

Никогда не понять, почему первым вышел из столбняка Л.З. Он выговорил, наконец, заикаясь:

– Ды-ды… та-та-та… таких друзей, как ты… мы брали за уши… в брянском лесу… закладывали ножки в сапожки… на-на-на-на-тягивали на халабалу – де-де-делали чу-чу-чучелу… – это он повторил любимую фразочку своего погиб шего лубянского дружка Суровцева.

– Не-не-не-не-е-е-е… – завыл Ройтман.

Дамский пистолетик жахнул вдруг ему в висок, словно обретя собственную волю, как удивлялся впоследствии Л.З., жахнул и дернулся вместе с рукой в сторону. Но Л.З. все еще не мог сдвинуться с места, не мог даже шевельнуться и остолбенело смотрел, как Ройтман, откинутый немного в сторону выстрелом, захрипев, начал заваливаться не в бок, а падать головой вперед на письменный стол, словно воля его, пережившая на мгновение разум, успела по странной посмертной инерции удержать мертвое тело от всегда неприятного живому телу падения на пол…

Все, что делал затем Л.З., он делал осмысленно, точно и быстро, хотя ухитрился ни разу не взглянуть на мертвое лицо убитого человека… Тщательно обтер пистолет носовым платком, тщательно же сдул с него мельчайшие ворсинки, вложил затем в правую безжизненную руку, передернувшись при этом всем телом, как в детстве от воображенного темною ночью присутствия жуткой нечисти под детской кроватью, слепил с пистолетом пальцы Ройтмана, затем разжал свои, и пистолет вывалился на пол, чуть не повиснув на дужке спускового крючка…

То же самое, что и с пистолетом, Л.З. проделал с коньячной рюмкой. Она вполне могла навести следователя на мысль о последнем, печальном посошке коньячка, принятого самоубийцей, так сказать, на дорожку. Вынул из кармана убитого подписку о неразглашении. Спустил ее в унитаз. Уходя, взмолился, чтобы дознание было проведено со всем советским распиздяйством и без дотошной баллистической экспертизы… Ушел незамеченным… Шел по улице, подняв воротник штатского пальто и конспиративно покашливая в пушистое кашне, чтобы народ никак не смог узнать давно знакомые черты выразительного лица товарища Мехлиса – видного соратника Сталина.

С этой же целью взял не такси, а остановил «левака», который уж наверняка не стал бы докладывать с пушком халтурки на рыле о том, что… тогда-то… во столько-то… довез такого-то… туда-то…

На даче уничтожил все следы присутствия Ройтмана и Розенблюма. Спрятал подальше исписанные им листки с формулами и методологическими пояснениями…

Принял душ…

Вечером рассказал обо всем Верочкам…

Они и распустили на следующий день слух о том, что в Москве и пригородах активизировал свои действия половой маньяк, насилующий после садистических избиений мужчин среднего и пожилого возраста.

Слухи стали совершенно зловещими и проникли даже на Запад, когда труп Розенблюма был обнаружен соседями по коммунальной квартире, несколько дней злобно про-скандаливших друг с другом в поисках источника навязчивой вони.

Л.З. похохатывал, но не выпускал из руки стекляшечки с нитроглицерином. Дружок с Лубянки, генерал Малов, позвонил ему однажды ночью и сообщил, что найден застрелившийся Ройтман.

Л.З. перетрухнул так, что не мог связно полюбопытствовать и выразить нужные эмоции. Генерал смачно материл покойного за то, что тот по-хамски не оставил ни малейшей объяснительной записки, хотя имел, как и все они, готовые бланки с текстом: «Прошу в моей смерти никого не винить. Прошу товарищей по работе возвратить рублей (сумма прописью) в кассу взаимопомощи в счет моей зарплаты, согласно расчетной ведомости № (заполняется непоср-м нач-ом с-цы). Поступаю принципиально, потому что лучше смерть, чем (конкретно указать). Число. Месяц. Год… Место для отпечатка указ-го п-ца с-цы (подпись разборчиво)».

Л.З. попросил купить венок от его имени… Сообщать регулярно о ходе дела…

Успокоился он тогда, когда взятый Цхалтубия сознался в том, что имел многолетние связи и с Розенблюмом и с Ройтманом, но доставлял им регулярно только удовольствия диалектического, как он выразился, порядка. В обмен на обещание сохранить ему жизнь взял на себя еще четыре нераскрытых убийства мужчин, ограбленных и избитых до неузнаваемости… На работу Л.З. больше не выходил, поскольку при повторных исследованиях у него действительно обнаружили резкую закупорку различных сосудов, склеротические явления в мозгу и истощение нервной системы.

Правда, Госконтроль держал его в курсе всех важнейших дел, консультировался и приглашал на заседания парткома…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Но возвратимся к проснувшемуся Л.З. Он уныло вылез из кровати. В квартире было полутемно, хотя солнце так и било в окна. Но что-то мешало ему пробиться в квартиру. Л.З. смятенно обошел все окна. Они были закрыты с улицы холстинами. На холстинах угадывались части физиономий членов политбюро… Что за праздник, понимаете?… Побег не реален… Побег не реален… что мне стоило подготовить побег?…

Л.З. было уже невтерпеж. Заспешил в сортир в привычном и приятнейшем из предвкушений – в предвкушении неторопливого, с мысленными репликами и различными душевными реакциями, чтения свежих центральных газет… «Правда»… «Известия»… «Звездочка»…

Л.З., стараясь забыться, захватил с собой в сортир кипу газет и журналов, которые рано утром заносила в квартиру лифтерша. Он спустил кальсоны, удобно уселся на заграничный унитаз – мягкая доска с автоматическим включением подогрева для озябших седалищ: спецсделка с США Внешторга СССР через железный занавес, – окунул ноги в пушистый коврик, раскрыл вчерашнюю «Вечерку»… Так… всенародные митинги… убийц в белых халатах – к ответу… те, кто прожужжали нам все уши о своем избранничестве… агенты мирового сионизма и ЦРУ… директора магазинов Комаров Израиль Маркович и Зейдельман Александр Владимирович сколотили себе несколько состояний… так… этих, понимаете, давно надо расстрелять… Я вам все послевоенные годы об этом говорю… Причем здесь я? При чем Каганович? При чем Давид Заславский и Эренбург?… Нас тоже в Сибирь?… В Сибирь надо сионистов, а не коммунистов, товарищи… опять мы, понимаете, перегибаем, опять загибаем, а потом начнем спохватываться…

Отбросил «Вечерку» к чертовой матери… Меру надо знать во всем, товарищи… Ох и мастера мы бить по своим… мастера…

Взял «Правду». Не сразу обратил на обведенное траурной рамкой сообщение ЦК КПСС, Совмина СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Обратив, с острейшим почему-то азартом вчитался в сообщение и, естественно, глазам своим не поверил.

Вчера… после тяжелой продолжительной болезни… скончался видный деятель Коммунистической партии и Советского государства… генерал-полковник… с 1918 года… отдавал все свои силы на всех участках социалистического строительства… в качестве члена Военных советов фронтов… один из организаторов доблестной Красной Армии… возглавляя Главное политическое управление армии и флота… органов Государственного контроля… с беззаветной верностью… будет жить в наших сердцах… Лев Захарович Мехлис… всю свою трудовую жизнь… Комиссия по организации похорон… выставить гроб с телом… с чувством глубокой скорби. Соболезнование семье покойного… вчера… после тяжелой продолжительной болезни… видный… Лев… Военных советов фронтов… на каком бы участке… Захарович Мехлис…

Фотографии своей Л.З. не замечал, читая правительственное сообщение.

Согласимся, что восприятие еще живым человеком капитального сообщения о факте своей смерти – есть дело довольно сложное, мы бы сказали, совершенно новое для человека, а посему и приводящее его в первые минуточки в невообразимое замешательство.

Л.З., например, после вторичного прочтения сообщения, прочтения беспорядочного, воспринял его вдруг как остроразящий наповальный анекдот и истерически расхохотался…

…Вот дают, понимаете… авансом, так сказать, первоапрельскую шуточку… вот дают, мерзавцы…

Хохотнув, Л.З. прямо-таки растаял от проникшей во все его поры высшей обласканности. Ему показалось, вернее, в тот миг он был уверен, что Сталин со свойственным ему грубым идиотизмом давал понять верному сатрапу, что не в опале он, а во все той же чести, в доверии и не забыт в двусмысленный момент жизни партии, не забыт, даже обласкан царскою шуткой, рассчитанной не на слабонервных, потому что на вонючие ленинские сантименты суровый Сталин не способен… А так вот выкинуть что-нибудь кроваво-необычное у нас – всегда пожалуйста…

Это он мне выдал за отказ от обеда и пьянки, подумал Л.З. Дает рябая харя просраться моей жидовской роже… Дает… ничего не скажешь… Буденный, небось, усы облизывает от радости, ничтожество…

В остальных газетах на первых полосах Л.З. не без тщеславия раглядывал траурные правительственные сообщения и свои фотопортреты… генеральские погоны… куча орденов… волевое лицо руководителя Госконтроля… на всех участках партийного строительства… с беззаветной преданностью… проявлял… китель сидит, как на артисте Дружнико-ве… все верно… все верно… пламенный большевик…

Просмотрев все газеты, Л.З. до того был растроган всевластной шуткой вождя, до того проникся к нему такой страстной любовью, таким чувством прощения, что решил немедленно позвонить в Кремль – поблагодарить за особое внимание…

Ни хворей, ни ужаса неизвестности больше не испытывал Л.З. Только всеобщую обласканность, а от того и надежду, и покой, и прилив всех сил… если это шуточка, то и насчет Верочек – тоже талантливая сталинская покупка… он знает, за что поддеть, на что подсадить, да подсечь побольнее и помотать, понимаете, помотать… он у нас на это дело – корифей…

Л.З. так и не помочился. О прочих наслаждениях не могло быть и речи… сейчас же звоню в Кремль… Он уже там… стоп… стоп… он же болен… Верочки солгать не могли…

Л.З. заметался около «вертушки». Куда звонить? Набрал номер сталинской дачи, не заметив отсутствия гнусаво-басовитого зуммера.

Как мы все-таки извратили идею диктатуры пролетариата, если партийный вождь позволяет себе такие шуточки с одним из самых ответственных работников партии и государства, ни с того ни с сего подумал Л.З., но тут же с восхищением снова хохотнул… дает Хозяин… дает… кто еще в истории был на это способен?… И удостоился сталинской шутки не кто-нибудь, товарищи, а Мехлис…

Набрал еще раз номер барвихинской дачи. Молчание. Позвонил в секретариат. Тоже молчание. Мысль о пропавшем зуммере просто не приходила в голову Л.З., потому что, инстинктивно обратив в шуточку сообщение о своей смерти, он существенно ослабил связи с реальностью…

Попробовал соединиться с семьей по городскому телефону. Молчание. Ни зуммера, ни, соответственно, длинных либо коротких гудков. Молчание…

Снова взял «Правду» и вгляделся в свое парадное изображение. Вгляделся с таким страстным тщеславием, что чуть не разрыдался от прихлынувшего к сердцу чувства признательности партии, органической частью которой, причем не самой ничтожной, он вновь ощутил себя, как в юности, как в Гражданскую, как в тридцать седьмом, как в Отечественную.