Текст книги "И снова взлет..."
Автор книги: Юрий Белостоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Мой милый, любимый, друг синеглазый мой…
Зал от неожиданности заскрипел скамьями, потом опять притих и подозрительно покосился на Кирилла. Притих и Кирилл, хотя толком и не разобрал еще, его ли это она позвала к себе в напарники на сцену и вообще что все это значит. А девчушка, словно насладившись его замешательством, сделала вперед еще шаг, развела руки уже в стороны и, не спуская с него дразнящего взгляда, позвала снова, только уже по-песенному, как бы нащупывая мотив, и явно упрекая:
– Напрасно, мой милый, ты ходишь сам не свой…
Люди в зале опять шевельнулись, точно им не стало хватать воздуху, а кто-то даже, справа от Кирилла, кажется, Сысоев, Кирилл не разобрал, не выдержал и встал, точно бы намереваясь потребовать от нее прекратить эту комедию, а может, просто предложить в напарники певице вместо обалдевшего Кирилла себя, но девчушка, ни капельки не оробев, отчаянно тряхнула головой и запела уже в полный голос и чуть покачивая в такт бедрами:
Сердишься, чего-то злишься
и глядишь рассеянно в окно,
Я знаю, милый мой, меня ты любишь,
А ревновать так глупо и смешно.
Теперь Кирилл уже окончательно сник: девчушка, будь она неладна, пела явно для него, теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений, но как отнестись к ее затее, не знал. Сначала он попробовал было сделать вид, что он вовсе не синеглазый, и, следовательно, она ошиблась адресом, пускай поищет в зале, раз приспичило, кого-нибудь другого, у кого глаза синие, но не помогло. Певица по-прежнему не спускала с него насмешливо сочувственного взгляда, продолжала обращаться только к нему, а не к кому-нибудь другому, зовя его и страстно убеждая, и при этом, как вполне созревшая женщина, хотя была-то от горшка два вершка, пленительно покачивала своими округлыми, четкого рисунка, бедрами. Кирилл стиснул зубы и решился на мальчишеский поступок – сделал ей свирепую физиономию: отстань, мол, чего пристала, видишь, не до тебя. Но что этой певице были его страдания, раз она никого не хотела признавать в зале, кроме одного Кирилла и со сцены на него опять, на потеху присутствующим, полились упреки, просьбы и увещевания, что нельзя, мол, в такой день «сидеть, как пень надутый, а ревновать, коль нет причин, смешно», и Кириллу, заполыхавшему всеми цветами радуги, уже не оставалось ничего другого как только примириться со своей горькой участью, то есть снова начать тихонько сутулить плечи и безотрадно разглядывать свой собственный пуп.
И ладно еще, если бы на этом его страдания закончились, так нет ведь: едва певица, провожаемая мощными хлопками и криками «браво», скрылась за кулисами и занавес задернули, на его бедную голову посыпались новые синяки и шишки: это его друзья-однополчане во главе с Сысоевым начали его любезно поздравлять, а вот с чем, дипломатично не договаривали, начали чего-то там желать, и тоже с недомолвками, и Кирилл, одарив их свирепым взглядом, пробил себе локтями дорогу к одной из дверей и выбрался из землянки на свежий воздух, чтобы перевести дух. Здесь, на воле, было темно и тихо, и можно было собраться с мыслями. Он вытащил портсигар, сунул в рот папироску и чиркнул спичкой. Спичка зашипела, но не зажглась, Кирилл полез за другой, но спичек в коробке больше не оказалось, и Кирилл, закинув коробок в кусты, собрался было облегчить душеньку негромким ругательством, как из темноты вдруг до него донесся несмелый и точно бы мальчишеский голос: «Подождите, товарищ лейтенант, я вам сейчас целый коробок принесу», а вслед за этим он услышал топот чьих-то быстро удалявшихся шагов. И голос, и топот были незнакомы, и он с недоумением потянул себя за нос, – кто, мол, это, откуда? – а затем, посчитав, что это снова шутка, собрался было шагнуть обратно к землянке, как в тот же миг на тропинке, точно из-под земли, перед ним появилась небольшая, по плечо ему, фигурка, перехваченная ремнем, и давешний голос задышливо произнес:
– Вот и я, товарищ лейтенант.
