Текст книги "Выборный"

Автор книги: Юрий Иваниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Это прозвучало на удивление веско, и на несколько мгновений воцарилось молчание. Стало слышно, как перекликаются кладбищенские воробьи, как гудят дальние машины на объездной дороге; можно было расслышать и невнятную перебранку сварщиков у дощатого барака.

– Вы не люди,– вдруг произнес старик с перекошенным ртом,– у вас только слова и облик человеческий, а сами вы...

– Послушайте, гражданин,– резко перебил его Лаптев и даже шагнул к старику,– давайте не будем устраивать трагедию. Если мы не правы и какие-то неучтенные, какие-то неизвестные ранее причины препятствуют реконструкции этой территории, изложите все это в установленном порядке. А то мы до новгородского вече докатимся!

– Конечно, пока все это "в установленном порядке" толочь, уже не о сносе, не о строительстве, а о ремонте бывшего нового "комплекса" говорить будем...

Виктор вскинул голову, но так и не понял, кто это сказал.

"Впрочем, неважно,– решил он. – Лаптев блефует, но эта церквушка и впрямь не стоит страстей. Ни снаружи, ни внутри ничего особенного. Та церковь на Мамаевке, которую им дают, архитектурно куда выразительней. Отремонтировать ее – игрушка будет. Епархия наверняка согласится..."

И вдруг спросил:

– Как мне встретиться с вашим священником?

Лаптев удивленно поднял брови, но только и сказал:

– А в шестнадцать исполком – вы в курсе?

Виктор кивнул и, ожидая ответа, посмотрел на парня в джинсовой куртке.

– Мы должны спросить у батюшки, захочет ли он с вами говорить... Как ему сказать, кто вы?

– Кочергин Виктор Михайлович. Главный инженер стройуправления, главного подрядчика на строительстве. Объясните ему, что необходимо срочно поговорить.

– Ждите здесь,– распорядился парень и, пригласив одного еще из своих, пошел к дому священника, возле церкви.

Виктор с Лаптевым, перейдя на боковую аллейку, заходили взад-вперед, аккуратно пропуская друг друга в узком месте у покосившейся ограды.

– Вот артисты, а?– усмехнулся Лаптев.– Ничего понимать не хотят. Сколько лет советская власть, а они все своей епархией живут...

Почему-то упоминание о советской власти в устах Лаптева показалось Виктору коробящим. Но Кочергин только бросил:

– Вы мне не сказали, что и снос церкви не согласован.

– Это не совсем так. В принципе вопрос обсуждался пять лет назад, когда принимали генплан реконструкции и развития города. И тогда особых трений не возникало. Ну а сейчас, конечно, многое не успели: вы же в курсе, дополнительные решения только что приняты. Сами-то мы эту работу планировали начать года через три... Никто и не торопился. Это вот согласование еще на контроль не поставлено. Все же практически за три дня переигралось. И вы тоже...

– Что – я? – неожиданно окрысился Виктор. – Я – строитель, мое дело маленькое: строить быстро, качественно и с наименьшими затратами.

Подражание голосу и интонации известного в городе диктора радио оказалось столь удачным, что сгладило ощущение резкости реплики.

Лаптев даже улыбнулся:

– Да вы не волнуйтесь. Не такие согласования "пробивали". Может, недельку и покрутимся, ну максимум две – и от этого добра... Поминай как звали.

– По мне так пусть и вовсе остается, – бросил Виктор, – мне она не мешает. На этом месте ни одного строительного объекта не будет.

– Не совсем так, – мягко поправил Лаптев, – я смотрел проект: здесь должна быть танцплощадка.

Они остановились у надгробия. Недавно подновленная бронзовой краской надпись гласила, что здесь покоится Василий Андреевич Белов, участник революции и гражданской войны, бывший председатель горисполкома.

– А епархия возражать не будет,– продолжал Валентин Семенович,– я давно заметил, что они стараются отношений не обострять. И потом, мы даем выгодную замену. Кстати, вот что я думаю: можно сразу сказать, что за ремонт и отделку на новом месте берется ваше управление. Пока что у вас ведь будут маляры свободны – а платит церковь хорошо, кто у них работал, остался доволен.

– Я поговорю,– неопределенно пообещал Кочергин, заметив выходящего из дома священника джинсового парня,– а сейчас, извините, я должен вас оставить. Если что понадобится – где вас искать?

– Сейчас обед,-Лаптев посмотрел на часы,– а потом я буду у себя. В шестнадцать – совещание... Вы приглашены?

– Начальник будет.

– А потом, возможно, заеду сюда.

– Хорошо,– кивнул Виктор,– до встречи.

– Танцплощадка,– негромко произнес чуть хрипловатый голос, тот самый, что бросил реплику о лаптевской казуистической уловке в разговоре там, на площадке.– Будут здесь прыщавые юнцы гоготать, прыгать и щупать своих сопливых девах.

Виктор стремительно оглянулся на голос.

На серой плите сидел, обхватив сцепленными в замок прозрачными пальцами согнутое прозрачное колено, знакомый уже по явлению в лаптевском кабинете некто в кожанке.

Видение продолжалось какую-то секунду и растаяло.

Виктор, ощущая в левой стороне груди непривычный холод и томление, пошел к главной аллее.

Глава 10

"Ну вот и поговорили,– подумал Виктор, выходя из дома священника. Странно... Как будто еще в одной канцелярии побывал..."

В руках у него был старый номер "Журнала Московской патриархии" со статьей об Осинецком. Естественно, он сразу же разыскал могилу архиепископа и остановился перед плитой с декоративной бронзовой "лампадой", возвышающейся над диоритом.

"Такой человек...– промелькнуло у Виктора, и вдруг на втором слое сознания прошла еще одна мысль:– Разве важно, какой человек был? Это же у Собакевича, кажется, мертвые души имели ценность в зависимости от профессии человека при жизни. Ценность в другом..."

И – тут же отогнав от себя эту мысль – присел на каменную скамеечку у могилы Осинецкого.

– Вы нервничаете, молодой человек,– раздался чуть надтреснутый голос.

Кочергин вскинул голову.

Прямо над ним, на лесенке, уходящей вниз, в темную прямоугольную глубину, восседал старик с пронзительными серыми глазами на лице аскета. Прозрачный, точно как все те, кто появлялся прежде.

– Есть немного,– признался Виктор, хватая открытым ртом внезапно сгустившийся воздух и одновременно силясь вспомнить, как называется это красивое одеяние из златотканой парчи.

– И все же, полагаю, вы не совсем правы, так оценивая ваш разговор с отцом Александром.

– Что тут оценивать. Ему все равно, в том числе...

– Склонен полагать, что вовсе не все равно. Ему выгодны происходящие пертурбации. Он человек опытный и хорошо усвоил, что все социальные катастрофы усиливают религиозность. И также не упустит случая оказаться в центре внимания.

– Катастрофа?– спросил Виктор и машинально пошарил в кармане, там, где обычно лежал портсигар.– Я думал, что здесь, в сущности, совсем небольшое событие...

–Да, пожалуй,– согласился Граф,– событие и в самом деле небольшое, однако же способное вызвать немалое смущение в умах.

– Так что же, ляжем поперек прогресса?– с вызовом спросил Виктор, как раз с облегчением вспомнив, что с курением завязано накрепко. Дыхание выровнялось.

– Зачем же,– удивился Граф. Мне кажется, только недалекие и эгоистичные люди могут призывать к остановка прогресса. Он дает пищу голодным, одежду нагим, кров бездомным. И что важно – не за счет такого труда, как в прошлые времена, – труда, недостойного человека. Прогресс заменяет прежний труд, доступный и скотам, а значит, достойный скотов, на новый, истинно человеческий, не так ли?

– Да, пожалуй...– несколько озадаченно произнес Виктор.

– Но не надо забывать, во имя чего он – прогресс; не забывать о душе, без которой человек, щедро наделенный благами земными, – жалкая тварь, не более. Лишь то прогресс, что позволяет возвысить душу...

– Вот что мне всегда не нравилось,– раздался рядом уже знакомый Виктору хрипловатый голос,– что у вас вроде как монополия на душу. Чуть о душе да о сердце – значит, вера, батюшка, святые дары и аминь. А если кто не крестится или, того хуже, вовсе безбожник, то, выходит, и души к нем никакой нет, не человек, а гроб повапленный.

Переведя взгляд, Виктор увидел старательно начищенные сапоги и диагоналевое галифе – все такое же призрачное, как и на первом собеседнике.

– Видите ли, Василий Андреевич, даже допуская полемическое заострение вами проблемы, я не могу согласиться с таким искажением нашей позиции... Впрочем, молодому человеку наш спор не интересен...

– Да-да, я пойду,– быстро произнес Виктор и, поднявшись, направился к машине, забыв даже попрощаться.

Василий Андреевич подождал, пока Кочергин рванул с места "Москвича" (до этого зачем-то подняв и тут же опустив стекло), и машина, выпустив сизое облачко, выкатилась за ворота. Потом он повернулся к Осинецкому.

Старик, помаргивая, смотрел вниз, на тяжелый оранжевый бульдозер, сползающий с трейлера у ворот.

Оба молчали, будто ожидая, пока мимо них не пройдут, жестикулируя, люди из церковного совета. Затем Белов сказал:

– Вы решили вмешаться.

Он привычно похлопал по карманам в поисках трубки и привычно поморщился.

– Не совсем так... Но важно было понять, что же происходит. И что это за человек. И шире – что же это за люди сейчас.'

– Люди как люди,– проворчал Василий Андреевич, -а если дать им волю, пять сотен душ вытопчут и глазом не моргнут!

– По-видимому, так... И не пятьсот; не знаю, сколько им надо пролить крови и погубить невинных, чтобы опомниться...

– Может быть, и одного достаточно – надо только всем и каждому втолковать.

– У них это не принято. Наоборот, все скрывают... И с этим делом... Хорошо, что масштаб сравнительно невелик – только один город...

– Вы так говорите, будто осуждаете свое собственное решение.

– Это не мое решение. Просто я знаю, что все решено не нами, а теми, кому живые оказали доверие, кому привыкли беспрекословно повиноваться и доверили заботу о своих судьбах, о своем будущем...

– Да ни черта они не доверяли! – не выдержал Белов, не почувствовав, что Граф намеренно обостряет.

Осинецкий несколько раз наклонил голову – появилась у него к старости такая привычка. И сказал:

– Я тоже так понимаю, что не доверили, а имели очень мало возможностей что-то изменить самостоятельно... И не понимают, что истинное освобождение – на пути духовном.

– А мы что, будем лежать сложа руки и стенать? – взбеленился Василий Андреевич.

– Почему такой тон, товарищ Белов?– поинтересовался Граф.– У меня более чем достаточно оснований утверждать, что вот они – плоды ваших героических свержений и свершений, так что примите и проч.

– Не плоды, а огрехи. Такое большое дело, как наше, невозможно без искажений, даже ошибок – путь новый, времени нет. Ни у кого пока с первого раза не получалось.

– Полагаю, вы судите односторонне... Но не это главное. Главное – вы упускаете закономерности. Вы исходили из схем, а надо исходить из человеческой души, от развития человека, от его нравственного уровня... А по схемам "классовой борьбы" не получается. В тридцать втором вы еще могли заявить мне, что не ожидаете ничего хорошего от человека классово чуждого происхождения...

– А что вы хотели? – перебил Белов; под вершковым слоем земли он разглядел винтовочную гильзу и теперь, осторожно поводя в воздухе пальцами, принялся протаскивать ее к поверхности. – Мне из сотни лабазников попалось от силы трое порядочных, а среди вашего брата – всего двое.

Осинецкий покивал:

– А теперь что? У этих, и у главных затейников тоже, происхождение безукоризненное. По вашим критериям.

– Мало ли? И разве это враги? Надо им хорошенько все объяснить, вот и вся недолга.

– А зачем? – спросил Граф и, сойдя со своей лесенки, распрямился. Постоял немного и побрел возле оградок, по тропинке, припадая на ногу, просеченную осколком. Прошелся, остановился и продолжил: – Они уже показали, на что способны. И еще покажут. Пришло время искупления... Если уж сумели – не без вашей помощи, хотя не о вас лично я говорю, Василий Андреевич, – забыть, в каких отношениях находятся живые и мертвые, приучились отрекаться и не ценить отреченное – то пусть вкусят сполна.

– Не забыли... Хотя, конечно, накрутили здесь всякого... Но не надо считать ситуацию необратимой.

– Этого юношу можно убедить. Но придут другие, третьи... Мы когда-то начинали со "чти отца своего", а вы – с "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног..."

– Мы начинали с "необходимости сохранения и использования всего ценного, что накоплено человечеством за тысячелетия его истории". А потом уже нашлись такие, что стремились отбросить всех и вся – потому что хотели выглядеть хоть чем-то лишь на совершенно пустом месте...

– Вот и пришло время...

– Владислав Феликсович,– винтовочная гильза уже плясала над ладонью,а почему вы не сказали в девятнадцатом, что пришло время искупления, и не бросили медицину?

...То был страшный год для Осинецкого. Только что сгорела от чахотки его жена, и он, профессор медицины, стал младшим священником кафедрального собора. И вместо того, чтобы ограничиваться проповедями в защиту "оскорбляемого Бога" (а в то время неутоленная ненависть к самодержавию легко переносилась на церковь и на священников), продолжал работу хирурга. Только дело: ежедневные операции, преподавание в мединституте, служба в соборе, бессонные ночи в больнице и морге, куда привозили трупы умерших от голода и тифа. В конце концов Осинецкий и сам заболел, но – пересилил тиф. Может быть, предчувствовал, сколько жизней еще обязан спасти...

– Не понимаете?– помедлив, спросил Граф. – Тиф – слепая сила, не разбирающая ни правых, ни виноватых... Да и нет перед нею виноватых, разве что по неведению. А это – не эпидемия, не болезнь. Можно понять сердцем заблуждения невежественных людей, приученных к исполнению неправедных законов. Но эти?

– Что – "эти"? Эти как раз и невежественны.

– Слов, правил и законов им преподали достаточно.

– Каких?– спросил Белов.– О строительных конструкциях? Как это у них называется: "строительные нормы и правила"? Или других? Да в том-то и дело, что не успели мы обучить их искусству быть людьми. Жить в мире, который не появился из небытия только что и не должен исчезнуть, едва закроет глаза последний из ныне живущих.

– Вы-то сами умели?– невесело улыбнулся Граф.

– Учились,– отрезал Белов. – На своей шкуре учились.

– Если бы только на своей...– тихо обронил Осинецкий.

– Не теориями людей надо воспитывать,– твердо сказал Белов,– но и оставлять их без указания, заставлять тыкаться вслепую, только через страдание прозревать, если есть возможность предотвратить, – это неправильно.

– Христос дал такие заветы... Да только следуют ли им? – спросил Осинецкий и сам же продолжил: – Когда выстрадают – научатся. А без того непрочно...

Василию Андреевичу вновь мучительно захотелось плотно набить трубку, перекатывая в зубах мундштук, зажечь табак и на мгновение задохнуться горьким дурманящим дымом. Но трубки нет... Белов встал и, невольно подстраиваясь под неспешную поступь Осинецкого, сказал:

– Не надо пускать ничего на самотек. Хватит уже. Люди не заслуживают такого обращения. Надо создать условия – вот они и будут поступать по-человечески.

– Условия вы уже создали. Вот и получайте сполна.

– Я говорю не о куске хлеба и не о крыше.

Василий почувствовал, что его реплика очень понравилась Осинецкому. В те секунды, пока длилось молчание, он почти предугадал ответ Графа:

– Это вы понимаете. Прекрасно. Теперь свершите следующий шаг: поймите, что человеку никогда не хватит того, что у него уже есть. Человек единственная из тварей божьих, способная умереть от пресыщения. Потребности, а точнее, желания растут быстрее, чем возможности их удовлетворения...

Почти предугадал слова Графа; и, пока Осинецкий говорил, Василий продумал ответ:

– Разве речь идет только о материальных благах? Создадим условия, чтобы человек был добрым, чтобы ему выгодно было становиться добрым, и честным, и справедливым, и разумным в своих желаниях – и он обязательно станет таким...

– Нет же,– Осинецкий остановился и посмотрел в глаза, – да поймите, это важно: нет и не может быть таких условий, чтобы человеку выгодно было становиться добрым... Иллюзия. Наоборот надо: переделать человека, вложить ему в душу любовь к ближнему, чувство справедливости, умеренности в воздаяниях благ земных – и только тогда станет возможным ваше общественное устройство, опрощающее идеалы христианства, но не искажающее их.

– И как же прикажете "переделывать"?– поинтересовался Василий Андреевич.

– Терпением. И словом Христовым – неизменным перстом указующим во всех бедах и сомнениях бытия.

– Кто же вам не давал это сделать тысячу девятьсот с чем-то лет? Незачем ждать. Человек будет таким, каким его сформирует реальность. Нужны и слова, и разъяснения и, если угодно, наказания, но не самотеком, а направленно. Вы говорите, условия уже созданы? Да мы только начинаем их создавать! И то, что я считаю необходимым вмешаться если не в принципе, то в процедуре, – тоже, если хотите, "условия", для ряда заинтересованных лиц.

Осинецкий подошел к своей лесенке и спустился на несколько ступеней вглубь. Василий подумал, что старик так и уйдет, не в состоянии продолжить спор. Но Граф обернулся:

– Вы полагаете, что можно переделать людей, обращаясь по сути только к их разуму. Вот – главная ваша ошибка. Невозможно, невозможно это. Только через сердце, только – через любовь и страх, и боль, и сострадание можно изменить что-либо в человеке.

Василий Андреевич помедлил и спросил:

– Скажите, вы в сорок первом встали к операционному столу исключительно по велению сердца?

– Несомненно. Раненые страдали превыше всякой меры. И я мог облегчить страдания...

– А почему же после войны вернулись на амвон? По зову ли сердца? Разве мало оставалось калек, больных да и раненых тоже?

– Я стал нужнее как врачеватель душ.

– А кто это сказал? Нет, Владислав Феликсович, оба ваших поступка продиктованы разумом, отчасти – совестью, которая тоже разум, и пониманием долга – тоже разумом.

– Вы слишком широко трактуете разум.

– Зато вы – слишком узко. Поэтому не смогли и не сможете никогда преобразовать человека, что не верите в его разум. Все стараетесь обойти, подменить высшие проявления духа... Не допускать до них, ограничивая сводом непроверяемых догматов. Стараетесь, чтобы "чувствовал всею душою", потому что на разум не можете рассчитывать: но рано или поздно любой догмат опровергнет...

Осинецкий медленно покачал головой. Наступившая пауза показалась Василию огромной. Он уже пожалел, что поддержал этот спор и заставил старика лишние минуты провести на поверхности.

И тут Граф заговорил:

– Мы, церковь, "создавали условия" и спасали души, великое множество, когда о вашей рациональной организации никто и помыслить не мог. Христос указал путь спасения или, если вам так удобнее, преобразования личности независимо от каких бы то ни было социально-исторических обстоятельств.

– Указать-то указал, а что вышло?– просто спросил Василий Андреевич.И не надо перечислять христианских подвижников и мучеников. Ни их существование, ни число ничего не доказывают. Фанатизм возможен не только в правом деле. Возможно, даже наоборот.

– Вы несправедливы.

– Ой ли? – холодно поинтересовался комиссар и продолжил: – На самом деле вы – не спасали. Вы – обманывали, вы заменяли жестокие правды маленькими надеждами. А разве можно научить правдивости обманом? Разве можно воспитывать духовные силы, обращаясь к слабостям? Давать вместо честных ответов ваше закостеневшее утешение?

Чуть помедлив, Осинецкий ответил:

– А другого и не может, в сущности, быть. Человек никогда не смирится с тем, что ему положен предел. Что, вынеся непомерные страдания на земле, он не получит никакого справедливого воздаяния.

– Но ведь это действительно так... И сильные должны это понимать.

