Текст книги "Выборный"

Автор книги: Юрий Иваниченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Иваниченко Юрий
Выборный

Юрий Иваниченко

Выборный

Повесть

Глава 1

Медленно и мелодично били башенные часы. Звук пролетел над красной черепицей старых крыш и темными прямоугольниками крыш новых, сквозь редкие – осень – кроны акаций и тугие струны проводов и растворился в зарослях на кладбище.

Восковая луна вывалилась из сырого облака и глянула вниз. Глянула – и спряталась.

Последние отголоски двенадцатого удара прокатились между крестами и пирамидками, долетели, теряя силы, до последнего ряда надгробий, уже безымянных от времени, и замерли под стеной.

Ухнула и невнятно забормотала сова. Потом взлетела и, чуть проседая в такт взмахам бесшумных крыльев, прочертила темное небо и растаяла в округлой черноте окошка на звоннице.

Василий, вальяжно раскинувшись на плите собственной, хорошо ухоженной могилы, проследил за ее полетом и сообщил:

– Будет дождь.

Соседи промолчали, и только какая-то старушка из ближнего склепа вздохнула и мелко перекрестилась.

– Что молчите?– рассердился Василий. – Не намолчались за день?

– Не хотят с вами связываться, – за всех ответил чинный Присяжный, грубый вы очень, вам не угодишь.

– А ты и не угождай. Привык, понимаешь, угождать. И как только в суде служил?

– А так и служил, как все,– степенно протянул Купец,– помаленьку да полегоньку.

– Вот и дослужились... – Приват-доцента, умершего от чахотки в девятнадцатом, до сих пор мучил кашель. – Сколько лет – памяти нет.

– Нет, позвольте,– встрепенулся Присяжный,– как это – служил? Присяжные не служат, их выбирают. И, заметьте, выбирают из самых достойных...

Души заспорили, замелькали в привычных жестах прозрачные руки, голоса возвысились до крика, и скоро уже над вторым сектором взметнулись встревоженные летучие мыши.

Василий Андреевич послушал-послушал, махнул рукой и отправился в четвертый сектор. Там давние приятели-красноармейцы играли в орлянку затертым оболом. Третьим у них был мещанин, мобилизованный на защиту Перекопа и умерший в двадцатом от ран.

– Не спится? – вместо приветствия спросил красноармеец, прозванный Седым за белую-белую, как сметаной вымазанную прядь тонких прямых волос в курчавой русой шевелюре.

– Обрыдло. Пятый десяток, понимаешь, досыпаю, – привычно откликнулся Василий, присаживаясь на расколотую известняковую плиту.

– Ничего, скоро разбудят, – пообещал Седой.

– Пионеры, что ли? – спросил Василий, высчитывая в уме, сколько дней осталось до Октябрьских.

Два раза в году к нему, как герою гражданской войны и борьбы с контрреволюцией, приходили пионеры; прибирали, правда, не слишком старательно, именную могилу, салютовали и даже оставляли цветы. Так повелось сравнительно недавно. Сразу после похорон к нему на могилу часто приходили друзья и однополчане. Затем всю войну было не до него. После войны же осталось совсем немного тех, кто вспоминал, а пионеры ходили на воинское кладбище или к памятнику освободителям. Но вот уже четвертый год, как стали приходить и сюда.

– Пионеры, да не очень, – Седой выволок обол и теперь подбрасывал его на широченной крестьянской ладони. – Специальная воинская команда прибывает. По наши кости. – И Седой, сохраняя напускное безразличие, запустил монетку.

– Как это – по наши кости?– не понял Белов.

– А вот так. Снос начинается. В две очереди. Под барабан – и на Солонцы, – отозвался Мещанин. Он опять проиграл и поэтому злился.

Василия Андреевича даже передернуло:

– Что это на вас – погода накатила? Какие Солонцы? Какие кости? При чем здесь воинская команда? Седой поднял голову:

– Ты же знаешь – кладбище наше давно решили снести. Вот и началось. Приезжает команда такая специальная – всех будут перелаживать на Солонцы.

– Перекладывать,– машинально поправил Василий и задумался. Он давно знал, что переселение неизбежно, знал, что принят генплан развития города, предусматривающий, в частности, ликвидацию старого городского кладбища. Знал – и все же внутренне сопротивлялся этой неизбежности; точно так же сопротивлялся смерти, пока доживал с надорванным сердцем.

– Это как – в две очереди?– вдруг спросил второй красноармеец Илюша.

– Очереди – это по очереди, сначала один, а потом все остальные... протянул Василий. – А может, напутали чего?

Илюша даже обиделся:

– Так Седой – он же точно знает. Да и я слышал...

Седой все узнавал первым и наверняка. Ушлый мужик, за свою ушлость (полез в ничейный погреб в ничейном, но, как выяснилось, "конспиративном" Доме) смолоду прописанный в четвертом секторе, любил вдруг являться в кабинет ночного дежурного исполкома и, если вздумалось оставаться незримым, подглядывать и подслушивать. Еще он любил птиц, но только дневных.

– И когда же? – спросил Белов, как будто время в обычном пониманий для него еще что-то значило.

– По весне, сказывают. Чтоб к жатве духу нашего здесь не осталось. Спорткомплекс,– хоть и с неправильным ударением, а одолел трудное слово Седой,– здеся залаживать будут.

– Закладывать,– поправил Василий Андреевич и встал. Постоял, помолчал, дергая нитку полуоторванной пуговицы на кожанке, и процедил: – Нет, шалишь. Так просто не ликвидируешь. Как ни верти, а право на покой мы заработали.

– Вы-то, может, и заработали, если по нынешним ценам считать,– вновь подал голос Мещанин после очередного проигрыша,– да только мало здесь вашей породы. Это ж общее кладбище...

– Цыц,– приказал Седой.

– А мы что,– поинтересовался Мещанин, меняя тон,– имеем особую ценность для советской власти? Порешили ликвидировать – и ликвидируют. Не то ликвидировали.

– Не в числе дело, – Василий подтолкнул Седого.-А ты чего молчишь?

Седой задержал обол на ладони и протянул:

– А че – мы ниче. Отзвонили свое. Раз им надо – мы подвинемся. Не гордые.

– Кому это – "им"? Ты за "них" жизнь свою молодую угрохал!

Илюша прервал его:

– Ты, комиссар, не горячись. Конечно, обидно, привыкли мы здеся, место хорошее, вокзал опять же близко, но дитям тоже надо где играть, плавать...

– В здоровом теле – здоровый дух,– заявил Мещанин.

– Это хорошо, когда здоровый,– мрачно и даже с угрозой начал Василий,только я так понимаю, что и нам не пристало бегать, как собакам. И чтоб "здоровый дух", тут одного спорткомплекса мало. И нечего тут непротивленчество разводить! Пошли за мною,– приказал он Седому и, не оглядываясь, чуть вразвалочку зашагал по дорожке.

В это время желтая луна вновь протекла сквозь облако, и в ее стылом слабом свете заблестели призрачные вечная кожанка и стоптанные, но круто начищенные сапоги Василия...

А во втором секторе почти кричал и надсадно кашлял Приват, хватая за пуговицы сюртука Присяжного:

– Нет-с, вы сначала признайте, что при таком накоплении деструктивных начал...

– Тихо! – резнул Василий. – Слушайте сюда!

В голосе зазвенел металл, тот самый металл, который перекрывал гам тысячной толпы на мятежном крейсере. Тот самый, который заставил поднять под густой свинцовый ливень, на последний, на победный и спасительный бросок остатки штурмового отряда. Тот самый, который не раз и не два становился главным аргументом на горластых и крутых митингах двадцатых...

Интеллигенты моментально смолкли.

– Говори,– Василий вытолкнул Седого вперед.

– А все знать должны. Спецкоманда приезжает...

– Какая команда?

– Ничего не знаем...

– Объясните всем!

Седой пожал плечами и сказал:

– Кладбище наше будут ликвидировать. Переносить. Вот-вот. Приедет такая специальная воинская команда, нас перезакопают на Солонцах; а тут будет спорткомплекс.

– Бона как!– крякнул Купец и, перекрестясь, забористо выругался.

– Простите, не понял, – Присяжный пробежал вверх-вниз пальцами по пуговицам сюртука. – Как это можно – ликвидировать кладбище? Это что, шутка? Кладбище! Это же не ветхая пожарная каланча...

– И не Бастилия, – вставил Приват, – и не памятник императору...

– Не знаю, может, и не Бастилия никакая, а вот решено, что снесут, – и все. Точка.– Седой набычился.

– Позвольте, позвольте...– Приват наконец осознал, что и в самом деле это не шутка.– Но как можно? Ужасно! Вы говорите о ликвидации кладбища как о... пустяке. Но кто посмел принять такое решение? С кем оно обсуждалось? Согласовывалось? А общественность – она как? Наконец, и у нас есть свое мнение, свои права и интересы!

– Тихо, губерния!– поднял руку Василий.– Я говорить буду.

Он засунул руки в карманы кожанки и, слегка покачиваясь с пятки на носок, начал:

– Решили это коллегиально. Без спора. Согласовали тоже своим путем. Молча. Обсуждать... С тобою или со мной – никто ничего не будет. Сами чувствуете, что мы для них давно мертвые. И советоваться не будут. До сих пор обходились – и сейчас обойдутся... Наверное. Так. Нечего базарить! Действовать надо!

– Простите еще раз, – подал голос Присяжный, уже несколько пришедший в себя, – но в данном случае, как мне кажется, "базарить" совершенно необходимо. Этот вопрос как раз должен быть всесторонне обсужден, и правильное решение может быть выработано только коллегиально. Такое событие – и следует постараться учесть все интересы, а не только узкой группы...

– Ему-то что,– глухо пробурчал Купец, вроде бы даже и не глядя в сторону Василия,– его-то самого небось гимназисточки на белых ручках во мраморны хоромы перенесут. Горлохват...

Василий Андреевич мог бы сказать, что ни в саму революцию, ни после, во все отпущенные ему годы, когда наган и шашка заменили мирные атрибуты непомерного труда большевика-организатора, лично для себя никаких благ он не искал и даже не принимал, но – только пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой. Купец, как и большинство в кладбищенском обществе, знал достаточно о жизни и деятельности Василия Белова, но по извечной своей классовой слепоте принимал только то, что хотел принять. А кто не умел подниматься при жизни, не поднимется и после. Время таким – не лекарь.

Василий только хмыкнул, а Седой подошел к Купцу вплотную и прошипел так, что пламенем повеяло:

– Тебя, гидру, с нашего пролетарского кладбища поганой метлой вымести надо! Контра!

Кто-то ахнул, кто-то попробовал отодвинуться подальше: инерция страха сильнее смерти.

– А ну, тихо! – остановил всех Василий.

Он взобрался на постамент (мраморного ангелочка украли лет пять назад), заложил пальцы за ремень и, постепенно повышая голос, продолжил:

– Большинство здесь присутствующих не пугают сносы, переносы и все команды. Не мы первые, не мы, наверное, и последние. Так. Но могут быть перегибы! Знаю, что говорю. И вы знаете. А раз это дело ни для кого не побоку, то и нечего здесь!

Получилось косноязычно и, однако, весьма убедительно. Со старых секторов потянулись обыватели, все больше сердобольные бабуси и высохшие старички, народ тихий, но любопытный. Чуть поодаль, не приближаясь, но чутко прислушиваясь, расположилась группа строго одетых лютеран. Шестой сектор кладбища.

– Итак, – поднял руку Василий,– ситуация простая: начинается переселение душ. Спецкоманда шутить не будет. Есть мнения?

Мнений оказалось много.

Закричали все наперебой: и ветераны, давно растерявшие всех помнящих и цепляющиеся только за имя на кресте, и "середняки", оставшиеся – многие не по воле своя, – навсегда в Перевальске, и совсем новые души в костюмах пятидесятых годов. Нетопыри, смертельно напуганные небывалым, им лишь доступным шумом, отчаянно метались над кустами...

– Даю справку, – поднялся на плиту седовласый, с одышкой, юрист из сочувствовавших, – существуют правила перезахоронения. Дается объявление, чтобы все желающие успели, и отводится территория на действующем кладбище...

– Сам туда иди, на Солонцы твои, – загалдели три поколения старичков, – там тебе ни тени, ни воды, ни добрым словом перемолвиться не с кем!

– Нет, подождите,– кричал пожилой приказчик, застреленный во время налета в двадцатом,– а у кого помнящих не осталось, тогда как?

– Даю справку... – замахал руками юрист, но его не слушали. Началось то, что происходило почти еженощно: крик и стон о родных и друзьях, навсегда раскиданных по свету революциями и войнами этого непростого столетия, в котором одновременно так мало и так много мог сам человек...

Василий слушал, машинально перебирая тугие еще листья на любимой своей сирени. Наконец рубанул ночной воздух призрачной рукой:

– Покричали – и хватит! Решаем так: выбирать комитет. Выборы – по одному от каждого сектора. А кроме – еще пять душ. Голосовать будем персонально и открыто. Возражения есть? Возражений нет. Поехали. Первый сектор...

Глава 2

На планерке в тресте Виктор промолчал. Да и не ждали от него ни объяснений, ни оправданий. Приказ, в котором ему, главному инженеру СУ-5 Виктору Кочергину, и, естественно, его начальнику, Харькову, объявили выговор, уже был напечатан. Чего там! Даже Хорьков, вздорный старикан, рта не раскрыл, пока их стройуправлению мылили шею. Так было положено, и Виктор вполне резонно предполагал, что задержка сдачи и этот нестрогий и не первый выговор были предусмотрены заранее, год назад, когда в намертво забитый план капстроительства втиснули эту насосную. Таковы правила игры. Конечно, можно было вскочить, замахать руками, закричать: "А вы свои обещания почему не выполняете? Где панели? Где второй кран? Где, черт возьми, битум?" Можно выступить, а правильнее – промолчать. И в следующий раз быть умнее, на слово не верить. Сначала – дай, а потом требуй.

Виктор даже повеселел, представив, как в следующий раз он все-все обеспечит заранее. Надо жить по науке, ребята!

– Останьтесь,– сказал управляющий Кочергину и Хорькову, когда распаренные – май обещал быть жарким – строители потянулись из кабинета осуществлять и не допускать.

Виктор с видом оскорбленной невинности перебрался в низкое "гостевое" кресло и приготовился слушать.

– Мельникова и меня вызвали "на ковер",– сообщил со вздохом управляющий.

Виктор представил себе кабинет, лишенный, правда, ковра, но с панелями светлого дерева. Представил Мельникова. По слухам – человека умного, по личному впечатлению – людоеда. Представил, как Мельников медлит с ответами, опасаясь попасть впросак, и кажется в этой обстановке не здоровяком с полковничьими складками у рта, а безобидным пожилым дядькой.

– Выразили нам такое мнение, что подготовка к юбилею по нашей линии должна вестись более интенсивно...

Тут даже Хорьков не выдержал:

– Ничего себе! Из такого плана по строительству только по двум позициям затяжка! И то к отопительному сезону все будет кончено. Сейчас же май! Вы же понимаете, что для такого треста...

– Понимаю, – остановил его управляющий, – все понимаю. Да не я разговор затеял, и не собирались меня слушать. Короче, дали денег, разрешили снять с области еще пару бригад, ну и с материалами – хорошие гарантии...

"Интересно, что же там на нашу долю навесили? И чего это управляющий решил начать с нас? – подумал Виктор и тут же сообразил:– Кому же еще? Насосную через неделю, максимум через десять дней закончим. А ремцех опять подождет. Наш же, трестовский..."

Но управляющий, что случалось с ним чрезвычайно редко, все еще продолжал рассказывать о частностях и разностях, как будто оттягивал неизбежный момент, когда цели будут ясны, задачи поставлены, и Хорьков безропотно или еще как, но согласится со всем, что уготовлено пятому стройуправлению.

А управляющий продолжал:

– Я так думаю: будут, не будут бригады из области, а по горячему надо материалы хватать. Егорыч уже поехал. За сверхнормативные запасы голову не снимут, а мы, глядишь, годик спокойно спать будем...

По его тону даже Виктор, не такой уж давний гость в кабинетах начальства, догадался, что дело тут не только в заботе о материально-техническом снабжении (у стройтреста с этим дела традиционно обстояли неплохо), а в какой-то более глубокой выгоде. Догадался, но только спросил:

– А что за бригады из области?

– Жилищное строительство. Монтажники и отделочники.

– Разве план по жилью сворачивается?

– Наоборот. И нам от этого, перепадет. Исполком клянется рассчитаться с частью своих долгов.

– Много дадут?– обрадовался Хорьков. Ему пришлось куда больше, чем тридцатилетнему Виктору, помаяться с квартирными очередями и распределением жилья.

– Обещают полсписка...

"Вот теперь и скажет, – решил Виктор, – полсписка – лакомый кусок. Теперь из Хорькова можно веревки вить..."

– Правда, и нам придется попотеть. Хотя ничего особо страшного, честно скажу, здесь нет... Разделим так: на филармонию снимем маляров третьего с пивзавода, и вы на пару дней дадите бульдозеры; дорожникам, по старому плану, так и останется реконструкция проезда, и там небольшой переход; а вам – на зону отдыха. В полном составе...

"И все?– спросил про себя Виктор.– Что же это за зона такая?.."

Управляющий как будто услышал мысли:

– Площадка почти в центре, водный стадион и всякая мелочь, дел на полтора миллиона. Документация у Мельникова...

Управляющий что-то явно не договаривал. Ради такой работы – в черте города, объем полтора миллиона, материалы обеспечены – в кабинете не оставляют и о делах верхних не рассказывают. Приказ по селектору – и с песнями!

Понимая, что сейчас важны именно его поступки, поскольку Хорькова, дотягивавшего полтора года до пенсии, в тресте уже в расчет не брали (сдал старик), Виктор спросил:

– А какое здесь "но"?

Управляющий улыбнулся и ответил:

– Сроки. К первому октября – сдача.

Хорьков, доселе бодро сидевший у стола, сразу обмяк. Виктор знал, в каких выражениях будет сейчас один старый строитель доказывать другому, что это настолько невозможно, что и предлагать-то неприлично; и вот пока управляющий, которого Хорьков любил и боялся, и Хорьков, которого управляющий недолюбливал и не боялся, кричали и махали руками друг на друга, Виктор думал.

"Чем жестче, чем невероятнее сроки, тем... лучше. Во-первых, трест обеспечит нас всем необходимым и безо всякой очереди. А во-вторых, то, что управляющий вызвал только нас двоих, что нет ни Воднюка, ни трестовского Иванова, не случайно. Этот разговор "на троих" означает, что если мы вытянем сроки, то вопрос о будущем начальнике СУ-5 решен окончательно... А свободу работы уже сейчас поставлю как обязательное условие. И оплату... В полном объеме введу подрядные бригады...

И тогда все должно получиться: с материалами проскочим, нужные рубли трест досыплет – в таких условиях не покапризничаешь, – а главное, что никакой Воднюк поперек дороги не встанет. Управлять подрядными бригадами надо по-хозяйски и из одних рук...

А вытяну? Хоть бы одним глазком посмотреть в проект!"

– Проект, смета, титул? – совсем негромко спросил он. Спорящие разом замолчали и разом уставились на него. После паузы управляющий сказал:

– Мельников уверял, что и проект, и смета у него. Но, полагаю, Мельников врет, документы еще у проектантов. А титул пусть вас, управляющий подчеркнуто обратился и к начальнику, и к главному инженеру, пока не волнует. ПТО управления сделает в самое ближайшее время.

Хорьков, неожиданно позабыв свое всегдашнее "я", быстро выговорил:

– Мы еще ни с чем не согласились. Посмотрим документацию, посовещаемся, обсудим.

– Идет, – кивнул управляющий и отчеркнул карандашом в календаре, завтра в одиннадцать у меня.

Всю дорогу по трестовским коридорам и лестницам Хорьков молчал. И только внизу, усаживаясь в старенький Викторов "Москвич", сухо бросил:

– Потянешь – тяни. Мешать не буду. Даже наоборот. Но пролетишь – меня за собой не тяни. Нет моего согласия. Бери на свой риск.

"И на том спасибо,– решил Виктор.– мне бы только еще Воднюк не мешал, и тогда все будет расчудесно... А если "пролечу", то ни Хорьков, ни Господь Бог не помогут. Гожусь на мальчика для битья. Припомнят и возраст, и характер, и неправильную реакцию на вышестоящие указания, и..."

– Вот что, – подал голос Хорьков, – поворачивай к Мельникову. Посмотрим, что там за дворец нарисовали...

...Но управляющий оказался прав: документация еще не вышла из института. Поехали туда, и за какие-то полчаса отыскались концы: все чертежи по спорткомплексу и зоне отдыха были в мастерской у самого молодого ГИПа, главного инженера проекта, Анатолия Василенко.

– Ну, завелись, – негромко жаловался Толя Василенко, пока Хорьков вздыхал и хмыкал над листом генплана, – третий день вся команда бегает вприпрыжку. Давно ли с Мельниковым воевал, думал, вообще проект зарежет, перерасход у меня; а выходит, он уже и наверху "доложился"...

– Выходит, уже и строителей прислали. Гордись: пойдет твоя мазня без очереди. Прямо сегодня.

– Сегодня никак, – Василенко и Кочергин, друзья-приятели еще по институту, говорили о деле, словно болтали о предпоследних пустяках, – не готово еще ничего.

– А ради меня?

– Ну ради тебя, самой собой, уболтаю копировщиц – глядишь через неделю уже генплан получишь.

– И только? А нулевка? А коммуникации? Альбомы?

– О чем ты шепчешь, моя пташка? – Василенко присел на подоконник и закурил, выпуская дым в форточку. – Какие тут нулевки? У меня по плану сдача проекта в августе, так что в сентябре милости прошу, приходите, гостем будете... Серьезно, пока только "белки", а с копировкой у нас сам знаешь как...

Под желтоватой нездоровой кожей Толика Василенко проступала красная сетка капилляров. Рука с папиросой мелко подрагивала.

"Что ты, голубь, с собою делаешь?" – чуть не вырвалось у Виктора. Но он только качнулся с пятки на носок и попросил:

– Дай мне земляные работы и инженерные сети. Сильно горит.

– Ставка больше, чем жизнь? – хохотнул Анатолий, обдавая Кочергина нечистым от курева и перегара дыханием.

– Шутить изволите, – в тон сказал Виктор, – а я завтра копать начну.

– Не начнешь, – Василенко слез с подоконника, – там снос сложный.

– Отселение?– ужаснулся Виктор, представляя, какая война их ждет.

– Ты что, не в курсе? Старое кладбище там...

Глава 3

Так рано сирень еще не расцветала. Только однажды за то время, что прожили кусты у самой оградки, в мае шестьдесят второго, выбросили они кисти примерно в это же время. Теплая выдалась весна в году тысяча девятьсот восемьдесят четвертом. Старики говорят о таких: "благорастворение в воздусях". Первая половина мая, а кисти сирени посветлели, напружинились и вдруг как вспыхнули нежной, чуть в прозелень, белизной. Запах растекался по земле, проникал во все трещины и щели старого надгробия и наконец коснулся лица человека, находящегося во тьме.

Василий Андреевич улыбнулся.

Ночь первого цветения сирени была для него в числе главных событий года. Василий, почти начисто лишенный сентиментальности, наверняка не смог бы найти слов, чтобы выразить свое отношение к этому простому и живучему растению. Но цветущая сирень оказывалась с ним – в партизанской землянке, в дальней сторожке, где приходилось отсиживаться от карателей, и, конечно, в кабинете – одновременно спальне, приемной и рабочем штабе; так было всю "мирскую" жизнь Василия Андреевича. А потом... Добрые руки его помощницы, славной интеллигентки, посадили маленький кустик у его могилы только в сорок пятом. Такая маленькая, тихая, всегда в очках, всегда – с заступничеством... Василий и сосчитать не мог, сколько раз отчитывал ее за буржуазный либерализм и примиренчество, а она... Впрочем, Василий Андреевич как работника ее ценил, доверял полностью и, пока был жив, никаких оргвыводов не позволял. Вот только поговорить как следует все не хватало времени, все не удавалось – и не удалось.

На Солонцах уже сирени не будет. Кто посадит? Почти все, кто знал Василия Белова в деле и в жизни, умерли: кто по лагерям, кто на фронте, кто просто так. А прочие... Насчет прочих у Василия пошатнулись иллюзии еще в конце двадцатых, когда по взмаху дирижерской палочки стали проваливаться в небытие слова и дела. А потом, разумеется, люди. Но тогда Белов подсознательно заставил себя допустить, заставил себя принять, что большинство не может ошибаться, а если ему самому нечто кажется уж очень неправильным, то виноват сам его разум. Много на себя воли взял. Лезет в ненужные сферы. Совсем "отключить" разум, естественно, не мог, но и доверять все меньше и меньше и ему, и происходящему – мог, и постепенно начал Белов искать заемные слова, обращаться к прописям и лозунгам... Пока разрыв не стал, видимо, чрезмерным для комиссарского сердца. Хотя кто может сказать, что было последней каплей?

До полуночи оставалось больше часа. Так рано вставать не следовало, но первое цветение сирени – событие, ради которого можно и рискнуть; пусть придется расплачиваться прочерком во времени. Со временем здесь отношения особые. Здесь в полной мере реализуется то, что живые только смутно чувствуют: существует только плотность событий, а паузы между ними как бы не существуют. Отдать здесь время – значит отдать событие; а сколько их было у Василия и сколько еще будет – потому что каждая переоценка, каждое осмысление, каждое воспоминание уже составляют событие! И еще Белов чувствовал, что в самое ближайшее время событий станет так много, что потеря одного какого-то на самоощущении не скажется. Предчувствовал, что плотность событий станет настолько высока, что можно будет, да что там, придется подниматься и днем, придется вмешиваться в дела, недавно еще отгороженные старой стеной.

Больше всего, конечно, придется работать выборным, тем, кого назвало большинство, выделило от каждого сектора.

Тогда, осенью, на общем собрании решили покориться, не мешать спецкоманде и даже, при необходимости, успокаивать оставшихся в живых и помнящих родственников. Столько здесь лежало душ, которые накрепко усвоили за всю земную жизнь: "Христос терпел и нам велел", столько душ атеистического времени, которым, однако же, тоже крепко вколачивалась мысль, что мы обязаны терпеть и преодолевать и ставить общественные интересы выше личных, что большинство признало, согласилось с необходимостью "подвинуться" – город и в самом деле быстро разрастался, и даже здесь ощущалось внутреннее напряжение от негармоничного, тесного скопления людей. Принял это как волю большинства Василий Белов. Хотя были недовольные.

Победила позиция непротивления, и в ее рамках выборные принялись за самую важную работу: обеспечивать сохранение связи, связи между именами и останками, между живыми и мертвыми, связи, на которой держалась та мера упорядоченности, которая противостояла хаосу, энтропии, неизбежно накапливающимся у живых за каждый день. Как только начала работать спецкоманда, Василий с Присяжным, используя первый же ненастный день, со всею тщательностью проследили за процедурой. Все нормально, по закону и уставу. И все же...

Теперь, когда появились первые признаки того, что дело может свернуть на недостойный, недопустимый путь, Василий Андреевич решил, что это "все же" было просто сверхдальним предчувствием, и что если сейчас все поставить на места – никакие тени больше не будут посещать.

Приближалось время вмешательства. До него оставалось совсем немного может быть, всего несколько десятков мелких событий, может быть, день-два земного времени. Событий внешних, а перед ними – событие внутреннее. Ночь первого цветения сирени.

Белов поднялся и оглянулся.

Уже неподалеку, в дальнем конце аллеи, тускло поблескивали в отсветах немеркнущего над городом зарева металл гусениц и стекла кабин. Землеройные машины выглядели на кладбище грубо, почти непристойно; Василий, не то повидавший, все-таки немного поморщился и, сунув кулаки в карманы кожанки, прошелся вокруг кустов сирени.

"Как все условно,– внезапно подумал он,– условно и несправедливо устроено. Пока есть настоящая возможность действовать – живешь на ощупь, не зная, что тебе и другим действительно надо. Размениваешься невесть на что... А когда поймешь – что, зачем и почему, ничего уже нельзя сделать... Да и когда вроде все знаешь и действуешь, все равно не получается: кто из нас, живых, мог предположить, что так все обернется? Что воистину таким окажется мир, в который одни не верили вообще, а другие идеализировали? И что, самое удивительное, мы останемся такими же – и будем медленно растворяться во времени, искупая свои земные дела, а паче – бездействие, служением?.."

Василий остановился и зажмурился.

Полураскрытая еще ажурная бело-зеленая кисть касалась его щеки, покачивалась на ветке, будто поглаживая...

– Какая идиллия,– раздался знакомый голос и знакомый сухой кашель,суровый комиссар и нежная сирень.

– Заткнись,– ровно порекомендовал Белов,– и чего тебе неймется?

– Болезнь у меня такая,– засмеялся, обнажая неровные желтые зубы, Приват-доцент.– На характер дурно влияет.

– А ты сирень понюхай. Может, с другой стороны повлияет.

Запах – это единственное, что продолжало восприниматься.

– Благодарю. Нанюхался.. Два часа назад сподобился чести лицезреть здешнего управителя нашими делами скорбными – точнее, временно исполняющего обязанности. Отдел коммунального хозяйства горисполкома – так, да?

– Так.

– Заучивал, – с гордостью констатировал Привит.– Да, так вот. Такой себе то-ва-рищ. Лаптев. Весьма типичная дрянь из выслуженцев. Распоряжался тут... Вот рвение! По вечерам и то бегает, и все затем, чтобы...

– Ну-ну, понесло,– махнул рукой Василий Андреевич и похлопал по карману кожанки.

– Вы за своих выкормышей обидеться изволили? – невинно полюбопытствовал Приват-доцент.

– Ты это брось, – серьезно сказал Белов, – здесь все с точностью до наоборот. Мы как раз всю старую государственную машину разломали, чиновников либо перековали, либо, по большей части, выперли. Возможно, что и перегибали когда, но уж не наоборот. И не по длине послужного списка, как в царское время, смотрели. Так что "выслуженцы" не от нас... Не от первых.

– Вы, уважаемый Василий Андреевич, лицо заинтересованное и потому пристрастное...

– Да брось ты!

– Помилуйте, комиссар, это не от вас зависит, не от вашего сознательного усилия: таков был весь уклад вашей жизни – да и здесь тоже этим определяется... А я подоле вас все это наблюдаю, со стороны, "вдали от мирских страстей".

– И что же ты высмотрел из своей ямы из слоновой кости?

– А то, что все ваши дела в чиновничестве преломились, исказились, да еще раз преломились, и так, что дел-то давно не осталось, только слово одно. Перегибали, говорите? Верно. Было да еще и как. Наплодили поколение перегибщиков, до сих пор еще от них по родной земле кочки да овраги. Потом, наоборот, осторожничали, все как один, единым строем, по одному слову и одному мановению. И – наплодили таких осторожных, что и работать-то давно забыли, только бумажками и отгораживались, друг дружке форму соблюдали. Ну а следом, само собой, деловые понадобились, бумажками-то сыт не будешь и в стужу не спасешься; и расплодили таких деловых, что ради дела не то что отца родного – Отечество родное по миру пускают. Нет-с, Василий Андреевич, промашка у вас вышла. Хорошие вы лозунги придумали, впечатляющие, только есть в них упрощение. Про жизнь забыли, про тех же чиновников. А они нас пережили – теперь следующих переживают...