Потом чиркнула спичка, вспыхнул огонек, и при свете этого огонька Кирилл увидел несмело устремленный на него взгляд чьих-то вроде знакомых и незнакомых, таких по-мальчишечьи озорных глаз. Он наклонился, чтобы разглядеть эти глаза получше, но туг же услышал:
– Ой, обожжетесь, товарищ лейтенант. Прикуривайте быстрее.
И тогда-то, только после этого «ой» и «обожжетесь», он, наконец, понял, кто это был перед ним. Это была его давешняя мучительница, что разливалась соловьем на сцене на потеху всему залу, и Кирилл, похолодев глазами, хотел было демонстративно показать ей спину, но вместо этого вдруг протянул с недоумением и тревожной радостью:
– Так это вы?
– Да, товарищ лейтенант, это я, – призналась его мучительница таким тоном, словно после этого признания собиралась прямехонько на гауптвахту. Потом взмолилась: – Вы уж простите меня, товарищ лейтенант, не нарочно я, честное комсомольское. Нечаянно получилось.
– А я вас и не виню, – опять почему-то явно противореча себе, ответил Кирилл, хотя с большим удовольствием, наверно, дал бы ей под зад коленкой.
– Нет, вы сердитесь, я вижу, но все равно я не виновата. Извините. Ведь если хотите знать, я не сама. Так вышло. Вот только послушайте. Ведь я ужасная трусиха, а тут комиссар полка мне говорит, это как выйти на сцену, подбери, говорит, какого-нибудь интересного летчика, смотри на него и пой, пой как бы только для него, а в зал или там по сторонам не смотри, тогда и страшно не будет. Я ведь недавно в самодеятельности. В школе – не считается. Там все по-другому. А тут все взрослые, незнакомые. Вот я его и послушала, а потом удержаться не могла. Поглядела на вас, запела и, знаете, все забыла, забыла что на сцене. Правда, видела, что вы обижаетесь, вам это неприятно, а поделать с собой уже ничего не могла. Извините уж, товарищ лейтенант. Ладно? Больше никогда не повторится.
– Еще бы, – криво усмехнулся Кирилл, потом спросил, почувствовав вдруг какой-то непонятный интерес к этой девчушке и не очень-то, по правде говоря, обрадовавшись этому интересу. – Как вас звать?
– Если по-военному – сержант Рябчикова, а так – Люся, Людмила. И еще меня Малявкой зовут, это из-за маленького роста.
– Фамилия вкусная, аппетитная, – одобрил Кирилл. – Имя тоже ничего, подходящее, а в Малявке есть даже что-то этакое. Ну, в общем, это самое. – Потом изменил голос и сурово предупредил: – Только имейте в виду, сержант Рябчикова, в следующий раз, как будете выступать, такой номер у вас больше не пройдет. Устроили комедию. Понятно или повторить?
– Понятно, товарищ лейтенант, – поспешила согласиться та. – Больше ничего такого никогда не случится, не сойти мне с места. – Голос ее дрогнул. – Не верите? Хотите, возьму в рот зажженную спичку?
– Что-о?
– Спичку в рот, – решительно повторила она. – Думаете, слабо? Возьму – и все. Я уже не раз брала. И ничего. Смотрите – и не успел Кирилл опомниться, как эта отчаянная головушка привстала на цыпочки и, тут уже угрожающе зашуршав коробком, чиркнула спичкой и, вероятно, на самом деле осуществила бы это свое сумасбродное намерение, если бы Кирилл в последний момент не схватил ее за руку и не прикрикнул по-служебному строго:
– Отставить, товарищ Малявка! Приберегите этот номер для кого-нибудь другого, раз вам так уж хочется глотать горящие спички, а чтобы при мне ни-ни. А спички лучше отдайте мне, детям спичками играть не положено. Вы ведь их так и так у кого-то для меня выклянчили.
– Я не клянчила, мне дали, – упавшим голосом ответила Малявка.
– Все равно.
– И вы мне тогда простите? На все сто?
Это походило уже на торг, и Кирилл снова почувствовал что-то вроде желания отшлепать эту настырную девчонку, задрать юбчонку и отшлепать, как полагается но почему-то опять ответил как бы в пику этому своему желанию, словно в него вселился бес и этот бес все время путал ему карты:
– Кто старое помянет, тому глаз вон. Достаточно?
– Вполне, по самую макушку, – радостно вскрикнула она, и даже в темноте глаза ее сверкнули торжеством. – Спички ваши.
Однако через мгновение, как только Кирилл засобирался уходить, она снова сникла, будто ее обдало холодком, и вдруг униженно попросила:
– Если вы и вправду больше не сердитесь, пригласите меня тогда на танец. Всего на один.
– Пригласить на танец? – ахнул Кирилл.
– Ну да.
– Пригласить тебя на танец? – снова и уже членораздельно, точно на ухо глухому, повторил он, наливаясь тихой яростью и от этой ярости не замечая, что перешел на «ты». – Пригласить за то, что по твоей милости я сегодня стал посмешищем на весь аэродром? За это?
– Нет, не за это. Просто так, как всех приглашают.
Легкие у Кирилла расперло до плеч.
– Почему же все-таки, черт бы тебя побрал, – наконец, не сдержался и заорал он на нее, – именно я должен пригласить тебя на танец? Ты в своем уме? И потом как это – ты меня просишь, чтобы я тебя же пригласил на танец? Это же чехарда какая-то. Неужели тебе не стыдно? Ведь ты же, в конце концов, девушка, а не парень. Или ты считаешь, раз я тебя простил, тебе теперь уже все позволено, и после танцев ты еще, чего доброго, заставишь меня проводить тебя до землянки и даже объясниться с тобой в любви? Ты хоть понимаешь, о чем просишь?
– Понимаю. Только… только думала, вам это будет не трудно. Я ведь еще ни разу не танцевала с мужчиной.
– Вон оно что! Мама не велела?
– Меня не приглашают, никогда не приглашают.
– Отчего же?
– Что я маленькая, наверно.
– Господи, – простонал Кирилл, чувствуя, что после этих ее слов его уже не хватит не только на то, чтобы ее окончательно и бесповоротно отшить, как он задумал сначала, а даже обратить все это в шутку, чтобы хоть без особых потерь выйти из этого чертового круга. Единственно, на что у него сейчас еще достало сил, так это как-то безотрадно поворочать языком во рту, словно там вдруг вскочил чирей, и потом сказать охрипшим голосом:
– Веди, твоя взяла.
– Всего-то один танец, товарищ лейтенант. Один-единственный.
– Веди, злодейка!
IX
Когда они вошли в зал, скамеек там уже не было – часть их вынесли наружу, часть рассовали по углам и на освободившемся не бог весть каком пространстве уже вовсю кружились пары. Шарканье множества ног почти заглушало голос певицы, певшей про синий платочек, но Кирилл все же разобрал, что до конца пластинки еще далеко, и, отыскав глазами свободный пятачок, почти силой втолкнул туда свою партнершу, бесцеремонно взял ее за талию и повел по кругу. На нее старался не глядеть, по сторонам тоже, а как только деформированный усилителем голос певицы подвел их к самому барьеру, за которым, как на Олимпе, восседало дивизионное начальство, вообще согнул шею коромыслом и уже не видел ничего, кроме как двух бордовых лычек на погонах своей неказистой партнерши и плотных прядей ее закрученных в штопор волос. Он знал, кожей чувствовал, что Светлана Петровна сразу же, как только он пошел танцевать, заприметила его, а сейчас вообще не сводила с него глаз – она была здесь в этот момент, рядом, и если бы не музыка, он, возможно, даже услышал ее дыхание – и, конечно же, что-нибудь да говорила своей кокетливой соседке слева (это, кажется, была жена начальника метеослужбы дивизии) по поводу его партнерши, едва достававшей ему до плеча и потому производившей рядом с ним довольно забавное зрелище. А может, она его партнершу вовсе и не замечала, а смотрела только на него одного и, возможно, любовалась им исподтишка, но он упорно, хотя это и стоило ему больших усилий, не замечал ее присутствия – пусть знает, как аплодировать тому красавчику в трусиках с кармашком. Правда, поздороваться с нею все же бы не мешало, ну, хотя бы кивком головы или глазами, ведь нельзя же было вот так до бесконечности делать вид, что ее не замечаешь, когда крутишься у нее перед самым носом, иначе она вообще подумает о тебе бог знает что. Но то говорил ему голос благоразумия, а оно, благоразумие, в данный момент находилось во вражде с уязвленной и потому опасной гордостью, и гордость эта брала верх. Но, странное дело, счастливым или хотя бы чуточку отмщенным он себя не почувствовал. Хуже того, без видимых причин он начал даже раздражаться. Его вдруг стали раздражать сперва соседи, ненароком толкавшие его то в бок, то в спину в самый неподходящий момент, потом музыка, которой бы давно пора было кончиться, а она не кончалась (Кирилл даже не заметил, как одну и ту же пластинку пустили без перерыва на второй круг), а затем он пришел к выводу, что партнерша его, хотя и старалась изо всех сил, танцует безбожно плохо, сбивается с такта, позволяет наступать ей на ноги, и он, не сдержавшись, прямо заявил ей об этом:
– Тебе бы лучше петь, а не танцевать, петь у тебя лучше получается. Ты что, не можешь сразу повернуться. Постаралась бы уж, раз такое дело.
– Я стараюсь, да не получается, – покорно согласилась та и попробовала объяснить причину, насколько, конечно, это было возможно во время танца: – Я вам уже говорила, что это первый раз. Ну, что с кавалером, до этого-то я все с девчонками танцевала. И всегда за кавалера. Понимаете, за кавалера? Вот у меня за девчонку и не получается. А за кавалера, наверно, получится. – И вдруг предложила, замерев от собственной же смелости: – Может рискнем? А? Я буду вас вести. Попробуем?
Кирилл сделал круглые глаза – эта Малявка, видно, сам дьявол, откомандированный из ада, чтобы специально его сегодня помучить и сделать всеобщим посмешищем еще раз, и он, решив с нею больше не церемониться и рассчитаться за все сполна, резко оборвал танец, на виду у всех согнулся над нею, как коршун над цыпленком, и, казалось, уже начал было отыскивать у нее на голове это самое темячко, чтобы клюнуть туда наверняка и окончательно, да было, верно, у этого бедняги на роду написано, чтобы поступать сегодня как раз наоборот задуманному. Постояв так, в этой коршунячей позе, несколько мгновений, впрочем вполне достаточных, чтобы создать в зале пробку и недовольство танцующих, он затем с какой-то непонятной трагичностью выпустил из груди воздух и вдруг сам, первым, осторожно, точно его могло ударить током, опустил свою огромную ручищу на ее хрупкое плечо и безропотно позволил ей повести себя в безостановочно наяривающем танце в самую гущу танцующих. И тут же почувствовал – Малявка на этот раз попала в свою стихию, начала действовать увереннее, легким прикосновением руки она уже на втором шагу подчинила его себе целиком, без остатка и, как опытный штурман, безошибочно повела его по самому большому, внешнему кругу, счастливо избегая опасных столкновений с другими парами, а затем заставила выделывать такие замысловатые и рискованные коленца, что на них стали с любопытством оглядываться и перешептываться, а потом и пробовать делать то же, что делали они, только частенько невпопад, мешая другим, и кончился этот длинный, в две пластинки, танец тем, что когда эта необыкновенно комичная и в то, же время чем-то симпатичная пара уходила из зала на свежий воздух, а точнее – когда гордо раскрасневшаяся Малявка повела за собой, как бычка на веревочке, верзилу летчика к выходу, люди, не сговариваясь, дружно захлопали в ладоши.
А вот хлопала ли на этот раз Светлана Петровна, как она хлопала тогда, тому Аполлону в трусиках, Кирилл не знал, обернуться же не осмелился. Но был уверен, что она видела их танец, наблюдала за ними и тем самым как бы становилась теперь свидетелем не только его унижения, когда он по сути не танцевал, а мучился, но и реабилитации – аплодисменты – это вам не фунт изюму! – и это его несколько утешило, хотя не до конца. Ведь сколько он ни танцевал со своей маленькой юркой партнершей, сколько ни был близок к тому, чтобы поддаться ее по-детски простодушному лукавству, сколько ни замирал от прикосновения к ее крохотной и такой острой груди, он все же непрестанно, каждый миг думал только о Светлане Петровне и видел только ее. Причем даже тогда, когда в ответ на брошенный на него во время танца этой Малявкой зовущий и в то же время такой покорный взгляд умных, с заводью, глаз, ему вдруг из озорства захотелось припечатать ей смачный поцелуй, но все равно продолжал думать только о ней, о единственной, думать со сладкой болью и надеждой, которой, чувствовал и знал, никогда не суждено было сбыться.
И сейчас вот, после танца, выйдя из землянки разгоряченным и разговаривая с замирающей от счастья Малявкой, он опять был мысленно там, за барьером, в этом недоступном для него мире, где Светлана Петровна королевой восседала в окружении солидных дам и офицеров и мужа-генерала, опять видел только ее одну, положившую полные белые руки на барьер и устремившую спокойный, полный достоинства взгляд на танцующих, видел ее благосклонно улыбающейся и в меру удивленной, когда кто-нибудь из мужчин или же ее кокетливая соседка вдруг обращались к ней с вопросом или замечанием, и точно бы слышал ее голос, когда она им отвечала, и до звона в ушах прислушивался, не позовет ли этот голос и его, бедного лейтенанта, к этому отгораживающему его от нее барьеру, чтобы сказать ему что-нибудь, хотя бы два добрых слова в награду за его покорность и мучения.
И голос он действительно услышал. Только мужской:
– Лейтенант Левашов, к генералу!
Кирилл вздрогнул, потом успокоился – послышалось.
И снова – как в затылок из пистолета:
– Лейтенант Левашов, к генералу!
Это – уже с нетерпением и ближе, а не из землянки, как в первый раз. Потом эту фразу подхватили другие, совсем рядом, уже в несколько глоток и с таким радостным неистовством, как если бы ожидалась куча-мала, и всем, независимо от чинов и рангов, можно будет вдоволь порезвиться. Кирилл опять вздрогнул, недоуменно глянул на Малявку, Та тоже вздрогнула, но ничего не ответила. Кирилл чуть побледнел, молча взял у нее пилотку (пилотка почему-то оказалась у Малявки), заученным движением надел ее на голову и походкой обреченного двинулся к настежь распахнутой двери, на ходу проверяя, все ли на нем в порядке, не расстегнулась ли где пуговица, не вылезло ли из голенища сапога ушко – других мыслей не было, да и не могло быть, им под пилоткой в этот миг не хватило бы места. Войдя в зал, он на секунду зажмурился от яркого света, потом, отыскав глазами генерала, направился, как на параде, печатая шаг, прямо к нему, заранее прикидывая, где остановиться, чтобы вскинуть руку к виску не раньше и не позже, чем положено. И не было сейчас в зале человека, который бы не смотрел на него с любопытством и тревогой и вместе с ним не отсчитывал его шаги и не терялся в догадках, что сулил ему этот генеральский вызов. Танцы – и вдруг к генералу. Такого вроде еще не было. И тихо было в этот момент в зале, очень тихо, и тишину эту нарушал лишь звук его же собственных шагов и глухо вторивший им скрип половиц.
– Товарищ генерал, лейтенант Левашов по вашему приказанию явился.
Эту фразу Кирилл произнес четко, строго по-уставному, и как раз с того места, с которого было нужно, ни на шаг дальше или ближе, и в ожидании ответа, уже без страха, а только с легким нетерпением, как если бы у него в запасе была не жизнь, а лишь несколько секунд, посмотрел генералу в самые зрачки его крупных, но сухих, без блеска, глаз.
Генерал был в обычной своей кожаной куртке на застежках-молниях, и левое плечо у него, как всегда, было чуточку опущено, словно от груза двух рядов орденских планок. Генерал тоже с выжидающим любопытством посмотрел Кириллу прямо в глаза, потом цепко и разом охватил всю его фигуру с головы до ног, словно отыскивал этим самым изъян. Изъянов не было, и тогда вовсе не генеральским, к какому Кирилл привык, а дружелюбным жестом он подозвал его поближе к барьеру и громко, чтобы, верно, удовлетворить мучительное любопытство сбившихся в проходах людей, произнес, не вставая с места:
– Я знал вас, лейтенант, как хорошего летчика, а вы оказывается, еще и хороший танцор. Что же вы тогда не пригласите на танец Светлану Петровну? Смею вас заверить, танцует она тоже неплохо.
Чего-чего, а вот уж этого Кирилл никак не ожидал. Разнос, наряд вне очереди, губу, штрафной батальон – все было можно ожидать от этого человека, особенно когда он не в духе, но только не то, что он услышал. Не так давно Кирилл рубанул на посадке винтами по верхушкам деревьев, в другой раз пикировал на цель дольше положенного, в третий – надерзил начальнику штаба полка, водилось за ним и еще кое-что, за что по головке обычно не гладят, а тут – на тебе! «Вы не только хороший летчик, но и хороший танцор». С ума сойти можно. И другой бы на его месте сошел, а он нет. Мгновенно поняв, откуда дует ветер, он, правда, чуточку излишне покраснев, тут же лихо шевельнул плечом – за чем, мол, дело стало, товарищ генерал! – и впервые за весь этот вечер поднял, наконец, на Светлану Петровну открытый взгляд своих полыхнувших жаром глаз и, хотя основательно разглядывать ее на глазах у мужа и множества присутствующих не посмел, все же успел отметать, что происходящим она, в отличие от всего зала, нисколько не обескуражена, даже больше того, открыто этому радуется и смотрит на него с необидным торжеством, словно только что без особых усилий уложила его на обе лопатки и сама же сейчас поможет ему встать на ноги.
Кирилла это озадачило, и какое-то время он помедлил, продолжая стоять неподвижно, и генерал, видно, теряя терпение, повторил:
– Так вы танцуете, лейтенант, или не можете набраться храбрости?
Кирилл выгнул грудь.
– С удовольствием, товарищ генерал, если позволите.
– А это вы уж у нее самой спросите, – с нарочитой грубоватостью ответил тот. – Разрешит – потанцуете. Только чтоб потом привести сюда. А то еще бросите на полдороге, – не менее бесцеремонно добавил он и, обменявшись понимающим взглядом с сидевшим по соседству начальником штаба, полковником, самодовольно хохотнул.
Кирилл не понял причины его смеха, он снова устремил взгляд на Светлану Петровну и, почтительно склонив голову, проговорил:
– Разрешите пригласить вас на танец, Светлана Петровна.
Когда Светлана Петровна под «Дунайские волны» вложила свою руку в руку Кирилла и подалась к нему, чтобы ему было удобнее взять ее за талию, он ничего, кроме озабоченности, не почувствовал. Он даже не смог бы сказать, какой оказалась у нее рука, маленькой или большой, с нежной кожей или сухой. Сейчас для него это просто была рука партнерши, которую положено было поддерживать на весу, а не пожимать, как порою делают, когда танцуют не с женами генералов, хотя раньше, еще несколько минут назад, до этой вот своеобразной экзекуции перед барьером, одно прикосновение к этой руке привело бы Кирилла в трепет. И от того, что он обнимал ее за талию и невольно нащупывал пальцами между лопаток что-то такое, что было не для посторонних глаз, радости, а тем более блаженства тоже не испытывал – только одну неловкость и скованность, словно перед ним был бесценный, но не живой человек, с которым на виду у всех он должен был покружиться в вальсе, а как пластинка кончится, вернуть хозяину обратно в целости и сохранности. И на волосы ее, уложенные просто и изящно, и на которые раньше он не мог глядеть без восхищения, он сейчас глядел как на помеху: своим запашистым щекотанием они только отвлекали ли его от его важных и сложных обязанностей – вести свою партнершу строго по курсу, чтобы избегать опасных в таких случаях столкновений и вообще не ударить в грязь лицом.
Но сталкиваться-то вовсе было не с кем – танцевали в зале они, оказывается, совершенно одни: все ребята и девчата поголовно, будто уговорившись им не мешать либо не решаясь отважиться танцевать, когда пожелала танцевать жена самого генерала, самоотверженно подпирали спинами стены и косяки двух распахнутых настежь, чтобы не было душно, дверей и вроде бы почтительно, а на самом деле скорее с потаенным любопытством, чтобы ненароком не вызвать гнев генерала, наблюдали за ними.
Кирилл сперва не удивился, подумал, что это обычная раскачка, что сейчас эти пялившие на них глаза люди потолкают, для подначки, друг друга локтями и последуют их примеру, и все пойдет своим чередом, да не тут-то было. Он прошел со своей партнершей еще ползала, а они и не думали оставлять стены без своих спин и плеч. Кирилла уже задело за живое. Получалось, что он один, будто проклятый, должен был тут за них выписывать ногами на зашарканном полу вензеля и обливаться потом, когда музыка играла для всех, а они лишь поглядывали на него с умилением и выжидали, справится ли он со своей задачей, не произойдет ли вдруг что-нибудь этакое, что могло бы их хорошенько позабавить. Это было несправедливо, и у Кирилла появилось такое ощущение, как если бы его намеренно сейчас раздели донага и, оставив для смеха лишь одни, ставшие неимоверно тяжелыми, сапоги, разглядывали со всех сторон, как разглядывает летчик цель через прицел, с наслаждением, может, смакуя постыдные подробности, которых не было, но которые могли показаться, если сильно захотеть. Сколько раз он ходил на самые, казалось бы, безнадежные задания, сколько раз его зажигали «мессера» и поджаривали зенитки, а такое он, наверное, еще не испытывал, это для него – танцевать одному, как балерине на экзамене, когда на тебя смотрят сотни глаз, в том числе пара генеральских, и только и ждут, чтобы ты дал маху, – было, пожалуй, похуже, чем остаться один на один с тем же «мессерами». Там, в небе, если уж на то пошло, можно было хотя бы рвануть в облака или, на худой конец, спикировать к земле, а здесь, в этом зале, под прицелом стольких глаз, рвануть было некуда, здесь, хочешь – не хочешь, а неси свой крест, коль за него взялся, до конца, да еще делай вид, что тебе это ужасно нравится. И Кирилл, хотя и сгорал от стыда и возмущения, нес, только не с веселым видом, а обреченно, будто приговоренный к смерти. Но на втором кругу он все же не выдержал и начал сдавать – плохо слушал музыку, раза два сбился вдруг с ритма, а один раз вошел в такой глубокий вираж, что едва не выпустил из рук свою драгоценную партнершу, и тогда, ужаснувшись и сбавив обороты, он начал бросать отчаянные взгляды то на одного из своих друзей-приятелей, то на другого, как бы моля их, чтобы они поскорее вытаскивали из углов своих партнерш и шли танцевать тоже и тем бы дали ему передышку. Но летчики неопределенно пожимали плечами и делали вид, что не понимают, в том числе и Сысоев сделал вид, что не понял его, хотя Кирилл, вконец отчаявшись, и прошипел ему на ходу уже чуть ли не в полный голос, когда поравнялся с ним на повороте: «Прикрой, будь человеком». Итак, помощи ждать, казалось, больше было неоткуда, и Кирилл начал обрастать гусиной кожей и еще больше сбиваться с такта.
Но помощь все же пришла.
Все то время, когда Кирилл впервые в жизни вел через барьер диалог с генералом, а затем начал танцевать с его женой, Малявка поглубже забилась в угол, как мышь в нору, и не сводила с него настежь распахнутых глаз, и было в этих ее глазах столько неподдельного участия, что можно было подумать: Кирилл танцевал вовсе не с женой генерала, а с нею, с Малявкой, и в конце танца ее ждал чудесный приз. Но когда она увидела, что Кириллу плохо и он начал бросать вокруг отчаянные взгляды, а друзья на них не отзывались, она сразу поняла, что ей надо делать. Вскочив с места и растолкав стоявших впереди себя мужчин, эта отчаянная головушка вдруг чертом подскочила к Сысоеву и, покрепче ухватив его за руку, почти силой вытащила на середину зала, как рыбешку на сковородку, и закружила вокруг себя с таким проворством, с таким неистовством, что люди, никак не ожидавшие от нее такой прыти, теперь невольно перекочевали взглядами с Кирилла на нее и запокачивали головами в знак восхищения, заулыбались, запританцовывали, как бы подзадоривая друг друга, а потом, опомнившись, что пластинка не бесконечна, может кончиться и они тогда останутся ни с чем, сами пустились проделывать то же самое, стараясь превзойти друг друга в виртуозности и лихости.
И тогда-то Кирилл, наконец, с облегчением перевел дух и позволил себе не только послать благодарный взгляд в сторону самоотверженной Малявки, радостно вспыхнувшей под этим его взглядом, но и посмотреть впервые за все это время в глаза той, с кем танцевал.
По виду Светланы Петровны никак нельзя было сказать, что она тоже, как и Кирилл, пережила несколько не совсем приятных мгновений, наоборот, и это его несколько удивило, она показалась ему после этой бешеной скачки под сотнями глаз даже довольной и радостно возбужденной, глаза ее, несмотря на непролазную чащобу ресниц, сверкали ярко и победно, но его удивление возросло уже до предела, когда она, будто никого, кроме их двоих, в этом зале не было, вдруг склонила, правда, не настолько, чтобы это бросилось в глаза другим, ему голову на грудь и чуть слышно, одним движением губ, прошептала:
– Вы что-нибудь поняли, Кирилл?
– Что я должен понять?
– Почему мы танцуем?
– Гм-м…
Светлана Петровна выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.
– Это ведь я сказала мужу, чтобы он заставил вас пригласить меня на танец. Вы не обижаетесь?
– Вот как?
– Вы недовольны?
– И он сразу согласился?
– Попробовал бы не согласиться. Мне так хотелось танцевать. Так вы довольны? Не обижаетесь, что все это выглядело немножко необычно?
– Какое там, я просто на верху блаженства.
Кирилл бессовестно бы соврал, если бы вслед за этой высокопарной, да и произнесенной в общем-то не совсем искренне, а так, чтобы не показаться бестактным, фразой – он все еще был удивлен и раздосадован ее счастливым видом, как если бы она предала его в опасную минуту, – вдруг не почувствовал, что это ведь и впрямь блаженство обнимать за талию эту женщину, ощущать ее упругое тело и управлять им легким нажатием руки, что это ни с чем не сравнимо – касаться щекою ее мягких, как лен, волос, вдыхать их запах, чем-то напоминающий запах каленых семечек, и видеть, как она благодарно вспыхивает под твоим взглядом, что он и в самом деле счастлив, танцуя с нею у всех на виду, да еще, к всеобщей зависти, с благословения самого генерала. И как он, пень стоеросовый, не понял это сразу, как только вышел с нею на танцевальный пятачок и она доверчиво положила ему руку на плечо, как он еще тогда не осознал безмерной смелости ее поступка – заставить мужа-генерала сделать так, чтобы он, рядовой летчик, даже не майор, а всего лишь лейтенант, пригласил ее на танец при всем честном народе? Ведь он, если говорить напрямик, уже тогда почувствовал, что дело это – ее рук, а не кого-нибудь другого. Да только как-то не придал этому значения. Он и фразу сейчас припомнил, которую она произнесла тогда с простодушной откровенностью. Ну, конечно же, это произошло так: он ее пригласил, и она, протянув ему руку, чтобы он помог ей выбраться из-за барьера, проговорила вполголоса: «Мне так захотелось с вами потанцевать». И улыбнулась она тогда тоже как-то не так, в поллица, точно была с ним в каком-то заговоре. Эх, Кирилл, Кирилл, бесчувственное и неблагодарное ты животное, если даже такое ты не сумел оценить по-настоящему и вовремя, а оценил лишь сейчас, под занавес, когда «Дунайские волны» уже заметно пошли на убыль, вот-вот стихнут окончательно, и она опять уйдет туда, за неприступный деревянный барьер, на свой Олимп, где властно восседал ее муж и куда ему, простейшему из смертных, вход был закрыт. И потом он ведь ей еще ничего такого не сказал, не успел сказать, кроме как той дурацкой фразы насчет блаженства, хотя сказать хотелось о многом. Он ведь еще не ответил по-настоящему и на этот ее отчаянный порыв, когда она, не побоявшись мужа, склонила голову ему на грудь и долго так держала ее, точно оцепенев от собственной храбрости. И он собрался было ответить ей тем же, только на мужской манер, и оглядевшись по сторонам, уже до предела напружинил поясницу, но Светлана Петровна в этот миг вдруг откинула назад голову, чтобы, верно, получше его разглядеть, и спросила не без лукавства:
