Текст книги "И снова взлет..."
Автор книги: Юрий Белостоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
– Ах, лейтенант, лейтенант, ну почему вы не генерал?
Кирилл смятенно глянул в угол, где сидел Остапчук, и шумно засопел, но окончательно обидеться не успел, она его опередила:
– У вас доброе сердце, Кирилл. В этом все дело.
Прямо так и сказала и неподдельно удивилась, когда Кирилл при этом вздрогнул.
А потом, после этого долгого грустного разговора, они пили чай с булочками и брусникой, от которой в соседнем лесу было красным-красно, пили здесь же, на террасе, за крохотным столиком, и хотя Кирилл в общем-то не был любителем чая, а тем более его знатоком, на этот раз пил с наслаждением. Чай был душистый, крепко заваренный, Светлана Петровна разливала его в маленькие фарфоровые чашечки – черное с красным и золотистый ободок – и так восхитительно ловко, словно только этим и занималась всю жизнь, подавала его на стол и при этом так дружелюбно, совсем по-домашнему улыбалась, что Кирилл вскоре почувствовал себя в этом генеральском особняке, который на аэродроме в общем-то почти каждый рядовой летчик предпочитал обходить стороной, совсем хорошо и даже позволил себе на одну пуговицу расстегнуть воротник гимнастерки. Исподтишка наблюдая за Светланой Петровной, он невольно вспомнил своих старых тетушек, живших в одном из волжских городов и в чем-то внешне схожих с этой очаровательной женщиной. Тетушки тоже были мастерицами устраивать чаепития, но если у тетушек эти чаепития превращались в нечто, подобное строгому и обязательному ритуалу, в пышную и нудную церемонию, где все, вплоть до цвета и формы чашек и темы разговора, выдерживалось как того требовали правила хорошего тона, с беспощадной пунктуальностью (Кирилл едва-едва высиживал на этих чаепитиях до конца), то здесь, на этой залитой солнцем и пропахшей березовыми вениками тесовой террасе, откуда открывался великолепный вид на молодой лесок и старый бор, здесь, где царствовала эта обаятельная женщина, это чаепитие было приятным и радостным, как праздник, ибо оно никого ни к чему не обязывало, разве что только быть самим собой. У тех же его старых добрых тетушек считалось неприличным завести за столом разговор, скажем, о собаках с кошками, боже упаси было звякнуть ложечкой, а тем более капнуть варенье на скатерть, а здесь каждый чувствовал себя как дома, говорил, что хотел, не боясь, что его осудят за нетактичность, и в то же время не навязывая кому-то своего, быть может, не совсем приятного мнения. И Кирилл, разомлев и почувствовав себя здесь едва ли не как рыба в воде, во всяком случае, нисколько не стесняясь своей интеллигентности, которая из него порою перла и не всегда правильно воспринималась окружающими, после первой же чашечки позволил себе даже немножечко пофилософствовать насчет того, что вкус любого кушанья и питья, в том числе и вот этого душистого чая с булочками, которыми они сейчас тут наслаждались, зависит от того, кто их приготовил.
– Да, да, именно от того, кто их приготовил, – пытался он убедить не столько Светлану Петровну, как хозяйку, сколько почему-то Остапчука, сидевшего от него по правую руку тоже совсем по-домашнему – с расстегнутым воротом и распаренной физиономией. – Я давно где-то читал, что еще Руссо утверждал, что для приготовления, скажем, обычного салата нужны не столько овощи и зелень, сколько нежные руки молодой женщины. Только тогда можно поручиться, говорил Руссо, что салат будет действительно вкусен. А Руссо, говорят, разбирался в кулинарии.
Светлана Петровна поняла, что это был комплимент в ее адрес, но позволила себе с ним не согласиться.
– Мне, наоборот, всегда казалось, – заметила она с улыбкой и голосом, полным тихого очарования, – что для вкуса важнее не кто приготовил это кушанье, а как оно приготовлено. Вы знаете, если бы мой муж не прослужил до войны несколько лет в Средней Азии, то вряд ли вы сейчас могли бы пить такой ароматный чай. Совершенно верно, заварила его я, заварила своими собственными руками, но научилась я этому у мужа, а муж – у одного татарина, с которым он там, в Средней Азии, крепко подружился. Он тоже был летчиком, этот татарин, и умел, помимо многих прочих вещей, превосходно заваривать чай.
