Текст книги "И снова взлет..."

Автор книги: Юрий Белостоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Вывел Кирилла из этого удручающего раздумья вдруг раздавшийся у него над самой головой чей-то немолодой женский голос:

– Как себя чувствует наш смелый сокол?

Кирилл вздрогнул, судорожно втянул голые ноги под одеяло и ответил не совсем дружелюбно, словно вошедшая своим вопросом помешала ему дострадать до конца:

– Соколы летают, а я, как видите, лежу на койке.

Потом, как бы убедившись по звуку собственного голоса – а голос был одно страдание и боль, – что он и впрямь имеет право на это недружелюбие, добавил, не поворачивая головы, но догадываясь, что это, конечно же, сама Полина Осиповна, больше некому:

– Курить, само собою, не дадите? Режим?

– Режим, – охотно подтвердила Полина Осиповна (а это действительно была она). – Придется потерпеть. И шевелиться без нужды пока не советую. Лежите спокойно, без этих ваших «бочек» и «переворотов». Это, кстати, в ваших же интересах: быстрее встанете на ноги. – Затем, как бы желая смягчить суровость своих слов, добавила уже с мягкой улыбкой, которую Кирилл скорее почувствовал, чем увидел: он все еще старался не глядеть в ее сторону: – Рана у вас, товарищ лейтенант, не опасная, с головой тоже ничего особенного, ушиб не тяжелый, но полежать все-таки придется. Как вы к этому относитесь? Надеюсь положительно?

– Много?

– Наверное, недели две или чуть больше.

– Две, может, выдержу.

– Надо выдержать, если хотите летать, – посоветовала она. – Срок небольшой. – Потом добавила со вздохом и как бы через силу: – Вы еще легко отделались, товарищ лейтенант, а вот генералу теперь лежать да лежать.

Кирилл беспокойно повернулся на бок.

– Он здесь?

– Нет, отвезли в госпиталь, сразу же. Не ворочайтесь, пожалуйста, лежите спокойно.

– Значит, серьезно?

– Серьезней некуда: ранение в ногу, раздроблена кость, как бы не остался без ноги. Точно я не знаю. Он все еще без сознания, потерял много крови. Скоро из госпиталя вернется Раечка и мы все узнаем подробно. Она там с женой генерала, со Светланой Петровной. Бедняжка так убивается. Подумать только, такое горе…

Полина Осиповна говорила еще что-то, но Кирилл ее уже не слышал, он только видел движение ее губ, и ему было немножко не по себе оттого, что губы у нее были некрасивые, как бы вывернутые наизнанку, и шевелились они тоже как-то не так, как у всех, а на один манер, одинаково, будто она не говорила, а упражнялась в произношении одного и того же слова, а вот какого, не разобрать. И еще он видел ее большие, странно блестевшие черные глаза и морщинки возле этих глаз, и это тоже почему-то было неприятно, хотя думал он вовсе не о них, но эти глаза своим странным блеском усиливали возникавшую заново боль, и он опять почувствовал что-то похожее на головокружение, как если бы только что вышел из пикирования и еще не мог разобрать толком, где небо и где земля.

– А теперь ложитесь на живот и наберитесь терпения, – услышал он затем, будто по радио с земли, ласково-опрятный голос Полины Осиповны, и, поняв, что это она собирается делать ему укол, покорно лег, как она попросила, животом вниз.

А после укола, которого и не почувствовал, он долго лежал молча и неподвижно, бездумно уставясь в потолок, ко всему безучастный и безвольный, словно горькие думы, укол и сообщение Полины Осиповны доконали его совсем, хотя та же Полина Осиповна, если уж говорить откровенно, ничего нового ему не сказала, он и без того догадывался, что дела у генерала идти хорошо не могли, раз его «як» тогда откалывал в небе под носом у «пешек» такие номера, что подумать страшно. Когда от долгого лежания в одной и той же позе потолок вдруг начал ходить у него перед глазами, а лампочка с абажуром раскачиваться, как маятник, он понял, что это от чрезмерного напряжения и долгого глядения в одну точку, и закрыл глаза. Сколько он пролежал так, с закрытыми глазами, не знал, возможно, час, может, несколько минут, но только когда открыл их снова, почувствовал, что в комнате опять был не один – кто-то стоял в изголовье кровати и неотрывно смотрел на него и сдержанно дышал, и хотя дыхание было ровное и тихое, ничем не примечательное, так дышать мог любой человек, он каким-то особым чутьем угадал, что это была Светлана Петровна.

Первым побуждением Кирилла было рвануться к ней изо всей мочи, либо радостно вскрикнуть, но что-то – только не рана – удержало его или у него просто не достало на это сил, и он продолжал лежать все так же молча и неподвижно, лишь чувствуя, что кровь приливает к вискам и он сейчас задохнется. И еще он вдруг почувствовал, что этот ее визит не принесет ему облегчения, а лишь усугубит его страдания, но и тут не шевельнулся.

– Я на минутку, Кирилл, по пути, узнать, как вы тут. Извините, если побеспокоила. Сейчас Раечка соберет, что надо, и мы – снова в госпиталь. Машина ждет. Как вы себя чувствуете?

Голос у Светланы Петровны был сухой, почти равнодушный, и он понял, что это от свалившегося на нее несчастья, а если в ее голосе еще и оставались какие-то добрые и ласковые нотки, то она, верно, приберегала их, чтобы сказать уже у другого изголовья, в госпитале, а не здесь. От нее сейчас и пахло госпиталем – это он почувствовал сразу, как только она подошла ближе, пахло стойко, даже нестерпимо, словно она провела там не ночь, а вечность. И вид у нее тоже был какой-то нездешний. В белом халате и в белой же косынке, так и оставшихся на ней после госпиталя, она показалась Кириллу похожей на смертельно уставшего врача, а вовсе не на женщину, потерявшую голову, как недавно утверждала Полина Осиповна; глаза ее, хотя и глубоко печальные, глядели на него внимательно и ровно, даже с чуть холодным любопытством. Он как-то видел: так врачи смотрят на больных перед тем, как поставить окончательный и всегда почему-то безжалостный диагноз. Кириллу стало неловко под этим ее взглядом, и он на мгновение прикрыл глаза, потом вдруг дернулся всем телом и с горьким отчаянием и громче, чем бы следовало для раненого, выпалил:

– Это из-за меня! Это все я виноват.

– О чем вы, Кирилл? – с недоумением и даже с некоторым испугом спросила она его, и это удивление и этот испуг убедили Кирилла, что своим признанием он не утешил ее, а только хуже растравил боль, и, чтобы оправдаться, спросил уже примирительно, хотя и напряженно:

– Вы знаете, что генерала подбили из-за нас? Он спас наш экипаж, а сам пострадал.

– Знаю, – был ответ. – Но почему вас это мучает?

Светлана Петровна вышла из-за спинки кровати, где она поправила ему сбившееся одеяло, и он увидел ее всю: гордо выпрямившись, она смотрела на него не то с недоумением, не то с укором, потом добавила все тем же сухим голосом:

– Разве вы не бросились бы ему на помощь, если бы он оказался на вашем месте?

Кирилл приподнялся на койке под этим ее взглядом и задышливо выдавил:

– Это жестоко…

Он не договорил, но и так все было ясно, и Светлана Петровна в знак того, что другого ответа от него и не ожидала, снова подошла к его изголовью, ласково над ним склонилась и почти насильно заставила успокоиться.

– Вам вредно волноваться, Кирилл, прошу вас…

Руки у нее были мягкие, но холодные, как лед, и пальцы, когда она нечаянно коснулась его лба и щек, слегка дрожали. Кирилл закрыл глаза, он побоялся, что глаза его выдадут, – так это ее мягкое прикосновение и одновременно эта ледяная дрожь в пальцах на него подействовали. У него даже мелькнула мысль взять сейчас эти ее пальцы в свои руки и согреть их дыханием, но поскольку при закрытых глазах сделать это было трудно, а открыть их у него не хватало духу, он вдруг с мальчишеским капризом отворотил лицо к стене и голосом человека, которого никто и никогда в этой жизни не понимал и не поймет, простонал:

– Если бы вы только знали, Светлана Петровна…

– Что такое?

– Как все нескладно получилось. Обидно и жалко.

Потом добавил: – Ведь я люблю вас…

И опять вздрогнул, только на этот раз уже не от ее взгляда, а от звука собственного голоса: он хотел произнести это, последнее, тихо-тихо, почти одним движением губ, как бы только для себя, чтобы Светлана Петровна не услышала, а вышло – точно в колокол бухнул, не иначе, и получился перебор, и тогда, посчитав, что уж теперь-то терять ему больше нечего, все равно пропадать, порывисто повернул к ней полыхнувшее жаром лицо, упрямо выпятил вперед подбородок и с какой-то дразнящей обреченностью повторил:

– Люблю, Светлана Петровна, хоть убейте. Лучше бы уж «мессера» меня сбили…

Странно, но вывернув себя вот так перед ней наизнанку, по существу даже как бы против собственной воли, он вдруг почувствовал, что страшно ему от этого не стало, и стыдно тоже не было, а стало, наоборот, спокойнее и легче, как если бы он всю жизнь носил в себе какой-то тяжкий груз вроде неразорвавшейся бомбы, а сейчас от этого груза невольно освободился. Больше того, вместе с облегчением он почувствовал еще и что-то вроде гордости – надо же было когда-то это сказать, вот он и сказал. Правда, в глубине души, на самом ее донышке, он понимал, что сказал он это все-таки не вовремя – генерал лежит на госпитальной койке, да еще без сознания, – но ведь сказано это было не намеренно, а под впечатлением, притом из жалости, чтобы посочувствовать, так что и его понять тоже было надо. Словом, он сказал то, что сказал, и с него довольно, остальное его не касается, и он даже начал убеждать себя, что ему теперь будет совершенно безразлично даже то, как она отнесется к этим его словам: хлопнет дверью, закроет ли, наоборот, от стыда лицо руками или, может, оскорбительно промолчит – ему будет все равно, во всяком случае, он ничему не удивится. Но удивился и даже обиделся, хотя Светлана Петровна ни того, ни другого не сделала, и даже не сломала бровь от неожиданности либо возмущения. Выслушав это его отчаянное признание, она только как-то неловко подалась в его сторону, словно хотела проверить, как у него с температурой, затем откровенно внимательно, но спокойно, без напряжения, посмотрела ему прямо в глаза, правда, пожалуй, дольше, чем бы следовало, и ответила вдруг с необидной веселостью и в голосе, и во взгляде:

– Ах, Кирилл, Кирилл! Ну, какой же вы, право. Совсем еще ребенок. Лежите лучше и не шевелитесь, вы же ранены. А потом ведь, если хотите, я давно все знаю, только боялась вас расстраивать. Это был бы конец. Понимаете? Конец. Бесповоротный. Так что лежите и не говорите больше ни слова, не то я пожалуюсь на вас врачу. Так будет лучше, – и, как только он, сраженный этим ее ответом, обессиленно откинул голову назад, на подушку, и притих, добавила голосом много пережившей женщины, хотя он уже вряд ли был в состоянии ее понять: – Не сердитесь, Кирилл, вам вредно волноваться, поверьте моему слову. Конечно, я понимаю, вы все это из-за меня, у вас доброе сердце. Но я сильная женщина, Кирилл. Понимаете? Я все выдержу. Надо выдержать. И вам надо выдержать. Потом вот еще что: сегодня мужа, вероятно, отправят в Москву. Дело идет к тому. Я улетаю с ним. Так что прощайте и выздоравливайте. Вам еще летать да летать. А я всегда буду о вас помнить. Всегда. Прощайте же и улыбнитесь мне на прощанье. Я хочу видеть вашу улыбку. Ну! – и с этими словами она нашарила в складках одеяла его руку, легонько ее сжала своими так и не успевшими согреться пальцами и впервые, пожалуй, за все время, что была здесь, свободно улыбнулась. И было в этой ее улыбке столько нежности, тепла и грусти, что, увидь ее Кирилл, он, наверное, опять бы дернулся всем телом на своей тесной койке, а может, и сорвался бы на крик. Но этой последней улыбки Светланы Петровны Кирилл не увидел, он опять, как только она коснулась его руки, накрепко сомкнул веки и уже больше ничего, кроме как только легкого головокружения и отчаянных толчков в груди, не чувствовал.

Потом она ушла и он опять остался один на один со своими мыслями и с этими отчаянными толчками в груди, от которых сердце упиралось в ребра, и ему было так тяжело и бесприютно, как, пожалуй, не было тяжело и бесприютно давно – ведь это был конец, конец всему тому, чем он жил последнее время, чем дышал. У него появилось ощущение какой-то пустоты и обреченности, какое он однажды уже испытал, вернувшись из полета, из которого, как он считал, ему лучше было бы не возвращаться. Они тогда ходили с Сысоевым на разведку одного вражеского аэродрома, и этот полет, опаснейший донельзя, несмотря на отчаянную храбрость и упорство Кирилла, кончился тем, что вместо разведывательных данных об аэродроме, так остро интересовавших командование, они привезли на борту мертвое тело стрелка-радиста Шумилова. Кирилл тогда, помнится, готов был руки на себя наложить.

Вот и сейчас ему было, пожалуй, не легче, чем тогда, сейчас его тоже терзал тот же стыд и сердце давила та же тоска. Правда, на его совести сейчас не было смерти, но это еще ничего не значило, смерть могла наступить в любой миг – генерал все еще находился без сознания, – и поэтому чувство вины за случившееся делало его не менее несчастным, чем тогда, и он буквально цепенел при мысли, что Светлана Петровна не высказала это ему лишь по своей врожденной деликатности, а может, просто из жалости – он ведь тоже сейчас лежал беспомощным на койке, тоже был в бинтах. А потом эта его любовь – не была ли она таким же безумством, как и тот, прошлогодний полет, из которого он привез мертвое тело стрелка-радиста? Уж не расплата ли за это безумство вот эти его теперешние муки, от которых можно было сойти с ума и он почти сходил, пока с чудовищной беспощадностью вдруг не убедил себя, что да, это было безумство и ему поделом, пусть расплачивается за него сполна, но безумство, что там ни говори, прекрасное, а вовсе не бессмысленное, и это безумство, верно, останется в нем, как самое чудесное мгновение в жизни, навсегда, во всяком случае до тех пор, пока в один прекрасный день его не собьет какой-нибудь настырный «мессер» или «фоккер». Да и тот полет, прошлогодний, тоже, верно, не был одним лишь безумством, он тоже что-то значил… И это беспощадное, сродни самоубийству, и в то же время размягчающее ум и волю заключение внесло успокоение в его истерзанную душу, и он, как бы примирившись со всем и вся, в том числе и со своей будущей собственной гибелью, которую он тоже видел в своих мечтах лишь прекрасной, лежал уже без мук и приступов укоров совести, а затем и мысли эти, что умиротворили его сладкой болью, тоже оставили его в покое, и он уже лежал без мыслей и без желаний, просто так, как лежалось, не замечая даже, как раза два в палатку входила Полина Осиповна и что-то там искала на тумбочке либо перекладывала с места на место. Он лишь бездумно и ничего не желая, кроме тишины и покоя, все глядел беспредметно в окно, через которое сюда доносился со стоянок смягченный расстоянием гул моторов, и это окно с таким обычным переплетом и обычными, разве чуточку позеленевшими от времени стеклами, ему казалось не окном, а чем-то далеким и непостижимым, как тайна.

И так лежал он долго, и пролежал бы, может, еще дольше, если бы его внимание вдруг не привлек какой-то подозрительный шум, раздавшийся где-то с той стороны этого самого окна, снаружи, словно там кто-то карабкался по бревенчатой стене, чтобы выставить стекло, и вслед за этим в окне что-то мелькнуло. Но мелькнуло так быстро, что разобрать, что именно – обломившаяся ветка с соседнего дерева, пролетевшая мимо птица или человек, – было невозможно. Кирилл слабо шевельнулся и тут же замер снова. Что-то подсказало ему: и звук, и мелькание должны повториться, и он тогда узнает, что это его вдруг встревожило. А встревожило его не на шутку, он был уверен, что за ним кто-то подсматривает, только боится попасться на глаза, видно, ожидает, когда он уснет. И он сделал вид, что уснул, а сам, выбрав позу поудобнее, из-под опущенных век начал внимательно наблюдать за окном, с нетерпением ожидая разгадки этого шума. Предчувствие его не обмануло. Не успел он по-настоящему затаиться и привыкнуть глядеть сквозь трепетавшие от напряжения ресницы, как там, снаружи, где-то на уровне завалинки или чуть выше, опять послышалось что-то вроде сдавленного пыхтенья, потом задребезжало стекло, как если бы по нему стрельнули из рогатки, и вслед за этим, почти по центру переплета, показалось чье-то мучительно напряженное лицо со смешно расплющенным о стекло носом. Оконный переплет мешал до конца разглядеть это лицо и даже определить, кому оно принадлежало – мужчине или женщине, но Кириллу и не потребовалось его даже разглядывать, ему достаточно было увидеть на этом озабоченно-напряженном лице два по-мальчишечьи озорных, остро высматривавших его черных глаза, как он ахнул и издал горлом что-то похожее на то, что человек издает, когда идет ко дну – в окне была Малявка, Малявка собственной персоной.

Первой мыслью Кирилла было снова притвориться спящим либо, на худой конец, не обращать на нее внимания – пусть висит там, на стене, держась руками за наличники, сколько влезет, но вспомнив затем, что окна в здешних краях располагались от земли довольно высоко, а наличники могут не выдержать и она загремит вниз, попытался было сделать страшную рожу, чтобы она от греха поскорее убиралась прочь, но рожи не получилось, и взмаха рукой тоже не получилось, как он ни тужился, а получилось что-то вроде страдальческой улыбки и немощного призыва на помощь, словно он тут действительно тонул.

А Малявке как бы только этого и надо было: увидев эту его мучительную улыбку и беспомощный взмах рукой, она в ответ счастливо улыбнулась, потом решительно тряхнула головой и тут же исчезла.

Кирилл без сил откинулся назад, на подушку, и в этой позе пролежал столько, сколько было нужно, чтобы привести опять захороводившие мысли в порядок. Потом машинально, но уже без жеста отчаяния, провел рукой по лбу. Лоб был влажный и горячий. «Температура, – подумал он. – Никак не меньше тридцати восьми». И еще подумал он вдруг со слабо ворохнувшимся интересом, как назовет его сейчас Малявка, когда заявится после этой своей сногсшибательной разведки сюда, к нему в палату, во всем своем мальчишеском великолепии: «Кириллом» или «товарищем лейтенантом»? А что заявится, не сомневался. Эта Малявка сам черт, теперь от своего не отступится ни за что, пойдет на пролом до последнего, раз не побоялась карабкаться по голой стене. Так как же все-таки она его сейчас назовет, когда войдет и уставится на него, как на икону? Интересно, интересно. Если «Кириллом», решил он, рана заживет быстрее и через недельку-другую он сделает Полине Осиповне на прощанье ручкой и – снова туда, в небо, за штурвал самолета, который он из рук уж больше никогда не выпустит. Но на «Кирилла», пожалуй, она не отважится, пороху не хватит, несмотря на всю ее отчаянность и безрассудство, а опять, посутулив свои худенькие плечи и остановившись нерешительно где-нибудь у самых дверей, не ближе, ограничится строго уставным – товарищем лейтенантом. И это будет скучно и уныло, как вот этот фикус в кадке, чего-то нового в их отношения, понятно, не внесет и все у них пойдет по-старому, как раньше, через пень-колоду. А может, и отважится, назовет по имени, разве заранее скажешь? Соберется вдруг с духом, задерет повыше свой крохотный, только что измазанный об оконное стекло нос и выпалит, как это она одна умеет на аэродроме: «Вот и я, Кирилл! Не ожидал?» Да еще добавит что-нибудь такое, что хоть стой, хоть падай. Например, насчет совместного полета в следующий раз. Она ведь оружейница, а стрелять – дело не такое уж хитрое, стрелок из нее наверняка получится хоть куда. Возьмет и скажет: «Давай-ка, Кирилл, отныне летать вместе, а то без меня, я вижу, у тебя ни черта не получается». Скажет – и все, у нее ведь не задержится, на то она и Малявка. И Кирилл, на миг представив себе эту картину так ярко и живописно, вдруг заулыбался во все лицо, оживленно заворочался на койке и снова провел здоровой рукой по лбу, только на этот раз не отереть пот, а чтобы пригладить свалявшиеся волосы. Но поймав затем себя на мысли, что он, судя по всему, оказывается, вовсе не против ее вторжения, хотя надо было бы быть против, больше того, законопатить дверь и ни под каким видом ее, этого дьяволенка, сюда не впускать, быстренько согнал с лица эту опасную улыбку и настороженно покосился на дверь.

За дверью в этот миг послышались шаги. Шаги были ее, Малявки, это он понял сразу, Полина Осиповна ходила не так, и тут же почувствовал, как туго подрагивавшие губы его снова, по мере приближения этих шагов, начали складываться в предательской улыбке, и он, чтобы не выдать себя и не дать ей, чего доброго, вообразить, будто он ее тут ждал, да еще с нетерпеливым любопытством, как если бы на ней сошелся свет клином, поглубже, до самого подбородка, зарылся в одеяло и крепко зажмурил глаза. И вовремя: дверь тут же скрипнула, и она вошла и с ходу, прямо от порога, точно боялась опоздать, выпалила голосом, секущимся от возбуждения:

– Вот и я, Кирилл. Здравствуй!