Текст книги "Выборный"

Автор книги: Юрий Иваниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Что сегодня ночью здесь делалось? И кто с тобою был?

– Работали, – коротко и бесцветно сообщил Василенко, а после паузы добавил: – У меня ненормированный день.

– Скажи, пожалуйста, какой энтузиаст,– так же бесцветно протянул Мельников.

Зазвонил телефон.

Мельников взял трубку; разговаривал односложно, время от времени коротко поглядывая на Василенко. Анатолий понял почему-то, что речь идет о его чертежах, и заволновался еще сильнее. Но как он ни напрягался, не мог расслышать ни слова мельниковского собеседника.

В очередной раз сказав "ясно", Мельников положил трубку на рычаг и приказал однозначно, командирским голосом:

– Через пять минут все готовые листы по комплексу – ко мне. Копировать будем вне очереди.

Василенко сидел неподвижно.

– Ты что, не слышал?– спросил Мельников, поднимая брови.– Принеси сюда все листы по зоне отдыха и спорткомплексу. Там в тресте какой-то скандал. Что-то темнят...

"Поехало"...– со странным облегчением подумал Василенко и, встав,сказал:

– Никаких чертежей нет. Я сегодня утром проверял – все пропали.

– Пропали?– переспросил Мельников и тоже поднялся, расправив свои по-военному прямые плечи.– Раз – и испарились?

Василенко утвердительно кивнул. Почему-то ситуация вдруг показалась ему комичной, и он, не выдержав, улыбнулся.

Но Мельников заговорил без улыбки:

– Во-первых, не пропали, а ты их пропил, – начал он.– Вот тут у меня докладная, что вы ночью с приятелем шарили. Этот, который с тобою был, – из стройтреста?

– Да, но...

– Ловко придумано. Ох, Василенко, мне твои алкогольные номера вот где сидят, и как я жалею, что до сих пор тебя не выгнал!.. Значит, так: я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно принести сюда чертежи, – и указал пальцем на середину своего стола.

– Понимаете,– начал Василенко чужим слабым голосом, еще не пугаясь по-настоящему, что сейчас может произойти нечто бол ее серьезное, чем начальнический разнос,– надо подождать пару дней. Виктор согласует – там снос неправильный начали, – и чертежи вернутся.

– Послушайте, Василенко,– Мельников сел и, прямой, как штык, воткнулся взглядом в глаз:) архитектора,– какое ваше дело до их сносов-переносов? Не суйтесь, куда не просят. Где чертежи?

– Это касается не только строителей, а всех нас. Моя гражданская совесть...

– Это, небось... трестовские тебя так накрутили?

– Ну, в общем, да...

– Вижу, что тебя, как пацана, вокруг пальца обвели.

– Как вы можете так говорить! Вы же знаете...

– Это ты не знаешь, что задержка документации – это повод. Строители обвинят во всех грехах нас. Игра простая, как веник: мы, мол, рады все делать, а документацию-то Мельников задерживает; а потом – позже начали, так давайте упрощать. Нет, я им такого козыря не дам! Сорвут сроки – так пусть сами и отдуваются. А меня подставлять нечего. А ты – мог бы сообразить, не мальчик уже. А если не умеешь – меня спрашивай. Я зарплату за то получаю, чтобы у нас все в ажуре было. Понял?

Анатолий отрицательно помотал головой.

– Так...– зловеще сказал Мельников,– плохо дело. Вижу, что у тебя водка последние извилины заполировала, ну да живот остался – он тебе голодный марш еще споет!

– Ничего. Проживу!

– Да? То, что я тебя как собаку выгоню – это цветочки: две твои вытрезвительские "свиньи" достаточны для увольнения по статье. Но я еще тебе, гений сизоносый, такую характеристику накатаю, что не только архитектором – маляром никто не возьмет! И пусть твоя Тамарка у меня хоть в ногах валяется – во! – и Мельников, оскалясь, скрутил фигу.

– Вы Тамару не трогайте!– дрожа всем телом от возмущения и боли, потребовал Василенко.

– Как бы не так,– обрадовался Мельников,– сейчас я ей расскажу, до чего ты докатился!– И, ткнув пальцами сразу во все клавиши, заревел на весь институт: – Тамара! Василенко! К Мельникову!

– Не смейте,– визгливо закричал Анатолий Петрович.

Он представил на мгновение, что и какими словами будет сейчас говорить Мельников, и как естественное и справедливое действие, о котором он просто не успел предупредить Тамару, покажется ей в таком изложении очередной пьяной бессмыслицей, позором, не совместимым с тем, что происходит в действительности, со всеми их отношениями...

Василенко вцепился обеими руками в стол и закричал еще раз:

– Не смейте! Я... я отдам чертежи.

– Быстро,– приказал Мельников и погрозил кулаком.– И чтоб в последний раз!

На слабых ногах Василенко миновал приемную и вышел в коридор, намереваясь подняться на чердак, где в старом, "некондиционном" сейфе лежали чертежи.

Но далеко он не ушел.

Хмурясь и недобро скалясь, из стены вышел Седой. В мертвенном свете люминесцентных ламп ржавый плоский штык в его руке казался почти черным.

– Ты куда это, а? – спросил Седой и, не дожидаясь ответа, одним коротким движением вогнал клинок Анатолию Петровичу в сердце.

Глава 20

Валентин Семенович воровато оглянулся и положил тяжелую лампу на колени. Повернув чуть-чуть, так, чтобы слово "СПИСКИ" оказалось сверху, Лаптев принялся его стирать ластиком. Мелкие бисеринки пота тут же высыпали на лбу.

Лаптев старался, но сдувая и сдувая серые катышки стертого ластика, он все время видел ненавистное слово. Очищая тонкую пленку пыли, сажи и окислов, наросшую на поверхности мрамора, Валентин Семенович только возвращал камню первозданную белизну, но нисколько не избавлялся от надписи.

Тогда Лаптев сменил тактику. Он вытащил из шкафа обоюдоострый стальной треугольник – режущий зубец, деталь выпускаемых в Перевальске жаток.

Аккуратно подстелив под лампу газету – чтобы не сорить, – Лаптев принялся скрести резаком, истребляя нагло торчащее слово.

Но на исцарапанном, потерявшем блеск мраморе все так же отчетливо вырисовывалось: "СПИСКИ". А в довершение всего разболелась бородавка, всю ночь смирно сидевшая на щеке.

Мнительный Лаптев побегал по кабинету, поохал, не сомневаясь уже, что у него рак и предстоит мучительная и неотвратимая погибель. А потом задвинул лампу под стол – в шкаф она не влезала – и побежал в исполкомовский буфет. И получасом спустя возвратился, пряча под полой небольшую трехгранную бутылку.

Опять пристроив лампу над газетой, Валентин Семенович прицелился и аккуратно капнул уксусной эссенцией. Сразу же зашипели и запрыгали мутные пузырьки, резко запахло; когда шипение утихло, а пузырьки опали, Лаптев салфеткой вытер впадину на мраморе и тихо застонал.

Нет, ошибки быть не могло: на том самом месте, где стараниями Лаптева была вытравлена ощутимая ложбинка, красовалось прежнее слово. Но это еще было не главное!

Оглядев стержень со всех сторон, Валентин Семенович увидел, что с безжалостной определенностью все пятнышки мрамора преобразовались: выстроились кудреватой вязью старой каллиграфии.

И хотя отдельные слова наслаивались друг на друга, не составляло никакого труда понять, что все это – страницы вчерашнего протокола, каким-то непостижимым образом вмонтированные в каменный стержень. Казалось даже, что листки свободно плавают в полупрозрачной толще камня, прижимаясь к поверхности то одной, то другою строкой.

Проще всего, пожалуй, было бы распахнуть окно и швырнуть лампу о мостовую, но исполкомовские окна по весне еще не открывали, да и не удалось бы ее, наверное, просунуть сквозь густую решетку. Кроме того, к основанию лампы был привинчен инвентарный номер, и в перечне, висящем у дверей, числилась под этим номером именно лампа настольная. А это предполагало, что данная лампа должна находиться в этом кабинете, а не, скажем, на мостовой.

Стараясь не смотреть на проклятую лампу, Валентин Семенович набрал номер внутреннего телефона:

– Петр Иванович,– сказал он неожиданно сам для себя заискивающим голосом,– поменяйте, пожалуйста, лампу.

– Перегорела, что ли?– отозвался завхоз.– Так до понедельника электрик на базе.

– Нет,– терпеливо пояснил Лаптев,– не лампочку, а всю лампу.

– А она что, неисправная?

– Все исправно, все цело, даже номерок висит.

– Так чего же ее менять?

– Петр Иванович, вы скажите, можете сейчас же заменить или нет? потребовал Валентин Семенович.

– У вас какая: серая мраморная с зеленым абажуром?

– Да-да.

– У меня на складе точно такие же. Но вы заявку напишите, и как что так я вам в первую очередь. Так сказать, родственные службы.

– Спасибо, – грустно сказал Лаптев и положил трубку: услышал знакомое покашливание.

– Уж вы-то должны знать,– Приват рассматривал на просвет листки протокола, кое-где порыжевшие от кислоты, – что подчистка, равно как и уничтожение документов, преследуется по закону.

Лаптев только горестно вздохнул.

– Протоколы, гражданин Лаптев, в огне не горят и в воде не тонут. На том не одно поколение чиновников стояло, и крепко стояло. Да и вы встречал я в архивах кой-какие бумаги, – пользовались такою спецификой... Но, как видите, у медали есть и оборотная сторона.

– Отпустите меня,– вдруг просто попросил Валентин Семенович.

Приват закашлялся, прижимая ладони к впалой груди, и с брезгливым сочувствием посмотрел на Лаптева:

–Лично я бы вас вовсе не трогал. Вы мне крайне отвратительны, поскольку не интеллигент и подлец.

– Седой ваш – "интеллигент",– прошептал Лаптев и потрогал бородавку.

– Седой, по крайней мере, натура совершенно цельная. Крут он, верно, но товарищ – настоящий. Впрочем, мы отвлеклись. Я здесь – лицо официальное и, в отличие от вас, даже выборное. И отпустить просто так, увольте, не могу.

– Чего же вы хотите?-Лаптев хотел еще добавить, что вчера от страха на него напала неудержимая икота, что валерьянка ни от чего не помогла, что не гасил свет и промучался добрую половину ночи бессонницей. Пришел на работу ни свет ни заря – а вчера дома накричал на девочек... И вообще приходится просить у того самого гнилого интеллигента, всю породу которых всегда в душе ненавидел... И боялся. Но – смолчал.

– Во-первых, списки,– сказал Приват, раскручивая свое кашне.

– Но я же сказал вчера: их у меня нет.

– Это не так. Не надо лгать. Пока что их действительно нет, но ваши подчиненные составят их не более чем за неделю.

– Сомневаюсь, данные утрачены...

– Я знаю,– ответил Приват,– смотрел. Надо будет – поможем. Люди у вас работают хорошие.

– Ладно,– согласился Лаптев, старательно не додумывая до конца свою мысль – чтобы Приват ее не подслушал.

– Позвоните сейчас же.

Лаптев помялся, но позвонил и отдал все необходимые распоряжения. Приват чуть усмехнулся:

– Вот так.

Валентин Семенович увидел, как слово "СПИСКИ", такое неистребимое и отчетливое, исчезло – точнее, распалось на сетку прожилок.

– Видите, как просто? – спросил Приват.– А вы ножом, кислотою... Вы бы еще, извините, динамитом...

– А остальное? Н у, протокол...

– Протокол останется. Навсегда. Теперь второе. Соберите все разметки, которые вам дал Кочергин.

Лаптев рот раскрыл – но тут же решил, что это еще не самое страшное, и выложил на середину стола несколько листков.

– Жгите, – приказал Приват.

Бумаги горели в пепельнице минуты три – не более. Несколько лоскутков сажи пролетели по кабинету – Лаптев их поймал и препроводил в урну.

– Теперь третье,– сказал Приват,– вчера тот внезапный звонок нарушил э-э... процедуру и еще привел к некоторым нежелательным последствиям. Дабы не усугублять положение, вам надлежит пойти к председателю горисполкома и объяснить, что в его планы вкралась ошибка.

Валентин Семенович вообразил, как входите кабинет со светлыми панелями и втолковывает "Самому", что затея с ускоренным разворачиванием строительства на кладбище – проявление элементарной некомпетентности, головотяпство и бездушие...– и затрясся, смеясь и стеная.

– Не надо так нервничать,– посоветовал Приват,– мало ли какие ошибки бывают. Главное – их вовремя осознать, исправить и не повторять.

Валентин Семенович, все еще вздрагивая, нацедил воды и выпил полстакана.

Помолчав, спросил:

– Вы что, серьезно?

– Я совершенно серьезно. Ошибка ваша – и вам ее исправлять. Через это надо пройти. Поработаете хоть раз на совесть.

– Я не пойду.

– Будьте благоразумны. Вы что, предпочитаете, чтобы мы вас всю оставшуюся жизнь мучили?

– Да на мне-то вы что повисли? Я-то здесь при чем? Он что, спрашивал у меня, можно ли строить и что строить? Советовался? Нормами хотя бы интересовался? Объявил – и все! И не перерешит, а меня выпрет!..

Выкрикивая это, Лаптев в то же время понимал, что обязан был еще две недели назад убедить начальство либо не затеваться с этим комплексом вообще, либо ограничиться самым минимумом. Тогда все кончилось бы, наверное, тем, что "Сам", возможно, и выругав Лаптева, избрал бы какой-то компромисс. Но сказать это сейчас, добиваться отмены решения, в выработке которого участвовал и Лаптев, то есть дергать начальство как мальчишек, это казалось Лаптеву совершенно невозможным.

– Пожалуй, Василий Андреевич прав, – произнес Приват, не отрываясь от лаптевских глаз,– вам уже не дано...

– Можно, я лучше что-то другое?– попросил Лаптев,– может, на Солонцах что-то сделать? Воду? Цветочки? Я могу и деньгами...

– Обойдемся,– бросил Приват и встал,– а шанс свой вы упустили. Наверное, последний.

– А может... Вы сами председателю скажете? А я – я заболел... У меня рак,– и Лаптев для убедительности даже схватился за щеку.

– Рак? Это неплохо придумано... – после паузы странным голосом сказал Приват, – души нет, так пусть хоть тело погрызет...

И начал медленно истаивать в воздухе.

Но вдруг вновь появился и, глядя прямо в перепуганные глаза Лаптева, пообещал:

– Скоро появятся ваши родители... И с ними еще кое-кто... И исчез.

Лаптев подождал, потом снял трубку – намеревался вызвать машину, чтобы срочно ехать в поликлинику. Но оба телефона, и городской, и внутренний, не работали.

Обуреваемый страшным предчувствием, Лаптев бросился к двери. Но ручка, едва он к ней прикоснулся, отлетела, а могучий несокрушимый замок оказался запертым.

Дрожащими руками Лаптев вставил ключ, повернул – и бородка ключа с легким хрупаньем срезалась.

Тогда Лаптев попробовал кричать, затем – стучать в стену кулаками и стулом. Но старые, метровой толщины стены поглощали крик, а на стук в вечно ремонтируемом здании никто не реагировал. Орудуя ножкой разбитого стула как рычагом, Лаптев попытался вывернуть частую решетку, вставленную в окна изнутри, со стороны кабинета. Но стальных прутьев не смогли бы одолеть и трое таких, как он.

Обсосав ссаженную кожу пальцев, Лаптев влез на подоконник и, завернув руку в носовой платок, ткнул в форточку. С третьей попытки удалось, наконец, выбить стекло форточки. Но на улицу просовывалась только кисть руки, а на призывные и жалобные крики никто не отзывался.

Исцарапанный, охрипший, перепачканный известкой, Лаптев сел на пол возле холодильника и заскулил. Потом вытащил початую "гостевую" бутылку коньяка и выхлебал прямо из горлышка, не ощущая ни вкуса, ни крепости напитка.

Вот-вот должны были появиться души.

Лаптев уже не сомневался, что Приват сдержит обещание, и только гадал, кто придет первым: отец, от которого он в свое время отмежевался, или дед Михай, убитый из засады по его, лаптевской боязни предупредить, или те, частично позабытые уже друзья и сотрудники, которым он гадил мелко и крупно, расчищая себе место, выслуживая себе посты...

Глава 21

Бульдозерист СУ-5 Саня Кудрявцев проснулся в приятнейшем настроении. По случаю отгула можно было бы еще и поспать, но организму и так хватило. И хотя, еще не открывая глаз, Саня четко ощутил себя на старенькой раскладушке, тесной для его шестипудового тела, и понимал, что спал он в ковбойке и жестких брезентовых штанах, настроение ничуть не упало. Ночлег во времянке имел и свои преимущества.

Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.

И вот тут произошло нечто странное.

Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.'

"Ну вот,– подумал Саня,– с чего бы это?"

Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.

– Вы можете лежать,– сказал старик с резким прибалтийским акцентом,– а я постою.

– А что, места нет?– спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.

– Нет,– ответил старик,– в этом нет необходимости.– Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это – просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:

– Вы, деда, из каких будете?

– Из лютеран. Нас еще "прибалтийскими протестантами" при его светлости Витте называли.

И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою – по своему суждению подковыркой:

– А что, у лютеран принято так – по утрам в спички лезть?

– Я, извините, выборный,– степенно проговорил старик,– и мне дано поручение.

Слова "выборный" и "поручение" он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.

– А мать говорила,– вдруг вспомнил Саня,– что прадед у меня тоже из латышей был.

– Твоя мать есть дочь моей дочери, – подтвердил старик, явно не припомнив слово "внучка".

– Так я ее позову, это мигом,– решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.

– Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.

Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:

– Ну ладно, не буду.

– Это хорошо,– сухо признал старик,– иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.

– Я чет-то не понял,– произнес Саня,– а что случилось?

И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал "ау", вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем – острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью...

У Сани даже внутренности заныли, как будто прямо с раскладушки он сиганул в ревущую черноту десантного люка.

Скрипнув зубами, он спросил:

– Я вчера... много там наломал?

– Четверых, – холодно и негромко ответил старик и покачал седой головой, – а я лежал пятым...

Какое-то незнакомое жжение и покалывание заставило Саню часто-часто захлопать белесыми ресницами.

– Эти четверо – тоже отцы, и деды, и прадеды. У Августа было шестеро сыновей. Я знал его. Они все убиты. Живые – они бы не позволили...

Истерично взвизгнули старые пружины. Саня рывком сел и обхватил кудлатую голову руками.

Старик молча смотрел.

Спустя какое-то время Саня разжег потухшую папиросу, аккуратно вложил огарок спички в коробок. И спросил:

– А нельзя как-то поправить, что порушено?

– Нельзя;

– Ну, а хоть что-то я смогу сделать? – с тоскою спросил Саня.

– Можете. Затем я и обращаюсь к вам как лицо выборное. Сегодня необходимо ваше... дежурство, да, на кладбище.

– Ночью? – спросил Саня, не пугаясь, но все же с некоторой опаской припоминая свои детские, не такие уж давние страхи.

– Ночью нет необходимости,– без тени улыбки ответил старик, – по ночам работ не производится. Надо сейчас.

– Это можно,– пообещал Саня и поиграл желваками.

– Спасибо,– поблагодарил старик и, уже истаивая, добавил:

– Нам самим это не всегда удобно, а вы поторопитесь.

"Вот так",– сказал себе Саня и, выплюнув погасшую папиросу, встал, выбрался из времянки и пошел через дворик к дому: помириться с матерью, выпить чаю и предупредить, что уходит.

...Через полчаса, чуть конфузясь, но в то же время сурово хмуря брови, он вошел в нижние ворота.

На кладбище трудилась спецкоманда – без суеты и спешки, аккуратно делая то, что, быть может, и не следует вообще, но если уж делать, то именно так.

Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.

– Они мне здесь попашут! – неизвестно кому пообещал Саня и задумался, присев на травку.

Так крепко задумался, что не сразу заметил, как на кладбище поодиночке пришли ребята из его бригады – и дядя Коля, и Реваз Григорьевич.

– А что? – решил дядя Коля, когда все трое собрались вместе,– может, козла заколотим?– вытащил из кармана пластмассовую коробочку домино. Промелькнуло вдруг у Сани, что не совсем подходящее место для такого занятия и что здесь лучше бы что-то другое, но...

Почесав свои буйные бесцветные кудри, Саня согласился:

– Можно, только давай сначала скатим к воротам машины? А то будут ездить всякие, игре помешают.

– Ай, молодец,– сказал Реваз и одобрительно ткнул Саню локтем под бок,– правильно думаешь. А я и ключи свои взял.

Дядя Коля тоже прихватил свои ключи и принялся отпирать разнокалиберные висячие замки, прилепленные ко всем отпирающимся и откручивающимся частям его бульдозера.

Забрался в кабину своей "железки" и Саня, и вот пулеметный треск пускачей ударил в утреннее небо.

А еще через десять минут, когда стальные громадины, заткнув собою нижние ворота и проломы рядом с ними, умолкли, а рабочие, соскочив с гусениц, собрались вместе, Саня похвастался:

– Они бы до этого и не додумались.

– Кто это – "они"? – настороженно спросил Реваз Григорьевич.

–'Да так,– сказал Саня, вдруг ясно понимая, что не стоит распространяться про выборных, а лучше всего действительно сесть в тенечке у машин и постучать в домино. Хотя бы до тех пор, пока солнце не перевалит за полдень – а известно, что в пятницу к вечеру никакой работы уже не затевают.

Только сели, расположились, выкурили по первой, как вдруг, задержав ход, дядя Коля оторвался от игры:

– Кого-то черти несут...

Вскоре уже стало ясно слышно, что на дороге к нижним воротам рычали дизели и лязгали гусеницы.

С сожалением – он явно выигрывал – дядя Коля отложил домино и встал:

– ...Поиграть не дадут.

Не сговариваясь, даже не перебросившись парой слов, но одинаковой походкой и одинаково заложив кулаки в карманы, рабочие направились к воротам,

Глава 22

Длинные и глубокие, как в коренном зубе, боль и тоска не отпускали, а пульсировали и пульсировали. Как будто все пережитое и перечувствованное сегодня сконцентрировалось в одно. В объяснении с женой. Речь шла о Наташе, и боль не утихала.

Все время неотвязно, как в горячечном видении, вспоминался перекошенный злобою рот Валентины и ее крик:

– Ты не отец! Я десять лет с тобой промучилась, думала, что если уж нет у меня мужа, то хоть отец у детей будет. Но хватит! Доигрался! Мы что теперь – нищими должны идти?

Виктор не стал говорить, что не только нищеты, но даже существенного материального ущерба семье не будет, если он устроится прорабом или сменным мастером, – парень он здоровый, голова и руки остаются при нем. Да и авторитет... Но говорить не стал. Валентина все это знала не хуже его самого. Только и ответил:

– Не все измеряется деньгами.

– Мне-то мозги не надо пудрить,– взвизгнула Валентина,– ты эти лозунги для кого иного прибереги.

Рядом, в комнате, наливалась слезами Танюшка и слышала наверняка слишком много такого, чего не следовало бы, но Валентина не сдерживалась.

– Для дружков твоих шибанутых такие слова оставь! А мне это не надо! Не рассказывай! Не деньгами, значит, измеряется? Очень хорошо. Две невесты растут: ах Наташа, ах Наташа! – а спросят Наташу: чья ты? Прорабская дочка? Да ее в приличный дом побоятся пригласить! Придется ей искать мужа под забором или такого же дурака, как ты!

Виктор пожал ел, что Наташи не оказалось дома, и все, можно себе представить какие, объяснения о причинах разрыва ей придется выслушать от Валентины. Жалел и все же радовался, что истерика, самая накипь, обошли ее стороной.

Виктор сошел вниз, сел в машину и, включив зажигание, опустил лицо на руль. Все плохо... Толя лежит в реанимации с инфарктом, и на него нельзя даже взглянуть.

Зампредисполкома, бесстрастно выслушав Виктора, пообещал разобраться, но в какие сроки и к чему сведется разбирательство – неизвестно.

А самое главное – и завтра, и послезавтра, и сотни огромных дней придется жить, ходить, думать и не видеть Наташиных ясных глаз и золотистых волос.

– Я не уйду, пока она сама мне не скажет,– бросил он тогда Валентине.

– Еще как уйдешь,– прошипела, щурясь и поджимая губы, жена,– или твой "Нат" увидит, как дерутся ее драгоценные папочка и мамочка.

– Не собираюсь,– сказал тогда Виктор,– я не рыночная торговка.

– А я, значит, базарная баба?– закричала Валентина и влепила ему пощечину.

Вот тогда-то Виктор и ушел.

Молча ушел, только в прихожей присел на корточки-перед испуганной плачущей Таткой и сказал ей:

– Я уехал к бабушке. Обязательно скажи об этом Наташе, ладно?

– Ладно,– пообещала, шмыгая носом, Татка и окликнула, когда Виктор уже подходил к двери: – Папа, а почему ты шибанутый?

Кочергин остановился, помедлил, подбирая слова, и негромко, только для Татки, ответил: – Так хвалят взрослых людей. А не "шибанутым" очень плохо живется. Они сами себя едят.

...Виктор завел мотор и выехал со двора.

Осторожно проехал по тесным городским улицам три километра и выбрался на окружную дорогу. Здесь можно было расслабиться.

...– Нет, ты теперь меня послушай,– Валентина, опираясь руками о столешницу, чуть наклонясь, выпрямляясь, и это почему-то оказалось не в лад с ее словами,– потому что никто, вижу, до сих пор тебе правды в глаза не сказал. Какие у тебя, великие достоинства? Не пьешь, не куришь, не играешь, не гуляешь, не собираешь марки, не бьешь детей, а что вместо? Хозяин ты хороший? Не видел ты хороших хозяев! А какие дачи! Машины!

А может, ты готовишь вкусно? Под гитару поешь? Говоришь хотя бы интересно? Так нет же, слова из тебя не вытянешь. "Я целый день на работе!" Еще бы не работал... Ну, что? Вот и весь счет твоих доблестей... И твои сверстники, кто оборотистее, успели куда больше. Так чего же ты выпендриваешься? Кого ты из себя строишь? Как ты себе позволяешь дергаться? Ты – самый заурядный, такой же, как все, и должен...

– Да, я такой же, как все. Во всяком случае, как большинство.

– Так и нечего тогда!– вроде бы даже обрадовалась Валентина.– Живи, как нормальный человек, о детях думай. Стыдно сказать, у Наташи лишней пары туфель нет, а Танюша и вовсе в старье ходит!

Имелось в виду, что Татка донашивает платья и кофточки старшей сестры.Что в этом плохого, Виктор не знал, как не знал, впрочем, и достаточно убедительных слов, которые мокли подействовать на жену.

– У нас разные представления о правильной жизни и нормальном человеке, – сказал он.

– Можешь подавиться своими представлениями,– крикнула Валентина.– А меня с детьми оставь в покое!

...Высмотрев телефонную будку, Виктор притормозил. Перескочив барьер, благо никого поблизости не было, позвонил матери – предупредил, что будет у нее ночевать. Уже собирался выходить, но спохватился, нашарил вторую монетку и набрал домашний номер Хорькова.

Днем, полетев в больницу прямо из треста, затем – в исполком и домой, Виктор так и не успел объясниться и попрощаться с начальником. И сейчас, дождавшись ответа, выпалил длинную тираду, из первой части которой следовало, что он извиняется, хотя ни разу на Хорькова не сваливал, из второй – что не раскаивается и надеется, что хоть и без него, а все пойдет по-человечески, а из третьей – что личных обид и претензий у него нет.

– Это хорошо, что ты позвонил,– посопел в трубку Хорьков,– а то у меня уже голова малость кругом пошла...

Слышно было, как он говорит кому-то: "Кочергин". Потом, прикрыв трубку ладонью, – очень характерный звук и характерное беззвучие, – несколько секунд совещался.

Когда Виктор, досадуя на паузу и особенно на то, что наступила она прежде, чем он успел спросить о кладбище, уже собирался повесить трубку, Хорьков отозвался:

– Ты чем сейчас занят?

– В телефонной будке парюсь,– буркнул Виктор.

– Приезжай сейчас ко мне. Надо.

Глава 23

Экскаватор и бульдозер, почти одновременно стрельнув сизым дымком, остановились. Саня, увидев своих, Кирилюка и Васю с их же участка, заулыбался и полез по кабинам – здороваться. Но тут как раз прикатил на управленческой "Волге" Воднюк.

– Привет, орлы!– воскликнул он, распахнув дверцу. Изрытая шрамиками давней угревой сыпи, остроносая широкая физиономия излучала благодушие и едва ли не торжество.

– Привет,– за всех отозвался дядя Коля и достал сигарету.

– Во повезло – не ожидал, что вас здесь застану. А сказали, что все в отгуле. Пришлось вот их с объекта снимать. Это хорошо. Сейчас вместе как навалимся...

– Куда навалимся?– вдруг поинтересовался Реваз Григорьевич.

– Объясню задачу, – Воднюк, не замечая ни тона, ни взглядов, протиснулся в пролом между ножом Саниного бульдозера и стеною и широко развел руками: – Вот так вот, от аллеи влево, вон до того склепа примерно, спланируем грунт – сюда панели кидать будем. А ты, Вася, тем временем сроешь этот холмик. А потом все вместе за котлован возьмемся. Машины будут. Сейчас срочной работы часов на пять, ну плюс обед. Так что до закрытия магазина управимся. С меня полкило...

Тут Воднюк заметил наконец, что никто из рабочих за стену с ним не полез и не стал слушать, а шушукаются между собою.

– В чем дело, орлы? – Карпович перебрался тем же манером к ним и попытался заглянуть в глаза. Попытался, но ничего не понял по их лицам.

А дядя Коля ответил за всех:

– Думаем.

– Так я, само собою, тоже подумаю, все запишу: и что из отгула вызвал, и сверхурочные нарисую, и за особую вредность производства еще накину.

– Мы работать здесь не будем, – неожиданно выпалил Реваз Григорьевич.

– Как – не будете? Да что это с вами?– поразился Воднюк.

– Здесь же кладбище,– пояснил Саня.– Люди мертвые лежат.

Воднюк натужно заржал:

– Так они же лежат тихо, мешать не мешают!

– Брось, Карпыч,– примирительно сказал дядя Коля,– не положено так делать, и не будем. Что мы, нелюди какие? Пошабашим пока. Хочешь с нами в "козла"?

– Да погоди ты со своим "козлом",– окрысился Воднюк,– хочется не хочется, а работать надо. Скоро панели возить начнут. Мало ли! Мне тоже, может, сейчас одну бабу поуговаривать хочется, чем пятерых мужиков.