– Вот здесь вы ошибаетесь, уважаемый Василий Андреевич, глубоко ошибаетесь. Верить в бесконечность индивидуального бытия, в справедливость воздаяния – это и означает получать жизнь вечную, получать справедливое воздаяние. "И это не только для возвышенных умов и сильных духом, а для всех.

– А зачем? – спросил Василий. -Лично мне такое ни к чему. И не одному миллиону...

– Большие числа пока что не в вашу пользу,– мягко возразил собеседник,– особенно если учесть всех тех, кто заменил крест красным бантиком, ровно ничего больше не заменив в душе. Человеку нужен масштаб, соизмеримый с ним самим... И в наше время, и сейчас великое множество людей ищут, пытаются нащупать некое промежуточное звено между целями и идеалами общими и бытием своим личным...

– Естественно,– согласился Василий.

– Ив самом деле естественно. Оправдано диалектикой бытия. Посмотрите: есть частное – личность; есть общее – идеалы; следовательно, нужно нечто посредине, особенное.

– И это, конечно же, идея Бога и братской любви во Христе. Было. И не помогло. И не нужно.

– А что нужно?

– Трудно с вами спорить. Вот уже получилось, будто я признал необходимость чего-то третьего. А ведь нет, не считал я так, Владислав Феликсович, и не считаю. Ничего больше не требуется, только надо посерьезнее вдумываться в то, что наметили, и в то, что есть, и находить, что забыли, что напутали, а что попросту устарело. Ну а если кому-то нужно "особенное", да еще если он сумеет его для себя выстроить, не припутывая боженьку – или что там еще из потустороннего сейчас в моде, – так пожалуйста, с дорогою душою. Какие возражения!

– А зачем выдумывать, искать иное, если все уже найдено, веками выстрадано, выверено?

Белов в сердцах отбросил гильзу:

– Не понимаю я вас. Сознательно служить лжи...

Не нравилась ему концовка разговора. Не нравилась – и все тут. Едва ли не впервые Василий Андреевич сталкивался с душой намного более сложной, чем его собственная, – а ведь комиссар был не прост, очень не прост, и не один десяток врагов в свое время просчитались в нем... Сейчас никак не удавалось "примерить на себя" партнера, и это сбивало и злило.

– Реальное положение...– вздохнул Граф.– Реальное положение намного тоньше и диалектичнее, чем короткое слово "ложь". Мне хотелось бы верить, что мы еще вернемся к этому разговору.

– Хорошо,– пообещал Василий,– вернемся. И вы сами убедитесь к тому времени, на что способны человеческий разум и совесть.

Осторожно переступая, Осинецкий сошел еще на несколько ступенек вглубь.

Затем, прикрыв "козырьком " ладони глаза, посмотрел на лютеранский сектор, туда, куда Василию Андреевичу совсем не хотелось поворачиваться.

Едва заметная печальная улыбка тронула губы Графа, когда он сказал:

– Это пока ваша очередь убеждаться.

– Это мы еще посмотрим,– сказал Белов, по-прежнему не оборачиваясь.

Граф опустился дальше в темноту. И уже оттуда донеслись его слова:

– Блаженны милостивые...

А может, Белову только показалось, может быть, распространенная евангельская цитата только предчувствовалась. Но продолжать спор не было смысла и времени.

Через мгновение Василий оказался в шестом секторе. Непроизвольно отступая перед ножом бульдозера, надвигающегося на могильные холмики, Василий призывно пощелкал пальцами.

Клочковатая стремительная туча наползла на низкое солнце. Резанул ветер. Пыль взвихрилась невысокими гибкими смерчами и опала.

– Счас я ему, контре...– перекосив рот от гнева, прошептал Седой и шагнул к бульдозеру.

Но Василий Андреевич удержал:

– Не надо. Не в нем дело. С ним успеем. Побудь здесь – я сейчас...

И – исчез.

Глава 11

– Не кладбище поедем?– спросила Наташа, устраиваясь на заднем сиденье.

– На сегодня хватит,– невесело сказал Виктор и рванул "Москвичек" так, что взвизгнули шины.

– А к Василенко?

– Вообще-то надо... Я ему позже позвоню.

– Позже ты не позвонишь.

– Это почему же?

– Он с тетей Тамарой мириться будет. Даже к телефону не подойдут...

"Ну-ну, детки,– подумал Виктор,– не слишком ли много вы знаете?"

Действительно, по вечерам Толя Василенко, не столько пьяный, сколько под устойчивым хмельком и весь такой бесшабашный, ссорится с Тамарой; а к девяти, когда хмель спадет, принимается каяться и пробует мириться.

...Отец с дочерью уже успели переодеться и умыться, когда со знакомым вечерним нытьем вкатилась Татка, а за ней, сопя и цокая каблуками, появилась Валентина.

– Здравствуй, мама, – Наташа, протиснувшись в прихожую мимо сестры, потерлась кудряшками о плечо Валентины.

– Ага, здравствуй,– ответила Кочергина и принялась стаскивать туфли. Потом поймала взгляд Виктора и спросила:

– У тебя деньги есть?

– Трояк, – ответил Виктор.

– Как, всего?

Виктор, подавляя раздражение, напомнил, что аванс шестнадцатого, и прошел в комнату.

– Мне надо срочно полторы сотни, – в спину ему сказала Валентина, – я Петухову уговорила уступить.

– Платье? – спросил, не оборачиваясь, Кочергин.

– И лодочки. Кожа – изумительная. Чуть высоковат каблук, но смотрятся на мне... Все в отделе попадали.

Зная, что переубеждать жену бесполезно, Виктор предложил:

– Давай пару ваз продадим. Ты же говорила – есть хороший покупатель...

– Ну знаешь, – Валентина подбоченилась и нелогично заявила: – Мы не нищие, чтобы хрусталь продавать. Петухова, кстати, может и не деньгами взять. Ей плитка нужна и унитаз "компакт" – может еще и приплатить...

Виктор молча прошел в комнату, посидел в кресле, глядя, как Татка снаряжает на прогулку своих кукол, и перебрался в спальню.

Плотно прикрыв за собою дверь, набрал номер.

– Добрый вечер, ма,– сказал он, чуть виновато, – это я.

– Здравствуй, сынок,– обрадовалась мать.– Как девочки? Что там у вас?

– Да все в порядке. Сейчас Татка своих красавиц выстраивает – целый детский сад.

– А Наташа учится?

– Ты же знаешь: еще больше недели...

– Что у тебя стряслось?

– Да так, разные разности... Денег вот нету, а – надо...

– И много надо?

– Полторы сотни.

– Но у меня сейчас столько нет. Потерпишь до завтра, а то наша сберкасса уже закрыта?

– Конечно.

– Так заедешь с утра?

– Заеду, – пообещал Виктор, чувствуя себя подлым скотом, – спасибо тебе, мам, я обязательно отдам.

– Ах, сынок, – Виктор догадался, что мать в это мгновение махнула рукой так, как это получалось только у нее, так спокойно и легко, – нужда будет, так в куске хлеба не откажешь, а умру – похоронишь.

– Ты лучше живи, – попросил Виктор и повесил трубку. Сквозь дверь доносились звонкие голоса дочек. Виктор аккуратно потушил окурок – он и не заметил, как, в нарушение всех обетов, зажег нашаренный в шкафу "бычок", и спрятал его там же, между коробок.

Направился к двери – и встал как вкопанный, упершись взглядом в неведомо откуда взявшегося Белова.

– Собирайся, – коротко приказал комиссар. – Ехать надо.

– Уже? – только и спросил Виктор. Белов наклонил голову и сухо сообщил:

– Беда у нас.

– Лаптев? – почему-то сразу догадался Виктор.

– И Лаптев тоже, – бросил Белов и ввернул непечатный крендель.

– Церковь, что ли, взялись рушить?

– Только бы и слез. Нет... По душам бьют...

– Как – бьют?– не понял Виктор.

– А вот так: твои сварщики оградки автогеном режут, а бульдозеры крушат все остальное.

– Но бульдозером быстрее, это же механизация... – пролепетал Виктор.

– Что – быстрее? Не понимаешь, что ли? Прямо же по могилам режут, безо всяких перезахоронений. Все прахом: могилы, памятники, имена...

– Как, а списки? А спецкоманда? Он же говорил...

– Там, где ты ему свои площадки разметил, он просто бульдозеры пустил... Твои, кстати. К понедельнику ровное место будет – чтобы ты свой поточный метод без задержки запускал...

В наступившей тишине раздались легкие шаги, и в дверь просунулась златокудрая голова:

– Пора ужинать, пап. Пойдем, – позвала Наташа и, смешно наморщив носик, зашептала: – Ой, у тебя здесь дымом пахнет, скорей открой окно.

И – убежала.

Василий оставался на том же месте, в той же позе, но Наташа его, конечно же, не видела.

Виктор крепко прижал ладони к лицу и постоял так несколько секунд. Потом сказал Белову, не разжимая губ:

– Жди меня в машине, я сейчас.

Глава 12

На жену он так и не посмотрел.

– И куда же? – поинтересовалась Валентина.

– На объект. Срочно.

– Без тебя не обойдутся. Рабочий день кончился. Опять я одна должна все по дому делать?

– Мне за работу деньги платят, – уже не сдерживаясь, возможно, что и неправедно, Виктор заводился, – и отпуск двадцать четыре дня.

– Ах, представьте себе!

– Не мешает представлять. Почаще.

– Только не говори,– Валентина придерживала чашку, пока Татка пила молоко,– что тебе надо ехать. Тебе надо – это я еще поверю. А от твоей зарплаты мы сильно забогатели!

О деньгах с Валентиной во все времена было бесполезно говорить. А сейчас Виктор и не собирался. Чуть виновато кивнув Наташе, он сдернул с вешалки куртку и сбежал вниз.

– Куда поедем? – машинально спросил он Василия Андреевича, виднеющегося на заднем сиденье. Тот хмыкнул:

– К нам, куда же. Посмотришь, как твой друг разворачивается.

– Он мне не друг,– отрезал Виктор и завел мотор.

– А хороша,– вдруг отозвался Белов, когда "Москвич" вырулил со двора,повезло тебе.

– Со стороны, может, и так, – не оборачиваясь, сказал Виктор.

– Да я о дочери. Старшенькой. Надо будет с ней поговорить.

– Вы хоть девочку-то не трогайте,– огрызнулся Виктор.

– Отчего же? Она у тебя умная, все поймет...

– Что – все?

– Сам знаешь, что. Художества ваши с Лаптевым.

Виктор, не сбавляя газу, открыл перчаточный ящик. Там лежала открытая, "гостевая" пачка дорогих и безвкусных ленинградских сигарет. Зубами вытащив бумажный цилиндрик, Виктор забросил пачку назад в ящик. А прикуривателя в машине не было, зажигалка же оставалась в столе на работе.

– Печет? – посочувствовал Василий и, не дожидаясь ответа, загнусавил: "Будут внуки потом. Все опять повторится сначала..."

– Ты хоть не пой, а?– попросил Кочергин.– И так на душе гадко...

– Соображаешь,– сказал Василий Андреевич другим тоном.– Это хорошо, что сам соображаешь. И что сразу поехал со мной – тоже хорошо. Но это еще не все.

– Ясно, – коротко бросил Виктор.

Молчали до самых кладбищенских ворот.

...Знакомая и всегда волнующая картина стройки: натужный рев бульдозеров, раздирающих красно-бурую, в прожилках и белых проблесках камней землю; грузовики, теснящиеся в очередь к экскаватору; сдавленное прерывистое шипение автогена; веселая перебранка электриков, навешивающих кабели временного электроснабжения... Знакомая картина; но Виктор, побелев, подхватил обрезок ржавой трубы и кинулся прямо на нож бульдозера.

– Ты что, очумел, такой-сякой разэтакий? – вылетел из кабины бульдозерист и, размахивая пудовыми, черными от нигрола кулачищами, бросился к Виктору. Соседняя машина, харкнув соляровым дымом, тоже остановилась; замер с поднятым ковшом экскаватор...

К счастью, свой, из СУ-5 бульдозерист сразу признал Кочергина; поэтому, когда Виктор, отбросив свою трубу, вцепился в промасленную робу и заорал нечто нечленораздельное, Саня не пришиб его, а спросил скорее даже испуганно: