Текст книги "И снова взлет..."

Автор книги: Юрий Белостоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Юрий Белостоцкий
И снова взлет…

I

К добру ли, к худу ли, а только увидел он ее в самое неподходящее время – на утреннем построении, возле КП[1]1
  Командный пункт.


[Закрыть], да еще под команду «равняйсь», когда, на голову возвышаясь в общем строю полка, он отыскивал глазами «грудь четвертого человека», чтобы порадовать полковое начальство безукоризненной выправкой, а взамен получить приказ на боевой вылет. Она проходила чуть в стороне, по самой кромке летного поля, мгновенно поразив его хотя и не звонкой, но до удивления мягкой и потому более опасной красотой и уж совсем непривычным для фронтовой обстановки нарядом, состоявшим из легкого цветастого платья и туфель на высоких каблуках, о которых на аэродроме за два года войны не то что летчики, но и девчата уже давно успели позабыть, какие они есть и как они носятся, эти самые туфли; проходила, точно какая-нибудь королева, только что сошедшая на грешную землю со своего королевского трона – рослая и гибкая, слегка откинув голову назад, будто любуясь непорочной синью неба, и Кирилл Левашов, обалдев, прослушал команду и сломал только что спрямленную зычным голосом начальника штаба полковую линию – один к одному начищенные сапоги, подобранные животы и колесом выгнутые груди однополчан-летчиков, – что двумя рядами уходила вправо и влево от него, и начальник штаба, аккуратист и чистоплюй, каких мало, каждодневно занимавшийся этим утренним построением с педантизмом неисправимого пехотного служаки (он, говорят, и начал с пехоты), не мог, конечно же, стерпеть такое и выговорил ему с тихой яростью:

– Вам, лейтенант, особую команду подавать?

Левашов запоздало вскинулся, в избытке виноватости задрал подбородок выше, чем требовалось, и, лихо выкатив глаза на быстро подходившего к строю командира полка, собрался было побольше хватануть в легкие воздуху, чтобы не опоздать вместе со всеми ответить на традиционное командирское «здравствуйте, товарищи!» мощным «здраст!», но через мгновение голова его на вздувшейся от тесного воротничка шее опять повернулась как бы против течения в ее сторону, причем уже так откровенно, вызывающе, что у начальника штаба на этот раз даже не нашлось слов от возмущения и он только и смог, что, в испуге скосив глаза на командира, – не заметил ли и он такое? – страдальчески, словно у него стрельнуло в пояснице, скривил рот и лишь когда через минуту заново обрел ровное дыхание, зашел командиру полка за спину и погрозил оттуда Левашову своим увесистым кулаком – вот, мол, будет тебе ужо на орехи.

Сзади Левашова стоял его штурман Борис Сысоев, известный в полку картежник и краснобай. Он-то, Сысоев, и не отказал себе в удовольствии тут же расшифровать Левашову значение этого начштабовского жеста, словно для того он мог быть чем-то вроде ребуса. Быстренько привстав на цыпочки, он с наслаждением просвистел Левашову горячим шепотом в самый затылок:

– Ну, баню он тебе, Кирилл, сегодня устроит. – Потом, уже достав пятками землю, добавил вроде с веселой завистью: – Но пострадать есть за что: ослепнуть можно, как хороша. Вот бы ее в наш экипаж. А?

Левашов с удовольствием послал бы своего не в меру услужливого штурмана к черту, но начальник штаба, все еще изогнувшись всем корпусом, глядел на него своим цепким взглядом неотрывно, верно, собираясь подловить еще на чем-то, и он лишь под сурдинку, чтобы услышал один Сысоев, с присвистом, будто сдувал пену с молока, стравил из легких воздух и выразительно шевельнул под гимнастеркой лопатками, что, верно, должно было означать: а катись ты ко всем чертям собачьим. И Сысоев понял этот его закодированный ответ и с пониманием сделал рожицу и хмыкнул, чем привел в веселое расположение духа и стрелка-радиста их экипажа Горбачева, с любопытством следившего, хотя и вполглаза, за этим их изобретательно-живописным разговором и в то же время не дававшего начальнику штаба повода к себе придраться.

Кстати, этот же Сысоев, как только построение полка кончилось и экипажи распустили по самолетам ожидать сигнала на вылет – полку предстояло идти на бомбежку крупной речной переправы, – похвалился Левашову, что сегодня же к вечеру будет знать об этой невесть как и зачем очутившейся на аэродроме обаятельной незнакомке буквально все, вплоть до того, какого размера она носит бюстгалтер. Сысоев не был циником, однако его упоминание о бюстгалтере, хотя и ввернутое для красного словца, на Левашова подействовало неприятно и он не захотел этого скрыть.

– Можно подумать, что это она ради тебя сюда приходила, ждет, бедняжка, не дождется, когда ты осчастливишь вниманием, – заметил он неприязненно. – Тоже мне – Гамлет, принц датский. Ты что, знаешь ее?

– Откуда? Первый раз вижу. Как и ты.

– А чего же тогда говоришь? Да еще насчет этих самых, – и Левашов, болезненно сморгнув, живописно поводил пальцами вокруг клапанов карманов на гимнастерке.

– Говорю, значит, знаю. Да и что из этого?

– А то, что поганое дело так говорить о незнакомой женщине, которая, к тому же, наверное, постарше нас, – опять холодно отрезал Левашов. – Ты заметил, она уже далеко не девочка: и походка, и осанка, и все такое прочее. А ты – «бюстгалтер». Совесть надо иметь…

Сысоев искоса глянул на своего друга: что это, дескать, с ним, из-за чего он вдруг взбеленился, ведь не родственница же она, эта красотка, ему в самом деле, чтобы сразу, вот так, с полуоборота завестись, какая это муха его вдруг укусила? А тот, чуть помолчав, – они уже подходили к стоянке самолетов, на которой, как муравьи, копошились техники и мотористы, взад и вперед сновали водо– и маслозаправщики, – вдруг произнес с чувством, как если бы Сысоева рядом с ним вовсе не было:

– А что хороша она, так уж действительно хороша! Прямо королева! Королева карельских лесов! Жизнь за такую отдать не жалко!

Кириллу Левашову шел двадцать второй год, к тому же парень он был восторженный, и поэтому мог несколько преувеличить достоинства случайно увиденной им незнакомки, тем более, что и времени на ее разглядывание у него было ничтожно мало, меньше, пожалуй, чем бывает над целью, когда в считанные секунды надо ввести самолет в пикирование, прицелиться и сбросить бомбы, и все же в главном он, видимо, не ошибся: она и в самом деле не походила на тех представительниц прекрасного пола, каких он до этого знал и повседневно видел на аэродроме, хотя среди них были не только хорошенькие, но и безусловно красивые. А вот чем не походила, чем отличалась, точно сказать, хоть убей, не мог, а только чувствовал, что это так. Может, своим необычным одеянием, – одни туфли на высоких каблуках чего стоили! – а может, и походкой. Ведь в стираной-перестиранной гимнастерке и кирзачах с безобразно широкими голенищами, в каких изо дня в день щеголяли на аэродроме местные красавицы, об изящной или хотя бы уж мало-мальски приличной походке и думать было нечего, а эта прошла так, что дух захватило – величественно и в то же время легко и непринужденно, словно ромашки собирала на зеленом лугу. Такую походку не часто встретишь, недаром ее на Руси испокон веку величавой называют, природой-матушкой она редко кому дается, а этой вот – полной горстью. Да и осанка у нее – тоже дай бог, одна на миллион, истинно королевская. А вот лица ее он толком разобрать не смог, как ни пытался. Ему показалось только, что оно у нее было как бы до глянца заласканное ветром и со светящимися ресницами, и ресницы эти на ветру шевелились, и это было так интересно и вчуже удивительно, что он, еще ни разу не услышав ее голоса, только каким-то чудом заметив мельком легкое движение ее губ, готов был поклясться, что у нее и голос, если бы она вдруг заговорила, тоже оказался бы необыкновенным – сочным и напевно-мягким, как, наверное, речной перекат или песня мотора в предзакатный час на большой высоте.

Сысоев, конечно, тоже разбирался в женщинах и тоже был удивлен появлением на аэродроме этой не совсем обычной незнакомки, и поэтому искренне поддержал его, когда тот дал волю чувствам и назвал ее королевой карельских лесов.

– Королева и есть, ничего не скажешь, – подтвердил он, а потом, на мгновение присмирев, добавил таинственным полушепотом: – А ты, кстати, заметил, с кем она шла?

Это было так неожиданно, что Кирилл озадаченно нахмурил брови и посуровел лицом, словно Сысоев своим вопросом вдруг указал ему на грозившую откуда-то опасность, пока он тут мысленно созерцал эту свою королеву. Действительно, когда он увидел ее из строя, незнакомка и впрямь была не одна, ее сопровождал какой-то молодой блестящий офицер, который, из-за очевидной к ней почтительности или даже робости, намеренно приотставал, держался позади, как тень. Это Левашов, разглядел, а вот кто был этот офицер, разобрать не смог, и поэтому на вопрос Сысоева только с холодным недоумением сдвинул брови и отрицательно покачал головой.

Сысоев удивился.

– Так это же адъютант нашего генерала.

Теперь удивился Левашов.

– Адъютант? – запоздало пропел он. – Смотри-ка ты, он и есть, – и вдруг, почувствовав к этому самому адъютанту, которого он в общем-то еле-еле знал, нечто вроде зависти и неприязни, добавил с откровенной враждебностью: – Только почему именно с ним?

– Вот об этом я и узнаю от него самого, – многозначительно пообещал Сысоев.

– Как так? – снова насторожился Левашов, точно его собирались надуть.

Сысоев сокрушенно вздохнул, потом терпеливо пояснил, как бестолковому ученику:

– У тебя девичья память, Кирилл. Ты просто забыл, что адъютант генерала теперь мой самый закадычный друг. Ведь это я его в «двадцать одно» играть выучил. Вспомнил?

Левашов усмехнулся: он заодно вспомнил и о том, что пока Сысоев выучил этого адъютанта играть в это «очко», кошелек старательного ученика облегчился ровнехонько на три тысячи целковых, которые, конечно же, перекочевали в карман учителя, только Сысоев не шибко-то любил об этом распространяться. Левашов тоже не счел нужным напомнить ему сейчас об этом, хотя его и подмывало это сделать – он все еще не мог простить ему упоминание о бюстгалтере, которое не то что унизило очаровавшую его женщину, а все же придало нехороший привкус их разговору, как если бы Кирилл вдруг подсмотрел у этой незнакомки что-то такое, что было не принято выставлять напоказ, поэтому на обещание Сысоева разузнать о ней все сегодня же к вечеру через этого самого адъютанта отозвался довольно холодно:

– Узнавай, если он такой твой друг. Только меня, Борис, в это дело не впутывай, я уж как-нибудь сам. Ну, а насчет бюстгалтера и всего такого прочего вообще забудь. Кем бы она ни оказалась, пошлостей на ее счет я все равно не потерплю. Понял? Договорились? – и, не подождав, что тот ответит, остановился в некотором недоумении – за разговором они и не заметили, как пришли на стоянку и возле них, почтительно покашливая, мелкими шагами, которые потому-то и бросаются в глаза, что мелкие, уже похаживал техник Шельпяков, чтобы доложить о готовности самолета к вылету.

Кирилл не был рабом субординации, больше того, по молодости лет был готов вообще не признавать чины и звания, предпочитая оценивать человека больше всего по тому, как тот делал свое дело, если летчик – как летал и вел себя в небе, а техник – как подготовил самолет к вылету, но этот момент он все же всегда воспринимал как должное, даже испытывал своего рода гордость и радость, когда Шельпяков, этот степенно—благообразный и немногословный человек, к тому же старше его годами, уже отец двоих детей, по-солдатски тяжелым шагом подходил к нему и докладывал своим густым, настоенным на ветре голосом, что самолет к боевому вылету готов, и при этом всем своим видом давал понять, что для другого он так, возможно, и не постарался бы, а вот для Кирилла расшибся в лепешку. Уже в самой походке, какой Шельпяков подходил к Левашову, было что-то волнующее – по-детски наивно-трогательное и в то же время сурово-служебное, как если бы он шел не просто рапортовать своему командиру о готовности самолета к вылету, а поклясться в его надежности и даже, в случае надобности, положить за него, своего командира, голову. И руку к козырьку этот Шельпяков каждый раз вскидывал тоже как-то мужественно и в то же время с видимым удовольствием, и в глаза глядел ему с пониманием важности момента и опять же по-отцовски уважительно, и Левашову это тоже ужасно нравилось, и он в этот момент чувствовал себя чуть ли не полководцем, принимающим парад войск.

А вот в этот раз рапорт техника Левашов выслушал без наслаждения, ничего, кроме обычного чувства удовлетворения, что самолет к вылету готов, моторы опробованы и бомбы подвешены, не получил, и, несколько раздосадованный этим, для чего-то огляделся по сторонам, и оттого, что огляделся, когда оглядываться вовсе не требовалось, сбился с дыхания и закашлялся, а потом, уже не глядя на Шельпякова, начал усердно протирать очки на шлемофоне и дуть на них, пока кто-то из мотористов вдруг не вскрикнул с тревожной радостью:

– Ракета, красная!

Это был сигнал на вылет, и Левашов, сумрачно улыбнувшись, позволил надеть на себя парашют и неуклюже полез в самолет через люк по неудобной выдвижной лесенке.

Следом за ним, растирая скулами усмешку, полез Сысоев.

II

Переправа показалась не сразу и вроде не тем боком, словно заранее знала, что ей несдобровать. Сначала она пыталась раствориться в синей дымке горизонта, потом, когда «девятка» бомбардировщиков подошла ближе и горизонт стал чист, по-змеиному уползла за гряду сопок, что полудужьем огибала ближний берег реки, и долго оттуда не показывалась, а когда и это не помогло, начала менять цвет и очертания и будто горбить спину, и у Кирилла создалось впечатление, что это она, похожая сейчас на вспугнутого кита, побольше набирала в легкие воздуху, чтобы во время бомбежки нырнуть под воду.

Кирилл знал, что переправа прикрывалась большим количеством орудий и зенитных пулеметов, да и пехота, что задержалась там из-за пробки, тоже не будет сидеть сложа руки, когда они появятся над нею, но холодка под ложечкой не почувствовал. Холодок исчез, как только он увидел эту переправу впереди – слегка покачивающуюся на воде и как бы манящую к себе этим обманчиво мирным покачиванием. При виде переправы у него, наоборот, появилось жгучее любопытство получше разглядеть ее со всех сторон, убедиться, что это за переправа, с какого боку за нее сподручнее взяться, чтобы потом действовать наверняка. А холодок был до этого, до переправы, когда они только еще шли к ней, как было и мучительное чувство ожидания, что вот сейчас, раз они перешли линию фронта, обязательно появятся вездесущие «мессера» и самолет его забьется в судорогах от их коротких злых очередей.

Теперь же ничего этого не было, теперь было только нетерпение и холодный азарт, какой каждый раз охватывает летчика, когда после долгого и мучительного ожидания он, наконец, видит на курсовой черте в плексигласовом полу кабины цель, которую он должен во что бы то ни стало – в противном случае лучше не возвращаться назад! – поразить. И чем сейчас пристальнее он вглядывался в эту оживающую на глазах переправу, чем отчетливее видел на ней десятки суматошно газовавших машин, тем сильнее этот азарт в нем нарастал, хотя внешне он оставался так же спокоен, как и тогда, когда эскадрилья еще шла к цели и он чувствовал под ложечкой холодок. Лишь один раз, да и то на мгновение, взгляд его потяжелел и губы дрогнули в злой усмешке – это когда эскадрилья перестраивалась по команде флагмана из «клина звеньев» в левый «пеленг» и он боковым зрением увидел на ближней батарее что-то похожее на беготню людей и шевеление зеленых стволов, как если бы там в спешке начали валить деревья и обрубать с них сучья. Ему стало ясно: зенитки сейчас стряхнут с себя сонную одурь, навеянную тихим солнечным утром, и заговорят, и будут говорить долго, пока, наверное, с этих вот их зеленых стволов не облезет краска, но страха опять не почувствовал, на страх не было времени – эскадрилья ложилась на боевой курс, а на боевом курсе не до личных переживаний, тут, хоть кровь горлом, а штурвал держи крепче, чем капризную невесту, и на приборы взглядывай построже, чем на воздушном параде: уклонился с курса на градус, не выдержал высоту и скорость, допустил даже малейший крен – и полетели твои бомбочки как раз вон в тот голый, хоть шаром покати, безлюдный откос, что утиным клювом желтел слева, а вовсе не в переправу. И Кирилл превосходно это понимал и о зенитках старался не думать, хотя вскоре и почувствовал, что они уже начали свою обычную работу, – он смотрел только на приборы и машину флагмана и не видел, как снаряды курчавыми облачками начали вспухать правее и выше, словно заманивая «девятку» этими разрывами, как вешками, на ложный путь. Потом разрывы перекочевали влево, правда, все так же не меняя высоту, и лишь когда они внезапно возникли впереди, почти перед самым носом флагмана, а затем и слева от его, Кириллова, самолета, причем в таком чинном порядке, что, не будь это опасно, ими можно было бы любоваться, он машинально втянул голову в плечи и чуть ли не впился кожей рук в штурвал – это чтобы от неожиданности не бросить инстинктивно самолет вправо, в сторону от разрывов, и не испортить все дело. И почувствовал радость, что не кинул, и улыбнулся той сдержанной, но явно горделивой улыбкой, которая всякий раз появлялась на его лице, когда он одерживал над собою верх. Снаряды продолжали угрожающе вспухать и лопаться все там же, впереди по курсу и левее, и дым от них уже бурунной черной тенью ложился на крылья передних машин, кидался на капоты моторов и под острые лопасти винтов, а у него появилось ощущение, что самое страшное уже позади, что теперь-то, после этой его небольшой победы над собой, эти шапки разрывов не для него, снаряды теперь его не достанут, а просто будут лопаться рядышком, поскольку они должны были где-то лопаться, раз их выпустили в небо. И бодрый голос штурмана, раздавшийся как раз в этот момент в наушниках шлемофона – «так держать, Кирилл!» – тоже подействовал на него ободряюще, так как он понял по этому голосу, что через секунду-другую, ну, может, от силы через три-четыре, он почувствует, если, понятно, какой-нибудь шальной снаряд не разворотит у них до этого крыло или не угодит в кабину, тот святой миг, ради которого летчик-бомбардировщик и живет на земле, – отрыв бомб от самолета. Правда, как бомбы накроют цель, как переправа взлетит на воздух, он не увидит, для этого ему пришлось бы сломать шею, но по возгласу Сысоева, – а Сысоев в этот момент, конечно же, чем-то себя, как всегда, выдаст, – он поймет, что бомбы легли именно туда, куда надо. И ожиданием этого момента он и жил сейчас каждой клеточкой своего большого тела, этим только и держался, и ничто другое, даже горячо прикипевшее к виску солнце, которое он ощутил в последний миг, для него уже не существовало, хотя то же самое солнце совсем некстати щекотало глаз, и те же зенитки уже неистовствовали, как сумасшедшие, – небо впереди небом уже не было, это было что-то мрачное и мохнатое, как раздерганная на клочья черная туча, насквозь пронизываемая, будто молниями, красными шарами эрликонов[2]2
  Скорострельные зенитные орудия малого калибра.


[Закрыть]. А переправа была уже здесь, совсем рядом, на ней уже отчетливо, до неровностей и смоляных пятен по бокам, был виден деревянный настил и зловеще сверкавшие стеклами кабины грузовиков и фургонов, на ней, при желании, можно было разглядеть и прыгавшие за борт крохотные фигурки людей, но Кирилл туда даже не взглянул – казалось, и кровь в его жилах на это время оборвала свой бег, и сердце перестало чувствовать боль и отстукивать удары, чтобы только не отвлечь его от главного: не дать бурлившей, готовой встать на дыбы переправе съехать с курсовой черты, хотя от длительного напряжения ноги у него затекли, а пальцы рук так свело судорогой, что от штурвала их, казалось, теперь уже не оторвешь. И еще, что он отчетливо ощутил в себе, так это опять возникшее нетерпение, возраставшее с каждым новым криком разъяренных моторов, с каждым новым оборотом винтов, словно он боялся, что в эти считанные секунды может произойти что-то такое, отчего им все придется начинать сначала. И это нетерпение как бы невольно передалось и самолету: его хищно вытянутое тело тоже было чудовищно напряжено и что-то там, под металлической обшивкой, как чудилось Кириллу, угрожающе вызванивало, и если бы он вдруг на миг выпустил штурвал из рук и ослабил упор на ножные педали, оно бы тотчас же взбунтовалось, как бунтовали сейчас в натужном крике ничем не сдерживаемые моторы. И вдруг, когда он уже начал от этого нетерпения покрываться гусиной кожей, в самое ухо ударило горячим, точно через усилитель, током:

– С богом, голубушки!

И в тот же миг, еще голос Сысоева – а это был его голос – не успел остыть в эбонитовых чашечках наушников, самолет вдруг подкинуло вверх, словно он, Кирилл, от неожиданности взял нечаянно штурвал на себя, и это легкое подкидывание разом освободило его от того мучительного чувства, каким он жил эти последние мгновения: казалось, если бы не привязные ремни, он разорвал бы грудь от вздоха облегчения. А что сталось с переправой, он увидел позже, когда эскадрилья, снова перестроившись в «клин звеньев», повернула обратно, на свой аэродром. Долго и с холодным любопытством смотрел он на дело рук своих и рук товарищей, и хотя не впервые ему было видеть подобное, снова испытал что-то вроде торжества и радости, как если бы обезумевшая от бомбежки река и пожары на ее берегах стали ему наградой за пережитое.

Возвращение домой всегда вызывало у Кирилла чувство восторга и радостного удивления, словно за то время, пока он ходил на задание, аэродром мог в чем-то измениться, стать другим, не похожим на прежний, и он начинал с озорной придирчивостью осматривать все по порядку: сначала изучающе оглядывал посадочную полосу, отполированную до блеска струями винтов, затем взгляд перебегал на стоянку самолетов и безошибочно выхватывал там свой капонир, хотя он ничем от других не отличался, разве что только отсутствием по соседству темных пятен от пролитого масла, – Шельпяков смотрел за этим строго, – и останавливался на КП, возле которого к приходу самолетов с задания неизменно, хоть земной шар пополам, появлялись командир, штурман и начальник штаба полка, чтобы посмотреть, как летчики будут сажать свои машины, не оторвет ли кто из них при этом «козелка» или не выкатится на пробеге дальше положенного.

Вот и в этот раз, подойдя к аэродрому, Кирилл тоже сначала оглядел там все по порядку, и хотя все на аэродроме было до боли своим, знакомым, давно изученным, все было на своем месте, в том числе и командир со штурманом и начальником штаба, образовывавшие, как всегда, возле КП своеобразный полукруг, который невольно, как красное – быка, притягивал сейчас взгляд каждого заходившего на посадку летчика, он все равно начал в веселом недоумении шевелить бровями, словно все это открывал для себя здесь заново, а когда, уже дождавшись очереди на посадку и выпустив шасси со щитками, подошел к четвертому развороту, от удивления даже подался корпусом вперед: ему показалось, что возле КП, по которому он тоже в этот момент не мог не скользнуть настороженным взглядом, он снова увидел ту же самую новенькую из гражданских, что утром, во время общего построения полка, проходила мимо и поразила его своим необычным видом и нарядом и он еще тогда получил от начальника штаба нагоняй за то, что прослушал из-за нее команду. Она стояла там же, на той же самой кромке летного поля, только на этот раз не в обществе блестящего адъютанта генерала, а почему-то рядом с командиром их полка и, кажется, показывала ему рукой на его, Кириллов, самолет. От избытка чувств Кирилл порозовел и подался еще вперед, словно хотел подтвердить, что это действительно он, а не кто-нибудь другой, и хотя через секунду-другую, еще раз внимательно посмотрев туда же, в сторону КП, убедился, что ошибся, что это вовсе не она, не та очаровавшая его незнакомка, как ему показалось сначала, а всего-то-навсего дежурная медсестра Раечка Мирошникова, кстати сказать, девочка в общем-то тоже что надо, только не в его вкусе, он все равно уже не мог совладать с охватившим его волнением и четвертый разворот сделал уже с таким лихим креном, что Сысоев, привстав с сиденья, посмотрел на него с недоумением.

Но и это еще было не все.

С той стороны, откуда Кирилл заходил на посадку, лес к границе летного поля подступал как-то уж чересчур близко, почти вплотную, и хотя был он с виду мягок и пушист, многих летчиков на посадке нервировал, особенно если кто из них возвращался с задания на поврежденной машине. Вот Кирилл сейчас, словно при одном воспоминании об очаровавшей его незнакомке ему уже было все нипочем, и решил рубануть лопастями винтов по верхушкам этого леса у всего полка на глазах. Не сказав Сысоеву ни слова – побоялся, что не даст либо помешает, – он вдруг коротким воровским движением снова перевел рычаг шасси на «убрано» и, отыскав разгулявшимся взглядом наиболее пышные из этих пугающе-манящих верхушек, нацелил острый нос самолета прямехонько на них, на эти верхушки, а как только они, изумрудно засверкав на глазах и вроде бы взлохматясь, оказались совсем близко, метрах в тридцати, коротким фиксирующим движением взял и отжал штурвал от себя и замер, ожидая, что будет: самолет тут же, будто озлившись, что его сбили с привычного угла планирования, возмущенно выгнул спину и хищно клюнул носом вниз, как раз на эти заходившие в последнем хороводе изумрудные верхушки, и в тот же миг Кирилл почувствовал, как справа и слева под центропланом и еще, кажется, в плексигласовом полу кабины что-то глухо прошуршало или пролилось, как дождь, а в кабине вроде запахло свежей хвоей. И все, потом, через секунду-другую, когда он уже опять взял немножко штурвал на себя, снова тишина и ничего больше – ни тряски в моторах, ни скрученных в дугу или хотя бы изменивших мелодию винтов, чего в этом случае можно было бы, на первый взгляд, ожидать, ни даже запаха хвои в кабине, только холодно вытянувшееся сбоку лицо Сысоева и его возмущенное дыхание – с ума, дескать, сошел, хотя бы предупредил. А Кирилл, уже прибавив газ, всем своим видом, вплоть до победоносно вздернутых плеч, сначала дал Сысоеву понять, что для проявления эмоций сейчас не время, что аплодисменты, если он на них вдруг решится, могут только помешать посадке, и опять опустил плечи на прежний уровень и спокойненько послал самолет на «второй круг[3]3
  Повторный заход на посадку.


[Закрыть]», чтобы сделать расчет на посадку уже заново, без захода на подстрижение верхушек деревьев.

III

В полку даже ветераны не помнили, чтобы кто-нибудь из здравомыслящих летчиков сам, по доброй воле, а не в силу роковых обстоятельств, осмелился рубануть винтами самолета по верхушкам деревьев. В авиации испокон веку считалось, что достаточно в работающий винт попасть горошине – и винта как не бывало, он, если деревянный, тут же разлетался вдребезги, а металлический скручивался в дугу. Эту истину знал и Кирилл, ему ее вдолбили еще в училище, как вдалбливали ее тогда всем летчикам от мала до велика. Правда, с тех пор прошло немало времени, и винты у самолетов в основном стали уже не те, как стали не теми и сами самолеты, однако понятие насчет винта и горошины изменений с тех пор нисколько не претерпело, и поэтому когда Кирилл на глазах у всего полка проделал этот опасный эксперимент, на аэродроме решили, что он либо ранен и не смог справиться с машиной, либо просто спятил.

Но на аэродроме не знали того, что знал Кирилл и знал Сысоев.

Как-то, еще месяца два назад, придя с задания на одном моторе – его тогда вывели из строя «мессершмитты», – Кирилл тоже, как вот сейчас, только, правда, не по своей охоте, а из-за недостаточной тяги, не смог на планировании удержать безопасную высоту и рубанул-таки винтом работающего мотора почти что по таким же сосенкам, как теперь. Он тогда в расстройстве даже не сразу сообразил, что рубанул, сначала ему просто показалось, что мотор стрельнул чем-то зелено-белым, похожим на облако пара или дыма, а когда Сысоев показал ему на это глазами, похолодел, ожидая, что мотор сейчас затрясет и он с ним уже не справится и сесть им благополучно не удастся. Но мотор, к его удивлению, не затрясло, и винт нисколько не покорежило, и сели они тогда, хотя и на одном моторе, тоже нормально, если не считать, конечно, что на пробеге их все же немножко развернуло вправо. Помнится, они тогда с Сысоевым и Шельпяковым – это когда после посадки подбитую «пешку» отбуксировали на стоянку – чуть ли не с лупой оглядывали и ощупывали каждый сантиметр на лопастях этого несчастного винта, но ничего подозрительного, даже крохотных вмятин или зазубрин, не нашли. Не оказалось никаких следов от стычки с лесом и на стойках шасси, а также на сотах водо– и маслорадиаторов, хотя последние, по логике вещей, вполне могло бы забить мелко изрубленной хвоей. Однако как-то получилось так, что об этом происшествии, хотя оно и кончилось благополучно, они никому не сказали, а еще точнее – скрыли, раз была к тому возможность – им не хотелось, чтобы Кирилла кто-то из начальства вгорячах упрекнул за оплошность, тогда как никакой оплошности не было, а было только печальное стечение обстоятельств. Но хотя скрыть-то это они скрыли, ломать голову над случившимся не переставали: как же, дескать, так, рубанули по верхушкам деревьев, а винту хоть бы что, он опять как новенький, будто с завода? Выходит, не так страшен черт, как его малюют, а летчики, значит, только зря нервничают, когда оказываются в подобной ситуации, да еще, быть может, в поисках выхода из создавшегося положения допускают ошибки куда более грубые, если не роковые. И это на фронте, в боевой обстановке, когда и взлетать, и садиться приходится подчас на таких аэродромах, что их и аэродромами-то назвать трудно – ни грунта подходящего, ни подходов сколько-нибудь сносных, только лес кругом вековечный да сопки. Вот после этих долгих раздумий Кирилл и решил как-нибудь при случае попробовать рубануть винтами по верхушкам деревьев еще раз, теперь уже обдуманно, с явным расчетом убедиться окончательно, что риска здесь большого нет. Да только случай этот что-то долго не подвертывался, все что-то мешало: то ожидавшийся повторный вылет, то присутствие на аэродроме слишком высокого начальства, то еще что-нибудь, и так без конца. А вот сегодня случай этот, наконец, подвернулся, и Кирилл, не долго думая, им тут же воспользовался, рубанул-таки по верхушкам деревьев второй раз, и рубанул с наслаждением, словно вековой зуд в руках унимал, хотя и понимал, что за это дело ему не поздоровится. Так что все это было обдумано и взвешено заранее, по существу еще в тот, в первый раз, а вовсе не сейчас, когда ему вдруг показалось после третьего разворота, что он опять увидел там, на КП, очаровавшую его утром незнакомку, хотя незнакомка эта, если уж говорить откровенно, тоже, пожалуй, сыграла здесь какую-то свою роль, и может, даже не последнюю. Ведь что ни говори, а когда он все-таки вообразил, что это она была на КП, а не Раечка Мирошникова, он уже готов был с радостью даже переворот через крыло у самой земли сделать, а не то что там верхушки деревьев винтами посшибать, ему в этот миг и море было по колено.