Текст книги "Озеро"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Ну, уж это-то откуда известно? – даже слегка возмутился Семён.

Мол, угадать насчет беременности – еще туда-сюда, а вот глазки, волосики.

– Как это откуда! – тоже слегка возмутилась знающая все наперед лягушка-царевна. – Разве не о таком вы речь вели?

– Когда?

– Ну, мысленно, конечно. Помните, мыли травной мочалкой мальчика Володьку и рассказывали ему про золотую рыбку, чтоб он не плакал… и при этом в мыслях-то: ах, если бы у меня был такой сынок! Чтоб непременно русоволосый, голубоглазый, с выгнутой спинкой.

У Семёна дух занялся! Он в растерянности даже сбился на свойский тон:

– Слушай, так это была ты?!

– Я.

Семён поглядел на Маню, та ничего не понимала; посмотрел на актёра, тот мирно уплетал овсяные блины. Только осведомился:

– Ого! Вы уже на «ты». Ничего себе! Где бы достать пару пистолетов?

На него не обратили внимания.

– А зачем ты приплывала?

– Низачем. Просто так. Смотрю: мужчина моет травной мочалкой мальчика… очень интересно!

Она отвечала, и вид у нее был без всякого лукавства! Словно он ее спрашивал о будничном, она буднично и отвечала.

«Да чепуха все это! Не могла она…»

Взгляд Семёна упирался в привычные предметы – вот телевизор, вот плащ на вешалке, вот щелястые половицы пола – а что же происходит? За его столом сидит женщина, которая…

– А о чем мы еще говорили с Володькой? Ну?

– Когда я отплыла, вы заспорили. Ты, Семён Степаныч говорил, что видел рыбку, а мальчик ясно видел лягушку. И ты не знал, чему верить.

Голова кругом. Того гляди, свихнешься.

Маня опять вышла из кухни, всплеснула руками и опять то ли засмеялась, то ли заплакала:

– Ой, а мне все не верится.

И Семён от полноты прихлынувшего чувства смахнул слезу: ведь и надежду потерял давно, что будет у него… сын. Неужели будет?

– Вот так, Иван, – сказал он. – Если бы знать… в сельском магазине изъяли, понимаешь, из торговли… так я б в город не поленился съездить ради такого случая. Случай, может, один на всю жизнь, грех не отметить.

Актёр толкнул его под столом коленкой, показал глазами: на поясе под пиджаком висела алюминиевая фляжка. Он зашептал хозяину на ухо, но довольно громко:

– Там у меня еще фронтовой запас, но она озорует! – он кивнул на улыбающуюся подругу. – Я несколько раз пытался налить – оказывался всякий раз или чай, или кофе. Но нам же с тобой не это надо?

Семён кашлянул в кулак.

– Да уж… что верно, то верно.

– Ведьмочка! – проникновенно обратился актёр к своей подруге. – У нас мужское братство, и ты должна это понять. Не гляди на нас как сержант милиции на мазуриков, а гляди как мать на любимых детей своих.

Он отстегнул фляжку, стал наливать в услужливо подставленные Семёном стаканы: жидкость ничем не напоминала желаемую – это было молоко, причем топленое и с пенкой.

– Ну, ведьмочка, – обиженно сказал актёр. – Мы так не договаривались. У нас праздник.

– Ладно, – смилостивилась она. – Сейчас принесу.

Вышла из избы и тотчас вернулась с пузатой бутылкой в виде цапли с поднятым вверх клювом.

– Это иллюзия или всамделе? – осведомился актёр.

– Я вас так уважаю, – сказала она и ему, и Семёну, – что обмануть ваши ожидания не смогу.

Сияющая Маня села к столу.

– Ей теперь нельзя, – заботливо сказал Семён, кивнув на Маню.

– Можно, можно, – разрешила гостья.

– Значит, все-таки иллюзия? – огорчился актёр.

– Угощайтесь! Не повредит ни вам, ни ей.

Но наливала всем из одной бутылки. Жидкость была густа, как свекольное сусло, а цвет имела лимонно-желтый. Во рту от нее сразу посвежело, и тело обрело невесомость.

– На свете все иллюзия, – изрек Семён, опять приступая к задушевному разговору.

16

Наутро солнце взошло как обычно, на привычном для себя месте. Но Семёну казалось, что солнечный свет излучает не оно, а та оранжевая палатка, что на противоположном берегу.

Томимый разнообразными чувствами, выгнал он свое стадо и двинулся берегом не спеша, чтоб не оказаться возле волшебной палатки слишком рано, чтоб не обеспокоить ее жителей лишний раз.

Митя в это утро, едва продравши глаза, отличил в стаде одну из коров и теперь преследовал хоть не слишком грубо, однако очень настойчиво, не отставая ни на шаг. Можно было с уверенностью предполагать, что к вечеру он ее уговорит, уломает, но хлопот ему предстояло немало: корова – а это была комолая красавица Милашка Осипа Кострикина – пока не проявляла к Мите должной благосклонности. Это Митю нисколько не обескураживало; несмотря на молодость, бык обнаруживал в любовных делах завидную настойчивость и совершенно необходимое нахальство. Но он теперь начисто отключился от посторонних интересов, уж с ним не поговоришь по душам, а поговорить пастуху хотелось.

Солнце поднималось все выше и выше, стадо подвигалось все ближе и ближе.

Сердце замирало! Нет, не новой встречи со знаменитым актёром ждал Семён и не с героем-солдатом хотелось ему потолковать. Он был, конечно, не против, но гораздо желанней другое: не терпелось поскорее увидеть эту странную, полусказочную, непостижимую женщину. Даже не ради разговора, когда можно узнать черт-те что, о каком-нибудь волшебстве или чуде, сколько затем, чтоб ловить ее завораживающую улыбку, слышать ее очаровывающий голос.

Вчера вечером все дело испортила Маня: она никак не могла очухаться после благоприятной вести, то смеялась невпопад, то сбивала разговор дурацкими суждениями. Семён так досадовал на нее! Разумеется, он тоже радовался предсказанию, но не настолько же, чтоб совсем забыть себя. Да и чего раньше времени ликовать – праздник должен быть в свой черед, а пока сохраняй достоинство.

Роман подбил Маню петь песни, а ей только предложи – она готова всегда! А тут вдруг просит не кто-нибудь, а знаменитый киноактёр – Маня была просто сама не своя, даже похорошела. Они в два голоса очень здорово пели «Липу вековую» и «Степь да степь кругом»; пели задушевно, до слез на глазах… но не песни нужны были в этот вечер Семёну Размахаеву! Впрочем, ему было хорошо. Чего там – очень даже хорошо.

Гости не засиделись долго; он вышел их провожать, желая видеть, как поплывет «божья коровка» по озеру. Но она, вместо того, чтоб поплыть, просто нырнула в воду и скрылась; фары ее вспыхнули уже в озерной глубине, высвечивая знакомые Семёну очертания подводных холмов, и очень скоро как ни в чем ни бывало вынырнули на том берегу, осветили палатку и погасли. Палатка же продолжала светиться сама собой, и огромная тень рака легла на звездное небо.

Она была светоносна и сегодня, при солнце, как и полагается быть жилищу волшебницы, богини. Семён уже ничему не удивлялся, просто чувствовал, что все так должно быть, поскольку такова воля женщины, его любимой, знающей все и умеющей все.

Чуть не до полдён маялся он, не видя ее. Так хотелось опять быть с нею рядом, разговаривать, видеть бледное личико, обрамленное пепельными волосами, и обмирать от каждого ее взгляда. Хотелось, но… опять он боялся быть назойливым. Это уж совсем обесстыдеть, считал Размахай, – лезть к ним по поводу и без повода. Уж и так-то люди приехали отдохнуть, поразвлечься, а он им покою не дает. Мало разве, что они поговорили с ним вчера, как с человеком, даже в гостях побывали.

Вот так и страдал он в разлуке.

Желая найти себе занятие, наведался к дороге, что идет от нового шоссе к Архиполовке. Тут обнаружил, что ямы и рвы, им выкопанные на проселке, засыпаны гравием и песком, а камни-валуны и коряги, им навороченные на проезжую часть, уже раскатаны по обочине; что же касается дорожных зеленых насаждений, то они были выдраны с корнем, и весь проселок аккуратно выровнен и прикатан.

Семён долго смотрел на эту культурную работу и пришел к выводу: и непогоду не остановишь, и против техники не попрешь. То, что он воздвигал с таким старанием, то, на что потратил столько труда, было уничтожено одним махом. Значит, если еще две недели копать и громоздить – приедет бульдозер и заровняет за одну ездку. Техники очень много, и она всесильна – это справедливо и для промышленно развитого города, и для глухой Архиполовки с ее окрестностями.

Печальным возвратился Семён к стаду от этого проселка. И поделиться этой новой печалью не с кем. Не с Митей же!

Вроде бы мелькнула в отдалении знакомая легкая фигурка? Нет, показалось. Вроде бы голос ее долетел? Нет, почудилось.

Полдня – это уже вечность!

Наконец стадо приблизилось настолько, что пастух мог рассмотреть на полотняной стене домика-палатки шевелящего усами рака. А «божья коровка» рядом сияла вся, будто только что покрыли ее лаком. Иван… вернее, тот, кто был Иваном в фильме, неподалеку, насвистывая, что-то мастерил, легонько стукая деревяшкой по деревяшке. Он очень дружески махнул пастуху рукой: мол, все в порядке, привет!

А где же.

Семён тоскующим взглядом рыскал туда и сюда – нет ее. Может, в палатке? Может, заболела? Слабенькая ведь. А вечером сырость над озером, долго ли простыть!

Увидев ее, он даже вздрогнул: она сидела опять в укромном месте на бережку, спустив ноги вниз, держала на коленях большой альбом и что-то писала.

Семёну опять показалось, что она смеется, глядя на озеро, и он, радостный, подошел к ней.

Царевна-волшебница не писала, а рисовала. На небольшом, в общем-то, листе бумаги удивительным образом поместилось огромное пространство. Семён увидел и озеро, и отражающиеся в нем берега, облака, и остров посредине с рощицей молодых березок и осинок, и свою деревню на том берегу.

Деревню-то он не сразу узнал: на окраине Архиполовки, на холме, который почему-то называли Весёлой Горкой, была изображена… церковка. Она тоже ясно отражалась в озере – деревянная, маленькая, судя по всему, недавно построенная, очень весёлая, радостная на вид: всё в ней ростилось, стремилось вверх – деревянные луковки-купола, узкие, стрельчатые окна, старая колоколенка. Да, говорили, что некогда церковь была. Он, Семён Размахаев, не застал ее, поскольку родился лет на десять или даже пятнадцать позднее ее безвременной кончины; а скончалась-то она в двадцать каком-то году после того… как попа Василия Сверкалова (нет, это не отец Витьки, а дед) увезли куда-то за грехи. Вскоре строение приказали разобрать на дрова, но никто не хотел топить печи этими дровами, и однажды ночью, как рассказывают ныне старушки, брёвна сами собой загорелись. Взнялось пламя высокое и отлетело в небо, оставив только пепел. Теперь вот на Веселой Горке только густая поросль черёмухи да сирени – непролазная чаща.

Значит, вот она какая была, Архиполовская церковь, построенная некогда в честь Рождества Богородицы. Если б достояла доныне – веселый этот росточек, стремящийся к небу, очень бодрил бы деревню с озером и добавлял всей местности что-то такое, что совершенно необходимо, без чего некая несообразная пустота зияла. Если б она стояла, церковь, тогда плоскость озера с его низкими берегами обрела бы высоту и нерасторжимое единство со звездным миром. Семён вздохнул от сожаления, что нет уже церквушки. Царевна-художница оглянулась, кивнула ему приветливо, но будто ветерком опахнуло Семёна: столь прекрасная вчера, сегодня она была этак будничной на вид, и взгляд ее не был таким животворящим, как накануне.

– Сядьте, Семён Степаныч, вон туда, – повелела она, ковком головы указав на береговой камень-валун. – Я напишу ваш портрет.

Ха, портрет! У него и фотографии-то не было своей, а тут тебя нарисуют. Это было бы здорово!

Он послушно сел, пригладил волосы, подвигал плечами, чтоб побравей выглядеть, а она уже рисовала его, приговаривая:

– Смотрите на озеро, а не на меня.

Но он смотрел на нее. То, что сегодня на ней было надето, – и непарадно, и ненарядно: какой-то костюмчик из мягкой, мятой ткани. Ноги босы, и пальцы на ногах поразительно длинны, с узкими-узкими ногтями; голубые жилки кое-где просвечивали сквозь мраморно-белую кожу и а лодыжках, и на руках, обнажённых до локтей. Поймав его мысль, она улыбнулась и одёрнула рукава, а ноги спрятала в траву. Семён в смущении отвёл глаза. Не было у него в душе прежнего восторга – только щемящая жалость.

– Так, так, – ободряюще кивнула она. – Именно так.

Он не понял, к чему это относится. Не понял и того, почему она, рисуя, то и дело смотрит на озеро.

Сидеть ему пришлось недолго, вскоре она уже сказала:

– Ну вот, кажется, готово.

На листе бумаги был изображён довольно диковатого, своевольного вида мужик с нечесаной гривой соломенного цвета волос, рыжебородый, в домотканой рубахе; одна рука, грубая, корявая, положена ладонью на грудь, будто он клятву произносил или молился. Ничуть тот мужик не похож был на Семёна Размахаева… а впрочем, нет, похож: у него такой же хрящеватый размахаевский нос, и тот же костистый склад лица, и по-детски синие глаза. Вот только две борозды-морщины резко легли по сторонам рта – таких у Семёна не было.

«А-а, это она меня в старости изобразила!» – подумал он.

Царевна-художница покачала головой: нет, нет.

Глаза нарисованного мужика смотрели требовательно и смело: чего, мол, надо? Совершенно живые глаза; взгляд их был ощутим настолько, что Семён чувствовал его, даже отвернувшись. То был явно очень бедный мужик, но дерзкий, сильный, привычный ходить на медведя с рогатиной, подковать лошадь, вытащить из топи застрявший воз. Конечно, он работяга и хозяин – видно по руке, положенной на грудь.

– Это не я, – сказал Семён.

Она опять улыбнулась.

– Ничего, я потом уточню. Думаю, это кто-то из вашего рода.

– Дед?

– Не-ет. Даже не прадед, много дальше.

Подумала и добавила:

– Может, это Архип, по имени которого зовётся ваша деревня. Я пока не знаю.

Так ли, нет ли, но Семёну ясно было, что этот мужик, судя по его смелым и неуклончивым глазам, никому не дозволил бы бесчинствовать на озере. Это хозяин был! Хоть и в бедности, но хозяин.

– А вот что бородатый и с такими руками… вы придумали? Неужели тот мой прадед был таким?

– Так отразилось в озере, – объяснила она. У меня отсутствует воображение, я ничего не выдумываю.

– И церковь? – спросил Семён после паузы. – Тоже оттуда, из озера?

– Да. Там всё, что было, и то, что есть ныне. И мы с тобой. Материя хранит в себе отпечаток образа – это ее память. Она и в озере, и в воздухе, и в камне.

Семён удовлетворенно кивнул:

– Как на фотопластинке.

И по своему обыкновению, впал в задумчивость. Ему послышался колокольный звон, плывущий над Царь-озером, и почудился большой костер в ночи, когда языки пламени рвутся вверх подобно росткам молодой осоки, подобно колоколенке церкви.

Актёр подошел, оживленный, азартный, о чем-то заговорил, но Семён его хоть и слышал, но не взял в понятие.

– Семён Степаныч! – окликнул Роман. – Что закручинился? Здоров ли?

Тот в ответ ни гугу. И напрасно: Роман рассказывал, как поставил удочку с живцом, и на его глазах подплыл бобер и живца откусил. Происшествие такое отнюдь не огорчило рыболова, а напротив, привело в восхищенное удивление.

Но Размахаю было не до этой пустяковины.

– Это что же, – сказал он, – придет время, и озеро пропадет, как наша церковка. И все, что в этой воде подобно изображению на фотопленке, погаснет? Пропадет, и ничего не останется?

Ведьмочка-художница, наверняка знавшая что-то, молчала, и это встревожило Семёна.

Актёр взял в руки альбом, разглядывал, как видно, церквушку, приговаривал:

– Хороша. Ах, как хороша!

– И что же останется? – вопрошал Размахай. – Чертополох? Или пустыня сюда придет?

Никто ему не отвечал.

– Семён Степаныч, молочка бы парного, а? – вздохнул мечтательно Роман и положил руку ему на плечо. – Я и котелок вымыл. Вон он под кустиком.

