355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » И снова взлет... » Текст книги (страница 3)
И снова взлет...
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:52

Текст книги "И снова взлет..."


Автор книги: Юрий Белостоцкий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Что вы здесь под ногами болтаетесь? Дисциплину забыли?

Он хотел, конечно, добавить еще что-то, добавить не менее беспощадное, но в этот момент со стороны КП в серое предрассветное небо вдруг по-ужиному, роняя огненную чешую, вползла изжелта-красная хвостатая ракета, осветив нездоровым светом горб землянки, за ней вторая, третья, и Рыбников, хотя и был человеком далеко не робкого десятка, с каким-то не мужским испугом понаблюдав за угасанием этих ракет, вдруг болезненно скривил лицо и простонал, как если бы внутри у него что-то лопнуло:

– Все-таки прорвались гады. Значит, взлетаем. – Потом, опять уставившись на Кирилла, заорал с новой яростью: – А вы что здесь стоите, чего ждете? Особую команду, приглашение? Сейчас же в кабину. Иначе скоро от всех нас тут мокрое место останется.

Что-что, а такую команду Кириллу не пришлось подавать дважды: не подумав даже удивиться столь разительной перемене в поведении комэска, он тут же с неуместной для такого случая радостью подхватил сзади парашют обеими руками, чтобы не бил по ляжкам, и резво, как иноходец, припустил к своей «семерке», где его встретил Шельпяков, при помощи Шельпякова втиснулся в люк, взобрался на сиденье, привычно заерзал, чтобы потом, когда не надо, не искать наиболее удобную позу.

Сысоев его встретил широченной улыбкой и на радостях, что все обошлось благополучно – он видел эту его «горячую» встречу с Рыбниковым, хотя и не разобрал, какие именно комплименты они говорили друг другу, – помог привязаться. Он же, Сысоев, пока Кирилл, на ощупь отыскивая краны, тумблеры и пусковые катушки, готовился к запуску моторов, сообщил в двух словах о причинах тревоги.

Оказывается, прямым курсом к аэродрому шла большая группа «юнкерсов-87», причем под прикрытием шестерки «мессершмиттов», и полку, чтобы избежать, если наши истребители их вдруг не перехватят, возможного бомбового удара, предстояло немедленно, соблюдая очередность эскадрилий, подняться в воздух и переждать это время где-нибудь в безопасном месте на небольшой высоте. Кирилл в ответ понимающе кивнул головой и, еще раз проверив напоследок ход штурвала и педалей, дал знак Шельпякову, что у них на борту все в порядке и моторы можно запускать.

Левый мотор запустился сразу, с первой искры, а вот второй, как на грех, запускаться не захотел, что-то закапризничал, и Кирилл, побившись с ним минуту-другую, начал нервничать и бросать тревожно-искательные взгляды то на приборную доску, то на старт, куда уже вырулила почти вся эскадрилья, то на Шельпякова, а когда мотор, наконец, все же подал голос, с ужасом обнаружил, что на стоянке они остались совершенно одни, вся эскадрилья уже поднялась в воздух и потянула на юг, в сторону Шуг-озера, как было предусмотрено приказом командира полка: там находился запасной аэродром, на котором, в случае чего, можно было и приземлиться. Кириллу стало немножко не по себе, когда он представил, что им придется утюжить воздух в одиночку да еще неизвестно где, и излишне резко вырвал свою застоявшуюся «семерку» из капонира и почти на полном газу порулил на старт.

За ночь небо над аэродромом почти наглухо закрыло облаками, и когда он, уже на высоте триста метров, сделал второй разворот, эскадрильи так и так не увидел, и, верно, как раз из-за этих самых облаков. Не увидел ее и Сысоев, как ни вертел туда-сюда головой. Правда, облака были невысокие, их нижняя кромка едва не задевала за штырь антенны над кабиной, и если их пробить, обзор бы улучшился и отыскать эскадрилью тогда уже не составило бы, пожалуй, особого труда, но пробивать облачность Кирилл пока не стал, понадеялся догнать эскадрилью чуть дальше за аэродромом, где облака, как ему показалось, были реже и светлее. Он только попросил Горбачева попробовать связаться с Рыбниковым по рации или, на худой конец, с землей и, прибавив моторам обороты, но не затяжеляя винтов, взял чуть правее, как раз по направлению к ложному аэродрому, а свой, еще довольно хорошо просматривавшийся, но уже притихший, затаившийся и потому казавшийся безжизненным, оставив слева по борту. Но за аэродромом эскадрильи тоже не оказалось, и он, обменявшись знаками с Сысоевым, решил тогда выходить наверх, за облака, благо здесь, вблизи ложного аэродрома, они, облака, были не такие уж зловеще угрюмые и плотные, как над своим. Неторопливо взяв штурвал на себя и почувствовав лопатками через тонкую гимнастерку возбуждающую неподатливость бронеспинки, он одновременно почувствовал вдруг и какое-то еще смутное, но явно портившее настроение беспокойство, словно полез в облака на свою же беду, которая его там только и поджидала. Вокруг, как всегда в облаках, было покойно, сумрачно и убаюкивающе однообразно, а ему, охваченному этим беспричинным беспокойством, показалось даже, что машина вдруг предостерегающе попросилась назад, не захотела или забоялась идти дальше в эту беспросветную муру с задранным носом, хотя они, облака, не пенились и не кипели возмущением под этим ее задранным носом и острыми лопастями винтов, а, наоборот, равнодушно уступали дорогу. И еще ему почудилось на какое-то время, что и моторы вдруг взяли другую, что-то уж слишком низкую и жалостливую ноту. Но это беспокойство уже не могло повлиять на его решение вырваться наверх, а потом оно было настолько мимолетным, что он о нем тут же начисто забыл, как только впереди, прорезав плексиглас кабины, вспыхнул бледный еще, мутноватый просвет. Правда, дальше и выше виднелись новые облака, причем уже опять плотно сбитые, но в свете боязливо подступающего сюда утра он не увидел в поведении машины и гуле моторов уже ничего подозрительного – и моторы, и машина вели себя теперь вполне безбоязненно, спокойно, и ему, почувствовавшему себя тоже спокойным и уверенным, даже захотелось коротким движением штурвала и секторов газа подстегнуть свою «семерку» и еще выше задрать ей нос, чтобы, наконец, вырваться на ничем не ограниченный небесный простор и отыскать эскадрилью, в которой, конечно же, его хватились. И он бы сделал это, если бы в самый последний момент, уже сдавив ладонью холодные шарики секторов газа, не увидел, к своему ужасу, как слева в этот же просвет в облаках, грозя разнести все в пух и прах, ворвался какой-то одномоторный, похожий на вспухшее облако, самолет. Это было так неожиданно, что он, еще не поняв даже, чей это самолет, свой или вражеский, невольно толкнул штурвал от себя, будто решив уступить тому дорогу, но когда самолет, как бы разорвав острием своих крыльев свою же собственную тень, оказался почти рядом, уже в створе левого мотора, и, будто намеренно пугая, выставил напоказ свои уродливо растопыренные «ноги» в дюралевых обтекателях, он уже, наоборот, хотя и чисто инстинктивно, хватанул штурвал на себя и чисто же инстинктивно припечатал большой палец к гашетке пулеметов – самолет был явно вражеский. Правда, крестов и свастики на нем Кирилл еще не видел, но ему хватило и этих вот чудовищно торчавших из «живота» «ног», чтобы безошибочно определить, что это был никто иной, как «юнкерс-87», или «лаптежник», как его называли наши летчики за неубиравшиеся шасси. Но как он, этот «лаптежник» очутился здесь, да еще один, было непонятно: может, оторвался в облаках от группы, которую, вполне возможно, перехватили и рассеяли наши истребители, и заблудился, а может, специально подкарауливал его, Кирилла, и на какое-то мгновение Кирилл оцепенел. У него появилось ощущение, что «юнкерс» сейчас довернет – ему показалось с испугу, что в этот миг он даже различил в кабине злорадно улыбающееся лицо немецкого летчика – и продырявит его насквозь с первой же очереди. Но оцепенел только на мгновение – уже в следующую секунду, хотя бледность и не успела стечь с его щек, он налился уже таким спокойствием, что даже ощутил, как на его правом виске вспухла и забилась жилка, отсчитывая удары сердца, а сердце – он это тоже вдруг почувствовал необыкновенно четко – больше не теснило грудь, а билось ровно и свободно как, пожалуй, не билось никогда в жизни. Во всяком случае, если бы у Кирилла нашлось время, он обязательно подивился бы этому своему необычному спокойствию. Но времени у него уже не было, «юнкерс» в этот миг, будто в слепой ярости, уже таранил своим железным лбом сетку его прицела, и он, почти не целясь, только как-то неестественно подтянув живот к позвоночнику, чтобы, верно, не сбиться с дыхания, а точнее – совсем не дышать, с тем же спокойствием и невозмутимостью, словно перед ним был не заклятый и опасный враг, которого надо было обязательно уничтожить, а обычная деревянная мишень на полигоне для воздушной стрельбы, деловито нажал на гашетку.

Очередь, если бы он ее услышал, получилась длинной, намного длиннее, чем было надо. Но он ее не услышал. Больше того, сначала ему показалось даже, что пулеметы, хотя машину и забило тут же нервной дрожью, вообще не сработали. Но когда спустя какое-то время – секунду-две, а может, целых три – в нос ему остро ударило дымом и гарью, понял, что на пулеметы грешил зря.

Это вот в основном все и решило.

Правда, наказания Кирилл все равно не избежал. Но что ему было это наказание – все-то выговор в приказе по полку, а не трибунал и вечная потеря неба, – когда в дивизии теперь только и говорили, что о сбитом им «юнкерсе». Даже командир полка, и тот, говорят, не сдержался и в присутствии рядовых летчиков заявил:

– Отчаянная головушка этот Левашов. Я никогда в нем не сомневался. Прирожденный летчик!

Правда, потом командир спохватился и добавил, чтобы люди, а их вокруг было немало, не подумали, что это было полное отпущение грехов Левашову:

– Но дисциплина есть дисциплина, и наказание от него не уйдет.

Конечно, выговор, да еще в приказе по полку, объявленный на общем построении, при соблюдении всех формальностей, к тому же остающийся в личном деле и летной книжке летчика до гробовой доски, – тоже было не так уж мало, и получи его Кирилл сразу же, то есть в тот же день или вскоре, а не после того, как неожиданно даже для самого себя стал героем дня, он отнесся бы к нему не так уж безболезненно, как отнесся теперь. А теперь, выслушав приказ в полном молчании, он только нервно сдвинул брови, ну и потом еще, это уже после построения, ни за что ни про что взъелся на Сысоева, когда тот полез к нему со своими утешениями. И – все, больше ни горечи, ни обиды, только разве злая, в первый миг, радость, что все же не трибунал, а небо. И неспроста. Ведь что бы там ни говорили, а этот его отчаянный эксперимент с деревьями, хотя и квалифицировался в приказе как грубейшее нарушение летной дисциплины, все равно в глазах большинства летчиков, особенно молодых, оставался, как и случай с «юнкерсом», своего рода подвигом, а не нарушением НПП[6]6
  Наставление по производству полетов.


[Закрыть]
или воздушным хулиганством. И многие летчики это не скрывали, даже открыто, правда, только не в полный голос, поговаривали, что за такие дела надо не наказывать, а поощрять, уж если не орден, так медаль-то «За отвагу» он, дескать, как-нибудь заработал. Да и командир полка, подписывая этот приказ на выговор, тоже в душе, быть может, – как Кирилл теперь, немножко избалованный общим вниманием, начал подозревать, – одобрял его поступок, а если и не одобрял, то все равно не шибко-то и возмущался – командир тоже был летчиком, тоже ходил на задания и не мог не понимать, как важно было знать самые потаенные возможности машины, чтобы их использовать, когда придет нужда.

А вскоре снова установилась летная погода, полк опять начал делать вылет за вылетом, и Кирилл, снова занятый своим опасным, но любимым ремеслом, перестал думать не только о выговоре, но и вообще о случившемся – было уже не до этого.

V

А вот не думать о поразившей его воображение женщине, хотя она и оказалась женой командира их дивизии, Кирилл не мог, как не пытался. Злился на себя, а думал о ней, думал непрестанно, все время, пока ум его не был занят чем-то другим. Особенно же буйствовал он в своих думах по ночам, когда заваливался на боковую, а сон бежал прочь. Отгородившись от грешного мира немыслимым барьером и пространством, уже никем не стесняемый, он давал в это время своим мыслям и чувствам такой необузданный простор и волю, что, казалось, узнай о них генерал, он бы отдал приказ его расстрелять, потом воскресить, чтобы расстрелять заново – для надежности.

Днем же такие страсти Кириллу не грозили. Днем он был сдержан, так далеко, как ночью, в своих мечтах не заходил. Самое большее, на что он отваживался, если вдруг видел ее где-нибудь издалека или при нем заходил о ней разговор, так это сказать, да и то, когда поблизости не было Сысоева: – «Что хороша, так уж хороша. Другой такой на всем белом свете не сыщешь! Всем женщинам женщина!»

И все бы, верно, так и шло своим чередом: он бы вздыхал по ней до скончания века украдкой, а она так никогда бы и не узнала, если бы вскоре в чистом небе над селом с нерусским названием Суслоярви не сплоховал летчик одной с ним эскадрильи Глеб Горюнов.

Горюнов в тот день ходил на разведку глубоких тылов противника и уже возвращался обратно, когда его стрелок-радист Николай Остапчук доложил, что видит в хвосте двух «мессершмиттов». И надо было Горюнову тут же свернуть в сторону и попытаться уйти от «мессеров» в облака, благо и время еще позволяло, и облака были надежные, но он, видно, решил, что линию фронта, а до нее оставалось еще километров тридцать-сорок, успеет пройти до «мессеров», а там, дескать, уже дома, а дома и стены помогают. Да не получилось. «Мессера», хотя и у самой линии фронта, все же его догнали как раз вот над этим самым Суслоярви и с первой же атаки подожгли. Правда, несмотря на пожар на борту и ранение, Горюнову все же хватило сил перетянуть самолет через линию фронта, больше того, он даже попытался сбить охватившее его пламя, но неудачно, видно, потерял скорость и, сорвавшись в штопор, врезался в землю, причем почти что дома, невдалеке от своего аэродрома. В живых из экипажа остался только стрелок-радист сержант Николай Остапчук. По приказу Горюнова он, тоже раненый, выбросился на парашюте чуть раньше, чем самолет свалился в штопор. Но для Остапчука этот вылет тоже оказался последним. Хотя в госпитале его и подштопали, однако не до такой степени, чтобы снова летать на пикирующем бомбардировщике: что-то там у него срослось не так, что-то сместилось, и оказался стрелок-радист Остапчук не годным к летной службе, то есть не у дел, пока командир дивизии, знавший его как парня умного и расторопного, не забрал к себе в адъютанты. Прежний же, как выяснилось, сверх всякой меры пристрастившийся к игре в карты, дошел, оказывается, до того, что просадил что-то там из казенного барахла, и генерал быстренько спровадил его излечиваться от этого опасного недуга в пехоту, на передовую.

Вот этот новоиспеченный адъютант, поселившись, как было положено, в доме генерала и быстренько сделавшись там своим человеком, и намекнул как-то его жене – а звали жену генерала Светланой Петровной, – видно, с намерением сделать ей приятное, а заодно и подольститься, что есть, дескать, тут на аэродроме, в бомбардировочном полку, один летчик, который ее буквально боготворит и называет ее не иначе, как только королевой, королевой карельских лесов. Правда, он не сказал, что этим летчиком был именно Кирилл Левашов, до этого тогда дело не дошло, так как Светлана Петровна разговор не очень-то поддержала, он, видно, был ей смешон либо не совсем приятен, и Остапчук решил к нему больше никогда не возвращаться. Но когда он вскоре узнал, из слов самой же Светланы Петровны, что ее родители остались на оккупированной немцами территории и она вот уже почти два года ничего о них не знает и страшно убивается, опять заговорил о Кирилле, только на этот раз без задних мыслей и потому уже в открытую, чтобы ей как-то помочь или хотя бы утешить.

– Знаете, у нас тут на аэродроме, – сказал он ей с озарением, – есть один офицер, так у него родители тоже были в оккупации, и ничего, обошлось. Как немцев вышибли, он их разыскал, оказались живы-здоровы, и отец, и мать. Так что вы шибко-то не убивайтесь, может все и обойдется.

Светлана Петровна с надеждой посмотрела на него, потом спросила:

– Вы его хорошо знаете, этого офицера?

– Как же, в одной эскадрилье летали. Один из лучших летчиков полка.

– Может, вы мне его покажете? Я бы с ним, пожалуй, поговорила. Хочется узнать все подробно. Если это будет удобно, конечно.

– Чего проще, Светлана Петровна, – успокоил ее Остапчук. – Скажите только – и я его приведу. Человек он толковый, воспитанный, вам понравится.

– Хорошо, тогда приведите, Николай Яковлевич, я вам буду благодарна.

– Когда?

– Если можно, прямо сегодня. Зачем откладывать.

– Будет сделано самым наилучшим образом, Светлана Петровна, – с воодушевлением заверил ее Остапчук и тут же, узнав, что Кирилл вот-вот должен возвратиться с боевого задания, послал за ним прямо на стоянку генеральского повара Сапожкова.

VI

Когда Сапожков вскоре передал Кирилла с рук на руки Остапчуку, встретившему его на крыльце генеральского особняка, будто принц какой – в сиянии золотых погон (Остапчуку только что присвоили звание младшего лейтенанта), орденов и широколицей улыбки, – Кирилл уже находился в том состоянии, когда человек теряет способность не только чувствовать, но и соображать. Позволив Сапожкову на стоянке повести себя за собой, он с той минуты уже не мог думать ни о чем другом, как только о встрече со Светланой Петровной, правда, страшась этой встречи, как новичок в полете, и одновременно мучительно ее желая; не мог ни о чем другом помышлять, только о том, как эта встреча произойдет, о чем она его спросит, как на него взглянет, и что он ей ответит. Ни Остапчуку, ни тем более этому упарившемуся ординарцу Сапожкову, что семенил перед ним на своих коротких ножках, в его малиновых мечтах уже не оставалось места, они теперь были для него лишь антуражем в этой встрече, не больше. Даже Нерон, заявивший о своем существовании злобным лаем, как только они с Сапожковым появились в его владениях, не мог вывести его из этого состояния. Кирилл лишь рассеянно, будто увидел Нерона впервые, посмотрел в его сторону, даже не дав себе труда пошевелить мозгами, чтобы понять, откуда и зачем этот лай и кому он предназначался, а когда, наконец, все же разглядел его широко оскаленную пасть с красным языком и два горящих глаза, устремленных как раз на него, вдруг ни с того ни с сего радостно поприветствовал его взмахом руки, и Нерон, словно этим взмахом его одарили по меньшей мере жирной костью, лай разом оборвал и дружелюбно вильнул хвостом, чем привел в восторг Остапчука, с ходу оценившего этот акт необычного для Нерона собачьего гостеприимства и провозгласившего с высоты крыльца, как с трибуны:

– Это добрый знак, товарищ лейтенант. Он не каждого так встречает. Теперь чувствуйте себя как дома.

Кирилл не разобрал, что ему крикнул Остапчук, он только увидел его широколицую улыбку и, ответив тем же, неуверенно шагнул на первую ступеньку лестницы, потом, подобрав ремень планшета, чтобы не бил по ногам, и уже смелее – на вторую, третью, с радостью ощущая под собой упругость сосновых половиц и мысленно обкатывая фразу, которую он собирался сказать Остапчуку, как только поднимется на крыльцо, сказать, конечно, с дальним прицелом, чтобы услышала именно та, ради которой он сюда пришел, а вовсе не сам Остапчук, до которого ему сейчас, когда ноги сами несли его с одной ступеньки на другую, когда половицы так и пели у него под ногами, по правде, не было никакого дела. Взволнованный и раскрасневшийся, он ничего другого сейчас не видел и не чувствовал, кроме как только гулкого стука своего сердца в такт своим же собственным шагам да приятного головокружения, словно перед подъемом на эту самую лестницу хватил «боевые сто граммов». Но когда все ступеньки остались позади и он оказался на небольшой террасе с затейливой балюстрадой, на которой совсем не по-генеральски, а как в обычном крестьянском чулане были развешаны рядком, видно, для просушивания, связки пахучих березовых веников, в недоумении попятился назад, словно попал не туда, куда надо.

Остапчук понял это его недоумение и, потянув его на себя за ремень, пояснил, понизив голос:

– Генерал у нас любитель париться. Как баня – пары веников нету. С Сапожковым они ходят, с ординарцем, так у того волосы на голове трещат, а генерал все «давай да давай». Широкая натура у нашего генерала. А этого запаса, – добавил он, – дай бог, если до зимы хватит.

– Понятно, понятно, при такой натуре может и не хватить, – машинально согласился Кирилл, и потому машинально, что теперь для него пришел черед дивиться уже не обильному запасу веников в генеральском особняке, а тому, как этот Остапчук так быстро успел войти в курс даже банных дел генерала. «Адъютант, всем адъютантам адъютант! – с восхищенной завистью подумал он о нем. – Этак, чего доброго, он и о привычках Светланы Петровны скоро все разузнает, вплоть до того, как она к той же бане относится, из таза или из ковшичка любит окачиваться».

И надо же, только подумал, как дверь тихонечко скрипнула и на террасе как раз появилась сама Светлана Петровна, только не из той двери, на которую Кирилл сперва пялил глаза, а из боковой, обитой клеенкой, которая, верно, вела в небольшую кухоньку, – только дверь приоткрылась, оттуда ударило острым запахом чего-то жаренного и послышалось шипение масла на сковородке. Кирилл не был голоден, но скулы у него свело тут же, и он, чтобы не выдать себя неловким движением, украдкой сглотнул слюну и только после, избавившись от накатившего вдруг соблазна определить, что же все-таки такое так яростно шипело на генеральской сковороде, поднял на Светлану Петровну замутненный волнением взгляд. В первый миг ему показалось, что это вовсе не она, не Светлана Петровна, а кто-то другой, лишь на нее похожий. У той, виденной им мельком всего-то несколько раз и не так близко, да еще дорисованной пылким воображением, была величественная осанка и беспощадная красота, то есть то, что заставляет даже самых самоуверенных мужчин держаться на почтительном расстоянии, а других, как тот же Кирилл, подавляет, делает робкими и неуклюжими, а тут перед ним стояла просто до удивления милая, а вовсе не гордая и холодная женщина, стояла в рядовом ситцевом платье и таких же рядовых домашних туфлях, притом едва достававшая ему до плеча – он тогда, второпях, и рост ее завысил – и такая по-домашнему уютная и ручная, с такой вроде давно знакомой и незнакомой улыбкой на раскрасневшемся от горячей плиты лице, что вся робость Кирилла исчезла и он даже позволил себе издать горлом какой-то странноватый, похожий на приятное разочарование, звук. И еще он успел, пока она прикрывала за собой дверь, подивиться ее рукам, вернее, движениям этих рук. Раньше он никогда не думал, что движения рук у женщин могут быть такими изящными и красивыми, с такой удивительной плавностью и завершенностью, – ему показалось даже, что она вовсе не прикрывала за собой обитую клеенкой дверь, а посылала кому-то за этой дверью невидимый воздушный шар и в то же время была готова принять этот шар обратно. Да и походка, хотя она и сделала-то от этой двери всего два-три шага, опять поразила его своей величавостью и одновременно легкостью. Так что если в этой женщине и было что-то беспощадно властное, так это вовсе не сама красота, а как раз вот эта необычная мягкость и округлость движений и чисто женское обаяние, которые, конечно же, даются только природой.

С наслаждением втянув после кухонного чада через свои розоватые и чуть подрагивающие ноздри стойко державшийся на террасе березовый дух, Светлана Петровна, все так же тихо улыбаясь, поприветствовала Кирилла дружеским наклоном головы, затем перевела взгляд на тут же подобравшегося Остапчука и спросила певуче, как если бы пробовала на нем голос, чтобы узнать, как потом разговаривать с гостем:

– Это и есть тот летчик, о котором вы говорили, Николай Яковлевич?

– Да, Светлана Петровна, это Левашов, лейтенант Кирилл Левашов, – почтительно и ровно ответил Остапчук. – Из двести первого, краснознаменного.

– Вот как – «Кирилл»? – она снова улыбнулась ему совсем просто и открыто, только на этот раз чуть вздернув бровь от легкого удивления, потом добавила, как бы решив вызвать его на откровенность либо дать возможность побыстрее прийти в себя: – У вас хорошее имя, товарищ лейтенант. Вы не находите?

Кирилл, словно сорвав незаслуженные аплодисменты, неловко покрутил шеей – не моя, дескать, заслуга, и почему-то именно в этот миг вдруг с ужасом подумал, что ведь она сейчас запросто может узнать его, узнать по тому самому вояжу в «дворянское гнездо» и встрече с Нероном, подумает, посмотрит и вспомнит, и тогда – хоть ноги в охапку, и, будто что-то могло сделать его хотя бы на время неузнаваемым, он собрался было стащить с головы пилотку и напустить на себя нездешний вид, но тут кстати подоспел Остапчук. Обойдя Кирилла сбоку, Остапчук добавил ей в унисон и, несомненно, с намерением еще выше поднять вдруг пошедшие у него на глазах в гору акции своего бывшего однополчанина:

– Он прямо с боевого задания, Светлана Петровна. На бомбежку ходил. – Слово «с боевого» он нарочно произнес плотно, через зубы, но с улыбкой. – Горяченький, как говорится, с подрумяненными краями. Отбомбился – и сюда.

Однако того впечатления, на которое Остапчук, вероятно, рассчитывал, это его сообщение на Светлану Петровну не произвело. Больше того, при последних словах ее высокий гладкокожий лоб тронула чуть заметная синеватая складка, и она негромко проговорила:

– Вы так легко и с такой радостью об этом сообщаете, Николай Яковлевич, что можно подумать, сходить на боевое задание – все равно, что прогуляться. Ах, молодежь, молодежь! – Потом, повернувшись к Кириллу, добавила с тем же трогательным упреком: – Надеюсь, все обошлось благополучно, товарищ лейтенант? «Мессершмитты» в вас не стреляли и потерь не было?

– Нет, сегодня «мессершмиттов» не было и потерь тоже, – сдержанно ответил Кирилл, назвав «мессеров» не как было принято у летчиков – усеченно, а как и она, полным именем, верно, в знак солидарности.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнула она. – Война – ужасная вещь. Надеюсь, вы согласны со мной?

Кирилл всем своим видом дал понять, что согласен, и этот его вид, как он догадался, ее вполне удовлетворил. Затем, жестом предложив ему табурет и сев против него на другой так, чтобы не стеснять его чрезмерной близостью, Светлана Петровна чуточку выждала, чтобы тот устроился поудобнее, и заговорила уже виноватым голосом и как бы заранее извиняясь за то, что будет вынуждена сказать:

– Я слышала от Николая Яковлевича, что ваши родители были в оккупации, товарищ лейтенант. Это правда?

– Правда, Светлана Петровна.

– Ну, конечно, правда. Извините. Представляю, что они там, бедные, пережили. Ведь это ужасно – все время находиться под страхом смерти и насилия, ждать, что вот-вот сейчас откроется дверь и в твой дом войдут чужие люди, враги, фашисты. Нет, это даже представить себе трудно. Ужас какой-то, кошмар, с ума сойти можно.

– Да, уж хорошего мало, – согласился Кирилл, опустив голову.

– Но хорошо, что у них все это уже кончилось, все позади, и они живы и здоровы.

– Да, слава богу, – согласился Кирилл, но головы не поднял – после оккупации его родители, и правда, остались живы, но здоровыми все-таки не были, однако он не захотел уточнять – разговор на эту тему только еще начинался.

Но не веселый это был разговор, во всяком случае не такой, о каком, конечно, Кирилл мечтал, когда с радостно бьющимся сердцем топал сюда за Сапожковым.

Родители Светланы Петровны, оказывается, еще не так старые люди, жили в Свердловске. Перед самым началом войны они поехали в Гродно навестить старшую дочь. Но не пробыли там и недели, как Гродно захватили немцы, и Светлана Петровна вот уже два года не знает, что сталось с ее отцом, матерью и старшей сестрой, живы они или погибли.

Кирилл слушал ее внимательно, не перебивая, затем, когда она ненадолго замолкла, чтобы снять жар со щек ладонями рук, позволил себе ее утешить, сославшись на пример своих родителей, которые, хотя и хлебнули в оккупации горюшка вволю, все-таки остались целы и невредимы, если, конечно, не считать сгоревшего дотла дома, разграбленного имущества и отцовской чахотки – отец просидел у немцев в каталажке что-то около трех месяцев, как писала мать, по обвинению в связи с партизанами.

Светлану Петровну, казалось, тронули эти его слова, но утешения не принесли.

– Туберкулез – страшная болезнь, – горестно заметила она. – Боюсь, что и мой отец пропадет ни за что, если он вообще еще жив. Он ведь у нас еще в гражданскую войну на Урале партизанил. Уверена, что в первый же день, как немцы захватили Гродно, он начал против них действовать. Мама – нет, мама у нас тихая, тише воды и ниже травы, трусиха, как и я, а вот отец – порох. Он партийный у нас, старый большевик, еще в восемнадцатом году вступил. Терпеть не будет. А у фашистов с большевиками, сами знаете, какой разговор.

– Так он не будет им об этом говорить, – перебил Кирилл.

Светлана Петровна снисходительно улыбнулась.

– Не знаете вы моего отца, товарищ лейтенант. Скажет. Дойдет до дела – и скажет. Сам. Да еще партбилет покажет. С гордостью. И никто его не удержит.

– Да, тогда плохи дела, – поддавшись ее тону, согласился Кирилл, хотя и понимал, что это было бестактностью с его стороны. Он знавал таких старых большевиков: крепкий народ, на костер пойдут, а от своего не отступятся. Да и у него самого отец тоже старик не робкого десятка, даром что беспартийный. Неспроста он у немцев в каталажке три месяца клопов кормил. Было, значит, за что.

– А потом я боюсь, – негромко продолжала погрустневшая женщина, – немцы узнают, что у отца еще и зять генерал. Это же для них находка. Представляете, советский генерал, участник испанской войны, еще тогда, в 1936 году, с фашистами воевал…

От этих ее слов Кирилл невольно шевельнулся, и табурет под ним скрипнул: Светлана Петровна хотя и держала себя с ним все это время просто и открыто, где-то даже проявляла слабость, оказывается, ни на минуту не забывала о высоком положении своего мужа, знала она, как видно, и цену его генеральскому званию. Это Кирилла и восхитило, и удивило, и он, еще раз скрипнув табуретом, начал было убеждать ее, что звание мужа тут ни при чем, что, может, все обойдется и что самый лучший выход из создавшегося положения – это чтобы генерал, раз уж на то пошло, дал команду нанести в ближайшее время по Алакурти такой бомбовый удар, чтобы от этого осиного гнезда фашистов осталось одно мокрое место, но поняв, что говорит не то, что надо, что она ждала от него совсем другого, вдруг на середине фразы так нажал на тормоза, что Светлана Петровна, все это время слушавшая его со снисходительной улыбкой, с жалостью проговорила:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю