Текст книги "Озеро"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

В ответ женщина сказала, что это иллюзия, что в итоге все живут вместе – и те, что из прошлого, и те, что из будущего. Все живут в одно время, а оно неподвижно, у него ни начала, ни конца. Время имеет те же измерения, что и пространство. Так или примерно так она сказала. Ход ее рассуждений отстранялся, отдалялся от размышляющего Семёна, он едва-едва поспевал за ним.

– Не-ет, – сказал Семён, поймав ускользающую мысль, – тут что-то не так.

Он согласен: ну, например, Пушкин, или царь Петр, или купец Афанасий Никитин живут. И многие еще из тех, что жили когда-то – их знают ныне, потому они и живут. Но ведь никого нет из тех, кто будет, кто придет сюда, на нашу землю, потом, после нас, то есть из будущей жизни.

– А я? – тихо спросила женщина.

Он замер и молча смотрел на нее.

– Меня еще нет, – сказала она. – Меня еще нет с вами… и вообще на свете…

Она будет потом. Она придет и увидит на небе ковш Большой Медведицы таким, как он запечатлен родинками у нее на плече.

– Мы брат и сестра, – напомнила она, – мы брат и сестра, несмотря на то, что между нами тысячи лет.

Ну вот, совсем задурила ему голову: он совершенно не знал теперь, как все это понимать; и чему, собственно, можно верить, а что положить в сердце, как сказку.

– Может быть, ты все-таки возьмешь меня с собой? – опять попросил он. – Не сейчас, а вот когда надумаешь возвратиться туда.

– Я не знаю, как у меня сложится, – сказала она и далее уже особенным тоном, как клятву: – Но одно могу пообещать твердо: я сделаю для тебя все, что в моих силах.

Семён кивнул: это, мол, наш главный уговор. Замётано, мол!

– А пока что… Вы могли бы приезжать с Романом сюда. Все-таки тут такие места! Царь-озеро… Вы теперь знаете, что лучшего места нет на земле.

– Знаем. Приедем…

Это она просто так пообещала. Он ясно видел, что она хотела не то чтобы утешить его, а как-то смягчить минуты прощания.

– Нет-нет! – сказала она, поймав его мысль. – Я обязательно сюда вернусь!.. Только, может быть, в другом облике. Вдруг ты не узнаешь меня! Мне очень хочется посмотреть, как ты будешь мыть своего сына травной мочалкой в озерной заводи.

Она засмеялась и продолжала, оглядываясь на него, хлопотать вокруг машины: бросила щепотку чего-то в остывший костер – трава тотчас посдвинулась над кострищем, скрывая обожженное место; захлопнула багажник, и Семён увидел на нем усатого рака величиной с локоть – это был тот самый, с палатки. Да что он, переполз, что ли?! Пастух подошел и украдкой потрогал его – да, рисунок. Что за чертовщина!

Из-за кустов вдруг появился… Иван. Усталый, в пропыленном и рваном обмундировании, со шрамом на щеке и брови. Подошел, прислонил винтовку к «божьей коровке» – приклад ее был прострелен, и Семён знал, при каких обстоятельствах это произошло.

– Ну, прощай, браток, – сказал Иван так знакомо и руку протянул Семёну. – Может, еще свидимся…

У Семёна екнуло сердце. Он пожал протянутую руку – то была не холёная рука актёра, а именно солдата Ивана – грубая, с обкуренным большим и указательным пальцами, с мозолями настолько явственными, – не ладонь это, а корневище дерева; и чуб поседелый из-под пилотки. Пахло от Ивана дымом, потом, пороховой гарью… словно он только что вышел из боя, что продолжается в ближних лесах.

– Ты все воюешь? – спросил потрясенный Семён, веря и не веря собственным глазам.

– А как же иначе, браток?

– Война вроде бы кончилась…

– Но ведь они наступают!

– Да, верно, наступают.

– Кто это «они»? – спросила женщина, появляясь рядом.

– Те, кто против нас, барышня. А мы за правое дело.

– Но кто определяет правоту? Тут важно не ошибиться.

– Не финти, барышня, не финти. Мы знаем их в лицо, гадов: у меня свой враг, у Семёна Степаныча свой, но суть одна: мы за правое дело.

– Значит, другого пути у вас нет? Только через насилие, через войну?

– Посторонись-ка, барышня… Куда идет ваша таратайка? Не прихватите ли меня вон до того леса, там наша позиция.

– Прихвачу, – сказала ведьмочка-царевна, опечалившись.

– Я солдат, и моя война продолжается. Пока гадов не одолею, пахать и сеять некогда. Да и вы, барышня, оглянитесь вокруг: война продолжается! Вот так-то, умница моя. Ну что, едем?

– Законом жизни должна быть любовь – всеобщим законом! – тихо сказала «барышня». – Сутью человеческой деятельности должна быть красота. Целью творческих поисков – истина.

– Тебе хорошо говорить, – сказал солдат, пристраивая винтовку внутри маленькой машины – никак не умещалась. – Ты, должно быть, нездешняя. Вишь, чистенькая какая, и свет неземной в очах. А нам иначе нельзя: ведь они прут на нас, гады! И мы исполним свой долг, потому что мы солдаты.

Он подошел к Семёну, подал руку:

– Ну, еще раз… прощай, браток. Что-то понравился ты мне. Я б тебя в разведку взял. Ладно, может, еще выпадет. Мы еще повоюем, верно?

Семён проглотил комок, застрявший в горле, и подтвердил:

– Повоюем… только чтоб за правое дело.

– А иначе жить не стоит! – сказал Иван, отходя.

И он, и женщина уселись в «божью коровку» с двух сторон, машина сама собой закрыла два последних крылышка и стала гладкая, будто цельная, этак обтекаемая. Кстати, были у нее колеса или нет? Семён никогда не видел их. Рак бесцеремонно раздвинул черные круглые пятна на «спине» машины, устраиваясь поудобнее, а «божья коровка» шустро двинулась вперед, приминая высокую траву, которая, однако, тотчас выпрямилась. Семён увидел, что женщина, наклоняясь, заглядывает в окошко, чтоб увидеть его…

– Мы брат и сестра! – крикнула она. – Помни об этом!

Когда они исчезли за кустами, он рванулся следом, чтоб предупредить: там же болото! Но тотчас остановился: они, конечно, знают… и им ничто не помеха.

18

На другой день, рано поутру, приехал на мотоцикле участковый милиционер Юра Сбитнев. Он опросил свидетелей, исписал пачку бумаги и увез поджигателя и хулигана Размахаева Семёна. Кстати сказать, Юра чем-то ужасно похож на Сторожка, хотя если разобраться, то что же похожего? Холера белобрыс, а Юра черняв; у Холеры глаза – как у кошки Барыни, когда на охотится на воробья, а у этого с хитрецой и ужасно умные, потому что в красивых очках. А похожи тем, что они со Сторожком приятели, и оба горячо любят саксофониста Рони Эдельмаса, певичку Трури Ферлуччи и рок-группу «Ковантере», которой руководит трясучий Хепхоук.

Дорогой между арестованными и милиционером состоялась увлекательная беседа.

– Ты, Семён Размахаич, вот что имей в виду: люди, вроде тебя, – вымирающее племя. Как грибной слой – прошли, и нету. Ваше время вышло, понимаете? Вы обречены, исчерпали свой лимит.

Юра очень ловко управлял мотоциклом, Семён в коляске сидел барином.

– Вот в давние-предавние времена были неандертальцы, питекантропы, кроманьонцы и прочие. Забыл уж, в какой они последовательности жили. Они свой век отбарабанили – и нету их. Согласно эволюционной теории Дарвина теперь пробил час и для тебя, Семён Степаныч, и для тебе подобных. Не обижайся, я это по-хорошему и совсем не желая оскорбить. Предостеречь хочу: если не переменишься, если не переродишься в нового человека, тебя сомнут, стопчут – и правильно сделают! Если б я был такой, и меня очень просто смяли бы.

Арестованный оглядывался на милиционера поощрительно:

– Давай-давай дальше, я слушаю.

– Сейчас растолкую, век меня будешь благодарить. Ты сколько классов кончил?

– В девятом бросил.

– А я десять. Ну, неважно. Образование нам обоим позволяет: до десяти считать умеем, кое-что в состоянии понять, верно?

Семён пожал плечами: попробую, мол.

– Суть в том, слушай меня внимательно, что сейчас наступило другое время: техническая революция, информационный бум, в космос прорвались… промышленная технология идёт и в деревню. Жизнь очень убыстрилась. Посмотри вокруг: машины мчатся, самолёты летят, бульдозеры гребут, экскаваторы роют – всё ревёт, рокочет, рычит. В этих условиях надо что? Надо приноравливаться к жизни, а не стопорить ее: тех, кто стопорит, ждёт жалкая участь. Мы сейчас на вираже, понимаешь? И на большой скорости. Кто не с нами – вылетает на обочину с риском для жизни. Он отстаёт и остаётся позади. А дальше скорость ещё больше возрастёт. Наступило время людей, для которых машина, прибор. Агрегат, аппарат – друзья и товарищи. А ты или люди вроде тебя что? Вы никак не приноровитесь, потому и хнычете. У вас то грусть об утраченном, то воспоминания о прошлом, то жалость к пташкам-букашкам… чепуха всё это, Размахай Семёныч! Ты пойми: это сущая че-пу-ха.

Сбитнев так убеждённо говорил… просто руками разведёшь, да и только.

– Пташек жалко, – сказал Семён где-то слышанную фразу.

– Да бог с ними! Мы их потом в пробирке выведем миллион с десятком. Вот все эти твои чувства – грусть да печаль, жалость да сострадание – тоже отмирающее, остаточное, как аппендикс. Оно от пещерной жизни унаследовано нами. От такого багажа надо отрешаться самым безжалостным образом!

– А как же. Ты вот музыку слушаешь для чего? Чтоб пробудить в себе это самое – хорошее чувство, то есть радость, печаль. Грусть…

Это так Семён пытался защищаться. Но где там! Разве этим ребяткам что докажешь!

– Нет-нет! – решительно отверг Юра. – Музыка нужна мне вместо электрошока: чтоб толкала к действию! Она меня по нерва – бац! – ходи давай! не спина ходу! шевелись! Понял? По утрам будит: вставай! делай зарядку! мотоцикл заводи!

Семён глядел на Юру и удивлялся: ну, парни, откуда вы берётесь? Похожи друг на друга, как головастики. Сторожок, ладно, он пришлый, нездешний, а Юра-то здесь вырос! С его отцом Семён вместе парнями гуляли, вся родова Юры составлена из тех же веществ, что и Размахаевы: воду пили из одного водоносного пласта, молоко из одинаковой травы, почти что с одного луга, картошка с одной земли. Почему же люди такие разные получились? Кто их такими делает?

Юра привёз его сначала в Вяхирево, зашли в правление, он стал звонить куда-то, а арестованного вызвал к себе председатель.

– Ну что, – сказал Сверкалов устало. – Я ж тебе говорил: чти уголовный кодекс.

Размахай ответом его не удостоил.

– Значит, так: я тебя сам судить буду. И сам определю меру наказания, ее потом оформят в суде честь честью. Если ты уже осознал свою вину, сейчас приглашу Сторожкова Валерия и нашего милицейского, уладим полюбовно. Ты Валеркиной тёще и жене принесешь свои извинения, а самому Сторожку поставишь бутылку, лучше две. И на том покончим. Но ты пообещаешь никогда – ты слышишь? – никогда не совершать своих дурацких дел. Если же на мировую не пойдёшь, посажу на три года.

– Чего так много? – недоверчиво спросил Семён.

– Оснований достаточно: не только частному строению, но и колхозной технике большой ущерб причинил.

– Если на всю катушку – год принудработ, не больше, – хладнокровно ответил подсудимый.

– Вот кладу руку на телефон, если будешь топорщиться, позвоню, чтоб меньше трёх лет не давали.

– Год принудиловки, и сюда же пришлют отбывать наказание. А я вам обещаю: любому, хоть бы и тебе, холку намну, если будет пакостить на озере. Жизни своей не пожалею, а каждому гаду устрою, чтоб волна качала берега.

Сверкалов задумчиво смотрел на него. Не со зла смотрел, а просто размышлял – это немного умерило боевой пыл Размахая.

– Эх, Витюша, – сказал Семён почти задушевно, – я вот сейчас ехал в милицейской коляске мимо нашего леса. Помнишь, как мы ходили в Берёзовский Ямок за рыжиками? Сколько их там было! Косой коси. Такой лесочек был славненький, приветливый, ласковый, будто дом родной: ёлочки вроде новогодних, кусты, берёзки.

– Помню, – кивнул Сверкалов.

– Нынче на одних тех рыжиках наш колхоз обогатиться мог бы.

– Как это?

– Собрать, посолить и – в московский ресторан. На вырученные деньги и строили бы, и технику покупали бы.

– А чего в московский! Можно и в Париж, в Лондон, в Рим.

– Так какого ж ты… велел его раскорчевать! Думал хоть, что творишь? Соображал?

– Думал, Сёма, думал. Расчистили – поле стало просторное, технике вольготнее.

– А кто для кого на свете живет: техника для нас или мы для техники? Ведь сколько лет пашете, сколько лет вымочка на этом месте, и больше ничего. Значит, всё только для того, чтоб трактору пахалось, а на остальное наплевать?

– Если вымочка – осушить надо.

– Опять канаву рыть? Ты уже сколько их накопал! Вон Рожновское болото погубил и три озерка. Много ты на том болоте урожая собрал? Заросло кустарником. А было-то – помнишь? – цапли там ходили, по весне лебеди садились, журавли. Уток было столько, что поднимутся – неба не видать! А в озерках раков тьма-тьмущая. Забредешь, бывало, – они за ноги голые так и хватают, так и хватают…

– Да-а… Как не помнить! Нынче б тех раков ловить да в корзинах с мокрой травой – в Москву. По полтиннику за штуку. Очередь встала бы – на три квартала! Обогатились бы мы.

– Так зачем же ты осушал?

– Установка такая была. У нас, Сёма, план был не по ракам или рыжикам, а по зерновым, по мясу, по молоку.

– Неужели нельзя было сделать так, чтоб никого не обижать: ни озера, ни леса, ни самих себя? Зачем нам этот план, когда разум дан?

– Ты безнадежный идеалист, Размахай Семёныч. Мечты твои называются знаешь как? Утопия. А у нас, я ж тебе объясняю, плановое хозяйство. План – закон нашей жизни.

– Кто их составляет? Кому мы это дело доверили? С кого спрашивать? Сторожок кивает на тебя, ты – на него, и виноватых нет.

Э-э, что со Сверкаловым толковать!

– Хреновый тот план, – решительно буркнул Размахай. – А составители еще хреновей.

– Составь ты лучше. Вот пригласят тебя в столицу, посадят в министерское кресло, и валяй.

– Ты вспомни, Витя, какая красивая земля была в пору нашего детства! Там перелесок – тут ручей, там луг – тут рощица… а тропинки! Вот пойдешь, бывало… эх, да что говорить!

– Теперь еще красивей у нас, Сёма, – стоял на своем Сверкалов. – Тут опоры электролинии, там антенны телевизионные… шоссе асфальтовое проложили, жилье строим из кирпича.

– Перелески ты выкорчевал, зверей и птиц потравил, вместо ручья сделал канаву. Посмотрел бы, как через твою канаву наши коровы перебираются. Скалолазы! Какое может быть молоко после такого лазания!..

– Всего не предусмотришь.

– А зачем ты, собака, велел карьер в сосновом бору вызыбать? Такой был бор – красавец! Небольшой, светлый, чистый. Помнишь, нас, первоклассников, учительница Ирина Сергеевна водила туда гулять? Я до сих пор помню. Какие там боровички родились! А белок сколько было, а… Так нет, дай все порушу. Как у тебя только рука поднялась на эту красоту и как только язык повернулся отдать такое распоряжение?

– А где же песок брать на дорогу, Сёма?

– Не знаю! Где угодно! – чуть не заплакал от досады Размахай. – Зачем ты, делая одно добро, творишь в то же время два зла, и зло у тебя перекрывает! Почему так, товарищ Сверкалов? Почему ты изуродовал нашу землю, нашу с тобой родину?

Юра Сбитнев зашел на этот крик, и был он готов выполнить любое указание Сверкалова, не от избытка исполнительности, просто они заодно, единомышленники и соратники, одного поля ягоды.

– Вези его отсюда, – махнул рукой председатель. – Пусть там с ним разбираются. Мне он надоел.

Семён выходил из его кабинета, а Сверкалов ему в спину:

– Надо, Сёма, идти по жизни не задом наперед. Понял? Вперед гляди, Размахай Семёныч! А не назад.

Семён ему от двери:

– Если мы оглядываться не будем, то такого наворочаем! Нас наши внуки проклянут!

– Ты сначала детей заведи, а потом о внуках толкуй.

Это он уколоть хотел. Ну, не прежние времена: теперь-то Семён ответил весело:

– Не беспокойся, заведу. И будь уверен, он вашей породе спуску не даст…

Речь свою он продолжил и в коляске мотоцикла, обращаясь уже к Юре, – о сыне, который подрастая, будет подпирать пошатнувшееся дело. Только бы он поскорее родился и поскорее вырастал!

19

Пятнадцать суток прожил Размахай в районном центре – так долго не жил он в городе, никогда на такой большой срок не отлучался из своей Архиполовки. Если, конечно, не считать службы в армии – но это когда было-то! Двадцать лет назад.

Вышло так, что в первый день двор милиции покрывали асфальтом – Семёна послали помогать. Он разбрасывал чёрную горячую кашу, разравнивал, отступал от грохочущего, фыркающего катка. И асфальт, и каток исходили синим чадом, у Семёна мутилось в голове, но, не своя воля, отстоял эту вахту с честью.

На другой день асфальтировали ту улицу, где милиция и так называемый Дом Правосудия; Семён уже сам ездил на асфальтовом катке, поскольку тот ему покорялся с большей охотой, нежели прочим. Тут, слава Богу, асфальт кончился – фонды исчерпались; а у начальника милиции персональная «Волга» вышла из строя, стала кашлять и чихать – Семён вызвался ее вылечить и сделал это в два счёта: всё-таки машина – не корова, машина – попроще.

Начальник милицейский так растрогался, что чуть было не отпустил архиполовского «преступника» домой, но вовремя спохватился, поскольку выяснилось, что Размахай и по части столярного ремесла ловок, поручил отремонтировать мебель в красном уголке милиции. Семён работу выполнил настолько хорошо и быстро, что слава о нём дошла до народного суда, – оттуда явился какой-то заседатель и лично, очень почтительно проводил дарового столяра в Дом Правосудия, где Семён несколько дней подгонял не затворяющиеся и не растворяющиеся створки в оконных рамах.

Это было жаркое лето, когда и в газетах, и по радио, и по телевидению одно за другим следовали сообщения такого характера: на Рижском взморье в районе Юрмалы купаться нельзя из-за загрязнения моря… и в Азовском море в пределах Донецкой области купаться запрещено – слишком велик сброс промышленных стоков… и море Чёрное закрыто для купания от Поти до Батуми – грязно… а в Волгу славный город Торжок сбросил какую-то дрянь – купаться, как объявили… нельзя до самой Дубны. И в Москву-реку по сточной трубе некое предприятие спустило некую химию – кое-кого из купальщиков положили в больницу с ожогами, а рыба передохла и всплыла кверху брюхом, для нее больниц нету…

Лишенный полной свободы, но не лишенный газет Семён Размахаев читал об этом, как сводки с фронтов, – с болью и гневом в душе. Чувство собственного бессилия переходило в глубокую тоску. Раз за разом стал сниться ему один и тот же сон: будто медленно и неотвратимо накатывается на него рокочущий, дышащий синим чадом из выхлопной трубы и откуда-то ещё асфальтовый каток, и некуда от него деться, некуда скрыться, нет спасения. Он всё ближе, ближе, тот каток, и чем короче становилось расстояние от загнанного куда-то и припертого к стене Семёна, тем больше становились размеры катка. Сначала-то он был обыкновенным, с трактор, потом с комбайн зерновой, потом с жилой дом в три-четыре этажа, а когда накатывался на Семёна, когда вот-вот захрустят под катком Размахаевы кости, тут он и вовсе вырастал до неба.

Размахай кричал от этого сна и просыпался.

– Ты чего, дурдом? – ворчали на него сокамерники.

– Да так, приснилось, – виновато отвечал Размахай, тяжело дыша, будто после долгого бега.

Не сразу после мучений от бессонницы засыпал, и асфальтовый каток являлся ему вновь. Опять он катил, урча, подминал траву и деревья, птичьи гнезда и лягушек, душил всякую живность сизым плотным дымом, глушил птичье пенье и стрекоз, кузнечиков нахрапистым, натужным рыком и вырастал до размеров пятиэтажного дома. Чугунная, отшлифованная в работе поверхность катка маслянисто отсвечивала на солнце, еще секунда, еще мгновение – скрыться некуда – и вдавит Семёна без всякой жалости в землю.

– А-а! – кричал Размахай во сне. – А-а!

Опять его будили собратья по камере и обещали всяческие страсти, если не кончит орать во сне. А со сном разве совладаешь? Не своя воля.

Его и побили бы, наверно, но на третью или четвертую ночь пришла к нему на помощь царевна-волшебница: она появилась перед растущим до ужасающих размеров катком, вскинула свою тонкую руку ему навстречу, ладошкой вперёд, и он тотчас остановился, будто наткнувшись на препятствие, как тогда на берегу озера бык Митя, и более того, опал разом, будто резиновая лодка, которую бык пырнул рогом.

Укротив каток, она села на нары к Семёну, попросила:

– Расскажи про озеро.

И слушала, поощряя его улыбкой и взглядом, от которых он замирал всем своим существом. Иногда она перебирала его рассказ, спрашивая, к примеру, не видел ли он когда-нибудь «ледяные часы»: лошадиное копыто, отпечатавшееся на льду, и в нем две соломинки-стрелочки, которые двигал солнечный ветер. Семёну никогда часы эти не попадались на глаза, но тут словно осенило: видел! точно, видел! И не раз: даже вспомнилось, как удивился тогда оттого, что время их совпадало с истинным.

Семён рассказывал и про медведицу – как она ловила рыбу на дне озера, а потом выломилась изо льда и влезла по звездному небосклону, где и улеглась в небесной своей берлоге.

Женщина смеялась, и душа Размахая внимала этому смеху, как музыкальным всплескам.

Вспомнил он и про каменную плиту на дне, на самом глубоком месте, похожую на крышку сундука.

– Это не сундук, – сказала она.

– А что же?

Она улыбнулась и на вопрос отвечала уклончиво:

– На том камне рельефные изображения… какого-нибудь зодиакального знака.

– Ты не знаешь, какого именно? – удивился он.

– Они меняются… в зависимости от того, в каком созвездии находится наше солнце, проходя по большому кругу небесной сферы. Сейчас – в созвездии Рака. Через две недели – в созвездии Льва, потом в созвездии Девы.

Семён оглянулся и увидел на стене камеры нарисованного рака; он шевелил усами и почему-то мигал черным круглым глазом: наверно, подтверждал сказанное ею. Ну, бог с ним.

– А зимой? В феврале, например?

– Февраль дружен с созвездием Рыбы.

– Золотой?

– Да.

Конечно, не зря актёр звал ее ведьмой: она умела так глубоко, до самого сердца, заглянуть в человека; отсюда было и Семёново убеждение, что ей ведомо абсолютно все на свете.

– А те знаки на камнях, что возле Панютина ручья, они тоже?..

– Они в согласии с теми, что на дне озера и что у тебя на руке, – понизив голос, сказала она и приложила палец к губам, оглядываясь на спящих сокамерников Размахая – это чтоб он больше не расспрашивал о знаках: тут тайна.

И Семён покорился, только вздохнул:

– Интересно, что было раньше на нашем озере, тысячу лет, к примеру, назад. Или две тысячи.

Сказавши так, посмотрел на нее: неужели и это знает? Но, может быть, тут тоже тайна?

– Прежде всего, что тысячу, что две – одинаково! – отвечала она.

– Одинаково! – изумился Семён. – Целая тысяча лет прошла, и тут ничего не изменилось?

– Ну, вместо одного леса вырос другой, вместо одного кабаньего стада паслось другое, вместо одних синиц да дроздов гнездились уже другие птицы – это ведь не в счет, не так ли?

– Не в счет, – согласился Семён.

– Пробилось несколько новых родничков, а несколько прежних иссякло. Камень упал с неба и долго валялся, пока его кузнец Нестор не подобрал; впрочем, это случилось гораздо позднее, когда здесь уже была деревня.

– А что, наша Архиполовка стоит так давно?

– Нет, люди здесь не жили, потому что большие и малые реки вдали, а значит, и большие дороги тоже, тут как тупичок. И очень буреломные леса вокруг – медвежье царство: то тут медвежий рев, то там, в любую пору дня и ночи. В первый раз появились люди, насколько я знаю… дружина воинов черниговских, они ночевали на берегу.

– Там, где Архиполовка?

– Нет, возле ручья, который ты называешь протокой. С ними был князь Андрей, больной: загноилась на бедре рана.

– От сабли? От пики?

– Нет, от вепря. На охоте упал князь с коня, а стадо вепрей шло напролом… матерый секач задел его, распахнул бедро. Оно зажило, но в пути рана открылась.

– Он потом выздоровел?

– Да. Кстати, здесь, на берегу озера, он потерял серебряное стремя – выпало из перемётной сумы. Оно и сейчас лежит, затянутое илом, в ручье. Ты можешь найти, я покажу место.

– Надо же: явились к нам на Царь-озеро, а тут еще ни души, дикое место. Им понравилось оно?

– Князь не спал всю ночь. Начало лета, очень тепло было, комарно. Рыба играла в озере, и он удивлялся, как она тяжко бултыхает. Крупная рыба. Он был очень печален, тот князь… в разлуке. И еще оттого, что считали его не князем, а просто хорошим воином. Затерялось родство, и он никому не мог доказать, что в его жилах течет благородная кровь. Из-за этого и погиб потом.

– В битве?

– Князя убил свой человек, которого подкупили.

Они погоревали о неведомом черниговском князе Андрее.

– А если заглянуть еще раньше? – спросил Семён. – Далеко-далеко. Что тогда было?

– Это уже более туманно… Кристаллические породы залегают здесь на глубине около двух километров и перекрыты отложениями того периода в жизни земли, который называют каменноугольным – это примерно триста миллионов лет назад. Над ними отложения юрского периода и мелового. Это понятно? Я ведь стараюсь выражаться вашими терминами.

– Слышал по телевизору про юрский и меловой… но не очень хорошо себя представляю. А откуда ты все знаешь?

Она пожала плечами:

– Для меня это как знание языков: могу разговаривать на любом, но тотчас забываю. Сейчас не знаю ни одного, кроме русского. А встречу… англичанина, к примеру, или немца – забуду русский, буду владеть только английским или немецким. Но и их потом забуду! Они где-то во мне… так у нас устроено. И с прочими знаниями тоже.

Семён, дивясь, покрутил головой.

– Сейчас вот достаю из кладовой памяти – сама себя слушаю и увлечена. Так вот, дальше о твоей земле. Тут раньше было море, и на дне его постепенно сформировались известняки. Кстати, если бы ты знал, какие там ракушки лежат до сей поры! Но тебе не добраться. Только в размывах, особенно по ручью, где есть сильные родники, можно найти осколки раковин тех моллюсков, которые жили здесь на дне каменноугольного моря. Позднее был ледник, он оставил морены – отложения, а они перекрыты озерными отложениями – тут было раньше не одно это озеро, а много. Так устроена твоя земля. Главная ее особенность: в толще известняков – карстовые явления, вроде котловин, провалов, пещер. Но это на большой глубине. Туда уходит Царь-озеро.

И сказавши так, она сама отдалялась, уплывала.

– Ты придешь еще раз? Завтра ночью, а?

Она грустно покачала головой: нет, мол.

– Но меня опять будет давить этот гад-каток!

– Есть прекрасное средство: читай то стихотворение, как молитву. Помнишь?..

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.

Белый пар по лугам расстилается…

И растаяла. А Семён Размахаев счастливо спал в эту ночь.

На другой день в камере появился новенький, который, едва переступив порог, закричал Семёну:

– Здорово, командир! И ты здесь?

Это был тот кривошеий лесоруб, что вел просеку неподалеку от Семёнова озера и хотел загнать пастуху по дешевке только что спиленные ели.

– За что тебя? – спросил Семён.

– Да, понимаешь, вели мы линию электропередачи… ну, ту самую, что идет мимо твоей деревни. Это значит, такие вот металлические опоры ставим высотой с десятиэтажный дом. Так я две опоры, это самое, пропил.

– Как пропил?

– Ну, загнал налево.

– По бутылке за опору?

– Не-ет, у них же четыре ноги. Значит, за каждую ногу по пузырю, итого четыре за всю опору.

– Да кому они нужны?

– В хозяйстве всё пригодится! Дачный кооператив взял… он из этой арматуры теплицы решил построить.

Чем дольше живешь на свете, тем больше чудес.

Этот шустрый малый тоже плохо спал по ночам, тоже кричал: «А-а!».

– Ты чего, дурдом? – будили его.

– Да, понимаешь, замучил сон, один и от же: покупаю бутылку, только от прилавка отойду – дзеннь! – выронил из рук, разбилась. Беру ещё одну, на последние деньги, и снова – дзеннь!

Кривошеему сочувствовали единодушно, если не считать Семёна, который на это не отзывался никак, лежал и бубнил в полудрёме:

– Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.

Белый пар по лугам расстилается.

По зеркальной воде, по кудрям лозняка

От зари алый свет разливается…

– Ты чего бубнишь? – спросили у него.

– А вот послушайте: что ни строка, то картина, и рисовать не надо – всё перед глазами, как живое: звёзды меркнут и гаснут… белый пар по лугам… свет заревой на воде.

– Во чудики! – сказал один преступничек. – Сумасшедший дом.

– Ничего, – сказал другой. – Давай дальше, как там?

– Дремлет чуткий камыш. Тишь, безлюдье вокруг.

Чуть приметна тропинка росистая…

– Вы слышите? Чуткий камыш, безлюдье и чуть приметная тропинка.

Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг

С листьев брызнет роса серебристая…

Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,

За морями ночлег свой покинуло.

На поля, на луга, на макушки ракит

Золотыми потоками хлынуло…

Лекарство от дурных снов и бессонницы подействовало исцеляюще: и в эту ночь Семён Размахаев уснул глубоко и во сне улыбался. Утром проснулся в бодром состоянии, приговаривая:

– Ясно утро, тихо веет, теплый ветерок.

Луг, как бархат, зеленеет. В зареве восток.

Окаймлённое кустами молодых ракит,

Разноцветными огнями озеро блестит…

– Вы хоть видели озеро-то, черти? Вот сейчас там утро… теплый ветерок веет и восток в зареве.

Над ним похохатывали, но никто уже не ругался.

Опять он ремонтировал чей-то автомобиль, за ним душевую установку в вытрезвителе, отопительную систему в прокуратуре. И уж хотели попробовать его на задержании особо опасного преступника, но тут отмеренный пятнадцатисуточный срок пребывания на казённых харчах кончился, а на второй Семён остаться не пожелал.

– Ну, не забывай нас, – сказал начальник милиции; он как раз вышел на милицейское крыльцо, а тут только что освобождённый Семён. – Если что, приютим опять недельки на две, ещё поработаешь. Говорят, ты печи ловок класть. Это очень кстати: есть у нас и такая работёнка. Так что имей в виду, Семён Степаныч: по первому звонку оттуда…

– Волна качает берега, – непонятно ответил на это Размхай. – Наше дело правое, победа будет за нами.

– Передавай привет Сверкалову. Хвастал он мне, что где-то у нас на озере утки водятся, так ты ему скажи, чтоб поберег их до меня; приеду – на охоту вместе сходим.

– На охоту мы ходили и убили воробья, – пробормотал Размахай, мгновенно ожесточаясь. – Всю неделю мясо ели и осталось… до хрена.

– Да погода, сейчас ваш участковый приедет, я ему прикажу тебя доставить туда, где взял.

Семён не стал ждать участкового, пошел пешком. Ни разу он не оглянулся ни на милицию, ни на Дом правосудия, ни на город. Сказанное вскользь об утках да о скорой охоте на них засело болезненной занозой, и чтоб умерить боль, Размахай бормотал:

– Едет пахарь с сохой, едет – песню поет.

По плечу молодцу все тяжелое…

Не боли ты, душа! Отдохни от забот!

Здравствуй, солнце да утро веселое!..

Он не знал, не мог знать, что как раз в это время, когда так бодро шагал по шоссе домой, самолет сельскохозяйственной авиации, заходя на очередной облёт картофельного поля в Хлыновском логу, слишком рано открыл заслонку в своем брюхе и просыпал какую-то ядовитую гадость не только на поле, но и на озерный берег, и на само Царь-озеро.