355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » И снова взлет... » Текст книги (страница 7)
И снова взлет...
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:52

Текст книги "И снова взлет..."


Автор книги: Юрий Белостоцкий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

 
Прямо в душу вошла навсегда,
А походка легка и горда.
 
 
И забыть невозможно лицо
Королевы карельских лесов.
 

А когда кончил, вдруг угнетенно присмирел, поняв, что этим стихотворением высказал то, что не следовало бы высказывать при посторонних, во всяком случае при Малявке и Римме. И точно. Малявка, пока он читал, опять сидела ни жива ни мертва, только теперь уже не краснела, а бледнела и все как будто собиралась нырнуть под стол, а Римма, как только Кирилл опустился на свое место, сначала что-то игриво шепнула на ушко лейтенанту с усиками, потом поиграла глазами и проговорила излишне громко, словно заранее претендуя на награду за сказанное:

– А я знаю, про кого это сложено, знаю, кто королева! Хотите, скажу?

Кирилл судорожно крутнул головой, Малявка умоляюще посмотрела на Римму, лейтенант нетерпеливо поерзал у себя на сиденье, затем льстиво понукнул:

– Скажите, Риммочка. Интересно будет услышать.

И Римма сказала:

– Про жену генерала. Ее Светланой Петровной звать. Походка, глаза – тут все про нее. Я сразу догадалась.

Действительно, стихотворение было посвящено Светлане Петровне, но Римма сказала это вовсе не для того, чтобы разоблачить его автора, такое ей и в голову бы не пришло. Она просто, совершенно не думая, что кому-то сделает больно, всего-то-навсего решила поразить всех своей догадливостью. И поразила. Только каждого по-своему. Если лейтенант с усиками после этих ее слов опять заинтригованно заерзал у себя в углу, предвкушая что-то этакое, от чего подскакивает пульс и разыгрывается воображение, то Кирилл побелел, и его загорелая шея больше не оттеняла непорочно белый подворотничок, шея, как и лицо, стала белой. Малявка тоже, верно, почувствовала себя не в своей тарелке, и лишь молчаливый лейтенант с одутловатым лицом как ни в чем не бывало продолжал нюхать луковицу, с которой он не расставался, как только сел за стол. И было долго тихо после этих Римминых слов в землянке и неуютно, и первым эту неуютную тишину опять, как бы по праву тамады или Римминого рыцаря, нарушил лейтенант с усиками: ему, видно, не терпелось до конца узнать подробности этой пикантной истории и тем самым как бы досадить Кириллу, осмелившемуся здесь читать после него свои стихи, и он с фальшивым сомнением проговорил:

– А может, это вовсе не про нее, не про жену генерала? На аэродроме много всяких женщин. Может, вам просто показалось?

Удар кнутом, наверное бы, не так подхлестнул Римму, как это его сомнение в том, в чем она сама не сомневалась.

– Как не про нее, если я говорю, что про нее? – возмущенно загудела она. – Что я – маленькая? Я все знаю, не слепая, а он – показалось. Не знала бы, не говорила. Мне все известно. И насчет королевы карельских лесов тоже.

– Откуда же, Риммочка?

Это был новый удар, и Римма уже понеслась вскачь, как скаковая лошадь.

– Откуда, откуда! Потому что он ее так называет, королевой. Про это вся дивизия знает. Спросите любого. А вы – «откуда»? Неужели вы думаете, что это любовное стихотворение он вот ей, – и Римма с пренебрежением ткнула пальцем в сторону Малявки, – написал? Как же, держи карман шире, напишет он ей…

И кончить Римме хотя бы на этом, и все, быть может, и обошлось по-хорошему, до греха бы не дошло, так как в намерения Кирилла, несмотря на отвратительную бестактность Риммы, вовсе не входило устраивать здесь из-за этого шум, и он терпеливо ждал, когда она, наконец, угомонится, чтобы обратить все это в шутку – иного пути он не видел. Но Римма, видать, вошла во вкус, и будто в землянке, кроме нее и этого лейтенанта с усиками, никого – ни Кирилла, ни Малявки, ни того молчуна – не было, вдруг добавила с сытым хихиканьем, точно любовнику под одеялом:

– А если разобраться, то ничего такого в ней и нету, в этой самой генеральше. Так, одна видимость и воображение. Только и есть, что генералова жена.

– Правильно, Риммочка, – охотно поддакнул ей лейтенант, чтобы, верно, подольститься, а заодно и колупнуть Кирилла. – Баба как баба, подцепила генерала и корчит из себя королеву.

Как ни странно, но Кирилл этой откровенной наглости лейтенанта даже обрадовался, во всяком случае теперь-то, после этих слов, что освобождали Кирилла от обязанностей быть тактичным, он знал, как ему поступить. Он неторопливо встал, неторопливо посмотрел в самые глаза этому лейтенанту и неторопливо же, самым будничным голосом, словно предлагал закурить, проговорил:

– Вы ни за что ни про что оскорбили сейчас очень хорошую, даже необыкновенную женщину. Это не достойно офицера. Прошу вас, откажитесь от своих слов.

– Да, откажитесь! Сейчас же!

Это не выдержала и потребовала вслед за Кириллом то же самое Малявка. Кирилл глазами приказал ей молчать.

– Ну, так как, приятель, будем отказываться или стоять на своем?

Ростом лейтенант был ниже Кирилла, но крепко сшит, да и трусостью, видать, не отличался.

– Это перед кем же я должен отказаться от своих слов? – деланно улыбаясь, спросил он тоже спокойно, но в этом спокойствии чувствовалось, что он, как и Кирилл, не станет церемониться, если дело дойдет до серьезного.

– Передо мной, – ответил Кирилл.

– А кто вы ей – муж или любовник?

Если бы лейтенант, задав этот вопрос, затем с самодовольным видом не перевел взгляд на Римму, он, может быть, и смог бы еще как-то выдержать чудовищный удар Кирилла или хотя бы увернуться от него, но раз уж он в такой момент решился еще и пококетничать, то и поплатился за это сполна: уже через мгновение, даже не успев погасить улыбку, он был так припечатан к стене вместе с этой своей улыбкой, что стена вроде как бы дала трещину, а из пазов меж бревен посыпалась труха.

XI

То, что произошло в землянке у Риммы-парикмахерши, тайной на аэродроме не стало. То ли Римма не выдержала да и пожаловалась по своей бабьей слабости кому-то из своих многочисленных клиентов на Кирилла, и те разнесли весть дальше, то ли сам лейтенант, будучи не в силах замаскировать нарисованный ему Кириллом натюрморт под глазом, был вынужден дать объяснение своему начальству о причинах появления этого натюрморта, а только вскоре на аэродроме об этом знал всякий, кто только пожелал узнать.

Узнала и Светлана Петровна.

Они с мужем только что поужинали, и генерал, перебравшись, по привычке, из-за стола в кресло-качалку – это кресло ему каким-то непостижимым образом раздобыл еще прежний адъютант, – чтобы без помех выкурить папиросу, вдруг, не сделав и двух затяжек, таинственно произнес:

– Знаешь, свет очей моих, а этот твой Левашов здорово отличился.

– Что такое? – отозвалась Светлана Петровна – она убирала со стола посуду и не уловила в голосе мужа таинственной многозначительности, на которую тот изо всех сил нажал. – Что-нибудь в бою, на задании?

– Как же, «на задании». Подрался.

– Подрался?

– Да. Одного офицера из БАО так разукрасил, что мать родная не узнает.

Светлана Петровна поглядела на мужа с укоризной – нашел время шутить.

– Нет, правда, дорогая, подрался, – повторил он уже с мольбою в голосе. – И знаешь, из-за чего? В жизнь не угадать. Из-за той девчонки, с которой он тогда танцевал. Маленькая такая, чернявенькая, с наперсток, помнишь? Еще на мальчишку смахивает. Оружейница она, на «кобрах», новенькая. Вот тебе и любовь, свет очей моих! А? Каково? Подрался как самый отъявленный хулиган.

Последнее генерал произнес вроде с осуждением и в то же время с явным ликованием, и Светлана Петровна поняла причину этого ликования и нахмурила брови.

– Ты мне говоришь это таким тоном, – заметила она ему после некоторого молчания, – что можно подумать: Левашов не подрался, а отличился в бою, и ты прямо-таки рад и собираешься представить его к правительственной награде.

– Дождется он у меня награды, – всхохотнул генерал.

– Что же ты собираешься с ним сделать?

– Я командир дивизии, дорогая, у меня дивизия. На то есть командир полка.

– И что же он, этот командир полка?

– Уже посадил его на гауптвахту. Кажется, на десять суток. Так что у него будет время поразмыслить над своим поведением и уставом внутренней службы. Надолго теперь драться закается.

Проговорив это, генерал машинально скользнул взглядом по зеркалу, висевшему в простенке между окон как раз напротив качалки, и с удовольствием оглядел себя там и даже подмигнул себе, как бы в знак единомыслия, сразу двумя глазами, но увидев затем там же, в зеркале, насупленный взгляд жены и поняв причину этой насупленности, добавил уже не так бодро и вроде бы страдая оттого, что должен был говорить:

– Не на курорт же его было за это отправлять. Подрался – отвечай как положено. На то и устав. А то так каждый начнет себе позволять кулаки в ход пускать, а потом и за пистолеты хвататься. Дисциплина есть дисциплина, и тут нечего. Не гражданка, армия. Это в гражданке можно всякое, а здесь – баста. В армии дисциплина и порядок. Тем более на фронте. Да и она, эта его Зулейха распрекрасная, тоже, видать, хороша, достойна своего Гарун-аль-Рашида.

– А она-то что сделала?

– Как что? Левашов из-за нее и подрался. Любовь, выходит, у них. Кстати, разве тебе это не бросилось в глаза еще тогда, на танцах? Помнишь, они и удалились вместе, как только он с тобой потанцевал?

– Я как-то не обратила внимания.

– Скажи на милость, не обратила, – незлобиво передразнил ее генерал. – Ведь ты сама не раз говорила, что он влюблен в тебя до безумия и что иначе тебя не называет, как только королевой, и ты, кажется, гордилась этим, насколько я понимаю что-то в этих вещах. Может быть, ты мне никогда об этом не говорила и не подчеркивала при каждом удобном случае, что человек он не такой, как все, а какой-то особенный, из хорошей семьи и все такое прочее? Может, это я все сам придумал?

– Говорила, не отказываюсь.

– Вот видишь! А на поверку?

– Что на поверку?

– На поверку вышло все наоборот. Ловелас он, видать, порядочный, этот твой Левашов, ветрогон, вот что я скажу. А как же иначе? Влюбиться в тебя до беспамятства, а потом подраться из-за какой-то там крохотной девчушки. Лучше ничего не мог придумать?

Светлане Петровне разговор этот был неприятен, он ее тяготил, но при последних словах мужа она от души рассмеялась. Потом спросила:

– Тебе, вероятно, было бы приятно, если бы он подрался из-за меня, а не из-за той девчонки?

– Этого еще недоставало, – зарычал генерал. – Да я бы тогда его… Пусть только попробует. Он у меня с гауптвахты до конца войны не вылезет.

Однако на другой день генерал заговорил совсем по-другому. Правда, за кучей дел он, может, сам и не вспомнил бы об угодившем на гауптвахту рядовом летчике Левашове, если бы ему не напомнила об этом Светлана Петровна. И вот каким образом.

Узнав об аресте Кирилла, Светлана Петровна долго не могла понять, что больше поразило ее в этой истории – сама драка или повод к ней. Конечно, подробностей она не знала, но утверждение мужа, что драка произошла из-за той девчушки-оружейницы, с которой Кирилл танцевал на вечере и с которой потом так демонстративно удалился с танцев, не выходило у нее из головы. Нет, она не ревновала, да и ревновать бы никогда не смогла, для этого надо было очень многое, но отделаться от чувства, что это ее обидело, не могла. Ну ладно, подерись Кирилл просто так, не на любовной почве, она просто бы посокрушалась, как женщина, знающая его и в известной степени интересующаяся его судьбой, быть может, даже поколебалась в своем убеждении насчет его благовоспитанности, а тут причиной всему, оказывается, была другая женщина, эта неказистая Малявка, весь сыр-бор разгорелся, оказывается, из-за нее, да еще по пьяной лавочке, и Светлана Петровна долго не могла отделаться от мысли, что если Кирилл ее и не предал, то все же в чем-то обманул или она сама в нем крепко обманулась, да только не знала, кого в первую очередь за это винить: Кирилла или саму себя, а может, и Малявку, что так некстати появилась на аэродроме с этой своей песенкой о милом синеглазом друге, с песенкой, которую сейчас, как назло, с ее легкой руки распевал чуть ли не весь аэродром, в том числе и сама Светлана Петровна. Причем мотив этой песенки преследовал Светлану Петровну неотвязно даже тогда, когда она вовсе не хотела ни петь, ни веселиться, ни задумываться, он преследовал ее, когда она прочь гнала от себя всякие возможные мысли и о Малявке, и о Кирилле, и убеждала себя, что ей нет никакого дела до того, что произошло в землянке у какой-то там Риммы-парикмахерши и что кто-то там угодил на гауптвахту. Но Кирилл все же не выходил у нее из головы, как не выходила и песенка о милом синеглазом друге с ее первой исполнительницей, она думала о них долго, и разом и порознь, думала с непонятным огорчением и жалостью весь вечер и половину следующего дня, пока, не поборов в себе нерешительность, не обратилась за разъяснением к Остапчуку.

Остапчук как раз со свертком в руках выходил из закутка Сапожкова, где он там с ним что-то горячо обсуждал и, кажется, несколько раз громко назвал фамилию Кирилла, и она, воспользовавшись этим, остановила его в углу на террасе, где было меньше света, и спросила как можно будничнее, хотя и с напряжением в голосе:

– Скажите, Николай Яковлевич, это правда, что Левашов попал на гауптвахту?

– К сожалению, правда, Светлана Петровна, – ответил Остапчук и как-то странно поглядел на нее, потом добавил: – Вы меня спрашиваете так, будто вообще об этом ничего не знаете.

– Я и в самом деле ничего не знаю. Хотя нет, немножко знаю, но не придала этому значения.

– Вот даже как – не придали?

– Да. А что, собственно, произошло?

– Как? Вы и этого не знаете?

– Откуда же мне знать. Хотя что-то там из-за этой его девушки, как мне говорили.

На широком лице Остапчука отразилось неподдельное удивление, и это несколько сбило Светлану Петровну с толку, во всяком случае повторила она свое утверждение уже не так твердо, как бы ей хотелось:

– Мне говорили, что Левашов подрался из-за девушки-оружейницы из истребительного полка, подрался в землянке, где парикмахерская, и за это командир полка посадил его на гауптвахту.

– Совершенно верно, подрался, – подтвердил Остапчук и, понизив голос до шепота, добавил с неприкрытой горечью: – Только не из-за девушки-оружейницы из истребительного полка, а лично из-за вас, Светлана Петровна, именно из-за вас.

Светлана Петровна вспыхнула.

– Надеюсь, вы не собираетесь меня разыгрывать, товарищ младший лейтенант?

– Что вы, какой розыгрыш! – взмолился Остапчук. – Вполне серьезно. Подрался он из-за вас, а не из-за какой-то там девчонки. Да и не подрался вовсе, если уж говорить прямо, а просто врезал одному «обтекателю» по физиономии, когда тот о вас отозвался не совсем любезно, ну, в общем, нахамил там что-то насчет вас. А Римма растрезвонила.

Светлана Петровна нервно закусила губу, и губа у нее посинела.

– Это правда, Николай Яковлевич?

Она все еще была настороже.

– Не сойти мне с места, – заверил ее Остапчук и, почувствовав, что Светлана Петровна ждет от него еще и подробностей, собрался с духом и обстоятельно рассказал все, что знал об истории в землянке у Риммы-парикмахерши.

Светлана Петровна выслушала его внимательно, ни разу не перебила, а когда он кончил, долго и точно бы с болезненным любопытством разглядывала что-то там на стене в углу террасы и молчала. Потом спросила снова, хотя спрашивать, собственно, больше было не о чем, Остапчук рассказал ей все, что только можно было рассказать, не задев ее чести и достоинства:

– Это он вам сам сообщил?

– Нет, Малявка, девушка эта самая, оружейница. А потом и Римма подтвердила. С нею я тоже разговаривал, – снова терпеливо пояснил Остапчук и, неловко потершись плечом о косяк, добавил как бы между прочим: – А к Левашову я только еще собираюсь. Раньше времени не было.

– И, кажется, не с пустыми руками?

Все еще взволнованная новостью, Светлана Петровна не произнесла эту фразу, а словно бы помимо воли машинально обронила ее со своих подрагивающих губ и тут же с облегчением почувствовала, что эта фраза и тон, каким она ее высказала, разом вернули ей прежнюю уверенность – ей как бы беспричинно стало вдруг легко и весело и даже чуточку смешно и в то же время обидно, что Остапчук раньше не рассказал ей, как все это было на самом деле, и, поддавшись какому-то необычному для нее соблазну, поспешила повторить эту фразу, хотя и догадалась уже, что там у Остапчука находилось в свертке:

– Да, не с пустыми руками, Николай Яковлевич. Что это вы так от меня старательно прячете?

Остапчук полиловел, потом, семь бед – один ответ, суетливо, словно ему вдруг уже самому захотелось поскорее изобличить себя в чем-то постыдном перед этой удивительной женщиной, демонстративно развернул этот треклятый сверток буквально у нее перед носом, отчего по террасе тут же пошел волнами убийственно аппетитный запах, и ответил с виноватостью и в то же время как бы с вызовом:

– Пирожки. Считать не трудитесь, ровно пять штук. – Потом, дав ей вдоволь ими полюбоваться, добавил не без горечи и обиды: – А что мне было делать? Я ведь с ним, как-никак, когда-то вместе летал, Светлана Петровна. Понимаете, в одной эскадрилье летал, в одном небе. Так неужели это большой грех навестить своего бывшего однополчанина на гауптвахте и угостить пятком пирожков хотя бы и с генеральского стола?

– Грех, непростительный грех, – уже не сдерживаясь и улыбаясь во весь рот, отчего Остапчук сначала даже вжался в угол, отчеканила Светлана Петровна. – Грех, если эти пирожки черствые и невкусные, – добавила затем она, победоносно вздернув голову и с откровенной радостью и торжеством наслаждаясь испугом Остапчука. – Надеюсь, вам хоть это-то понятно, Николай Яковлевич, или требуется как-то особо расшифровать?

И Остапчук, наконец, расцвел и оставил угол в покое, и тоже заулыбался во весь рот.

– Как можно, чтобы черствые, Светлана Петровна, – с веселым пониманием подхватил он, глядя ей прямо в глаза. – Только что со сковородки, с подрумяненной корочкой, можно сразу десяток съесть.

– Но до десятка здесь, кажется, не хватает ровно половины, – заметила она с той же притворной строгостью. – Что же это вы поскупились для своего друга, Николай Яковлевич? А? Нехорошо. Придется, видно, мне самой вмешаться в это дело, раз у вас не хватило сообразительности, – и не успел Остапчук изобразить на своем раскрасневшемся лице подобающую случаю виноватость, как она с решительным видом, будто кто-то мог ей помешать, шагнула во владения Сапожкова и вскоре вернулась оттуда не только с недостававшим до ровного счета пятком пирожков, но еще и с парой сдобных булочек, которые когда-то, во время памятного чаепития на этой же самой террасе, Кирилл назвал бесподобными.

– Надеюсь, Николай Яковлевич, теперь-то вам не стыдно будет навестить вашего несчастного друга и поддержать его убывающие физические силы? – с хорошо разыгранной невозмутимостью спросила она. – Ну, конечно же, теперь вам можно идти к нему смело. Только упакуйте все поаккуратнее. И передайте ему еще от меня, пожалуйста, что я очень сожалею о случившемся и хорошо его понимаю, но рукоприкладства не одобряю, пускать в ход кулаки – недостойно офицера. И еще скажите, чтобы он больше не читал стихи, посвященные женщине, каждому встречному-поперечному. На этом все, Николай Яковлевич, ступайте. Да не вздумайте там что-нибудь потерять дорогой, головой отвечаете.

– Да уж будьте спокойны, не потеряю, – еще не совсем придя в себя от столь отчаянного поступка Светланы Петровны, поспешил заверить ее Остапчук и, сумев каким-то образом, хотя обе руки у него и были теперь заняты свертками, еще по-военному ей козырнуть, тут же припустил, не разбирая ступеней, с крыльца на гауптвахту, где томился несчастный Кирилл.

А Светлана Петровна, порядком взвинтив себя этим поступком, который, верно, и для нее самой, а не только для одного Остапчука, оказался несколько неожиданным, начала затем возбужденно расхаживать по террасе и с нетерпением поглядывать на тропинку, поджидая мужа, который обычно в это время, если не улетал на другой аэродром или не принимал участия в боевом вылете, приходил обедать: сейчас она ему откроет глаза на случившееся, докажет, что он был вчера неправ, когда утверждал, что лейтенант Левашов подрался из-за какой-то там девчонки-оружейницы, да еще по пьяной лавочке, тогда как он вовсе не подрался, а, как благородный и воспитанный человек, вступился за честь женщины, и этой женщиной была она сама.

И муж вскоре пришел, как всегда, шумный, большой, расточительно улыбающийся, и она двинулась ему навстречу по крыльцу необычно осторожным и сдержанным шагом и как-то воинственно наклонив голову, словно собиралась его тут же, только он ступит на первую ступеньку, сразить наповал, но в этот миг на шум шагов, скрипнув дверью своего закутка, на террасе появился в белом женском переднике и тоже не менее расточительно улыбающийся Сапожков, и им пришлось усаживаться за стол.

Обедали они, по случаю жаркой погоды, здесь же, на террасе, но Светлана Петровна ела мало и вяло – ей все не терпелось рассказать мужу о случившемся, но пока крепилась, справедливо полагая, что сделать это лучше после обеда, чтобы невзначай не испортить мужу аппетит. Правда, муж и сам несколько раз попытался у нее выспросить, что это она сегодня, дескать, слишком уж какая-то не такая, но она только загадочно улыбалась и уклончиво отвечала:

– Потом, после, дорогой. Ешь, а то остынет. Потерпи немножко, – и все пододвигала ему что-нибудь из холодного, подливала в тарелку щей, подбирала более подрумяненный пирожок и, как всегда, с удовольствием наблюдала, как он все это шумно и аппетитно уничтожал и тут же, без передышки, запивал холодным квасом, который для него Сапожков готовил специально по какой-то там, как он любил говорить, секретной технологии, а на самом деле, может, врал, хотя квас, и правда, был всегда отменно забористый.

А когда обед был закончен, получилось так, что разговор, начинать который Светлана Петровна не то что страшилась, а как-то стыдилась и потому все оттягивала, муж начал сам. Поднявшись из-за стола, чтобы пойти в комнату и перетащить сюда, на террасу, кресло-качалку, без которого ему теперь даже самый расчудесный табак казался не лучше самосада, генерал вдруг в раздумье остановился и произнес:

– Что-то я не вижу своего адъютанта? Где он, не знаешь? Время обеденное, а его нет.

Светлана Петровна внутренне подобралась.

– Он у лейтенанта Левашова, на гауптвахте, пошел его навестить. Ты же знаешь, они однополчане, летали когда-то вместе, воздушное братство. Остапчук в Левашове души не чает.

– Опять этот Левашов, – заворчал генерал. – Только и слышишь: Левашов да Левашов, будто на нем свет клином сошелся. У меня он, этот ваш Левашов, вот где, – он похлопал себя ладонью по шее, – сидит. Прямо не знаю, что и делать.

Светлана Петровна опять подобралась, веки ее дрогнули.

– Что такое, если не секрет?

– Какой, к лешему, секрет, – шумно выдохнул генерал и, позабыв, что только что собирался в соседнюю комнату за своим любимым креслом-качалкой, опять опустился на табурет и пожаловался, хотя и не рассчитывал на сочувствие: – Беда с этим Левашовым, да и только. Понимаешь, приходит сегодня ко мне начальник штаба дивизии, чтобы я подписал наградные листы на группу летчиков – в штабе армии торопят. Начал подписывать и вдруг вижу: Левашов, лейтенант, кажется, 1922 года рождения, член ВЛКСМ и все такое прочее. Как же, говорю, ведь командир полка буквально вчера просил меня его наградной не подписывать, а отложить. Ну, из-за этой самой драки, что с девчонкой, ты знаешь. И я ему, то есть командиру полка, пообещал, что раз такое дело, не подпишу. Сама посуди, человек на гауптвахте, а его представляют к правительственной награде.

– Так представляют не за драку, а за храбрость, за отличие в бою, за отвагу и мужество, – не выдержала и несколько высокопарно вставила Светлана Петровна. – Это вещи разные.

Но генерал не стал ей возражать, будто не слышал, только чуть поморщился и, занятый своими мыслями, продолжал:

– Начальник же штаба дивизии настаивает, чтобы наградной лист на Левашова я подписал, а командира полка не слушал, он, дескать, по-настоящему ценить людей не умеет. Ты бы только послушала, как он его чехвостил, а Левашова чуть не до небес вознес, Левашов чуть ли не один из самых храбрых и лучших летчиков в дивизии.

– А он и есть один из самых храбрых и самых лучших летчиков в дивизии, – опять вставила Светлана Петровна, затем, посчитав, что этого, видимо, мало, добавила с внушительной насмешкой: – Кстати, до недавнего времени, по-моему, и сам командир дивизии был о нем примерно такого же мнения.

– А-а, камушек в мой огород? Ну, что же, если хочешь, я и сейчас придерживаюсь такого же мнения и менять его не собираюсь, – довольно спокойно, даже вяло отпарировал генерал, видно, больше занятый решением возникшей перед ним проблемы, чем желанием охладить воинственный пыл жены. – Только что же это получается? – опять взмолился он, хотя и знал, что жена в этом деле не помощник. – Получается, как говорится, ни два ни полтора, потому что начальник штаба дивизии за него, а командир полка – против. Кого слушать, ума не приложу.

– А ты не слушай ни того, ни другого. Ты – командир дивизии, ты и решай. Последнее слово за тобой.

– Легко сказать, решай. А как решишь, когда ни того, ни другого обижать не хочется? Может, ты подскажешь? А? Ну-ка! – улыбнулся генерал уже не так, как всегда.

Светлана Петровна поняла, что это с его стороны хитрый ход или попросту что-то вроде ловушки, и она ловко обошла ее, ответив почти безучастно, словно это дело ее не касалось:

– По справедливости, конечно, как совесть подскажет, так и решай.

– Мудро, ничего не скажешь. Не иначе, как сам Гарун-аль-Рашид твоими устами глаголет, – еще шире и просторнее заулыбался генерал и, как бы проверяя на ней какую-то свою, особую мысль, опять спросил не натуральным, а как бы подпорченным голосом: – Ну, а как бы ты сама, свет очей моих, поступила на моем месте? Чью бы сторону приняла?

Светлана Петровна заалела, крылья носа у нее нервно дрогнули.

– А к чему он представлен, к какой награде?

Этот вопрос она задала не для того, чтобы оттянуть время. Это она набиралась мужества и одновременно пробовала голос, чтобы он, когда нужно, не сорвался. И осталась довольна этой пробой – голос обещал не подвести, звучал как надо.

– К «Отечественной войне» второй степени.

Светлана Петровна поморщилась.

– Мало. Сначала бы я приказала переделать наградной лист Левашова на первую степень. Вторая явно не годится. Первая будет в самый раз.

– А может, прикажешь переделать сразу на «боевик»? – не удержался, чтобы не съязвить, генерал: ему захотелось легонько стукнуть по носу свою не в меру расщедрившуюся на ордена женушку, так сразу и горячо взявшую сторону Левашова.

– Почему же? Можно переделать и на «боевик», – будто не поняв, что это был щелчок по носу, простодушно ответила она. – «Боевик» он тоже заслуживает, ты абсолютно прав. Так вот, сначала, значит, я приказала бы командиру полка переделать наградной лист этого храброго летчика на орден Боевого Красного Знамени, а потом…

Светлана Петровна не договорила – генерал зажал ей ладонью рот и договорил за нее с веселой бесцеремонностью:

– Потом суп с котом. Ясно? Только ничего у тебя из этого не выйдет. Надо быть стопроцентным идиотом, чтобы человека, сидящего на гауптвахте, представлять к такому ордену, какому цены нет. Так что все, свет очей моих, финита ля комедия[10]10
  Комедия кончилась.


[Закрыть]
. И давай об этом больше не будем.

Светлана Петровна откинулась назад, безотчетно вытерла платком губы, потом встала, забавным шагом полководца и с лицом стратега прошлась по террасе, раза два тряхнула упрямо головой, словно вокруг кружились осы, – и в глазах ее вдруг заиграли разноцветные камушки.

– Послушай, Владимир, – с низких нот начала она, и голос у нее при этом дрогнул и как-то переливчато опустился ниже. – Послушай меня внимательно, Владимир, – повторила она уже ровно, без вибрации и, приблизившись к мужу настолько, чтобы, не крутя шеей, он мог видеть ее всю с головы до ног, спросила с оттенком таинственности: – А ты знаешь, за кого, вернее, из-за чего в действительности пострадал несчастный лейтенант Левашов, угодив на десять суток под арест? Нет, нет, не делай, пожалуйста, удивленное лицо. Ты не знаешь, поэтому удивляться будешь потом. Ах, да, за драку. Ну, конечно же, за драку, никто не спорит. А драка из-за кого? Из-за девчонки-оружейницы? Как бы не так, из-за оружейницы. Если хочешь знать, – Светлана Петровна вызывающе выпрямилась, хотя и трусила ужасно, и выпалила: – Левашов подрался из-за меня. Да, да, Владимир, из-за меня, только из-за меня, и он не мог не подраться. Как порядочный человек лейтенант Левашов вступился за твою жену, о которой какой-то негодяй осмелился непочтительно отозваться или даже сказать какую-то гадость.

Кровь ударила генералу в голову.

– Не может быть? – сдавленно выдохнул он. – Ты что-то путаешь. Не может быть! – Но поняв по ее виду, что это правда, вдруг отшвырнул табурет в сторону, вырвал шею из плеч, словно на жену теперь ему надо было глядеть через высокий забор, и загремел, уже не сдерживаясь: – Как он посмел? Да я его, сукиного сына, под трибунал, в штрафной законопачу, пусть там теперь воюет, там ордена зарабатывает. А ты – «боевик», «боевик». Черта ему лысого, а не «боевик». Подумать только, подрался из-за моей жены, жены командира дивизии, генерала. Он что, с ума спятил или возомнил себя маршалом, полководцем, этот твой заступник? Да я его, мерзавца, в порошок сотру…

Светлана Петровна, пожалуй, еще не видела мужа таким разъяренным, и, как ей в эту минуту было ни тяжело, с трепетом подумала, что вот таким же он, вероятно, бывает и в бою, когда вылетает на своем грозном «яке» на задание, что он вот так же точно, такими же вот, как сейчас, суженными до предела и побелевшими от ненависти глазами смотрит в сетку прицела, когда видит в перекрестии вражеский самолет. Обычно раньше Светлана Петровна, как ни пробовала, никогда не могла себе представить мужа в кабине самолета, да еще в бою, так отчетливо и зримо, как в этот вот миг, словно она сама сейчас находилась с ним в этом самолете и видела его крупное, подсиненное небом лицо, уверенные движения рук, слышала его тяжелое дыхание и даже чувствовала запахи, которые исходили и от него, и от бешено ревущего мотора, видела белый диск винта, и это было так ново, жутковато и в то же время страшно интересно, что, ошеломленная этим возникшим в ней неведомым еще чувством, в котором она, правда, до конца еще не могла разобраться, она на какой-то миг даже перестала вдруг слышать его голос, хотя муж стоял рядом, и лишь когда он схватил ее за руку и сильно сжал, она поняла, что он возмущен ее молчанием, и, скинув с себя наваждение, с каким-то острым любопытством и холодным восхищением поглядела на него и преглупо улыбнулась, словно ни на что другое способна уже не была.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю