Текст книги "Собрание сочинений.Том 2"

Автор книги: Юз Алешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Вот тут-то он усаживался на конька ленинско-сталинс-кого интернационализма и с чистосердечным интернациональным зверством колотил соплеменников по мордасам, прижигал яйца папиросой «Герцеговина Флор», плевал в глаза, дьявольски инсинуировал насчет ближних, приводя в искренний ужас не посаженных еще коллег своим нечеловеческим хладнокровием.

Одним словом, к моменту нашего знакомства подполковник Ройтман был совершеннейшим нравственным уродом, извергом и полным, жалким рабом мерзкого извращения.

Сопя и онанируя, он согнулся перед дверью спальни. Ненавистный Л.З. уже лежал, задрав сволочной генеральский нос в потолок и заложив правую руку за отворот пижамы, словно за отворот шинели на трибуне мавзолея Седьмого ноября. Из скважины в сопатку шибало тошнотворной спертостью интимной жизни, что тоскливо обостряло в полусогнутом наблюдателе чувство вечного одиночества.

«Ты, паскуда, скоро развалишься у меня на нарах, – дрожа от безумной ненависти, подумал Ройтман, – я тебя, мразь, обмотаю вокруг пальца… пошипишь на сковороде, отгрызая собственное муде… молить будешь о смерти, но уж я тебя тогда поканителю, Захарыч гуммозный… ох, по-гужуюсь…»

Утром позавтракали, скоординировали с Л.З. действия, и Ройтман отправился выслеживать странного «друга», с тем чтобы взять его для эффектной психологической обработки Розенблюма.

Л.З. первым делом позвонил своему лечащему врачу. Приказал слабым голосом явиться на дачу для установления диагноза болезни.

Когда явился врач, Л.З. умело симулировал, подергивая левой стороной лица, не попадал указательным пальцем в кончик носа и что-то мычал насчет онемевших конечностей.

Важное дело было сделано: по высшим учреждениям Москвы быстро пронесся слух об инсульте Мехлиса…

Л.З. в это время вплотную занялся обработкой Розенб-люма. Для начала он прямо обвинил его в сокрытии от партии, государства и отечественной медицины сенсационного открытия «смертин», что и привело к неминуемой смерти ряда ответственных товарищей. В частности, Алексея Толстого и Рузвельта.

– Я – порядочный человек, – сказал Розенблюм.

– Сталин учит, что под личиной порядочного человека чаше всего скрывается враг Учения, Партии и советского государства.

– В этом вопросе ленинизма я абсолютно согласен с Иосифом Виссарионовичем. Я что – в заключении?

– Ну что вы, Герш Евсеевич. Вы просто закрыты.

Розенблюм заявил:

– Я бы не сказал, что беседа с вами, генерал, доставля ет мне удовольствие. Поэтому – давайте ближе к делу.

Л.З. надулся, говнисто поерзал в кресле, но вынужден был съесть неслыханную дерзость.

– Партию и органы интересует сущность вашего откры тия – раз. Возможность скорейшего его запуска в практи ку – два. Перспективы использования с политико-опера тивными целями – три. Пока все.

– Что со мной будет после того, как я изложу вам суть дела? И что будет с открытием? Ведь его можно использовать с целями нравственными и гуманными, но можно сделать и оружием бесноватой пакостности.

– Вы будете продолжать исследования, возглавив соответствующий закрытый НИИ.

Розенблюм вдруг перестал контролировать свою психику:

– Мне насрать на ваш Госконтроль!… Я не желаю быть

засекреченным!

Л.З. сказал:

– Запомните, Розенблюм, одно: выход у вас есть отсюда, если вы не перестанете выябываться, только вперед ногами. Мы не таким обламывали рога. Ясно? И вам, бэ-зус-лов-но, обломаем…

– Не обломаете… сдерете кожу на пальцах… Боже, насколько совершенней и благородней даже такие части организма в отдельности, как говно и моча, по сравнению с целым человеком… я вас ненавижу… плюю… вперед ногами к проклятому коммунизму… – Розенблюм вдруг расплакался.

– Промокните слезы пресс-папье, буржуазная слякоть, – презрительно сказал Л.З, – Вы хотите, чтобы я пришил вам дело о попытке передачи секретных сведений американской и израильской разведкам?

– Плюю. Пришивайте. Вот что у вас будет внутри дела? Вакуум?

– Повторяю, нам нужно ясное изложение смысла ваших исследований. Почему вы отказываетесь от простого и честного разговора?

– Вы что-нибудь смыслите, генерал, в сульфатах, карбонатах кальция и магния? Брадикинин, каллидин и группа гликопротеидов известны вашему Госконтролю? А о кале вы способны сказать что-нибудь большее, чем то, что кал – это говно?

– Я довольно часто интересуюсь своими анализами, – сказал Л.З., сдерживая бешеное раздражение личной волей, которую он искренне считал чуть менее стальной, чем легендарно-железная воля Сталина.

– Я соглашусь популярно поболтать с вами о моей работе при одном-единственном условии, – сказал Розенб-люм, не скрывая омерзения, испытываемого к собеседни-

ку. – В ваших силах завтра же опубликовать, скажем, во всех центральных газетах очерк о моей работе. Можно без формул. Идея открытия так удивительно проста, что… одним словом, этого будет достаточно.

Л.З., рванувшись через стол, тыльной стороной ладони врезал биологу по лицу. Когда тот, странно улыбнувшись, сплюнул кровь, врезал с маху еще раз и еще, и еще, а потом уже не мог удержаться, под аккомпанемент ройтмановской фразы «бей в глаз – делай клоуна» выскочил из-за стола и начал колотить наглеца чем попало – руками, ногами, пресс-папье, ремнем для точки любимой опасной бритвы.

Розенблюм, постанывая, упал на пол. Лицо закрыл руками. Л.З. в безумном остервенении оттого, что условие ученого делало идиотски ненужной всю эту рискованную тря-хомудию с привлечением к делу Ройтмана, с арестом старого кретина и с симуляцией, сек и сек по оголившейся спине ремнем, враз набравшимся ощутимого тепла от живого тела. Жертва не сопротивлялась. Наоборот – вела себя как-то слишком податливо.

«Провоцирует, сволочь, чтобы я его прикончил и избавил от пыток. Этот номерок не пройдет», – подумал Л.З., пнул ногой в живот Розенблюма и заорал:

– Встать… встать… встать, гаденыш!– Отбросив ре мень, пошел вымыть руки, но не смог включить подачу воды, поскольку все системы АБОУБ действовали только по сиг налу центральной диспетчерской в случае ядерного напа дения НАТО на Москву.

Розенблюм поднялся с пола. Встретил вернувшегося из дачного сортира Л.З. какой-то странной, блаженно-женственной, похабно-призывной улыбкой. Он томно поводил плечами и сладко, словно помадку, слизывал с губы кровь.

Л.З. подумал, что его нагло дрочат, взбесился пуще прежнего и снова набросился на свою жертву.

– Будем говорить?… будем говорить, падла?… иначе я за себя не отвечаю… будем?… будем?…

– Конечно, будем, милый вы мой, – неожиданно спокойно и с нескрываемой ублаженностью сказал Розенблюм. Совершенно не допирая до патологической сущности происходящего, Л.З. удовлетворенно распорядился:

– Приведите себя в порядок. И советую: в будущем – без штучек. Поладить – и в ваших и в наших интересах.

– Мне необходим туалет.

В дачном сортире Розенблюм привел себя в порядок.

Вышел оттуда слегка напудренный и бодрый. В глазах у него поблескивали огоньки ироничного ума и печальной умудренности.

– Извините, генерал, но я бы сейчас с удовольствием позавтракал, – сказал он. – Давайте уж соблюдать священ ные для вас догмы тюремного режима. После завтрака и поговорим…

Л.З. пришлось накрыть на дачной кухне стол, чего он терпеть не мог еще с детства.

С аппетитом лакомясь и премило вскрикивая изредка от боли в разных частях тела, Розенблюм выложил суть своих исследований.

Л.З. с привычной хамоватостью делал вид, что полностью вник в биохимический смысл открытия, что он с семнадцатого года свой человек в спектрографии, структурах различных белков, ферментов, аминокислот и так далее. Он, разумеетеся, давно посвящен в тончайшие тайны человеческого организма. Он и сам смутно догадывался, что в больном органе, обреченном на гибель, непременно должна существовать какая-то тонко унифицированная система сигнализации о близящемся летальном исходе… Он – Л.З. – всегда был против поповской мистификации так называемых душевных предчувствий индивидуума насчет неизбежности смерти от какой-либо из неизлечимых болезней, считая эти предчувствия всего-навсего отголосками тайных сигналов, данных самому себе обреченным организмом… Только занятость на партийной работе и руководство Госконтролем СССР помешали ему пристальней отнестись к поразительно единообразным молекулярным соотношениям в анализах крови, мочи, кала и мокроты: например, Алексея Толстого и Калинина, которые по долгу службы он просматривал каждое утро в своем кабинете… Это хорошо, что вы, Розенблюм, никогда не сомневались в энциклопедических способностях членов и кандидатов в члены политбюро. Нам ничего не стоит специализироваться в течение буквально десяти минут в любой из отраслей знаний, поражая самонадеянных узких спецов глубиной проникновения в проблемы, открывающиеся обычно лишь ряду посвященных умников…

– Теория мне абсолютно ясна, – сказал Л.З. – Я бы хотел взглянуть своими глазами на эти… «смертиночки». Пока я буду звонить по делам, подготовьте, пожалуйста, соответствующие материалы, а также представьте сравнительную сводку о состоянии всех членов политбюро. Мы должны бросить все силы на улучшение здоровья тех товарищей, в анализах которых обнаружены ваши штучки.

– На улучшение или на ухудшение? – переспросил иронично Розенблюм.

– Перестаньте циничничать, пока снова не получили по морде. И не забудьте о том, что вас серьезно подозревают в связях с американской и израильской разведками.

Подумав, Розенблюм странно ухмыльнулся и сказал:

– Хорошо. Я согласен передать все мои результаты на учному учреждению и полностью отстраниться от исследований.

Оставшись один, Л.З. чуть не плясал от радости: Розенб-люм уделан в неплохом стиле… мордобойчикус – в порядке вещей. Старый мир не возьмешь ласковой щекоткой в задубевшем паху… Л.З. глотнул коньячку с необыкновенным чувством удачи и ожидания потрясающих перемен. Перемен к лучшему… может быть, это и есть выход к вершине… все остальное было опасной возней в предгорьях… горные орлы, понимаете… хватит клевать нашу печень… дайте пожить… пожить нам дайте…

Он вернулся в АБОУБ в боевом и раздражительном настроении. Остолбенело примолк, услышав в сортире грохот спускаемой Розенблюмом воды. Тут же зажурчала вода в рукомойнике…

Сердце Л.З. начало останавливаться, как всегда в минуты внезапного страха и общего недоумения. Он ошарашен-но забормотал:

– Что?… Почему?… Вода?… Кто включил, я вас спрашиваю, воду? – ужасная мысль приковала Л.З. к месту. Он просто лишился в ту минуту рассудка и поверил в ядерный удар по Москве и Подмосковью. В этом случае моментально включались все автономные системы АБОУБ.

– Неужели это… все?… Попробуйте выйти…

– Двери герметически закрыты, – сказал Розенблюм, потыркав в какую-то кнопку и повертев массивную электрозадвижку на железобетонной аварийной двери. – Мы явно отрезаны от внешнего мира.

– Его больше не существует, Герш Евсеевич. – Л.З. принюхался. Из воздушных форсунок в стенах и потолке с мертвоватым шипением начала нагнетаться дыхательная смесь. Глухой, заупокойно-вокзальный голос диспетчера объявил:

– Экономьте воду… повторяю: экономьте воду… регулярно принимайте активированный уголь для нейтрализации газов в желудке и кишечнике… будьте готовы к легкому чувству частичного удушья… умело совмещайте процессы мочеиспускания, дефекации, мытья посуды и личной гигиены с экономией горячей и холодной воды… переходим к последним известиям…

– Неужели это действительно последние известия? – с поистине трепетной надеждой сказал Розенблюм. Однако радио щелкнуло и замолкло.

Л.З., лицо которого было серо-землистым и вспотевшим, как у всех сердечников во время приступов, схватил руку Розенблюма. Заглядывая в глаза, с подобострастием сказал:

– Мы выжили… мы могли быть в этот момент в другом месте… это – судьба… мы должны приспособиться друг к другу… радиоактивность будут удалять не меньше двух недель…

– С советскими темпами и бардаком затянут на пару месяцев.

– Согласен… согласен… перейдем на «ты»… Герш, я погорячился… извини… извини… в тот исторический момент я должен был выполнять свой долг… извини… можешь плюнуть мне в лицо…

– Мы не имеем права не контролировать слюноотделение.

– Кто бы мог подумать… кто бы мог подумать, – бормотал Л.З., утробно радуясь, тем не менее, удачному спасению и остро сожалея только об одном… Верочек жаль… валялись бы в кроватке до конца ликвидации последствий на поверхности страны… эту пакость Розенблюма ликвидировал бы своими руками в целях экономии воды и кислорода… вместе с формулами и рассуждениями… сволочь…

Очередные мечтания Л.З. прервало вновь затрещавшее радио:

– …отность… измельчайте мусорные отходы перед зак ладом в сечку переработки… ойно… айте… ечности… ред… ейшему… кто… овит… ательного… хода… ории… ому… мому… алину…

Розенблюм ходил из угла в угол, что-то обдумывая, шевеля губами и не обращая ни малейшего внимания на жалкого Л.З. и мерзко трещавшее радио. И вдруг сквозь мертвенные трескливые разрывы в нем ожили нормальные человеческие голоса. Сначала визгливый дискант, затем флегматичный бас:

– …айте… итесь… хули ты там, ебаный в гвоздь, контачишь не на том щитке, разъебай-мамай губастый… ты игрек зеленый дрочишь бестолку, а надо голубой икс сунуть в альфу и в бету одновременно, мудак, блядь, и конец зачистить… выжрал, небось, с утра, падла?… не туда, я говорю… они там дуба врезать могут… воздуха нету в датчиках… меня слышишь?… не дрочи игрек… возьми омметр… ебал я твой омметр… дело не в игреке… вся система – говно… не базлай… никто не врежет… а врежут – хуй с ними… сами ви новаты… при ударе от этой системы вообще ни хуя не останется… достаточно оглушительно бзднуть, как горят предох ранители… быстрей, сука, не то – полный пиздец… это – не наша вина… лучше беги за бутылкой… обед надвигается, паникер хуев…

Л.З. перетрухнул еще больше, сообразив, что никакого ядерного удара по Москве и дачному поселку ЦК партии не было, но что произошел очередной бардак с инженерным обслуживанием аварийных систем АБОУБ.

Однажды всех избранных для спасения от первого удара США уже заставили изрядно поволноваться. Членов политбюро и некоторых видных руководителей армии и промышленности по распоряжению Сталина заперли в АБОУБ с тщательно отобранными близкими. Цель – проверка готовности санузлов к аварийному функционированию.

Два выходных дня кандидаты в везунчики жрали и пили, пили и жрали, ворчливо обсуждая явно не сбалансированный отбор родственников для совместного спасения.

Затем с канализацией что-то произошло. Нечистоты поперли наружу. Спасенные руководители и их близкие целые сутки отсиживались, словно курицы, на кроватях и письменных столах в жуткой вонище, при отсутствии телефонной связи с внешним миром, а подчас и надежды на действительное спасение из мрачного чрева АБОУБа.

Во время говенно-мочевого потопа сошла с ума жена Шверника. Она с криком «Бедная Лиза!» бросилась с комода в ужасную жижу.

Всем пришлось тогда изрядно поволноваться, проклиная несовершенство подсобных служб и вопиющую нерадивость техперсонала…

…Неожиданная духота становилась нестерпимой. Однако вмешаться в дела подонков-электриков Л.З. был не в силах. Телефон не работал. Так прошло два часа…

Сначала Л.З. уныло что-то вякал. Потом затих. Розенб-люм с отвращением пощупал его пульс.

– Ты должен, подлец, до конца выполнять свой врачеб ный долг, – злобно прошептал Л.З. – Мехлису очень плохо… попробуй включить «Ветерок».

Может быть, он и подох бы через пару минут, но жаркая духотища вдруг резко спала. Отовсюду дохнуло сухим холодом. Все предметы вокруг, стены, пол и потолок покрылись инеем. Адская жажда прохлады сменилась адскою жаждою дыхания тепла.

– За это… мало расстрелять… все прогнило, – шипел изредка Л.З. – Так извратить Маркса и Ленина…

Розенблюм бегал по АБОУБу. Пытался разобраться в какой-то аварийной схеме. Затем бросился, уверенный в том, что жить ему осталось минут 15-20, к столу и, дуя то и дело на занемевшие руки, начал что-то быстро записывать.

Записывал, озаренный наконец-то заветной завершающей идеей. И, поставив точку, успел полюбоваться созданным, готов уже был возблагодарить небеса за достойное, в общем, окончание жизни.

Однако из зарешеченных динамиков снова донеслась сварливая хулиганская перебранка:

– Ты охуел… мы ведь живыми отсюда не уйдем… гни да… выше нуля от ниже нуля, залив глаз, отличить не мо жешь… слышишь меня?… я тебя послал на хуй?… Послал… вот – ты идешь… идешь… и идешь… всю систему менять надо… надежности в блоках с хуеву душу… не лезь под руку… послал? значит, иди… иди… иди… и иди.

Розенблюм отогревался и вновь хохотал, с удовольствием внимая перебранке электриков.

А Л.З. пребывал, как каждый человек, избежавший смертельной опасности, в умиротворении и благодушии, которые и должны быть в принципе идеальным нашим жизненным состоянием в быту, в нелегких порою общениях друг с другом и в недоуменных отношениях к устрашающим несуразностям мрачных тайн существования.

Ему даже захотелось схватить за руку снующего мимо Розенблюма, прижаться к ней щекой, всхлипывая, попросить прощения за побои, грубость и сановное высокомерие… Может быть, попытаться выразить чувство, сжавшее вдруг сердце, – чувство того, что близость общей смерти… снимает, понимаете, классовое напряжение гораздо эффективнее, так сказать, чем противоречивое постоянство общей жизни… эх, Герш, хули говорить – лучше чая заварить, как, согласно донесениям нашей дворцовой разведки, выражается король Англии…

Но Л.З. тут же проникся отвращением к слабости так называемых меньшевистских чувствишек.

Он, отогревшись, заорал:

– Прекратить тут расхаживать… сесть, понимаете, ближе к протоколу… инцидент не снял с повестки дня вашего допроса.

– Думаю, что сначала целесообразней пообедать, – сказал Розенблюм, дуя на замерзшие пальцы. – Горячая вилка отогреет мои руки быстрей, чем канцелярская ручка.

Л.З. подбежал к наглецу, схватил его за грудки, окончательно погрузившись в атмосферу «противоречивого постоянства общей жизни», бешено затряс, срывая зло за недавние страхи и унизительную сентиментальность:

– Вы у меня запомните на всю жизнь эту вилку… хотите, чтобы я передал вас в органы?… говно… вы мне, понимаете, не оказали первой помощи…

– Сами вы – говно… я вас посылаю на хуй… идите, идите и идите… скоро и вам придет пиздец… кладу на вас длинное муде с парикмахерским прибором… я, как говорится, ебу и вас и ваше АБОУБ… погодка шепчет: бери расчет… разъебай-мамай губастый, – с наслаждением процитировал Розенблюм выраженьица электриков.

– Ах так?… Без вилки ты не заговоришь?

– Прошу – на «вы»… без вилки никакой беседы за столом быть не может…

Л.З. вспомнил враз самые зловещие наставления Ройтмана по части ведения активного следствия, оттолкнул подследственного и побежал на кухню. Возвратился с серебряной вилкой нелепо-огромного размера.

– Или ты подожмешь хвост, или: два удара – восемь дыр… два удара – восемь дыр… сволочь… нам нужны фор мулы и можешь убираться к ебени матери…

Л.З., вновь потеряв контроль над собою, тыкнул вилкой в голую по локоть руку Розенблюма. Тот ее не отдернул почему-то, но странно обмяк, вздрогнул несколько раз и слизнул кровь, высочившуюся из четырех маленьких дырочек. Слизнул и со сверхиздевательской, как показалось Л.З., истомой сказал:

– Только… четыре…

Л.З. снова тыкнул вилкой в тело человека. Попал в предплечье. Розенблюм медленно закатил рукав.

– Вот… еще четыре… очень милая арифметика… два удара – восемь дыр… просто прелесть…

Л.З. как начинающему садисту стало дурно от крови, перемазавшей руки и губы Розенблюма, но остановиться он уже был не в силах. Отбросив вилку, взялся за ремень и начал сечь… сечь… сечь, стервенея от непонятной податливости Розенблюма, от свиста ремня, распаляясь от крикливого торжества убогой, тщеславной, самоутверждающейся душонки…

Опомнился он, увидев вдруг перед собой голого истязуемого, с которого сползли как бы сами собой невзрачные брючки. Обессиленно свалился в кресло. Приказал, слегка отдышавшись:

– Быстро одеться… иначе я окончательно выйду из себя…

– Еще… пять ударов… вы будете знать все… все… или я не скажу ни слова… пять ударов, – захрипел срывающимся голосом Розенблюм.

Л.З. совершенно растерялся, но смутная догадка все-таки помогла ему, не раздумывая, выполнить страстную просьбу. Он, не без некоторого уже профессионализма, оттянул изо всех сил ремнем… рраз… два-с… три-с… че-тырре-с… пять… вот вам так и быть – добавка… рраз… два… три…

Розенблюм, не вставая с пола, натянул на себя брючонки. Потом, словно дитя, закрыв ладонями лицо, затрясся в разрывающих душу, откровенно разрешительных рыданиях. А Л.З. почему-то разобрал вдруг истерический хохот. Схватившись за живот, он побежал наверх привести себя в порядок.

Когда возвратился, Розенблюм уже задумчиво сидел на диване. Не дожидаясь вопросов, сказал:

– Все основные записи и ключевые формулы – на этих вот бумажонках. В них может разобраться любая не дебиль ная лаборантка. Я был бы счастлив и благодарен, если бы вы оставили меня теперь в покое.

Л.З. взглянул на листки бумаги, исписанные отвратительным почерком. Понять что-либо было невозможно.

– Так вот, Герш Евсеевич, поговорить нам все равно придется. Сделаем это лучше за обедом? Идет? О науке – ни слова. Только о вашей судьбе и некоторых любопытных моментиках…

– Хорошо. Я не борец с физиологией. Она ни в чем не виновата. Хочу есть.

В столовой Л.З., наслаждаясь своей изворотливостью, убедил Розенблюма в следующем: Ройтман ничего не должен знать о переданных записях и вообще о сущности дела, поскольку он человек из органов… В лапы органов лучше всего не попадать. Уже не выберешься. Да и пытать там будут без доставления удовольствий. Светом. Жаждой. Голодом. Бессонницей. Поместят в женскую камеру… Помните, что открыться Ройтману – значит подписать смертный приговор себе и другу, которого как пить дать пустят с вами по одному делу. По делу о попытке передачи государственных биологических тайн американской и израильской разведкам… Займемся, чтобы не терять времени, сравнительными характеристиками результатов лабораторных анализов членов политбюро. В первую очередь… вы понимаете, о ком идет речь…

– К сожалению, все в порядке.

– Вы идете на поводу у бесконечного цинизма, – как бы обидевшись из-за поругания самого святого, сказал Л.З., но тоже испытал глубочайшее сожаление…

– Я считаю, что наш разговор окончен. В остальном превосходно разберутся ваши доверенные лаборантки.

Положите-ка мне еще одну отбивную котлеточку, – сказал Розенблюм.

– Мне надоела ваша вызывающая бравада, – сказал Л.З. – Между прочим, одного моего звонка достаточно…

– Звоните… звоните… берите трубку, – взорвался Ро-зенблюм. Он трясся и стучал кулаком по столу так, что на тарелке запрыгали маслины – дар сражающихся партизан Греции, а столовое серебро отозвалось озорным, шкодливым звоном на любезное душе старинных вещей звучание застольного скандала.

Ша, Розенблюм, ша, Герш Евсеевич, я хотел сказать, что одного моего звонка достаточно для того, чтобы положить вас в лучшую, в закрытую клинику нервных болезней. Там мы успокаиваем исключительно номенклатуру. Друг будет приносить передачи. Вы – я это заявляю официально – нужны нашей науке, несмотря на идеологическую несовместимость ваших теориек со священными установками партии…

– Боже мой… Боже мой, – сокрушенно пробормотал несчастный, уронив голову на руки, – зачем Ты опошля ешь Зло мира?… зачем столь беспощадно Твое глумление над этими красными ублюдками?… пожалей их, ибо и я больше не в силах жить рядом с ними… не в силах… ослепи… оглу ши… – он затрясся вдруг в безнадежной тоске и чувстве полной отверженности от какого-либо разъяснительного смысла невыносимо уродливой советской истории… плакал, бессильный ощутительно понять, что это такое – бесчело вечная тухлятина советской власти? Немыслимое возмез дие и виноватым, и невинным? Необходимо тяжкая часть вселенского эксперимента? Или же окончательная его не удачная завершенность с торжеством бездарной, бесплод ной мути осадка на дне загаженного остывшего сосуда Мира?… что это, Боже мой?…

Л.З. точно так же не мог ни понять, ни почувствовать мук плачущего человека, как, скажем, собака при всем своем желании не способна увязать адски плохого состояния хозяина с причинами, вызвавшими это адское состояние.

Собака лишь скулит от разрывающего ее душу слепого сочувствия и тоски отверженности, глубоко родственной тоске человеческой отверженности от высшего понимания смысла происходящего… Думается, что сочувственные поскуливания существенно поддерживают душу человека, ибо чуткий человек не может и в глухоте ужасного одиночества, и посреди враждебных вихрей не различить в собачьем плаче мук бессилия чем-либо ему помочь. Но мука эта, выраженная верным псом в скулежном плаче, уже есть поддержка и помощь, одолевшие умопомрачительные бездны непонимания сложных связей.

Плачущий Розенблюм, при всей своей любви к Творению, с бесконечной восхитительной сложностью которого его сближали даже в говне и мокроте микроскоп, прочие хитрые приборы и пытки ума, был в те минуты искренней собакой по отношению к Творцу. И Творец, несомненно пребывающий в ежеминутной удрученности из-за неведомых Ему, а нам тем более, причин уродливого и мучительного состояния человеческого ума, весьма рискованно наделенного Самим же Творцом смертельно опасным даром свободы воли, не может не ощутить вдруг Творец прилива общих сил, услышав плач страдающей твари. И не может не различить в нем чистого, могущественного звука истинного самозабвения, который и возносит тварь, неведомо для нее самой, от страданий отверженности к благодатному чувству разделенности и замечательного равноположения с Силами Высшего порядка.

Хоть Л.З. и все те, которых плачущее существо называло «красными ублюдками», находились от него неизмеримо дальше, чем он от Высших Сил, чистый вопль самозабвения, опять же помимо воли вопящего, должен был, возможно, вымолить немного внимания и сострадания к абсолютным, казалось бы, уродам Бытия и жутким гадам существующей истории.

Будь на месте Л.З. какой-нибудь иной, не окончательно пропащий человек, он несомненно уверовал бы в некоторый, если не благой, то разъяснительный смысл человеческого страдания и пронизывающего все беспредельные дали мироустройства звучания самозабвенного плача…

А Л.З. вдруг загоготал. Этот позор органической жизни и чудесного явления обитаемости Земли вполне благодушно гоготал, потому что бесконечно изничтоженное и униженное положение – так он его понимал – другого, плачущего, существа лишь подчеркивало партийно-элитную правоту его зверской утвержденности во всемирном бардаке.

Розенблюм моментально успокоился, вновь с удивлением уставившись на Л.З., как на какого-то склизкого монстра из иной, провинциальной космической системы.

Тут уж он сам неожиданно весело взвизгнул, подумав, что было бы крайне глупо и абсолютно комично взывать к чувству совести глистообразных или шакалоподобных, исходя из чисто человеческих представлений о неких прекрасных ценностях и тончайшей духовной тоски по образу подлинного достоинства…

Л.З. искренне обрадовался внезапной перемене настроения в «идиотике».

– Га-га, Герш Евсеич, вот мы, батенька, и зашевелили ручками-ножками… вот мы и сделали глубокий вздох… глубже… глубже… вам не казалось странным, что утреннюю физзарядку по радио делают одновременно и настоящие советские люди, и враги народа?… Га-га-га-гы-ы…

– Это действительно странно, – задумчиво сказал Ро-зенблюм, в душу которого начал проникать тихий, смутный восторг – явная примета неуничтожимости в существе человека божественного чувства единства жизни на Земле.

И какой бы чудовищно разделенной на всех биологических и общественных уровнях ни казалась жизнь на Земле очам и уму, содрогающимся от непереносимого порою ужаса и предельного отчаяния, как бы опустошительно ни разоряли саму человеческую душу отовсюду проникающие в нее враждебные вихри, милая душа лишь на пределе всех сил, бедная душа лишь на сиротском пороге полного изнеможения, плачущая душа лишь в скрежещущих тисках боли и последнего испытания удивительно обретает вдруг спасительный дар выстраданной терпимости к условиям существования, где не ею указано близко соседстствующее местопребывание совершенно разнородных существ и явлений – проказы… живописи… мандавошек… изящной словесности… предательской подлятины… любви… убийц… трав… музыки… совратителей детства… лжи… птиц небесных… древесной тени… воды… хлеба… наконец, ужасных гадов советской власти…

Вдруг Л.З. услышал долгожданные три коротких звонка. Так мог звонить только Ройтман.

После четвертого звонка он взял трубку.

– Мехлис у телефона.

– Я еду.

Сказав это замогильным голосом, Ройтман положил трубку. Л.З. не успел ни выругаться для разрежения спертого беспокойства, ни спросить о том, где этот выродок ошива-ется. Настроение снова испоганилось.

– У нас остается мало времени. Поэтому ответьте на частный вопрос: откуда у вас, понимаете… это самое… так сказать… желание… конкретно говоря, получить пиздюлей? Вы ненормальный? – спросил Л.З.

– По сути дела, вы задали мне острый политический вопрос. Не вдаваясь в тонкости психопатологии и в подвалы сознания, темные, кстати, для меня самого, отвечу с полной откровенностью: в эпоху омерзительно-пошлого и удручающе-бездарного насилия, пропитанную липким потом страха, я сам рвусь навстречу боли. Это – нравственней и достойней, при всем уродстве этой склонности, чем доставлять боль другим людям, – ответил Розенблюм.

– У нас – большевиков-ленинцо-сталинцев – все обстоит как раз наоборот. Мы не должны размягчаться. Мы должны бить, бить и бить по головкам до окончательного введения надстроек в базис коммунизма. С этим ясно?

– Приблизительно.

– Вы, разумеется, пассивный педераст, а ваш дружок активен благодаря кавказской хитрожопости?

Розенблюм неожиданно снял брючки, заголил жопу и повернулся задом к Л.З.

– Вы не враг, а квартирный хулиган, – сказал возму щенный до глубины души Л.З. – Именно поэтому вы и вам подобные ископаемые еще не уничтожены… – Затем он препроводил недобитыша в АБОУБ.

Верочки вернулись с работы на такси. Сообщили Л.З., что все в порядке с оформлением ему больничного по подозрению в микроинсульте.

Наконец к электросторожу у ворот подъехал черный «Мерседес». Л.З. смотрел в окно, как Ройтман, сгорбившись и прихрамывая, ковыляет к даче по кирпичной дорожке. Шляпу он нахлобучил по самые уши. Войдя, сказал, вернее, прошепелявил:

– Полюбуйся…

Физиономия Ройтмана была неузнаваема – сплошной

синяк, уже мягко подрасцвеченный бордовыми, фиолетовыми и лиловыми разводами. Из щелок заплывших глазок сочились мутные слезки. Рукава пиджака присохло блестели, как блестят они у неаккуратных мальчиков, ежеминутно утирающих хроническую соплю в тяжких бореньях с мерзостью школьной жизни… Вид Ройтмана, одним словом, был чрезвычайно жалок, а оттого и не лишен, к удивлению Л.З. и Верочек, некоторой человечности.