Пастух рассеянно взял вчерашний котелок и отправился к стаду.

– Что, его дела плохи? – спросил актёр у женщины, провожая его глазами.

– Боюсь, что да, – тихо отвечала ему подруга. – Я не могу предсказать всего до мелочей, но в главном, боюсь, что да, плохи.

– Зачем же они погубят его?

– Ты про озеро?

– Разумеется.

– Странно, что этот вопрос ты адресуешь мне, – женщина вдруг заволновалась, тонкие руки ее стали беспокойны. – Я возвращаю тебе его, ты и ответь. Дело не только в этом озере – таких озер – тысячи! Во имя чего вы их губите? Чем вы будете дышать? Чем вы будете живы?

– Значит, Царь-озеро обречено, – вздохнул актёр после продолжительного молчания. – Ай-я-яй. Что же тогда ожидает нашего пастыря?

Он оглянулся на стадо, где Семён уже присел на корточки возле Светки, зажав котелок в коленях.

– Посмотри, пророчица моя, как он доит! Это ж высший класс: попасть струями молока в котелок. Я думаю, он мог бы и в бутылку точно так же надоить!

Женщина тоже посмотрела в сторону стада, и слабая улыбка появилась на ее лице. Актёр спросил:

– Он утверждает, что у судьбы в резерве. От него что-то зависит?

– Как от каждого из нас. А за него я боюсь.

Тень прошла по ее лицу, некое содрогание, как от боли, пробежало по худенькому телу.

– Не надо, – он заботливо, этак осторожно обнял ее за плечи. – Мы пройдем каждый свой путь. Не надо нас жалеть. Может быть, кому-то из нас повезет, и ему выпадет тот подвиг… как целебное средство от массового помутнения разума.

– Не тебе, не тебе.

– Как знать! – отозвался он обидчиво.

– Прости меня. Что-то сегодня смутно на душе, никак не найду успокоения. Даже вот рисовать принялась да не помогает.

– Тогда уедем? Я знаю одно местечко на Нерли Волжской.

– Что ж, можно и уехать. А предок хорош, верно? Сколько жизненной силы, сколько отваги! И воин, и охотник, и хлебопашец. Вроде твоего Ивана. Хорошие тут жили люди, Рома, хорошие. И ещё живут, верно?

– Мельчаем, мельчаем, умница моя. Верно наш пастырь говорит: исчезает чистая вода, всё грязнее воздух. Я недавно где-то вычитал: даже миражи и призраки бывают лишь в чистой атмосфере! Ведьмы и русалки перевелись, ты – последний экземпляр, как знамение грядущей катастрофы..

– Ты поплатишься за дерзость, – пригрозила она шутливо.

– Пища наша всё более и более отравляется химией – и молоко, и зерно. Мы умираем при жизни, как тот камень, что ты показывала вчера.

– Но ведь ты вроде бы оптимист! – напомнила она.

– Мне хочется быть оптимистом, а получается из меня только жалкий бодрячок, – признался он.

Семён уже возвращался назад. Котелок он держал столь бережно, как вчера, но молоко раза два выплеснулось через край.

Опять эти двое пили, передавая котелок друг другу, а пастух стоял рядом, из деликатности стараясь не смотреть, как они пьют, и однако же, покоряясь властной силе их притяжения.

Тень страдания мелькнула вдруг на лице женщины, она оглянулась на озеро. Будто больно ей вдруг стало.

– Вы что? – встревожился Семён.

– Ничего, так. Голавлю подвернулась крупная сорожка. И проглотить не может, и не отпускает. Мучается сорожка.

– Эко дело! – чуть не сказал Семён.

– Вот проклятая боль, – пожаловалась она. – Вдруг наплывает, наплывает на меня чьё-то страдание и начинает терзать – невыносимо!

– Отвернись, отвернись! – поспешно сказал ей Семён и глянул на актёра: прикажи, мол, ты ей.

– Солнышко моё, – сказал актёр, – пей молочко. Оно исцеляет.

– Что же, разве у вас не так? Рыбы не едят рыб? – спросил у нее Семён.

Она покачала головой: нет.

– Но как же! – удивился он, словно возмутился. – Как же тогда.

– У нас нет рыб. И нет птиц. И нет зверей. Они только в преданьях старины глубокой.

– Ничего нет? – испугался пастух. – Вот беда так беда.

Лицо его приняло такое выражение, словно он узнал, что они там неизлечимо больны, обречены на смерть, и он не может им ничем помочь, как не может скрыть своей жалости к ней и страха за нее.

– У нас другое, – сказала она, будто желая ободрить его или себя, – и это другое, достояние наше, не менее ценно, поверьте.

Она не удержалась от упрёка:

– Однако же в отличие от вас, мы умеем его беречь, это достояние, умеем быть разумными.

Семён понимающе кивнул, хотя ничего не понял.

– Она хочет вернуться туда? – спросил он потихоньку у актёра, пока она пила молоко.

– Конечно, – кивнул он.

– Там лучше, чем у нас? – спросил пастух у нее, когда она передавала котелок актёру.

– Там моя родина, – отозвалась она тихо, и вдруг – как это прекрасно! – слезы навернулись у нее на глазах.

– Да, да, – и обрадовался этим слезам, и немного растерялся Размахай. – Извините. Но все-таки как же… если все не так.

– Разве словами объяснишь! Это надо видеть. Да и не имею я права объяснять, – и пошутила со слабой улыбкой: – Не уполномочена.

– Я говорил тебе, – напомнил актёр. – Нам этого не понять. А поймем – мозги сразу набекрень.

Он словно раз и навсегда отказался что-то понимать и, допив молоко, ушел насвистывая. Вот легкий человек! Счастливый человек. Семён же размышлял, усиленно двигая кожей на лбу, потом спросил:

– Ты собираешься вернуться?

– Не знаю. Если удастся!

Он попросил решительно и твердо:

– Возьми меня с собой. Когда надумаешь возвращаться, скажи мне, я пойду с тобой. Что тебе пользы от Ромы! Он отличный мужик, но что от него? Я пойду.

– А озеро? – улыбнулась она. – Останется без присмотра?

– Я посмотрю, как у вас там все налажено-устроено, и вернусь.

Женщина печально покачала головой.

– Что? Нельзя?

Она молчала.

– Но должен же кто-то нам помочь! – возмутился Размахай, возвышая голос. – Неужели вы не видите, что сами мы уже не в состоянии справиться? Ну, помогите нам! Вы можете научить, как спасти все это. Ведь надо же непременно спасать, иначе мы пропадем.

Она смотрела на него внимательно и, как ему показалось, отчужденно.

– Посмотри, – убеждал Размахай с еще большим пылом и жаром, – кругом дымят заводы и города, жрут кислород самолеты и ракеты, всякая химия течет в реки и озера.

По словам Размахая выходило, что вот за этим перелеском почти погубленный Байкал: в нем уже мрут тюлени и рыба-омуль, потому что не выносят загрязнения, и пить байкальскую воду скоро будет нельзя. А за Хлыновским логом – Аральское море: на карте географической оно есть, а на деле нет, превратилось в соленую лужу, и оттого великие беды не только Средней Азии, но и всем, где бы они ни жили. А Векшина протока не куда-нибудь – в речку течет, а та речка впадает в Волгу.

– Что с Волгой, знаешь? – спрашивал он. – Эти деятели превратили ее в сточную канаву… или скоро превратят. Волна качает берега! Совсем хана. Возьми меня с собой. Я способный, на лету схватываю. Может, уразумею суть вашего жизнеустройства и вернусь сюда.

Она продолжала молчать. Ясно было, что не хотела брать его с собой. И это ее-то он полюбил!

– Ну, так я не хочу больше с вами знаться! – уже закричал Размахай. – Что вы за люди? Почему вы глухие?

На крик его вышел из-за кустов встревоженный актёр, обменялся с подругой взглядами. Семён услышал, как он спросил негромко:

– Чего просит этот ребёнок?

И она что-то быстро ответила ему; вид у нее был виноватый.

– А-а! – сказал актёр. – Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет. Придите править и владеть нами. Так? Это уже было.

– Почему до вас не докричаться, хотя вы рядом? – продолжал наседать Размахай, обращаясь у же к ним обоим. – Чем вы лучше Сверкалова и Сторожка?

– Семён Степаныч, мы справимся сами, – бодро сказал актёр. – Должны справиться, и это нам по силам, уверяю тебя.

Но Размахай не слушал его. Что может сказать этот бодрячок, постоянно играющий чужие роли, перед всемогущим и всеудушающим злом? Оно просечет жизнь всех: и людей, и зверей, и рыб, и птиц, и букашек – неужели это неясно? Семён не мог слушать ничьих бодрых заверений – достаточно он их наслушался по телевизору и начитался в газетах! – потому отвернулся весьма нелюбезно и ушёл к стаду.

17

Митя по-прежнему был занят ухаживанием, не отставал от своей избранницы ни на шаг и все норовил обнять ее. Несколько коров, не обращая никакого внимания на Митины шашни с Милашкой, отправились на поле, но то оказалось совершенно пустое поле, без лакомой озими – на нем недавно посадили картошку, а она едва-едва начала всходить. Семён даже не пошел заворачивать оттуда коров, и они сами вскоре вернулись.

В расстроенных чувствах пригнал стадо к деревне, поставил здесь на полдни и отправился домой берегом озера. Настроение было – хуже некуда. Напротив дома Сторожковых увидел Володьку: парнишка купался на мелководье в заливе, куда кто-то сбросил шины тракторных колес и разрезанную пополам бочку из-под солярки.

Ясно, что пятилетнему парнишке не притаранить такие огромные шины, тем более две эти полубочки. Он увлеченно бултыхался среди них… и радужные разводы бензиновых пятен расходились по глади озера, застревая в осоке, в ветвях плакучих ив, спущенных до воды.

– Вылезай! – приказал Семён.

Но юный друг-приятель проявил строптивость и только весело посмотрел на него:

– Не-а.

У приплёска валялась промасленная ветошь. Семён подобрал ее и зашагал к дому Сторожка. Перед фасадом черная, покоробленная лагунка выбрасывала вверх багровое пламя и копоть хлопьями. Тут же рядом стоял трактор с не выключенным мотором, вооруженный экскаваторным ковшом и бульдозерным ножом, готовый к любой работе – он весь подрагивал в злобном нетерпении. Сам хозяин сидел у окошка, пил молоко из кринки и любовался на копоть, а та пробивалась сквозь крону ветлы, оседая на ней, отчего и ветки дерева, и листья на них становились угольно-черными. И потому скалил зубы Сторожок, что знал: картина эта терзает сердце приближающегося Размахая.

Как было вынести такое издевательство? Семён стал собирать все горюче-смазочное и бросать к стене сторожковского дома. Холера открыл окно пошире, спросил вполне благодушно:

– И какое ты хочешь вознаграждение за свой труд? Аккордно или тарифно?

Семён, бормоча себе под нос «волна качает берега» в самом ругательном тоне, бросал пропитанные автолом картонки, замасленные жестянки, пробензиненную ветошь, разбухшие от мазута доски, изгвазданные солидолом фанерки как раз под окно с физиономией Валеры.

– На многое не рассчитывай, – измывался Сторожок, и острые ушки его пламенели от удовольствия. – Поскольку никто тебя не просил, на то твоя вольная воля. А вот прокатиться не хочешь?

Размахай подцепил палкой чадящее ведро и бросил на собранную кучу – пламя пыхнуло особенно багровое, и дым повалил с особенно черной бахромой.

Распахивая крутой грудью двери, хозяин выскочил из дома. Куда девалась улыбка и мирный тон в голосе! Налетел на горящую груду, стал было расшвыривать ногами, обжегся, подхватил вилы – вилами, потом с матюгами – на Семёна.

Славная была у них рукопашная! Сломали ветлу, оторвали экскаваторный ковш и колесо у трактора, в щепы разнесли прицепную тележку, ни к чему не прицепленную, только дом устоял. Правда, сильно подзакоптел с фасада. Мать и жена Валеры из предосторожности вынесли вон ковры, хрусталь и радиоаппаратуру, которую Сторожок столь уважает.

– Век научно-технической революции! – орал Сторожок. – Ты можешь это понять? Жрать хочешь, телевизор смотреть, на автобусах ездить, и чтоб работать полегче, и бензином бы не воняло?

– Тебя вместе с трактором! – тоже орал Семён. – Спихнуть в болото! В отхожее место!

– Цветочки у него, вишь, помяли! Водичку, понимаешь, замутили! Птичек распугали!

– Ни одна животина не гадит у себя в доме! А ты что творишь? У тебя желудок в голове, а не мозги!

– Да я тебя в гробу и белых тапочках!..

– Собака!..

В общем, крику было много, и послушать их собрались не только люди, но и коровы, кошки и, наверное, даже сверчки – все население Архиполовки. Семён считал, что победа осталась за ним; он удалился с поля битвы, чувствуя, что на душе полегчало. Вот только сильно саднило теперь уже не под левым глазом, как вчера, а под правым: кажется, Сторожок «достал» его – это жаль. И даже то, что сам он разбил губу Холере, не утешало.

А все-таки прав красавец-киноактёр, носящий образ солдата Ивана: надо выбирать к победе самый простой путь. Небось, теперь Сторожок призадумается, прежде чем сотворить какую-нибудь пакость!

Легкий, как после хорошей разминки, погнал пастух свое стадо с полден опять берегом. Немного смущало его сознание, что нет, не похвалит его за очередной подвиг царевна-художница, но что же делать!

«Нельзя было иначе! – заранее оправдывался Семён. – Пусть она сама потолкует со Сторожком. Вот я сейчас пойду и скажу…»

Он хотел предложить ей поговорить с Валерой, но… увидел издали, как оранжевая палаточка опала разом на землю, словно из нее выпустили воздух. Машина же, так похожая на божью коровку, стояла, раскрылившись, будто наседочка, и актёр со своей спутницей совали под крылья ее свои вещи, как цыплят.

Сердце Семёна опять уронило себя в пустоту, и он заспешил к ним.

– Да, уезжаем, – сказала женщина, прочитав немой вопрос в его глазах.

Она захлопнула одно крылышко… другое. Подошла к нему, соболезнующе заглянула в глаза, приложила листочек под правый глаз Семёну и, вздохнув, ничего не сказала. Боль под глазом тотчас унялась, но пастуху было не до того, чтоб замечать такие мелочи.

– Это вы из-за меня, что ли? – поспешил он объясниться. – Из-за давешнего, что я накричал на вас, да? Но ведь я же…

– Нет-нет, – сказала женщина ласково. – Вы, Семён Степаныч, не кричали, а очень горячо и справедливо высказали нам свой упрёк. Очень справедливо, понимаете? Не кладите на себя вины.

И она, как в прошлый раз, когда хотела придать особый вес словам своим о заповеднике в душе, накоротко приложила невесомую руку свою ему на грудь. Нет, мол, они на него, Семёна Размахаева, отнюдь не сердятся, просто им уже пора.

– Но вы приедете ещё?

Это было, как крик.

Гости переглянулись этак странно, и он понял: не приедут. Отчаяние овладело Семёном.

– Что же, мы больше не увидимся?

Голос Размахая совсем упал.

– Семён Степаныч, не страдай, – сказал актёр, обнимая его за плечи. – Что значит: приедете или не приедете? Что значит: увидимся или не увидимся? Разберись сначала в этих вопросах. Ты ведь видел меня раньше? Ну?

– Видел, – кивнул Семён.

– И я тебя тоже, поверь мне. Я знал, что ты где-то рядом, сочувствуешь мне. Так что мы с тобой были знакомы задолго до нашего приезда сюда. А раз встречи были в прошлом, почему же им не быть в будущем? А теперь другое. Жили-были старик со старухой у самого синего моря, старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу… Слышишь? Хоть и сказано «жили-были», но мы их знаем, мы с ними вместе и сегодня, а ведь они выдуманы! Их нет, но мы с ними не расстаёмся. Разве я не прав?

Семён посмотрел на актёра, потом на женщину, та покивала: так, так.

– А с третьей стороны: совсем не важно, когда жил человек, – сто лет назад или тысячу – если мы о нём помним, хоть не по имени, но по сказанному слову, по совершенному делу – разве он не продолжает жить? Значит, нас много, и мы все вместе со всеми нашими мыслями, деяниями, мечтами… Мы всегда можем встретиться!

Он порылся в машине и скрылся за кустами.

– Но ведь… его всё-таки нет, – трудно размышлял Семён. – Его нет, того человека, который жил тысячу лет назад.