Текст книги "Озеро"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

«Ивану понравится здесь, – вздыхал Семён, не замечая, что называет актёра именем солдата. – А вот я расскажу ему про наши места! Ого! Тут же партизанский край. И он ещё не знает, что такое наше озеро, а это же, это же. Ну ничего, узнает. Пусть всегда приезжает сюда. Тут не какое-нибудь море, где жара, многолюдье. А у него ж бессонница от контузии, ему покой нужен, чистый воздух, хорошее питание…»

Жажда добрых дел томила Семёна, и он собрался-таки с духом и явился предложить свои услуги:

– Давайте какую-нибудь посудину, я вам молока принесу, свежего, парного.

– Ведьмочка! – крикнул актёр. – Ты хочешь парного молока?

Та не отозвалась. Может, обиделась, что так ее назвал?

«А-а, наверно, они поругались!» – догадался Семён.

– Она не понимает, о чем мы ее спрашиваем, – объяснил ему Роман. – Представь себе, она насчет парного молока совсем без понятия.

Пастух озадачился: эта горожанка никогда не пробовала теплого, только что от коровы молока? Он даже испугался этой мысли: неужели такое бывает? Неужели до такой степени человек может быть беден и несчастен?

Актёр этак затруднялся объяснить, не сразу подыскивал слова:

– Видишь ли… боюсь, ты не поймешь… в общем, всякая наша пища ей или незнакома, или непривычна.

Семён сказанное будто на язык попробовал, стараясь угадать по вкусу смысл каждого слова. Хотелось определить, как степень солености, меру шутки.

– Где же она живет? В какой местности? Или она иностранка?

– Как тебе сказать… живет-то она рядом с нами, но… – актёр опять замялся.

Семён взглядом подталкивал его: ну, же! говори!

– Есть такое понятие: искажение пространства. Мы с тобой находимся в мире, где есть длина, ширина, высота – все эти понятия линейные, прямые; они характёризуют наш мир. А если представить себе, что они искривлены, то в пространстве рядом с нами образуются… большие объемы, в которые мы не можем попасть и откуда нам ничего: ни звука, ни пылинки. Так вот, она и ее сограждане живут там. Они рядом, но по ту сторону, за плоскостью. Рядом, но не с нами и не по-нашему.

«Чего он мне мозги пудрит! – подумал Размахай, крайне озадаченный этим „искажением пространства“. – Да еще на полном серьёзе. Или думает, он умный, а я дурак?»

А на сердце даже похолодело от присутствия желанной тайны. Сердцем он чувствовал, что тут дело особое, нельзя вот так сразу, с кондачка, отвергать, да и лицо актёра было настолько серьёзным… что не поверить просто грех.

– И там их много?

– Целый народ. Большой заселенный мир, с городами, дорогами, полями.

Ничего себе! Как же они там помещаются, если даже и поля, и города? Что-то тут не так.

– А реки-озера у них есть?

– Да, и их очень берегут.

– Значит, умный народ. Почему же, к примеру, их не слышно? Ни голосов, ни звуков всяких.

– Но иногда ведь бывает, вроде бы как и чудится! Может, это как раз они?

– Почему мы их не видим?

– Ну вот, ты не понимаешь. Впрочем, я сам только делаю вид, что понимаю… не видим, и все тут! Они рядом, но бесконечно далеко от нас, потому что разделяющие нас плоскости непреодолимы.

– Но раз она здесь, значит.

– Да, иногда залетают. В том-то и загадка! Она говорит, что выпала к нам случайно, как из самолета. Случилась нелепая катастрофа, вот и оказалась здесь. Она ничего не рассказывает о том мире, откуда появилась, только улыбается, если спросишь: все равно, мол, не поймёте. Тут какая-то тайна… и не одна. Постигнуть их нам просто не дано.

Помолчали, и то была для Размахая минута напряженного раздумья.

– Как ее зовут? – спросил он.

– Там обходятся без имен, они им не нужны. Я ж говорю: у них все иначе.

– Но ведь когда обращаешься к кому-нибудь, вот хоть бы я к тебе, надо назвать. Как же они?

– Там не говорят – там читают мысли. И когда так, то имена не нужны.

– А нам-то неудобно без имени, верно?

Актёр пожал плечами: я-то, мол, с тобой согласен, но что делать!

– Ведьма она, так и надо ее называть. Видал, какие фокусы выкидывает! Быка твоего поставила на колени. Цирк, верно? Погоди, еще увидишь. Она вообще-то старается этим особенно не злоупотреблять, а то мы с тобой и вовсе остолбенеем, верно? Ум за разум зайдет.

– А как ты с нею познакомился, Иван?

Семён опять не заметил, что назвал актёра именем солдата.

– Если это можно назвать знакомством! Ехал по плохо освещенной улице… и сбил ее… правым бампером.

– Ох, ты…

– Не заметил! Вдруг сильный удар и – смотрю, женщину отбросило от моей машины на обочину, на газон.

– В ней и так-то чуть душа держится!

– Не скажи. Если б вместо нее был ты, мы с тобой сейчас не разговаривали бы: лежал бы ты под холмиком, и травка зеленела бы, а я в местах не столь отдаленных вкалывал бы.

– А машина была вот эта?

– Нет. Эта ее, а у меня своя.

После каждого ответа актёра наступала пауза – пастух размышлял.

– В больницу сразу повез или «скорую» вызвал?

– Вызвал бы, да запретила. Так что я привез ее к себе домой, выхаживал… служу вот теперь у нее на посылках.

– Как золотая рыбка, – пробормотал Семён. – Все мы у кого-то служим. Я вот у озера.

– А что ты всё расспрашиваешь? Понравилась, что ли? Брось, не бери в голову: пустое это! Ты ей не поддавайся, слышь. Мало ли что будет внушать! Она не женщина, – так, видимость одна. Да и чего хорошего! Похожа на лягушку, верно?

Семён не ответил, он смотрел на шатёр и глазам своим не верил: нарисованный рак пошевелил усами и стал передвигать ближние к нему письмена. То были головастенькие запятые парочками – хвост у каждой загнут к голове подружки, и ещё одна с хвостом длинным, изогнутым подобно лебединой шее; были скобочки, соединённые штрихом или двумя, и стрелка с поперечинкой, и просто буквы-знаки нерусские.

Нарисованный рак отпихнул от себя кружок с точкой посредине, будто мячик, пригрёб скобочку, похожую на молодой месяц, поймал неуклюжей клешнёй, поднёс к усатому страшному рту и схрумкал этот месяц, будто половинку баранки-сушки, даже сухой звук послышался. На этот звук актёр обернулся, поймал недоумённый и озадаченный взгляд пастуха и усмехнулся.

– Вот такая чертовщина каждый день, – шепнул Роман. – Я уж привык и ничему не удивляюсь.

А из-за куста вышла та, о которой они только что говорили, и была задумчива, даже огорчена. Семён подумал, что это она недовольна им, хозяином Царь-озера; как-никак устроил тут шум, даже скандал, драку… нехорошо, некрасиво.

– Вот, – сказала она, держа что-то на ладони, – даже камни умирают. Знали бы вы, каким он был лет двадцать назад! Сокровище. А теперь мертвец, труп.

Она бросила камень в траву. Семён подобрал: да, обыкновенный булыжничек величиной в два спичечных коробка. Таких много.

– Но этот был с огнём! – сказала женщина. – В нём солнце опускалось в пурпурные облака, и бирюзовое море было. И чёрный утёс, и даже чайки на фоне этого утёса. В нём хранились удивительные краски, понимаете? А теперь нет ничего. Умерло.

– Всё умирает и все умирают, – философски заметил Роман.

– Да, но смерть должна быть в свой срок, тогда всё естественно, безобидно. В противном случае – несчастье, трагедия. Этот должен был жить.

– И в чём причина его трагедии? – улыбнулся актёр. – Корова наступила на него копытом или капнула птичка?

– На землю постоянно оседает космическая пыль, она вступает в общий хоровод. Вам только кажется, что земная твердь неподвижна, – нет, это бурлящий котёл. Тут у каждой пылинки свой интерес и свой закон, каждая вступает в своё братство и ведёт свою борьбу. Камни растут, притягивая комическую пыль, а этот притягивал не всё подряд, а избирательно – такова была в нём основа. Он так и рос благородным, но некоторое время назад атмосфера стала меняться – там свои превращения – появилось слишком много омертвляющих включений. Благородные частицы из космоса, пробиваясь сквозь вашу загрязненную атмосферу, умирали, не долетев до поверхности Земли. Каждая пылинка становилась мёртвой перед тем, как воссоединиться с камнем. В итоге в нём произошло необратимое – он тоже умер. Вот так. Я понятно объяснила?

– Более или менее, – кивнул актёр.

Сказанное о камнях кануло Семёну в душу, будто заветное признание, и он готов был остолбенеть, как давеча, но жажда услышать от этой необыкновенно женщины что-то ещё удержала его. Ему уже бесконечно нравились и ее руки, похожие на славные лягушиные лапки… весь ее светлый, неземной лик, на котором сияли страшные, прекрасные глаза. И разве не хороши были прозрачные раковинки ее ушей, что прятались в пепельных волосах? А какой у нее голос! Он не из горла, он из груди, от сути ее существа, потому так задушевен.

– Я принесу вам молока, – поспешно сказал он. – Давайте какую-нибудь посудину.

Актёр подал ему котелок, хоть и закоптелый снаружи, но чистый внутри.

Семён обомлел: это был «тот» котелок, мятый, простреленный, клёпаный, побывавший вол всех военных передрягах и сам ставший героем, наравне с Иваном. Словно током пронзило восхищённого телезрителя Размахая. Понёс его в обеих руках, словно посудина эта была уже полной.

Пока шёл к стаду, актёр и его подруга смотрели ему вслед.

– Ты что-то там изменнически внушал ему обо мне, – тихо сказала она и благодушно усмехнулась. – Ай-я-яй, нехорошо. Запрещённый приём.

– Я предупредил его, как мужчина мужчину, чтоб он не очень-то доверялся тебе, чтоб он учитывал власть твоего лицемерия. Я сказал, что ты и не женщина вовсе, что ты только тень, иллюзия, а вернее, непонятно что, и не из-за чего ему хлопотать, пусть не беспокоится. Мы люди земные, устроены сама знаешь как.

– Знаю. Но мне ли состязаться с тобой в лицемерии! Ведь это твоя профессия – ты актёр, а не я.

– Верно. Только у тебя другие, более сильные средства – ты ведьма, колдунья, искусительница судеб.

– Семён Степанович нравится мне. Я испытываю уважение к этому человеку.

– Но позволь спросить, чем он так тебя привлек?

– Чем? Не знаю. Впрочем, попробую сформулировать, – она задумалась на мгновение. – Он книжный человек с самым крестьянским обликом. Как этот камень: в нем угадывается внутренний свет и волшебные краски. Да-да, не улыбайся так коварно. В нем благородство и фантазия, детская наивность и способность к душевной боли там, где другие равнодушны. Он мне интересен, я беру его под свою владетельную руку. И ты мне помешать не можешь.

– Я покоряюсь, твое царское величество.

Роман картинно встал на одно колено и поцеловал подол алой-алой кофточки-распахаечки.

«Книжный человек» между тем позвал корову:

– Светка! Светка!

Не потому, что это была своя собственная, он мог бы и чужую подоить – эко дело! – а потому, что у нее все-таки самое вкусное молоко, всем известно. Светка пришла к нему, он погладил ее по спине, присел сбоку на корточки, зажал котелок в коленях.

Митя посматривал вопросительно и остался в недоумении: таким взволнованным и воодушевленным своего пастуха он не видывал.

– Тебе не понять, – говорил ему Семён, и белые струи молока из-под его рук устремлялись одна за другой в котелок. – Во-первых, ты телевизор не смотришь, а я четырнадцать вечеров подряд смотрел, как Иван воевал, как страдал в плену и в госпиталях. Как, вернувшись домой, искал свою дочку… и как жену нашел, а она, собака, уже с другим. И как он раз в пять лет бросает все и идет по дорогам, что прошел за войну.

Митя слушал внимательно, примеряя на свой ум, как домовитый мужик примеряет мудреную вещь или рассуждение к своему хозяйству.

– А подруга у него! Ну, я думаю, ты кое-что уразумел, раз на колени перед ней рухнул.

– Му, – кратко сказал Митя, будто вздохнул.

– Во какая баба! Что только не вытворяет! Не знаю, чему верить, чему нет. Я глазам своим не верю! У меня ум за разум. Ведь она читает меня, будто книжку, что ни подумаю – уж знает, мне даже страшно.

Митя отвернулся и стал щипать траву: подумаешь, мол, диво!

А звенящий отзвук котелка под ловкими руками Семёна сменился ритмическим бархатным шорохом – это пена пышно поднималась над парным молоком.

– Что тебе объяснять! – сказал пастух. – Все равно не поймешь. До тебя, Митрий, не докричишься, ты в другом измерении. Ты передо мной – совсем как я перед нею.

Пошел, неся перед собой котелок бережно, как хрустальный кубок. И оттого, что боялся расплескать, и оттого, что котелок был «тот».

Актёр встретил его взглядом испытующим, словно спросить хотел: а ты, мужик, ради кого из нас стараешься? Он принял котелок и передал женщине. Она примерилась так и этак, вернула:

– Я не умею. Давай сначала ты, Рома.

Актёр взялся за котелок сноровисто, привычно, сдул немного пену, стал пить – его подруга следила за ним с улыбкой. Потом она приняла котелок – удивительным было в эту минуту выражение ее лица! Будто она молилась.

Так хорошо было Семёну в эту минуту, что он отошел в сторонку, совершенно растроганный. Они же пили по очереди, смеялись и опять пили. Котелок опустел.

– Ещё? – спросил Семён с готовностью.

– Это опосля, – ответил важно актёр голосом Ивана.

«Опосля. Будто из телевизора!» – радостно всколыхнулся Семён.

Вот скажи ему сейчас «солдат»: прыгай, мол, Семён, в озеро. Да что там в озеро! Хоть в колодец… даже когда тот совсем без воды. Прыгнул бы!

– Я все спросить хочу, – он нерешительно потоптался, испытующе посматривая на «Ивана».

– Ну! – подбодрил тот.

– Вот скажи: когда ты в плен попал… тебя допрашивали, измывались, истязали, ты в беспамятстве слышал голос дочки своей двухлетней. Как же это могло быть? Ведь она родилась без тебя! Ты ушел на фронт, когда жена твоя была только беременна. Так?

– Верно.

– Но ты же ушел, ещё голоса ее ни разу не услышав!

Актёр оглянулся на свою «царевну-лягушку», приглашал и ее улыбнуться. Та смотрела серьезно.

– И вот она же встала перед тобой, словно наяву. И ты сразу догадался, что это твоя дочка. А самое главное: когда домой с войны вернулся – узнал ее, ту, что являлась к тебе, избитому, в бреду. Это же прям чудо какое-то! И ты ее в самом деле узнал?

Вид пастуха был простодушен донельзя. Просто сказать, до глупости.

– Семён Степаныч, – сказал актёр осторожно, – у меня нет никакой дочки.

– А как же… Ведь ее показывали в кино, я видел.

Актёр оглянулся на свою спутницу, словно спрашивая, кто, мол, кому мозги пудрит? Та серьезно и внимательно смотрела на Семёна. А тому было не до того, чтоб кого-то разыгрывать, он жаждал ответа.

– Я ведь просто играл, – напомнил актёр. – Другого человека, в иных обстоятельствах. Когда шла война, меня и на свете-то не было!

– Да я понимаю! – с жаром сказал Семён. – И все-таки удивительно-то как: никогда не видел, а узнал. Значит, сердце подсказало. Так?

Актёр кивнул, тоже немного недоумевая.

– И еще я хочу спросить, – продолжал Семён. – Как же ты все-таки через границу-то, а? Уж в мирное время, можно сказать, в наши дни. Ведь там вспаханная полоса, приборы ночного видения, пограничники с собаками, вышки и на них часовые. И ты все-таки перешел незамеченным. Как это тебе удалось? Расскажи.

Актёр опять некоторое время смотрел на него, соображая: как, мол, это понимать – всерьез спрашивает пастух или разыгрывает его?

– Семён Степаныч, я же… границу переходил не взаправду.

– Да это я понимаю! – радостно вскинулся Размахай. – А все-таки… не шуточное дело. Ты ведь полз тогда, а двое наших пограничников прошли совсем рядом – они ж на тебя чуть не наступили оба! Лопухи.

Он засмеялся совсем по-детски и тотчас, вспомнив о недостающих зубах, пресек смех.

– Конечно, – сказал он, нахмурясь, – им с тобой не тягаться, ты ж все-таки фронтовик. И вот как это тебе удалось, а? Ох, ловкий ты мужик!

– Я границы пересек на поезде или на самолете, – объяснил Роман, как бы возвращая пастуха на исходные позиции; он не хотел попасться на розыгрыше.

– Не надо, – тихонько сказала ему подруга и тронула за локоть. – Не разочаровывай его. Семён Степаныч не любит раздвоения образа, не разделяет вымысла и жизненной правды. Я думаю, это прекрасно.

Опять она смотрела на Размахая очень ласково и улыбалась. Как славно, как чарующе умела она улыбаться! То улыбка не от желания понравиться кому-то, а лишь спутница мыслей, будто царевна-лягушка удивлялась тому, что говорила. И при всем при этом так нравилась Семёну, хоть, может быть, и не стремилась к тому. Ведь всего только улыбка – много ли!

13

Пастух был полон радости от этой встречи – просто невтерпеж. Восторг владел душой Семёна Размахаева!

В этом воодушевленном состоянии он обходил свое стадо, уже не интересуясь, приезжают ли на озеро туристы и как они себя при этом ведут. Он разговаривал с Митей, потому что молчать в таком состоянии было просто непосильно, и всё оглядывался в сторону оранжевой палатки с нарисованным на ней и все же ползающим раком: не позовут ли, не нужна ли его помощь?

«Эх, надоем я им, – страдал пастух. – Люди отдохнуть приехали, а я к ним привязываюсь. Нехорошо…»

– На домишке ихнем, думаешь, что нарисовано? – спрашивал он флегматичного Митю. – Не просто так, не от глупости, а со смыслом: это обозначения планет и созвездий. Например, кружок и у него крестик внизу – это Венера, пастушеская звезда. Моя, значит. Ее можно видеть при заходе солнца или при восходе. А вот кружок с рожками обозначает созвездие Быка. Да-да, Митрий, это твое созвездие на небе. Я тебе и его покажу, если хочешь. Сейчас-то не видно, а вот ночью.

Разговаривая этак с Митей, он все время думал не о знаках на палатке и не о созвездиях на небе, нет. А вот как там Роман, ловится ли у него что-нибудь на удочку? И, самое главное, чем занята эта женщина?.. Неодолимое желание быть с нею рядом боролось в нем со смущением: не помешать бы!

Выйдя к озеру в некотором отдалении от палатки, Семён вдруг увидел ее: «царевна-лягушка» сидела в одиночестве на берегу и тихо, неудержимо смеялась. Семён замер и уже хотел было отступить назад, но она оглянулась и заговорила с ним так, словно они только что беседовали, и она продолжала прерванный разговор.

– Представь себе: стайка плотвы подошла к щуке с хвоста и очень отважно теребит: то ли принимает хвост за водоросли, то ли нарочно дразнит?

– Где это?

– Там, – она показала рукой, детски улыбаясь. – В той осоке под ивой. А щука никак не поймет. Очень смешно.

Она опять засмеялась, и Семён тоже. Он почувствовал необыкновенное облегчение и… смело сел рядом.

Совершенно собой не владея, весь во власти неземного чувства, Семён пустился рассказывать про своё озеро, подчиняясь неудержимой потребности; он спешил поделиться самым дорогим. Начал с того, как из его колодца уходит на зиму вода… как намерзает поэтажно лед… как остаются на дне рыбные ямы, исходящие паром… и о соме…

Женщина внимала Семёну, и в глазах у нее было столько неподдельного интереса, восторга, лукавства, удивления, смеха!.. Никогда еще за всю сорокалетнюю жизнь не было у него такой слушательницы, такой собеседницы!

– Что это! – вдруг воскликнула она, остановив его поднятую в жесте руку.

Повернула ее так, чтоб видеть россыпь из семи родинок ниже локтя.

– Что это значит? – спросила она и, кажется, побледнела. – Ведь это же Большая Медведица!

Да нет, не могла она побледнеть, а просто как бы встревожилась.

Семён сказал после паузы:

– Ну, не сам же я этот знак поставил! Наверно, кому-то нужно было.

– У меня тот же самый знак.

Она подняла крылышко-рукав – у нее на плече семь родинок тоже образовали ковшик, только он был не так глубок, как на звёздной карте или на руке Размахая; водицы таким ковшиком много не зачерпнешь – он мельче, и ручка словно бы сломана – крайняя родинка ушла вниз.

– Непохоже, – усомнился Семён. – Совсем другое расположение.

– Это созвездие Большой Медведицы, каким оно будет видеться с Земли через тысячи лет.

То была минута прекрасного единения между ними.

– Мы брат и сестра, – сказала она. – Ты мой брат.

А Семён ничего не смог сказать.

В эту минуту в нём произошло великое озарение: если раньше душа его просто замерла, как замирает природа перед наступлением дня; если потом он уже сознавал, что начинается волшебный рассвет, но не мог понять, зачем это, к чему это, то теперь вот происшедшее в нём самом можно было уподобить восходу солнца. Всё в Семёне Размахаеве осветилось новым светом, границы души его раздвинулись, вмещая в себя весь мир, запели птицы.

Солнце взошло! Боже мой, как это хорошо.

Солнце взошло! Как счастливо жить на свете.

Солнце взошло!

Или это можно сравнить с наступлением весны: теплынь вокруг объяла всё, хлынули вешние воды, жаворонки запели, распустились цветы и камни.

Да ни с чем не надо сравнивать! Это прекрасно настолько, что ни с чем не сравнимо.

Это была просто любовью.

– Квод эрат дэмонстрандум, – невнятно сказала она.

– Что? – не понял Семён.

– Прости меня, я нечаянно. Приплыло откуда-то выражение. Оно означает: что и требовалось доказать. Мы брат и сестра, квод эрат дэмонстрандум.

Он повторил эти слова, как ребёнок, который учится говорить.

И тут тяжёлая рука опустилась на плечо Размахая:

– А ну, мужик, – сказал суровый голос Романа, – давай отойдём.

– Чего это? – не понял тот.

– Давай отойдём, говорю! Потолковать надо.

Роман был прямо-таки неузнаваем.

Лицо любимой женщины показалось Семёну встревоженным.

– Пойдём-пойдём. Не бойся, живой останешься, за остальное не ручаюсь.

Пастух разом понял всё: актёр приревновал его. Ха! Его, Семёна, приревновал! К этой удивительной, к этой непостижимой женщине. И кто!? Красавец, в которого влюбились, небось, тысячи баб и девок по всей стране.

– Что ж, это можно, – Семён, вставая, почувствовал в себе молодую силу.

– Мы на пару минут, – заверил свою подругу актёр: по-видимому, она хотела остановить его.

Отошли за ветлу.

– Ты как-то странно себя ведёшь, мужик, – напористо сказал актёр, играя желваками на скулах.

Сейчас он совсем не походил на того Ивана, который был прежде всего воином, как бы ни складывались обстоятельства. Сейчас он походил… на Митю, ревниво оберегающего Милашку: тот же тяжёлый взгляд, та же готовая сокрушить глыба мускулов. Иван не стал бы так… тот как-то иначе поступил бы, если б рядом с его любимой появился кто-то, с кем ей было бы интереснее, чем с ним.

– То есть? – голос Семёна стал жестким.

– Ты что, не понял? Это моя женщина. Моя, понимаешь?

– Ну, такое не нам с тобой решать, – Размахай молодецки пошевелил плечами. – Пусть она сама.

– Я никому не уступлю и готов за нее умереть. Ты понял?

Умереть! Ничего себе. Значит, уж в крайней степени человек, долго терпел. А Семёну-то казалось, что он просто удит рыбу.

– У тебя есть ружье? – спросило Роман и, кажется, скрипнул зубами.

– Нету.

– Найди. Есть же у кого-нибудь в деревне двухстволка! Попроси, тебе дадут на время.

– Зачем?

– А чтоб всё было по-честному. Не на кулаках же нам: я сильнее тебя. А вот с ружьями в тот лесок, ты с одного края. Я с другого – и кто кого положит, понял? Или ты меня, или я тебя. Пусть судьба рассудит, кому женщина будет принадлежать.

– Она не может никому принадлежать, – тотчас отверг Размахай. – Она сама по себе.

– Но при ком-то должна же быть!

– Вот пусть и решает.

– Позволь-позволь! Ну и порядки! – возмутился Роман. – У вас в деревне, я гляжу, многоженство: своя баба есть, так ему мало, ещё и на чужую глаз кладёт. Насчёт особоё судьбы намекает, красивые речи говорит, и всё затем, чтоб впечатленьице произвести. Ну, ты и гусь!

«Да он совсем дурак! Как же так можно!»

Семён закипел, и будь сейчас два ружья, ни минуты не промедлил бы, пошёл бы с этим вахлаком в лесок, и там уж кто кого, как судьба рассудит.

– Будет вам, – сказала та, из-за которой они спорили, подходя к ним. – Как дети: нашли чем развлекаться! И очень, между прочим, глупо развлекаетесь!

– Ну вот, ведьмочка, – сказал актёр огорчённо, – ты помешала нам. У нас получалось славное драматическое действо. Что бы тебе постоять в сторонке! Не утерпела, видите ли. Как же так можно! Ты всё испортила.

Она протягивала им камешек величиной с яйцо, но не круглый, угловатый; он был удивителен – с искрами, и эти искры создавали внутри какое-то текучее, неверное изображение. Вроде бы чье-то лицо появлялось и пропадало, как в телевизоре.

– А утром попался голубой топазик и рядом с ним цвели опять-таки безымянные травки. Почему – вот странности! – рядом с камнем вырастает свой цветок? Что, разве у вас тут камни дружат с цветами? Это закономерность или случайность?

Но Роман был полон только что происходившим. Он так вошёл в роль, так разгорячился, будто при настоящей драке. Что касается Размахая, то он и вовсе. Так что они не ответили ей.

– Семён Степаныч, между прочим, мог бы прекрасно сыграть в кино, – сказал актёр. – У меня, знаешь, ведьмочка, прямо-таки озноб по коже, когда он… Прямо-таки бешеный темперамент! У него явное драматическое дарование, уверяю тебя.

Семён, медленно остывая, отступил; признаться, он был разочарован неожиданной развязкой. И даже более того: почувствовал себя одураченным. Теперь главное: как бы удалиться незаметно и немного отдышаться, собраться с мыслями.

– Послушай, Роман Иваныч, а если б и в самом деле вы из-за меня или из-за какой-нибудь женщины… то разрешили бы спор именно таким образом? На кулаках?

– Да, моя умница! Только так. Это по-мужски. Победа должна достигаться самым простым путём. По-твоему, неразумно?

– И вы, Семён Степаныч, так считаете.

Размахай смутился и не ответил.

На полдни стадо он поставил возле деревни и отправился домой поесть овсяного киселька, хотя бы и подгорелого, вчерашнего. У него только запах будет чуть-чуть с дымком, с горечью, а на вкус-то так же хорош.

«Как меня разыграли! – качал головой Семён, шагая к дому. – Я-то, дурак, всерьёз».

Вообще-то было немного обидно, а как было не простить актёру его шутки!

«Такая уж у него профессия, – оправдывал Романа пастух.

– Он без этого не может. Ну и не велик я барин! Шутки надо понимать».

Таким образом он понял шутку-розыгрыш, а поняв, простил. После чего и вовсе забыл свою обиду, словно ее и не было.

Дома у него хозяйничала Маня: она распахнула окна и двери, мыла и чистила, одновременно с этим топила печь, что-то там у нее варилось.

Первой мыслью Семёна было: не отнести ли новым знакомым чугунок со щами? Чего они там с голоду маются! Сидят, небось, на чаю с бутербродами. А тут говяжья мостолыга вворочена в чугун стараниями Мани! Глянешь – урчать хочется, как волку над свежатиной. И неплохо бы отнести им и чугунок с тушеной картошкой – картошка опять же с мясом – дух такой, что хоть танцуй с радости!

«Ну уж! Больно нужны им щи да картошка, – одёрнул себя Семён. – Сиди уж, деревня! Да они, небось, такого с собой привезли, чего ты и не едал никогда! Обрадуешь их щами с картошкой, как же! Небось, в ресторанах сиживали не раз, жареных медуз ели в горчичном соусе».

Этак ядовито о себе самом подумал и даже головой покрутил: эх, чучело ты гороховое! Но подумав так, тотчас же себя и оправдал: в Москве свои деликатесы, а в Архиполовке свои. И если разобраться, здешние ничуть не хуже столичных.

«А вечером наверняка будут пироги… и что-нибудь еще…»

Тут Семёна осенила идея, от которой он и есть не мог, а отдав Мане необходимые распоряжения, заспешил назад, к оранжевой палатке.

– Тут, это самое, вот какое дело: хочу пригласить вас в гости, – сказал он с отвагой в голосе. – Нынче вечером приходите, а? Не ради чего-либо, а просто посидим, поговорим. У меня овсяные блины будут – вы таких никогда не едали. Ради интересу, а? Вам таких ни в одном ресторане не подадут.

Сказал и со страхом смотрел на них: вдруг откажутся? Что им его угощение! Что им его беседа! Возомнил о себе.

«Вон Касьяшка знает свой шесток, и ты знай», – это запаниковавший Семён себя успел упрекнуть. А актёр переглянулся со своей подругой и отозвался простецки:

– Семён Степаныч, в гости на блины – это не бревна грузить, мы согласны. Верно, ведьмочка?

Та молчала. Кстати сказать, она была уже в новом наряде: в голубом платье с белыми звездами, длинном, до пят – сидела в соломенном креслице полулежа; может, и не соломенное то креслице, но похоже. Актёр возился с рыболовной снастью.

– Придёте? – с замиранием сердца спросил у нее Семён.

– Конечно, – ответила она и улыбнулась, поняв его страх.

– Вот это самое… спасибо. У меня там нынче хозяйка, она уже готовится. Я сказал, что будут гости…

– Непоследовательно и как-то даже непринципиально ведешь себя, Семён Степаныч, – добродушно укорил Роман, откусывая конец лески. – Вместо того чтоб вытеснить с берега, как вчера из своего дома, ты за нами ухаживаешь, молоком поишь и вот даже в гости зовешь. Как это понимать? Не от слабости ли характёра, а?

– Вы меня за вчерашнее простите, – жарко повинился Размахай. – Не разобравшись, что за люди, я вот так вот… У меня к вам претензий нет: вы и ходите-то, травку не приминая, уважительно. Если б все были, как вы, разве я возражал бы! Да ради бога, живите тут хоть круглый год, дышите воздухом, рыбку удочками таскайте – на всех хватит! Но люди всякие попадаются, многие обижают озеро… я и о вас плохо подумал. Дурак, чего говорить!

– Не, мы хорошие! – бодро подхватил Роман. – Лучше-то нас и нет никого на свете.

Подруга только головой покачала на его самохвальство. Он даже не обратил на это внимания.

– Но вы тоже меня поймите, – продолжал Семён. – Озеро – оно как яблоня при дороге. Никто ему не добавит ничего, но всякий норовит себе урвать. Все обижают, и свои, и чужие. Признаться, я никому не был рад. А что делать, чтоб сберечь? Ну, вот вы посоветуйте, как нам местным быть. Жалобы, что ли, в Москву писать? Не поможет. Сейчас, оглянитесь вокруг, вся земля стонет. Во всех газетах в колокола бьют: там кедрачи сводят, там реку отравили, там в озеро нефть спустили. Рыба мрет, зверье мрет, птицы мрут – даже мелкой живности спасенья нету: жукам, паукам и прочим. Надо же как-то защищаться! Я маленький человек, но что же мне терпеть? Ведь этак-то мне самому на горло наступают! Я так думаю: каждый должен в это великое дело свою кроху вложить, иначе пропадем! Но знать бы только, что делать, как поступать.

– Семён Степаныч, испокон веку свою родную землю обороняли, не щадя сил, – заявил актёр торжественно. – Я целиком и полностью одобряю твои любые действия по охране озера, вплоть до рукопашной.

Неплохо сказал, но то не нравилось Семёну, что он все время этак шутя говорил, не всерьез. Всё у него – игра: рыбу ли ловил, молоко ли пил, беседовал ли.

А женщина больше отмалчивалась.

– А по-вашему как? – спросил Размахай напрямик.

И уж так было отрадно ему видеть ее: сквозь платье ножки худенькие проступают, головка на тонкой шее, рука поднялась и опустилась на подлокотник невесомо – всё было любо Размахаеву Семёну! Смущали и повергали в остолбенение только глаза ее – они излучали силу и твердость, в них виден крепкий характёр и ум, способный царствовать и повелевать.