Текст книги "Озеро"

Автор книги: Юрий Красавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Не знаю, – произнесла царевна-лягушка. – Я не привыкла к такому и просто не в состоянии все осмыслить. – Не нахожу этому разумного объяснения.

– У вас там все иначе? – спросил Семён осторожно.

– Да.

– Но у вас есть что беречь?

– Есть. Мы только тем и живы, что у нас есть что беречь. Поэтому я и удивляюсь, глядя на вас, на все это устройство вашей жизни. Нелепостей много.

– В чем же наша вина или беда?

– Думаю, вот в чем… в силу каких-то причин, боюсь, что они глубоки, вы не чувствуете друг друга. Вот хоть бы вы, Семён Степаныч, и Роман. Но я имею в виду не вас двоих, а всех здесь живущих. У вас отсутствуют душевные связи, нет средств ко взаимному пониманию, между вами пропасть или стена. Не чувствуете, не понимаете, превратно истолковываете, и в вас слишком сильные злые инстинкты. Вы отчуждены друг от друга. Я не знаю, как вам быть. Я затрудняюсь сказать.

Она порывисто встала, явно волнуясь, прошлась по траве – актёр обеспокоенно следил за ней. Эта вспышка ее волнения явно насторожила его.

– В одном только уверена, – сказала она, как заклинание, с непонятной страстью, – надо изо всех сил трудиться и очень любить друг друга, тогда наступит желанный мир, то есть мир, в котором все будет жить полнокровно: и человек в труде, и природа в своем творчестве.

Размахай выслушал эту речь и сказал горестно:

– Любить. Вы поговорите хотя бы с Валерой Сторожковым, он кромсает поля, дороги, опушки; он всегда готов повалить дерево, разорить гнездо или родник, убить зверя, птицу, и его ничем не проймешь. Вы не видели, что остается на этих берегах после туристов – хочется дрын в руки взять и лупить крест-накрест и правых, и виноватых. Какие слова нужны, чтоб их пронять? Нету у меня таких слов. Вы не знаете, что в голове у Сверкалова – он в любой день может подогнать технику, прорыть канаву и выпустить воду из озера – это называется мелиорацией.

– Увы, таких людей много у вас, – согласилась она. – И что самое плохое – именно они наступают, у них в руках инициатива, именно они забирают власть. Если такая тенденция сохранится, цивилизация обречена на самоуничтожение.

– Ну, этого мы не допустим! – бодро заявил Роман и закинул крючок с наживкой в озеро с таким видом, словно он этим самым что-то решал. – Как хотите, а я оптимист. Не сокрушай сердца, умница моя. И ты, Семён Степаныч, не кручинься. Утро вечера мудренее! Мы победим!..

– Если овсяных блинов поедим, – буркнул Размахай.

– О! – воскликнул актёр, обрадовавшись, что с серьёзного разговора вроде бы как свернули к шутке. – Я всегда говорил, что все сельские пастухи – поэты. Сознайся, Семён, ведь ты пишешь стихи.

– Я? Нет.

– По-моему, иначе быть не может. Он что-то скрывает, верно, ведьмочка?

Та опять села в свое креслице и со всепонимающей своей улыбкой оглянулась на пастуха.

– Я не пишу, – растерянно признался он. – Они сами сочиняются. Приплывают откуда-то, а потом я их забываю.

– Ах, вот в чем дело! «Не пишу» в смысле «не записываю», а сочинять – он тут ни при чем, они сами собой. Прочитай что-нибудь, Семён Степаныч, а?

– А чего не прочитать! Можно, – согласился тот и усмехнулся. – Вот, пожалуйста.

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.

Белый пар по лугам расстилается.

По зеркальной воде, по кудрям лозняка

От зари алый свет разливается…

– Э-э, нет, – запротестовал актёр. – Это мы знаем. Давай свое, свое.

Но Семён вместе с чтением стихов уже слегка затуманился ликом, что ясно указывало на то, что он сейчас впадает в свойственное ему остолбенение. Он продолжал:

– Люблю дорожкою лесною,

Не зная сам куда брести;

Двойной глубокой колеею

Идешь – и нет конца пути…

– Не трогай его, – остановила женщина актёра. – Пусть он читает, что хочет. Он это очень славно.

Кругом пестреет лес зеленый;

Уже румянит осень клены.

А ельник зелен и тенист;

Осинник желтый бьет тревогу;

Осыпался с березы лист.

И как ковер, устлал дорогу…

– Но я хочу услышать его собственные стихи, – упрямился актёр. – Я уверен, что они не хуже.

– Не перебивай его.

– А если хотите моих, – сказал Семён просто, – то вот как раз к нашему разговору.

Пропадает чистая вода.

Все грязней, все задымленней воздух…

Может, повернуть еще не поздно?

Мы идем куда-то не туда.

Погибают птицы и цветы,

Рыбы мрут, редеет мир растений —

Растворились их следы и тени

Среди нашей подлой суеты…

Он замолчал.

– Все? – спросил Роман. – Или забыл?

– Может, завтра сочинятся другие, а эти уплывут, забуду их.

– Так записывай! Зачем же человечество придумало письменность!

– Да ну… Зачем?

– А затем, что вот я, к примеру, не умею сочинять стихов, но я тоже хочу говорить стихами, и кричать, и плакать стихами. Они мне нужны.

Размахай усмехнулся, покачал головой и рукой махнул:

– Да ну!.. Полова.

Актёр не понял, и Семён пояснил:

– Молотьба соломы. Пустое дело!

– Погоди. Ты не прав.

– Зачем другие стихи, когда имеются вот эти?..

Есть в осени первоначальной,

Короткая, но дивная пора —

Весь день стоит как бы хрустальный,

И лучезарны вечера…

14

На закате солнца, собравшись гнать стадо в деревню, он напомнил своим новым друзьям о том, что приглашает их в гости, что уже пора, мол. И опять они обещали: придём, придём. Но обещали как-то легкомысленно, с улыбками, так что у него сомнение закралось: может, шутят так, лишь бы отвязаться от него?

Придя домой, Маню он совсем затуркал: и одета не в то, и прическа не та, да и поумерила бы свой громкий голос – гости, мол, придут непростые, сама, мол, удивится, когда увидит. Маня же его суету и беспокойство воспринимала с улыбкой, тем более, что овсяные блины удались у нее на славу; чего-чего, а похвалы за блины хозяйке обеспечены, чего ж волноваться!

Не раз и не два выходил Семён в наступающих сумерках из дому, в отсвете вечерней зари видел на противоположном берегу оранжевую палатку и неторопливо двигающиеся возле нее фигурки: не забыли ли они, что их ждут в гости? Щемяще-ласковая музыка плыла оттуда по воде – под нее хотелось грустить и плакать… думалось светло, любовно; и конечно, о тех, кого он ждал.

Что их сдружило, этих двух людей: солдата Ивана и… какую-то странную неземную женщину?

«Да что ты всё время путаешь! – сердился на самого себя Семён. – Ведь он же не Иван, он только изображал его в кино. На самом-то деле это ж разные люди. Поставить рядом – ничего похожего. Даже разговориться меж собой не смогли бы: Иван-то молчун, а этот… очень развитый мужик. Небось, все страны объехал. Так-то оно так, но… солдат больше повидал, напереживался, настрадался. Как же он мог с этой женщиной сойтись?.. Ну, опять я путаю».

Семён уже видел, как идут неподалёку два человека – Иван в мешковатом, истрёпанном обмундировании, и Роман в одежде так ладно, так хорошо пригнанной к его фигуре. У одного лицо кирпичного цвета, изуродовано шрамом, у другого молодое, благородное. Пожалуй, внешность у актёра более соответствовала представлению о человеке храбром и боевом, чем у солдата Ивана, прошедшего всю войну и заслужившего столько орденов.

Они шли рядом и молчали. Им не о чём было говорить! Солдат оглядывался на актёра отчуждённо, даже с некоторым пренебрежением, а актёр смотрел на солдата с любопытством, и только. Душевной связи не было между ними. Да, Это так, но почему?

«А потому, что права ведьмочка-царевна: непохожи».

Но и сама-то она с актёром – такие разные! Что же их сдружило?

«А то, что мужик он что надо: красивый, статный. Да ведь детей всё равно заводить не станут: у них другие отношения. Она совсем не годится для обыкновенного бабьего дела – рожать детей. Наверно… они там разводятся в пробирке. Значит, он у нее просто на посылках, вот и всё».

Семён стоял на берегу, а за спиной у него осторожно профырчал «каблучок», хлопнула дверца, и, минуту спустя, вместо желанных гостей подошёл гость нежданный – Витька Сверкалов.

– Здорово, Семён Степаныч! Всё любуешься на озеро?

– Ну!

Неприветливый тон Размахая не смутил председателя. Он грузно опустился на траву, свесил ноги по обрыву, признался:

– Устал, будто весь день за стадом бегал. Посидеть некогда. А что, смотри-ка, в самом деле тут красиво. Озеро-то – как зеркало! Все в нем отражается, весь звездный мир и закат.

На закате еще сияла немигающим оком пастушеская звезда. И она же, вернее ее отражение, чуть вздрагивала в воде у берега.

– Вот именно – зеркало, – согласился Семён. – Что, небось стыдно в него заглядывать?

– Почему это?

– Да ведь ты грозишься его осушить.

– В будущей пятилетке, – то ли всерьез, то ли в шутку сказал Сверкалов.

И Размахай, что называется, завелся с пол-оборота:

– Да как же ты, гад, можешь так плановать?! Это ж не просто озеро, а совесть наша. Пока оно есть, до тех пор и совесть у нас, у тебя прежде всего. А погубишь – что в тебе останется человеческого?..

– Сёма, только твоей философии мне и не хватало! Будь ты нормальным человеком, не теряй под ногами реальной почвы и рассуждай, как настоящий хозяин.

– Это ты про что?

– Сёма, в твоем Царь-озере сапропеля на дне – слой в три-четыре метра. Представь себе, сколько это ценных удобрений в переводе на тонны. А теперь пересчитай на зерно, к примеру, на овес… или на молоко. Пересчитаешь – получается ровно столько молока, сколько воды в Царь-озере. Молочные реки и кисельные берега! Уразумел? Столько можно взять из него, а оно просто так лежит, можно сказать, валяется. Бесхозяйственность это, и больше ничего.

Вот тут весь Сверкалов: он произведет очень правильный расчет, выстроит мудрый план – а планы у него всегда наполеонские! – и приступит к делу; загубит и озеро, и поля, не получит никакой прибавки к урожаю, а скорее напротив, при этом будет рассуждать очень солидно насчет гражданского долга, всеобщей пользы, мирового прогресса.

И вот что примечательно: по всей земле живут такие Сверкаловы – в общем-то умные и вполне добропорядочные люди, с женами и детьми, отнюдь не злодеи. Друзья и таких любят, соседи даже и уважают. Это они отгородили залив у Каспийского моря и погубили, а теперь отгораживают залив у Балтийского и тоже погубят; это они понастроили плотин на Волге, целлюлозных комбинатов на Байкале, атомных электростанций в самых населенных районах страны; это они построили Байкало-Амурскую магистраль, которая никому не нужна оказалась.

– И чего я с тобой валандаюсь, – в раздумье сказал Сверкалов. – Мне б плюнуть да отвернуться, но я, добрый человек, езжу вот, убеждаю, уговариваю. Что я ни скажу – ты все поперёк. Что я ни сделаю – тебе все не так. А я ведь не столько о себе пекусь, сколько о тебе. Ведь мы с тобой друзья, а? Или ты меня за друга уже не считаешь?

Откуда берутся Сверкаловы? Кто их родит? Какая земля их вскармливает? Уничтожить одного – глядь, родилось еще десять. Значит, они не причина, они сама болезнь. А надо уничтожать причины, тогда не будет болезни. Так откуда же они берутся-то?

А вот откуда: не уроды это, а калеки. Родились-то нормальными, но потом их покалечили… может, подобно тому, как сам Семён сегодня обидел Ванечку. И вырастет из парнишки осквернитель природы, еще один Сверкалов.

«На мне вина, – покаянно думал Семён. – Я положил начало».

– Знаешь, когда наша дружба трещину дала, Виктор Петрович? Ты, может, удивишься, если я скажу.

– Ну-ка, удиви.

– Однажды, в шестом классе, что ли, мы с тобой взяли по дрыну и пошли вокруг озера. Как увидим в заводи лягушку – тресь! Хлесь! Она вверх брюхом, а нам, дуракам, любо. Помнишь?

– Ну, предположим. Хотя что-то не припоминаю.

– А меня до сих пор совесть мучит. Как это мы, а? Два таких лба – ходили и лупили лягушек. За что? Почему? Из какого расчета? И яростнее всего тех, что по две, сцепившись, сидели. У них любовь, самое счастье, а у нас соревнование, мать твою так, кто больше перебьет. У-у, собаки!

– Ну, Сем, мало ли что было! Нашел, что вспомнить! Пацанами были, что с нас, дураков, спрашивать!

– Счет, между прочим, шел на сотни. Только подумай! На сотни… Волна качала берега.

Семён впервые сообразил, что в число этих сотен могла попасть та, что приплыла, когда он мыл Володьку… такая золотая, что он принял ее за рыбку из сказки. Размахая не смутила разница во времени – могла, могла она жить тогда, в детстве Семёна, та лягушечка, так умно, внимательно посмотревшая на него уже взрослого, по-отцовски мечтающего о сыне.

– Ты тогда отличился, Витюша: вдвое против моего набил. И в другие дни я видел мертвых лягушек – это ты уж без меня ходил и лупил. Удовольствие получал!

– Ну и что? – Сверкалов покосился насмешливо. – Их меньше теперь стало?

– Не меньше, а…

– А если б я был, к примеру, аистом или цаплей и питался ими? Тоже зло, жестокость, верно? Но так уж устроена жизнь! Значит, надо и птиц клясть? А они, между прочим, жить хотят, то есть питаться им чем-то надо, как и нам с тобой. Такой уж круговорот еды в природе – кто кого.

– Да не в этом дело! Зачем мы зло в себе холили, лелеяли? Зачем? Мало семечко, а из него, случается, такая стоеросина вырастает! Но кто виноват? – вот в чём вопрос. С кого спрашивать за это? Ведь должен быть спрос, и должен быть ответ.

Сверкалов не понял, что там Размахай бормочет, отмахнулся:

– Плюнуть и забыть. Не стоит разговору.

– А я до сих пор помню. Надо же – за что мы их так? На мне вина есть, я ее признаю. А на тебе, вишь ты, нет ее, раз не признаёшь. Так? Не в этом ли корень зла, а?

– Сём, не толки воду в ступе, не городи языком огород – пустое дело! Или, как ты выражаешься, полова! Я к тебе, кстати… сказать, с делом пришёл… Вот, думаю, коров архиполовских надо на зиму переселить в Вяхирево. Двор тут старенький, значит, назад они будущей весной уж не вернутся. Переедут и доярки. Кто останется? Безногий Осип Кострикин да ты, да ветхая старушка Вера Антоновна. Что вы тут делать будете, а?

– Опять надумал неперспективные деревни сселять в Вяхирево? Так время, вроде, не то.

– Да живите на здоровье тут, мне-то что! О тебе вот забочусь: к какому делу тебя прислонить.

– Была бы шея, а хомут найдётся.

– Например?

– Буду ходить к вам в Вяхирево. Авось без работу не останусь. На пилораму, например, пойду.

– Каждый день пяти километров туда, пять обратно?

– А почему бы и нет? Я ходить привычный.

– Не лучше ли поближе перебраться, а? С жильём что-нибудь придумаем. Я с Маней Осоргиной говорил, она готова тебя в квартиранты взять.

Сверкалов засмеялся, собака.

– Я от озера никуда, – твёрдо сказал Семён, – до самой своей смерти. И даже когда помру – буду приходить вон на этот островок – там камень есть, ты знаешь, как раз сидеть удобно – сяду стеречь.

– Ну, увидишь, что кто-то рыбу глушит или отработанное масло в воду слил. Что ты сделаешь с того-то света?

– Да уж я придумаю чего! Каждому гаду, который тут напакостит, устрою так, чтоб жизни был не рад.

Сверкалов опять полнокровно засмеялся. Хотя что тут смешного? Ему же совершенно серьёзно сказано.

– Ладно, так и запишем, – кивнул Сверкалов благодушно.

– Но вообще-то у меня к тебе, Виктор Петрович, тоже есть разговор.

– Какой?

– А такой, как у тебя с Курицыным Фёдором из Лопарёва в прошлом году был и с глинниковскими нынешней весной.

– А-а. Хочешь попытать счастья в частном предпринимательстве! Это, Сёма, большой разговор. Я к нему не готов. У Фёдора хорошо получается, а в Глинниках не очень: двое бычком пало.

– Ну, мне ни лопарёвские, ни глинниковские не указ. Если я за откорм возьмусь – никому со мной не тягаться.

– Не готов я к этому разговору, Сёма.

– Так давай готовиться.

– Давай.

Ну, слава Богу, хоть тут на дыбы не встал председатель.

– Только… сомневаюсь я в тебе, – добавил вдруг Сверкалов.

– Чего это?

– Несерьёзный ты человек… Как тебе доверять?

Размахай нахмурился:

– А как доверял до сих пор?

– Скрепя сердце.

Ну, не собака ли, а? Не собака ли этот Сверкалов?

Видно было, что Семён хотел что-то сказать, но сдержался.

Во все время разговора он ревниво ждал, что вот-вот покажутся его гости, а тут Сверкалов, придется их знакомить да и Витьку заодно приглашать к себе… разговор выйдет не тот. Хотя неплохо бы и похвастать: вот, мол, Размахай и такой, и сякой, а какие гости почтили его!

Кто не мечтал видеть у себя дома Ивана? Да если б он пришел к Сверкалову, председатель на другой же день раззвонил бы по всему району, кто у него был! Но ведь Иван… то есть Роман, конечно… придет не к кому-нибудь, а к нему, Размахаеву Семёну, архиполовскому пастуху, которому, видите ли, не доверяет председатель разваленного колхоза.

Сверкалов встал, отряхнул брюки, сказал на прощанье:

– Что ж, вообще-то тебя понять можно… отчасти. Хорошо тут! Так ты говоришь, эта лужа и есть совесть наша? Нет, не серьезный ты человек, Семён. Занятный, но не серьезный. Сколько ты хотел бы взять бычков на откорм? Сотню? Как я тебе их доверю?.. Ну, ладно, время покажет.

И уже садясь в машину, сказал:

– А у тебя тут, гляди-ка, уточки есть. Слышишь, покрякивают?..

15

Забота снедала Семёна: кажется, гости из-за озера не собирались к нему. Их палаточка по-прежнему светилась оранжевым огоньком – чем это они там освещаются? – и тени неторопливо двигались возле нее. Он побывал дома – как там у Мани? – и опять вышел на крыльцо: ласковая музыка плыла и плыла над водой с той стороны озера. Да еще поздняя кукушечка куковала, на ночь глядя.

Вдруг машина, похожая на божью коровку, совсем неподалёку выбралась из воды на берег, отряхнулась, прибавила ходу и – замерла у Размахаева крыльца. Открыв ее дверцы с двух сторон, будто крылышки, вышли Роман и его подруга.

Семён сбежал по ступенькам им навстречу, от радости и говорить не мог. Даже дивиться не успел: как это они приплыли? или проехали по дну?

– Блины, небось, остыли? – осведомился актёр.

– А их можно и холодными, – утешил его Семён. – Может, даже и вкуснее.

– Ну, веди. А то я страсть как проголодался, браток.

Это он сказал голосом солдата Ивана.

Гости вошли в дом вежливо, с хозяйкой поздоровались церемонно, уважительно. Семён засуетился их усаживать, а Маня стояла посреди избы, будто громом поражённая явлением таких гостей. На женщину она почти не обращала внимания, увидев воочию телевизионного героя Ивана – будто он вышагнул сюда из телевизора, живой, красивый, с тем самым, уже знакомым голосом. Семён в суете своей незаметно пихнул Маню в кухню и украдкой показал кулак: не из ревности, разумеется, просто чтоб в себя скорей пришла и не забывала своих главных обязанностей.

Телевизор был включён, и дикторша под взглядом гостьи друг понесла такую околесицу! Будто от Африки откололся кусок величиной со Швейцарию и его прибило к Антарктиде; будто над Бразилией и Венесуэлой в озонном слое атмосферы образовалась дыра – солнечной радиацией выжгло восемнадцать городов и бесчисленное количество мелких населённых пунктов; будто пассажирский авиалайнер накололся брюхом на Эйфелеву башню, как жук на булавку, и никак парижане его оттуда не снимут; будто американский авианосец в тропическом тумане налетел на остром Калимантан и развалил его надвое.

– Пересядь, – попросил актёр свою подругу. – Не смущай ее, а то она такого наговорит!

И та села к телевизору спиной, после чего международные события обрели нормальный ход.

Кошка Барыня, царапая наличник, заглянула с улицы в избу, фыркнула и исчезла.

Маня принесла большую стопку овсяных блинов. Они возвышались горой, а поскольку каждый был не толще бумажного листа, то, значит, напечено их было сотни полторы, не меньше. Принесла и маслёнку, каковой служила обыкновенная чайная чашка, только без ручки, она некогда откололась.

Актёр потянул носом:

– Боже мой! Откуда? Это ж льняное масло! Если б я не был представителем моей славной профессии, я б никогда не узнал этого запаха: моё поколение выросло без льняного масла, не знает, что это такое. Но меня… меня угощали… в той сцене в госпитале. Я потребовал именно ломоть чёрного ржаного хлеба с льняным маслом и посоля, как было в сценарии.

Маня польщённо рдела:

– Ешьте, ешьте.

Она вынула из кармана передника свежее гусиное пёрышко, макнула его в фарфоровую посудину, помазала верхний блин:

– Не стесняйтесь, угощайтесь.

Актёр поднял маслёнку к свету, любуясь янтарной лужицей в ней.

– Откуда, Маня? У вас есть подпольная маслобойня?

Та с самым серьёзным видом сказала, что племянница вышла замуж за военного, а он ракетной установкой командует, ему в качестве топлива для ракет дают льняное масло – вот маленько отлили.

– Ну, это деликатес! – воскликнул актёр. – Только вот ракета теперь не долетит до цели места три.

– Ее вообще не станут запускать, – заметила тихо его подруга.

– Дай-то бог!. Мы вообще-то мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути. Благодаря этому мир и благоденствие царят у нас в отечестве. Именно благодаря этому. Разве не так?

Что-то рассердило его подругу.

– Вы безграмотные люди прежде всего, – заявила она. – Вы настолько неразвиты, что у вас процветают недоверие, непонимание, подозрительность, злоба. Вы бьёте один другого по лицу кулаками и считаете это подвигом. Геройством! Так что до мира и благоденствия вам пока далеко.

– Ведьмочка, царевна-лягушка, умница моя, это у нас естественный уровень агрессивности, совершенно необходимый для выживания, – я объяснял тебе, но ты никак не можешь примириться. Старый наш спор, давай его прекратим.

– Отчего же, – насторожился Семён, жаждавший более всего задушевного разговора. – Это как раз самое интересное.

– Нет-нет, я не настолько невоспитан, чтобы спорить в гостях. И овсяные блины располагают к мирной беседе.

Ласковый взгляд Мани был ему наградой; она вообще глаз не сводила с него: ещё бы, такая знаменитость! «Ведьмочка», должно быть, спохватилась, почувствовала себя виноватой.

Актёр поддернул рукава пиджака, оторвал от блина кусочек, будто лепесток, предложил своей ведьмочке, а остальное засунул себе в рот и тотчас удивленно поднял брови:

– О-о!

Он плотоядно смерил взглядом блинную стопку.

– Не переигрывай, – улыбнулась ему подруга. – Чувство меры – это единственное свидетельство таланта.

Вот, пожалуй, только теперь Маня обратила свое внимание на гостью, и, видимо, ее озадачил наряд, в котором та была одета. Семён тоже присмотрелся: то ли свитер, то ли кофта, то ли платье такое – вольными складками на плечах, на груди, и рукава свободны. Сам покрой одежды – это еще ничего, а вот что за материя, не поймешь: похоже и на вязаное, и в то же время совсем на вязаное не похоже. А цвет этакий сумеречный, неяркий, незаметный.

Актёр между тем помазал следующий блин гусиным перышком, свернул трубкой, поднес ко рту, откусил – все это сделал так красиво, так невыразимо хорошо, что хозяева опять обратили взгляды на него: любо-дорого было смотреть.

– А что же вы? – спросила Маня, не зная, как по имени гостью, которую то ли муж, то ли друг называет и так, и этак.

Та тоже стала маслить блин, но как-то неуверенно, неловко.

– Вот ты говоришь: я не прав, то и сё, – обратился актёр к своей подруге, – а глянь, как восхищенно смотрит на меня наш хозяин. Думаешь, потому, что я такой красивый, бравый да сильный? Ничего подобного. Это потому, что на мне ореол – чей? Воина, солдата, бойца. Так, Семён Степаныч?

Семён посмотрел на гостью, поймал ее ободряющий взгляд, посерьезнел и произнес целую речь.

Прежде всего он сказал, что, безусловно, уважает Ивана. Да-да, именно Ивана. Но если б тот был просто лихой вояка, который здорово врукопашную дерётся, стреляет метко, в огонь и воду храбро идет, ну что же, тут он, Семён Размахаев, удивился бы, а потом очень скоро забыл. Мало ли таких лихих героев прошло по экранам да по страницам книг! А так вот не забывается. Вон Маня знает, сколько об Иване говорено у них было. Так почему же не забывается-то? А потому что он не просто солдат, тот Иван, его страдание возвысило.

– Страдание, понимаете? – спрашивал Семён с особенным выражением на лице: будто и сам в эту минуту страдал.

И вот тут, по Семёнову размышлению и рассуждению, корень всего: сразу то, за что солдат муку принимал, – родной дом, родная земля, родные люди – все это вместе поднялось на такую нравственную высоту, что сделалось свято. Выше этого уж и нет ничего. А вместе с этим страдание выделило и самого Ивана среди прочих и подняло его.

– Если б Христос не мучился на кресте, – высказал Семён вычитанную где-то мысль и ставшую уже его собственной мыслью, – то никто б и не поверил ему, не пошел бы за ним, исповедуя его учение. И вот уж две тыщи лет люди молятся ему. Я думаю, Христу здорово повезло. Да, была великая мука, но ведь какой случай выпал! На виду у всех людей и не за мелочь какую-то – за великое дело! Ему, конечно, повезло.

И далее высказал то, что было им давно уже думано-передумано:

– Мне иногда кажется, что ради своей победы надо… просто даже необходимо и смерть принять. Только бы случай хороший выпал. Если очень хочешь победить и если победа того стоит. Понимаете?

Актёр даже блин в рассеянности отложил.

– Видимо, тебя, Семён Степаныч, так надо понимать, – уточнил он, – вот ты пасёшь своё озеро, бережёшь его, защищаешь – это ведь стоящее дело! – и значит, тебе надо погибнуть за него? Так?

На это Размахай ответил, не раздумывая:

– Так.

Актёр переглянулся с подругой и высказал осторожно:

– По-моему, это… как-то прямолинейно, что ли. Даже глупо, а?

– Не просто умереть, и всё. А чтоб видно было! – поправился Семён. И повторил: – Чтоб всем было видно. Тогда дойдёт до людей, за что умер, и вздрогнут, и поймут. А если поймут, это спасёт и людей, и озеро.

– Вы ешьте, ешьте, – угощала Маня и приговаривала на два голоса: гостям – громко и ласково, а хозяину – потише и с упрёком. – А ты не болтай, что в голову ни взбредёт… Я-то от него всякого наслушалась, а вам-то в диковинку. Однажды он мне про сома… как выловил на дне озера. Я-то, дура, уши развесила.

Семён ее живо урезонил.

– Помолчи, – сказал он сурово. – Может, у меня единственный случай в жизни, когда за столом такие люди, что можно поговорить от души и они поймут.

И Маня замолчала. Сверчок Касьяшка рассвистелся! Откуда пронюхал, что гости в доме? Днём на улице был, а теперь опять в подпечке. Казалось, гостья, слушая хозяина, в то же время прислушивалась и к тому, что Касьяшка напевал.

А разговор за столом шёл серьёзный. Семён бесстрашно размышлял вслух: почему, мол, Иван тоскует о войне? Почему не может ее забыть и мечется, чего-то ищет? Места себе не находит, и тянет его в прошлое, будто там не война, не смертоубийство всякое, а первая любовь или что-то очень и очень дорогое. – почему так? А потому, по мнению Семёна, что разминулся он со смертью своей. С той самой смертью, которая… вот как электрический ток по проводам бежит, бежит, и никто его не видит, никакой пользы от него не будет, если не окажется на конце электрической лампочки. И тут, как взрыв – свет! Вот такой смерти, чтоб осветила жизнь, не выпало Ивану.

– Тут великая несообразица жизни: всё зависит от везения. Кому-то повезёт со смертью, а кому-то и нет. Очень редко выпадает удача, – так заключил Семён.

– Признаться, мне это не приходило в голову, – актёр уже не заулыбался, был серьёзен. – Да и Пал Санычу, нашему главрежу, тоже. Такая трактовочка Ивана неожиданна.

– Каждое дело свои концом славно, – уже не очень связно говорил Семён то ли себе, то ли сидящим за столом. – Нет хорошего завершения – всё пропало. Будь копна без вершины – сгниёт сено.

– Хм. Вот увижу его, скажу: живёт наш зритель в русской глубинке, на берегу Царь-озера, и он вот так рассудил.

– Вы ешьте, ешьте, – тихонько потчевала Маня, оглядываясь на Семёна настороженно: чего он ещё выкинет.

– Почему ты молчишь? – спросил Роман у своей подруги.

Та удивилась:

– Разве я молчу? Ах, да…

– Ты слышишь, какие идеи развивает Семён Степаныч?

– Слышу, – отозвалась она.

– По-моему, мы должны повлиять на него. Этак он черт-те до чего додумается!

– Я радуюсь, что мы пришли сюда в гости, – кратко сказала ведьмочка-царевна и больше ничего не добавила.

– Итак, ты готов на подвиг, – подытожил Роман, опять обращаясь к собеседнику, уже глубоко погруженному в раздумье.

– И даже считаешь необходимым именно такой подвиг.

– Но если другого средства нет! – вскинулся Семён. – Если все прочие уже испробованы и – без всякой пользы.

– Значит, ты ждешь случая. Я правильно понял?

– Я, что ж, готов. – пробормотал Размахай. – Если б только повезло: не просто так, а вот как эта лампочка… чтоб осветить мозги.

– Господи, что он говорит-то! – ужаснулась Маня. – О смерти!

Актёр покачал головой, не находя слов.

– А иначе зачем вся моя жизнь? – спросил его Семён. – Иначе какой в ней смысл? Только так: жил-был, хлеб жевал… ну разве что родил еще одного хлебоеда и помер. Так? Маловато.

– Ну, роди шестерых, – посоветовала Маня, усмехнувшись: она легко переходила из одного состояния в другое.

Семён пожал плечами.

– Я у судьбы в резерве, – напомнил он. – Позовет – пойду.

– Ну, извини, Семён Степаныч, – актёр задвигался на стуле, словно стряхивая с себя наваждение, – я не думал, что ты такой серьезный мужик. Извини.

– Ну, кто же затевает такие разговоры за едой! – возмутилась стряпуха. – Сём, поимей ты совесть. Разве за этим в гости людей приглашают? Зря, что ли, я старалась?

И с нею согласились все: нет, в гости ходят не за тем. Просто безобразие – вести за столом такой разговор. Поэтому, минуту спустя, Роман уже похваливал кулинарные способности хозяйки, только иногда этак пытливо взглядывал на хозяина.

Его подруга вдруг тронула Маню за локоть:

– У вас будет ребенок. Вы знаете, да?

Семён замер с блином в руке. Маня застыла с испуганным лицом: что она говорит? как это понимать?

– Да, да, мальчик, – сказала гостья. – Ему уже восемь недель. Родится начале января.

Маня, стоявшая у стола, села на лавку и бессильно положила руки на колени – так была ошеломлена.

– Она не хочет ребёнка? – тихонько и очень заботливо спросила женщина у Семёна..

– Да вы что! – смутился тот, едва владея собой от душевного смятения. – Она рада я не знаю как. Только ещё не верится ей.

– Неужели? – спросила Маня у гостьи. – Вы точно знаете? Не ошибаетесь?

– О, да! Тут я не ошибусь.

– Но… откуда вы взяли? Почему так решили?

– У вас хрусталик глаза с таким ободочком.

Она помахала своей тонкой рукой с тонкими, будто просвечивающими пальцами, но это ничего не прояснило насчёт глазного хрусталика.

– Я вас поздравляю, – сказал актёр хозяину. – И вас тоже, – спохватившись, поклонился Мане.

А та заплакала и засмеялась одновременно.

– Ребёночка так хочется мне! – выговорила она, хлюпая носом и вытирая его передником. – Не баловства ради… с Семёном Степанычем.

– Ну, ладно, ладно, – панически сказал Семён.

Маня ушла на кухню, выглянула оттуда:

– Неужели мальчик?

– Да, – кивнула гостья. – Глазки голубые, волосики русые.