– А булочки? – не хотел трезветь Кирилл. – Разве эти бесподобные булочки, которые я могу глотать сразу по дюжине, испечены не вашими руками?
– Нет, не моими, – засмеялась в ответ Светлана Петровна, и этот ее смех, казалось, заплескался у нее в чашечке, которую она держала в руке. – Их испек Сапожков, а мне с ним тягаться трудно. Он дипломированный кулинар.
– Ну, а ягоды? Надеюсь, вот эту бруснику вы сами, своими руками собирали, или тоже Сапожков? – продолжал стоять на своем Кирилл.
– Вот тут уж ничего не скажешь – грешна, – обрадовала его Светлана Петровна и в свою очередь спросила: – А что вы еще, кроме чая, ягод и булочек, любите?
– То есть? – не понял Кирилл. – Вообще, что ли? – и при этом развел руками так, словно имел в виду весь земной шар с его морями, островами и материками.
– Если хотите, пусть вообще.
– А-а, понятно. Тогда – летать. Летать очень люблю, – ответил он на полном серьезе и даже с какой-то пугающей торжественностью, хотя и забавно прихлебнув из крохотной чашечки, которую не выпускал из рук, сразу пару глотков. – Авиация, это ведь такая штука, Светлана Петровна, засосет – не вырвешься. Я даже не представляю, что делал бы, если б родился на сорок – пятьдесят лет раньше, когда люди еще не летали.
– Вот как!
– Да, без неба и самолета мне на земле делать нечего. Так что я рад и счастлив, что стал летчиком. Это ведь ни с чем несравнимо – летать.
– По-моему, вы этим даже гордитесь?
Кирилл церемонно поставил чашку на стол, словно она могла ему помешать, и опять ответил с необычной торжественностью:
– Горжусь, Светлана Петровна. Как, наверное, любой летчик гордится. Горжусь, – повторил он. – Но богом себя не считаю. Вот кончится война, знаете, кому я первому пожму руку с восторгом и благодарностью? А вот не знаете. Пехотинцу, любому, первому же попавшемуся. Вот уж кто действительно на своем горбу войну выносит. Пехотинцы – это боги, им каждому уже сейчас можно по памятнику ставить. Кровью и потом заработали.
Потом Кирилл каким-то образом, кажется, вне всякой связи с предыдущей темой, заговорил о втором фронте, который тогда был у всех на устах, затем с тем же воодушевлением принялся рассказывать о технике Шельпякове, который вот уже два года готовил его «пешку» к боевым вылетам и ни разу его не подвел, потом снова о втором фронте, и все это время Светлана Петровна слушала его с неослабным вниманием и явным интересом и лишь изредка, как того требовал долг хозяйки, вставала, чтобы подложить в вазочку ягод, долить чайник или поправить скатерть. И Кирилл опять, хотя и краснобайствовал, как сказал бы Остапчук, невольно сравнивал ее со своими старыми тетушками, находил, что как эти его тетушки не были воспитаны и добры, как ни были радушны и хлебосольны, находиться с ними, особенно человеку простому, этикету не обученному, было трудно – от каждого их слова, взгляда и жеста отдавало холодом благопристойности и чопорности, заложенными, верно, старым воспитанием. У Светланы же Петровны все это – и слова, и жесты, и улыбки, и даже неожиданный испуг, когда в разгар чаепития Нерон вдруг на кого-то яростно зарычал и она была вынуждена спуститься с крыльца террасы, чтобы его успокоить, – получалось просто и естественно и потому мило и красиво. Не сознавая своей милейшей доброты и властного обаяния, властного, правда, не настолько, чтобы захотеть из-под него вырваться, а наоборот, которому Кирилл поддавался добровольно и с наслаждением, она сейчас здесь, у себя на террасе, казалось, вовсе не принимала гостей, как это сделали бы Кирилловы тетушки – пышно и торжественно, – а просто с удовольствием пила вместе с ними чай, разговаривала, шутила и смеялась, и ее единственным желанием было ненавязчиво угодить им, напоить их этим чаем так, чтобы они остались довольны.
И лишь после, когда чаепитие кончилось, Светлана Петровна вновь позволила себе вернуться к давешнему разговору. Проводив Кирилла до нижней ступеньки крыльца – Кириллу пора было возвращаться в полк, – она легонько взяла его за локоть и, притушив ресницами веселый блеск в глазах, попросила извиняющимся голосом:
– Пишите чаще своим родителям. Им это нужно. Вы ведь у них один. И напишите, что я их очень и очень полюбила. И еще у меня просьба: пусть они сообщат подробнее, как им там жилось, под немцем. Понимаете, с подробностями, с фактами, а как получите ответ, скажете мне. Хорошо? Вам это не будет трудно?
– Что вы, Светлана Петровна, какой труд, – поспешил заверить ее Кирилл. – Сделаю как надо. А родители у меня толковые, поймут что к чему. Матушка особенно мастерица писать. Учительница она, еще как в гимназии училась, такие сочинения писала – литература. Черновики она сохранила, мне показывала. Так что если не роман, то повесть вам обеспечена, да еще с острым сюжетом и множеством действующих лиц.
– Только боюсь, что в основном отрицательных, – невесело уточнила Светлана Петровна, имея в виду, конечно же, оккупантов.
– Наверно, так, – нахмурившись, согласился Кирилл.
Остапчук стоял тут же, только чуть в сторонке, дожидаясь конца их разговора, и не скрывал своего восхищения бывшим однополчанином, таким блистательным образом завершившим визит к жене сурового генерала.
VII
Едва долговязая фигура Кирилла скрылась за деревьями, Светлана Петровна вернулась на террасу и без видимой нужды, верно, не зная, куда себя деть, принялась перебирать развешенные на балюстраде веники. Делала она это легко, играючи, под чуть слышный мотив незнакомой Остапчуку песенки, и все это время с ее лица не сходила мечтательная улыбка, которая появилась у нее, когда Кирилл на прощание обернулся на тропинке и дружески помахал ей рукой.
Остапчук сейчас видел эту ее улыбку и, приняв ее за добрый знак, спросил закоренело домашним голосом, как это умел делать только он один:
– Ну так как, Светлана Петровна, понравился вам Левашов или мне лучше было его к вам не приводить?
Светлана Петровна не ответила, она продолжала самозабвенно перекладывать веники, словно хотела сплести из них венок, и Остапчук, какое-то время с недоумением понаблюдав за этим ее пустяковым, по его мнению, занятием, обиженно помолчал, потом зашел снова, только с другого конца:
– У нас в полку его ребята мечтателем называют.
Светлана Петровна продолжала с упоением колдовать над вениками, и веники отвечали ей тихим шелестом, от которого казалось, что на террасе шел дождь.
– А он и в самом деле мечтатель, – добавил Остапчук уже с ожесточением, и было не понять, то ли из-за того, что Светлана Петровна не отвечала, то ли из-за того, что Кирилл пал так низко, дойдя до мечтательности, которая военному летчику была вовсе ни к чему. – Мечтатель и есть, – повторил он еще раз и энергично передвинул табурет, на котором до этого сидел Кирилл, хотя табурет стоял где надо, и Светлана Петровна наконец подняла на него улыбающийся взгляд и заметила с необидной снисходительностью:
– Мечтатель, Николай Яковлевич, это не так плохо. Значит, у него натура такая возвышенная, если хотите. Мечтатели всегда натуры тонкие, чувствительные. Ну, необычные, во всяком случае, не похожие на других. Кстати, о чем он мечтает, этот ваш мечтатель?
– О разном, – с заминкой ответил Остапчук и опять передвинул табурет, словно он мешал ему думать.
– А если конкретно?
– Обо всем на свете, а все больше о несбыточном. Он ведь еще и стихи сочиняет, – счел он, наконец, нужным удовлетворить ее запоздалое любопытство. – У него даже тетрадь есть, куда он их заносит. Скажи ему в это время «мессера» или «бомба», он головы не поднимет, знай себе пишет и пишет. Вот, хотите послушать? О матери. Я запомнил. «Ты вскормила сокола, на волю отпустила, в небо, чтоб летать, он в стихии ищет свою долю и тебя хранит, родная мать». Как вы считаете, неплохо?
Светлана Петровна распрямилась и, не отводя упавших на глаза волос, чтобы, верно, скрыть за ними лукавую улыбку, полюбопытствовала:
– А о любви он пишет? Стихи о любви у него есть?
– Есть и о любви, – ответил Остапчук несколько озадаченно, а когда она, удовлетворенная его ответом, снова склонилась над вениками, вдруг спросил настороженно и тихим голосом, словно за этим таилось что-то взрывоопасное: – А вы хотели бы, Светлана Петровна, увидеть того летчика, о котором я говорил? Ну, знаете, еще влюбился в вас до беспамятства, только вами и бредит. Ну, помните, летчик тут один, в бомбардировочном полку, тоже на «пешках» летает и тоже, между прочим, сочиняет стихи.
Светлана Петровна нахмурилась, потом деланно рассмеялась – этот разговор о влюбленном в нее летчике она, конечно, помнила, но почему-то до сих пор считала себя немножечко виноватой, что не запретила тогда Остапчуку говорить, а выслушала его до конца, и выслушала в какой-то степени, как она себя уверяла, даже благосклонно, что для жены командира дивизии было, пожалуй, не совсем прилично.
Ну, а что было потом, после этого разговора, который ее и рассмешил и одновременно обидел? Ах, да, она тогда долго, до темноты, продолжала сидеть на террасе одна и безотрывно наблюдала за плавным ходом облаков, чтобы потом, когда муж вернется домой, сказать, какие это были облака – перистые или кучевые, местного происхождения или пришлые, и что они сулили на завтра – вёдро или дождь.
И муж, улетавший в тот день на другой аэродром, вскоре появился – большой, шумный, пахнущий не то высоким небом, не то кожей, и от неожиданности она вздрогнула и прикрыла ладонью глаза, как от наваждения, а когда открыла снова и разглядела его кожаную, поблескивающую застежками-молниями куртку, и сапоги, и планшет с полетной картой, а следом и склонившееся над нею в темноте его жаркое и крупное лицо и отчаянно смеющиеся глаза, тихо обрадовалась и от радости легонько шлепнула его ладошкой по щеке и проговорила капризным голосом, как если бы своим приходом муж прервал ее роскошный сон:
– Неуклюжий медведь, не мог потише, вечно за что-нибудь заденет.
Генерал действительно за что-то задел и ответил из темноты, шумно, всей пятерней потирая ушибленное место:
– Свет очей моих, сколько можно говорить, что вышколенных медведей не бывает даже в цирке, все они неуклюжие. Уж лучше бы сказала – кровожадный, это было бы справедливо: я зверски голоден и готов съесть все, что угодно, в том числе и тебя, моя дорогая женушка.
– Разве ты не ужинал?
– Как же, ужинал. Разве ты не знаешь, что у Бекасова (это был командир полка штурмовиков) больной желудок, и на ужин он мог предложить только творог со сметаной. Я, конечно, отказался. И, кажется, зря, ты, видно, меня не ждала. Во всяком случае я не слышу, – он шумно, как два паровоза разом, засопел носом, обходя по периметру террасу, – я не слышу запаха мяса с луком. Пахнет только вениками. А медведи, как известно, животные не травоядные, им подавай мясо.
– Будет тебе мясо, только не сопи, а то всех разбудишь.
– Это кого же всех?
– Адъютанта с ординарцем. Они, поди, уже спят. Слышишь, тихо кругом.
– Черта с два, – незлобиво отмахнулся генерал и опять там задел что-то в темноте, пытаясь это что-то установить на место. – Своего верного адъютанта я, по-моему, только что видел бодрствующим. И знаешь где? В соседних кустах с какой-то молодицей. И оба визжат от удовольствия. А Сапожков, наверное, у себя на кухне сам с собою в карты играет. Он ведь без этого не может. У него или плита, или карты, третьего не дано. Ну, так будем ужинать, свет очей моих, или прикажете ложиться натощак?
Генерал долго служил на Востоке, облетал почти всю Среднюю Азию, там же пристрастился и к восточной литературе и даже стал неплохим ее знатоком, и это «свет очей моих», как и многое другое в этом роде, он позаимствовал как раз оттуда, справедливо полагая, что всякая литература, в том числе и восточная, должна обогащать не только душу, но и лексикон человека. Правда, с неменьшим удовольствием он называл жену и вторым, тоже довольно экзотическим именем – Лана или Лань, иногда с прибавлением быстроногая. Это было то же, что и Светлана, только без первого слога, который он, как лишний, безжалостно отсек еще в первые дни женитьбы. И все же мудрый Восток, пожалуй, чаще брал верх над благородным животным, особенно когда генерал впадал в насмешливо-покровительственный тон и был не прочь подурачиться, как сейчас, потому что едва Светлана Петровна поднялась с табурета и, вытянув руки впереди себя, пошла отыскивать в темноте дверь в кухню, он бесшумно подошел к ней сзади, оторвал от пола и так закружил ее, что терраса заходила ходуном и зашуршали веники и что-то там, кажется, пепельница, упало на пол и тоже заприплясывало, а генерал, войдя в раж, дурашливо хохоча, кружил и кружил ее, точно делал «бочки» на своем остроносом «яке», пока на шум из кухни не выбежал Сапожков и не уставился на них, как на помешанных. Увидев его, генерал недовольно нахмурился, оставил жену и, дав ей чуток прийти в себя, так как после такого «пилотажа» ее легко могло занести на сторону, коротко бросил:
– Ужинать, Сапожков! Живо!
За ужином Светлана Петровна не стерпела и похвасталась мужу, что у нее теперь есть еще одно, уже третье по счету, имя и он им, этим именем, вероятно, останется доволен, так как оно куда как забивает те два предыдущих – и «Лань», и «свет очей моих».
– Что ты там выдумываешь? – без энтузиазма отозвался генерал, не отрывая головы от тарелки, но на всякий случай все же перестав жевать. – Что за имя?
Светлана Петровна напустила на себя таинственный вид и ответила с достоинством, хотя глаза ее и смеялись:
– Королева карельских лесов! – Потом, выдерживая роль до конца, протянула ему через стол руку как бы для верноподданнического целования и добавила: – Звучит? Как духовой оркестр?
Генерал неопределенно – рот у него был набит едой – повертел туда-сюда головой, затем все же согласился:
– Звучит. И даже громче, чем оркестр. – Потом, дожевав и глотнув из стакана воды и тоже входя в роль, которую она невольно навязала ему своей лукавой загадочностью, добавил: – Только кто это тебя на этот королевский трон возвел? Уж не Гришка ли тут какой Орлов выискался, пока я к Бекетову в полк летал, чтобы полюбовался его сметаной с творогом?
– Ты угадал, мой муженек, выискался. Только вот Гришкой ли его зовут или как-нибудь по-другому, пока не знаю. Но человек он, кажется, достойный.
– Не сомневаюсь, – поддакнул генерал: он все еще не мог взять в толк, принимать все это в шутку или всерьез, но чтобы не опережать события, опять приналег на еду, и лишь когда с первым было бесповоротно покончено, добавил с намерением выудить у нее уже все до конца: – Слов нет, человек он, несомненно, достойный, раз дело касается моей жены. Иначе и быть не может. Только почему все это надо хранить в тайне, не понимаю? Может быть, ты мне все-таки объяснишь, что все это значит: и трон, и королева, и этот твой загадочный вид?
– Не много ли ты хочешь?
– Увиливаешь?
– Нисколько.
– Тогда выкладывай.
Светлана Петровна секунду колебалась.
– Ладно, будь по-твоему. Только пожалуйста, не смотри на меня такими глазами. И не упади в обморок. И ешь, а то остынет.
– Постараюсь, – пообещал генерал.
– Так вот, дорогой муженек, – начала она, нарочно растягивая слова, чтобы придать им побольше таинственности, – здесь, у нас на аэродроме, оказывается, есть один летчик, который в меня безумно влюбился.
– Это он тебе сам говорил?
– Не имеет значения, – стараясь не расхохотаться, хотя ее душил смех, ответила Светлана Петровна. – Понимаешь, влюбился. До потери сознания. И теперь иначе меня не называет, как только королевой карельских лесов. Скажи, что не красиво и не поэтично?
– Куда уж поэтичнее, – проворчал под нос генерал и, с силой всадив вилку в очередной кусок мяса, отправил его в рот, энергично пожевал, потом добавил: – Тебе это все же передал кто-нибудь или сорока на хвосте принесла? Ты мне это объяснишь, в конце концов, или будешь продолжать говорить загадками?
– Ты уже ревнуешь?
– Еще чего не хватало. А потом к кому ревновать? Ты хоть сама-то его видела, этого сумасшедшего? Кто он такой?
– Понятия не имею. Знаю только, что летчик, летает на «Пе-2».
– А говоришь, любит, жить без тебя не может.
– Да, не может.
– Откуда тебе известно? Ты сама-то уверена, что он влюбился?
Действительно, никаких доказательств у Светланы Петровны на этот счет не было. Был только разговор.
– Может, тебя просто-напросто разыгрывают?
– Так ведь Остапчук…
– А-а, понятно, понятно, – с радостью, точно этот самый Остапчук уже давно сидел у него в печенках, подался вперед генерал. – Вон, оказывается, откуда ветер дует. Значит, это мой верный адъютант принес тебе эту весть, значит это ему обязаны мы твоим восшествием на королевский трон? Ловко, ловко, ничего не скажешь. Только почему он не назвал тебе имя этого влюбленного? Что-то мне вдруг захотелось поглядеть на него. Хотя бы издали. Да и на Остапчука тоже. Кстати, где он? Ах да, в кустах, какую-то молодицу тискает.
Светлана Петровна брезгливо поморщилась.
– Ну и выражения у вас, товарищ генерал. – Потом добавила протестующим тоном: – Остапчук тут вовсе ни при чем, он просто хотел сделать мне приятное, потому и сказал, что кто-то там из летчиков не чает во мне души, как, впрочем, не чают, да будет тебе известно, мой дорогой муженек, многие на аэродроме. Значит, я еще не так у тебя плоха и стара, раз в меня влюбляются молодые летчики. Надеюсь, ни того несчастного, ни Остапчука ты подвергать своей генеральской опале не будешь? Не так ли?
– Разумеется, свет очей моих, – всхохотнул генерал.
– А ревновать?
– К кому? К желторотому юнцу?
– А вдруг?
– Ну, если вдруг, тогда и видно будет, – опять всхохотнул генерал и, довольный своим маневром, снова приналег на еду.
Вот что было тогда, в тот день, когда Остапчук завел разговор о влюбившемся в нее летчике. А сейчас вот он снова заговорил о нем, об этом летчике, да еще с таким загадочным видом, и Светлана Петровна сначала нахмурилась, так как вопрос Остапчука неприятно всколыхнул ее память, заставил заново увидеть и услышать все, что было тогда сказано. Но, странное дело, если тогда, в прошлый раз, это вызвало в ней какой-то внутренний разлад и даже что-то вроде протеста, то сейчас эти озадаченно нахмуренные брови, а затем нарочитый смех были всего лишь внешней реакцией на вопрос Остапчука, вовсе не созвучной тому внутреннему состоянию, в котором она находилась после ухода Кирилла. Хотела ли она увидеть того летчика, что позволил себе в нее влюбиться? Этот вопрос сейчас оживил ее память, но душу не затронул, в душу не проник. Он просто застал ее врасплох, прозвучал чересчур неожиданно и некстати. Она в это время думала совсем о другом, думала неторопливо и с какой-то умиротворенностью, и вдруг это размеренное течение мыслей, которому так помогала возня с вениками, было нарушено, и Светлана Петровна, на первых порах, естественно, насторожилась. Но поняв, что это все тот же игривый разговор, что не затронул ее душу, вдруг подошла к Остапчуку так близко, что тот невольно попятился, и с убийственным лукавством, в упор, спросила:
– А он, этот ваш летчик, уважаемый Николай Яковлевич, стоит того, чтобы на него посмотреть? Не урод какой-нибудь? Он, надеюсь, не уступит Левашову? Или вам его мне теперь лучше не показывать?
Остапчук обалдело раскрыл рот.
– Ну, так что же вы молчите? Язык отнялся? Или уже раздумали? – продолжала дразнить его Светлана Петровна. – А ведь, если верить вашим словам, он должен не уступать Левашову. Выходит, до Левашова ему ой как далеко. И вы теперь за Левашова? Ну что ж, Левашов очень милый и славный молодой человек, и вы правильно делаете, что не ставите его на одну ногу с тем несчастным.
Остапчук продолжал обалдело стоять с раскрытым ртом, точно ему не хватало воздуху. Потом вытолкнул с каким-то бульканьем:
– Так ведь это он и есть.
– Кто – он?
– Кирилл Левашов. Тот летчик и есть Кирилл Левашов.
Это было уже что-то вроде подножки, но дурно Светлане Петровне от этого не сделалось, и от неожиданности в обморок она не упала. Нет, услышав такое, она просто на какое-то время застыла в прежней позе, чем-то напоминая расшалившуюся девчонку, которой вдруг пригрозили ремнем, потом расслабленно опустила плечи и проговорила с мягкой укоризной, как если бы Остапчук с ней просто мило пошутил:
– Ах, Николай Яковлевич, Николай Яковлевич! Ну, что вы за человек? Оказывается, вы ужасный человек. Разве так можно? – и, отыскав затем глазами табурет, глазами же приказала: садитесь!
Остапчук повиновался, только как-то не сразу, кособоко и неуклюже, словно в табурете торчал гвоздь. Светлана Петровна терпеливо выждала, пока он не устроился как надо, затем произнесла подчеркнуто серьезным тоном и намеренно назвав его не по имени и отчеству, как обычно, а по званию:
– Надеюсь, товарищ младший лейтенант, Левашов к этой истории непричастен?
Остапчук был явно сбит с толку и этим ее холодным видом, и официальным обращением и, придержав дыхание, нервно отбил ногами что-то похожее на дробь, и лишь после, когда смысл сказанного уместился у него в черепной коробке, ответил с проснувшимся облегчением:
– Что вы, Светлана Петровна, откуда ему. Он и знать-то ничего не знает. А то бы разве пошел. Его бы тогда сюда на аркане не затащить. Это уж вы совсем напрасно. Разве можно. Провалиться мне на этом месте.
– Хорошо, я вам верю, Николай Яковлевич. И пусть это навсегда останется между нами. Понимаете? Он ничего не должен знать. Никогда. Не должен знать, что мне известно про его любовь.
При последних словах лицо Светланы Петровны прозрачно заалело, словно на него упал солнечный блик. И еще она как-то неловко и со стыдливостью подобрала под себя ноги и подозрительно покосилась на дверь в кухню, за которой кудесничал Сапожков. Остапчук невольно тоже метнул туда не менее встревоженный взгляд и, хотя дверь была плотно прикрыта, тоже ответил шепотом, как заговорщик:
– Само собой, Светлана Петровна. Могила.
VIII
В тот вечер в клубной землянке – двадцать рядов справа и слева от прохода плюс подобие амфитеатра на две скамьи за деревянным барьером для командования дивизии – шел концерт. Ставили его «союзники», то есть ребята из истребительного полка, недавно перелетевшие сюда с тылового аэродрома, где они, кто с «лаггов», кто с «харрикейнов[7]7
Истребители (первые – наши, вторые – английские), не обладавшие по тому времени достаточной скоростью и заменявшиеся более быстроходными.
[Закрыть]», переучивались на американские «аэрокобры» и из-за них-то, этих самых «аэрокобр», и схлопотавшие себе столь обидное, по тому времени, название – «союзники».
Кирилл тоже был на концерте.
Была на концерте и Светлана Петровна с мужем.
Кирилл сидел в пятом ряду и не столько смотрел на сцену, сколько дулся на Сысоева за то, что тот не занял места, как он просил, поближе к барьеру, откуда он, хотя и с боку, все же мог бы видеть Светлану Петровну, если, конечно, смотреть с умом, а не нахально через головы других, чтобы на тебя обратили внимание и шикали. А потом он подозревал, что Сысоев это сделал намеренно, и не собирался его прощать.
– Я же тебя просил, – шипел он ему в самое ухо. – А ты…
– Что я – не занял? – шепотом же отвечал ему Сысоев. – Я же думал как лучше.
– Индюк тоже думал, да в суп попал.
И вот «союзники» уже битый час что-то там выделывали на сцене, острили и с грохотом передвигали стулья, стреляли и подражали вою падающих «мессершмиттов», а Кирилл на них даже головы почти не поднимал, все больше сидел с каменным лицом и безотрадно созерцал свой собственный пуп. Встряхнулся он, да и то ненадолго, и чтобы уж потом совсем впасть в зеленую тоску, лишь когда в зале, до того сравнительно тихом, вдруг раздался гром аплодисментов. Кирилл вздрогнул, оторопело поглядел на сцену – это, оказывается, как ему тут же пояснил сосед слева, выступал лейтенант по фамилии не то Соколов, не то Петухов – Кирилл не разобрал. Этот лейтенант исполнил несколько гимнастических номеров, сорвав мощные аплодисменты, особенно в женской половине зала, не столько за эти самые номера, сколько за свое божественное телосложение – он выступал в одних трусах и был бесподобен, как Аполлон.
Кирилла это чуть расшевелило и он даже поймал себя на мысли, что этому Аполлону он немножечко завидует, завидует его телосложению, в особенности литой груди и мощным бицепсам, завидует тому восторгу, какой он вызвал повсеместно в зале, завидует его трусам с оригинальным кармашком и даже фамилии, если он, конечно, все-таки Соколов, а не Петухов, и эта зависть – внешне она выглядела сперва совсем безобидно, была чем-то средним между мрачным равнодушием и кривобокой усмешкой – вдруг заставила его круто, не боясь, что зашикают, обернуться назад, в сторону барьера, и как ни ничтожно мало было у него в запасе времени, все же успел увидеть там то, чего никак не хотел увидеть, и потому налился ядом уже по самые уши – Светлана Петровна, как он и ожидал, тоже с неистовым восторгом аплодировала этому Аполлону в трусиках, явно не спешившему покидать сцену. Причем этим восторгом она, видать, заразила еще и генерала: генерал тоже рвал ладонями тишину, как какой-нибудь обыкновенный старшина из сверхсрочников.
Первым побуждением Кирилла было встать и демонстративно покинуть зал, и он бы, верно, покинул, если бы не одно обстоятельство. Пока он прицеливался, как это сделать, чтобы не вызвать со стороны соседей град замечаний и тычков, на сцене появилось новое действующее лицо. Этим лицом была миловидная низкорослая девчушка лет семнадцати в ладно сидевшей военной форме и до того пышноволосая, что при первом взгляде она показалась Кириллу просто подростком в шапке. Бесстрашно подойдя почти к самому краешку сцены так, что, наверное, и с задних рядов стали отчетливо видны ее по-мальчишечьи озорные черные глаза и четкий рисунок мальчишеского же, готового в любой миг разразиться хохотом, рта, она сначала низко поклонилась залу, хотя делать это, пожалуй, было преждевременно, аплодисменты заработаны ею еще не были, потом, словно снайпер, живехонько отыскала этими своими черными глазами среди двухсот, наверное, мужчин не кого-нибудь, а именно его, Кирилла, хотя Кирилл со своим посеревшим лицом и сумрачным взглядом едва ли в это время мог представлять достойную мишень, и улыбнулась ему так, будто знала век. В зале кто-то не выдержал и шевельнулся, видать, почувствовав, что в воздухе запахло жареным. И верно, вскинув в мольбе руки в сторону Кирилла, эта девчушка вдруг пропела, а может, даже не пропела, а просто как бы позвала его к себе на сцену негромким, но приятным речитативом, прозвучавшим в настороженно-притихшем зале как звук одинокой струны в тихую ночь:
