Текст книги "Христианский квартал (СИ)"

Автор книги: Юрий Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Так я убедился, что моя воспитанница убивает людей. То, что я не понимал, как это возможно, меня ни капельки не смущало. Как работает автомобильный мотор я тоже не представляю, однако это не мешает мне признавать, что автомобили ездят, и именно благодаря мотору. А над всякими непознанными феноменами пускай учёные голову ломают, им за это деньги платят. Впрочем, не думаю, что ботан, который решил бы исследовать Мату, проживёт достаточно долго, чтобы привести замысел в исполнение.

Если вы представили себе какое-нибудь мавританское вуду с уродливыми истуканами в клубах удушливого дыма и тряпичными куклами, утыканными иголками, то выбросьте немедленно эту дрянь из головы. К тому, о чём я пишу, это не имеет никакого отношения. Не занималась она колдовством. Тут дело в другом. Я себе так объясняю: есть люди с необычными способностями. Кто-то, как магнит, металлы притягивает. Кто-то, как рентген, людей насквозь видит. Есть ведь такие, факт. А у Маты была особенность привлекать несчастья к конкретным... индивидам.

И чему тут удивляться, если вспомнить, что Мату вынашивала женщина, которая знала, что после родов будет убита? Почему-то мне кажется, что все, кто метал в эту женщину камни, давно уже сами тлеют в мавританском песке. Должно быть, с них всё и началось. Маленькая девочка желала смерти тем, кто лишил её матери, и они один за другим действительно помирали...

А может, всё было по-другому. Не знаю. Эта гипотеза пришла мне в голову за пивом. Ничем подтвердить её не могу. Да и не хочу. И пивком-то усугублять я начал не с радости.

Кто-нибудь скажет, что это, может, и неплохо иметь эдакого личного ангела-карателя. Ну-ну. Языком-то легко чесать, а поглядел бы я на него, будь он на моём месте.

Убивала-то Мата не только явное отребье вроде тех же наркоманов. Однажды мы с Катей обсуждали на кухне мой заторможенный карьерный рост. Шуточный разговор-то был. И надо же мне было ляпнуть, что, мол, если б не Виталик, сидел бы я уже в кабинете этажом повыше. А Мата в это время тут же была, посуду мыла.

Через два дня не стало Виталика. А мне дали кабинет этажом повыше.

Крепко ж я тогда напился. И ещё крепче разозлился. Думал – устрою ей взбучку, так что мало не покажется. Но не устроил. Даже не сказал ничего. В конце концов сам ведь виноват. Нечего было языком почём зря чесать. Вот уж действительно, от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься.

Жалко Витальку, честно. Иногда аж до слёз. Будто это я убил. Потом вдове его, Маринке тайком деньжат посылал по почте. Когда от Катерины удавалось что-нибудь заначить. Года два слал, пока Маринка с Пашкой из второго отдела не сошлась.

А на язык я с тех пор осторожнее стал.

* * *

Может, вы не поверите, но Маты я не боялся. Совсем. Всегда чувствовал, что против меня и моих близких она ничего не сделает. На всякий случай глянул свидетельство о смерти бабы Таи – всё чисто, благодетельница наша отошла в лучший мир за три дня до того, как Халид Айуб представил мне свою дочь.

Скорее я боялся за Мату. Должно быть, так чувствуют себя родители эпилептиков. Никогда не знаешь, когда будет следующий приступ, и чем он кончится. Совесть жевала меня изнутри всё больше с каждой смертью. И постоянный страх – что будет, если Катя узнает?

Часто хотелось напиться и забыться, но сдерживался, – а ну как ненароком проболтаюсь?

Девочка ведь действительно мне стала как родная. Затрудняюсь, правда, соотнести с традиционными схемами родства. Наверное, это как если бы пришлось воспитывать младшую сестру. Или племянницу. Хотя не совсем так. Сестра вряд ли бы говорила с братом, уставившись в пол, и только когда её спрашивают. Сложно. Вот с Катей Мата держалась куда свободнее, и в глаза ей смотрела, и болтали они, и смеялись, и ходили вместе по магазинам, и прочая.

Тревожило меня то, что Мата сильно замыкалась на нашей семье. Первые два года друзей у неё так и не появилось, несмотря на наши попытки познакомить девочку со сверстниками (через детей знакомых и родни, в основном). Со всеми гостями она была одинаково вежлива, но заинтересованности ни к кому не выказывала и отношений поддержать не стремилась.

Хотя Антончик, старший мишкин, втрескался в неё, что называется, по уши. Звонил каждую неделю, а то и чаще, иной раз и в гости заехать норовил. Но юная мавританка была с ним подчёркнуто холодна. Типичный разговор по телефону:

– Да. Хорошо. Зачем? Я тебе вышлю е-мейлом. Нет. Я занята. И в четверг тоже. Вряд ли. Пока.

Первые годы это было ещё уместно, но время шло, Мата взрослела и, кстати, всё более красивела, как спеющие яблочки наливаются соком. Да, мы к ней привыкли и привязались, но не могла же девочка всю жизнь провести при нас. Это нездоровье. А уж когда открылась её особенность... Нет, не то чтобы я хотел Мату куда-нибудь сбагрить. Просто мне казалось, что если она влюбится, если появится у неё, так сказать, простое женское счастье, то начнётся для Маты иная жизнь, в которой уже не будет места... ну, вы понимаете, о чём я.

Как потом оказалось, мои предположения были, в общем-то, недалеки от истины.

Антончик – парень хоть и башковитый, но шебутной. И Мате он не нравился. Надо было ей серьёзно расширить круг знакомств. Во многом именно поэтому мы стали готовить её к поступлению в ВУЗ. "Выйти удачно замуж", как шутили в прежнее время. Даже специально на "факультет невест" направили, чтоб наверняка. Разумеется, ей я ничего о своих планах не сообщал. Мата поступила, под чутким руководством Кати и при тайной финансовой подстраховке с моей стороны.

Только когда она уже начала ходить на первые занятия, до меня дошло, что же я натворил. Отводя от горящего дома, вывел на минное поле. Того и гляди, начнут пачками дохнуть неадекватные преподы и хамоватые студенты. Вам, может, смешно, но посмотрели бы вы моими глазами!

Риск был велик. В какой-то момент, на второй неделе, я уж собрался забрать её. Но не стал. Ведь это, может, последний шанс для девочки нормально влиться в общество. С замершим сердцем я ждал. Неделя, другая. Первый месяц, второй. Конец семестра... Всё, вроде, шло замечательно. Мате нравилось. Впрочем, нравилось именно учиться. Мои надежды на социализацию не оправдались. Число звонков заметно увеличилось, уже не один Антончик звонил, и другие ломающиеся голоса извинялись в трубке, прося подозвать Мату. Но та всех методично отшивала. Помню, рассказывала она как-то про учёбу, и я спросил между делом:

– А как там у вас в группе, парни есть симпатичные?

– Не знаю.

– Как это? Ты же учишься с ними.

– А я на них не смотрю.

Хотел было спросить: "почему?", но сдержался. Лучше не задавать вопроса, если не готов услышать ответ. Но выслушать всё равно пришлось – пару лет спустя.

* * *

Мне всё было неспокойно. Всё хотелось проконтролировать. Уберечь. Начал я отпрашиваться с работы, заходил к Мате на переменах, познакомился с преподами и сокурсниками. В основном, естественно, там были сокурсницы, если не считать трёх худосочных очкариков. Я лебезил перед этими сопляками и соплюхами, расписывая, какая у Маты трудная жизнь, что с ней нужно помягче... Пивом угощал. Эх, дурак-дурак. Хотел их от беды уберечь, а вышло-то совсем наоборот.

Это было в мае, когда сессия уже вступала в апогей. Я узнал – причём случайно, – что Валя Гурьина, одна из сокурсниц, с балкона прыгнула. Жива осталась, но... восстановится вряд ли.

Тогда я решился наконец поговорить с Матой. Выбрал время, – Катька беременная на перине почивала, телек смотрела, а мы вдвоём в магазин пошли. И вот, идём, на солнце щуримся, тополиный пух ботинками разгоняем. Обошлись без вступлений:

– Вальку-то за что?

Не удивилась, и взгляда не подняла. Ответила ровным голосом:

– Она вас оскорбляла, дядя Петя.

С тоски даже усмехнулся собственной тупости. Догадывался, что нелепо выгляжу со своей чрезмерной опёкой – всё-таки первый курс, а не первый класс. Но не думал, что могу превратиться в объект насмешек. Да что там могу – обречён. И автоматически обрёк тех, кто насмехался. Но...

– Это же ерунда, Мата. Мне ведь от этого ни холодно, ни жарко. Я даже не знал и не узнал бы никогда.

– Я знала. Такое нельзя терпеть, дядя Петя.

– Мата, это ненормально, когда за шутку, пусть даже злую... люди расплачиваются жизнью.

– Дело не только в шутке. Все, кто умерли, заслуживали этого.

– Может быть. – я вздохнул и покачал головой, – Но на сердце-то всё равно тяжело...

Она помолчала чуть, а потом вдруг кивнула, еле заметно:

– Тяжело.

Мы прошли до конца дома. На перекрёстке подождали зелёный свет, хотя машин не было.

– Я бы хотел попросить тебя на время оставить учёбу.

– Да, дядя Петя.

– Кате нужна помощь. А потом ещё больше понадобится.

– Конечно, дядя Петя.

На этом разговор закончился.

Мне хотелось верить, что дело прояснено и трагедий больше не последует.

Но всё оказалось не так просто...

* * *

Не хочу, чтобы вы представляли Мату, как какую-нибудь болезненную маньячку.

Она очень задорно улыбалась, хоть редко, но, что называется, метко. На её улыбку сразу же хотелось улыбнуться в ответ. Вообще была очень живая по натуре. Субботними вечерами мы втроём смотрели избранные фильмы, я сам выискивал их по прокатам, – только качественное. А потом обсуждали впечатления на кухне, за сушками и чаем. У Маты случались интересные наблюдения.

Катя научила её красиво одеваться. Ни о каких серых платьях до пола уже и речи не было. Вместе они мотались по рынкам, вместе подбирали. Ей нравилось светлое – белый, бежевый, бледно-голубой цвета. Ещё она очень полюбила зиму. Из-за снега. Могла часами смотреть из окна на метель и мотающиеся на ветру плакучие ветви берёзок во дворе. Как японцы на свои сакуры смотрят. Запомнилось: в синих сумерках на фоне окна неподвижный девичий силуэт, тонкая такая, с двумя косичками...

Но часами – это если дел по дому не было, а такое выпадало нечасто.

Я уже писал, что почти все хозяйственные обязанности взяла на себя воспитанница. При этом, находясь в полном послушании, Мата всегда держалась очень самостоятельно. Всегда чувствовалось: она делала так, потому что сама хотела и сама для себя решила, а не потому, что кто-то решил за неё, или она не могла иначе. Могла.

А не любила, кстати, позднюю осень. Слякотные ноябрьские дни, вроде того, в который она прибыла на российскую землю.

С отцом Мата переписывалась, но довольно вяло. Судя по её словам, старый негр неизменно передавал мне поклоны. Ну-ну.

Как-то я заметил – Мата забыла на кухне блокнотик. Он оказался мелко исписан арабской вязью. Письма отцу? Дневник? Стихи? Или... списки обречённых? Не знаю, с арабским я не в ладах, но в любом случае какая-то отдушина у неё была.

Месяцев через семь после пополнения нашего семейства, Мата крестилась. Сама. Мы с Катей никак её к тому не подвигали, вера – сугубо личное дело человека. Может, так она исполняла волю отца. Может, так на неё повлияли крестины Ванятки. А может, ещё что. Она любила читать много разного. Почти всё свободное время или читала, или по интернету бродила. Комп с подключением мы ей ещё на аттестат подарили. Я надеялся, что она хоть по сети друзей найдёт. Но – куда там. Самообразованием занималась. С Россией знакомилась. Религии изучала.

* * *

Кажется, целый год, или даже полтора смертей не было. Но и о социализации пришлось забыть. Мата грела питание, стирала пелёнки, подмывала Ванятку, нянчилась с ним, когда Катя отдыхала. Интересные песенки она ему напевала. Национальные. Я подслушивал через дверь. Это даже не арабский был, наверное, волоф или ещё какой из негритянских языков Мавритании.

Поневоле вспоминалась жара, приземистые улицы Нуакшота, сморщенный чёрный старик с белой бородкой и пыльный запах тканей. В такие моменты я размышлял: как сложилась бы наша с Катей жизнь, пройди я тогда мимо? Отчего-то картинки выходили всё очень скучные и блеклые.

Однажды ночью, уже в начале осени, я проснулся от криков. Кричали на улице. Первые секунды думал: пьянь песни горланит. Но нет. Кого-то избивали.

– Петя, звони в милицию. – тревожно сказала Катя. Она тоже не спала.

Я откинул одеяло, встал, нашарил в темноте тапки и зашаркал в коридор. Ванька мирно сопел в кроватке, слава Богу, со сном у него полный порядок.

Только потянулся включить свет, как вдруг понял, что крики прекратились. Будто выключили их.

И в наступившей тишине – тяжёлые вздохи из-за двери напротив.

Я шагнул, помедлив, коснулся ладонью холодной доски и замер – в темноте, посреди коридора, слушая прерывистое, с хрипом, дыхание.

– Мата...

Шорох, шлёп босых ног о пол, шёпот с той стороны:

– Да... дядя Петя?

– Тебе чем-нибудь помочь?

– Нет... я... сейчас справлюсь... спасибо...

Так мы ещё какое-то время стояли, молча, по обе стороны плотно закрытой двери...

* * *

Утром я сидел на кухне и глядел в окно, сквозь позолоченные сентябрём берёзки. Человечки в серой форме что-то рассматривали возле дома напротив. Трупы увезли ещё раньше. Мата была тут же, гремела посудой под шум льющейся воды. Катя только что пошла с Ваняткой на прогулку.

– Тебя что-то печалит, Мата.

– Да, господин. – вода смолкла, – Я устала забирать жизни...

Несколько листиков слетели с жёлтых веток и закружились к земле.

– ...я бы хотела... дать жизнь.

Слова заставили обернуться. Мата смотрела на меня. Большие тёмно-карие глаза.

– Так ведь... – горло вдруг перехватило, пришлось откашляться, – придёт время, ты сможешь найти жениха... В университете, когда восстановишься, или ещё где... Да тот же Антончик...

– Мой отец отдал меня в жёны вам, господин.

Сердце стянуло. Я опустил взгляд, уставившись в пол перед Матой.

Всё стало ясно.

Мата знала, что я не могу взять её в жёны. Знала, что вольна здесь выбирать себе любую жизнь. Знала, что в России никто не швырнёт в неё камнем. Но то, что дало ей страшный дар, сидело очень глубоко – глубже разума, глубже чувств. Разрушить оковы можно было только внутри этой логики.

Но... я не мог этого сделать. Верите, иль нет, но я никогда не изменял Кате, не искал "леваков" и был вполне счастлив. И саму Мату я воспринимал... совсем иначе.

Но не мог и оставить всё как есть. Теперь, когда знаю...

* * *

Как только у нас это получилось, Мата ушла. Ветреным ноябрьским утром я остановился у ларька купить пива, и мои пальцы нашарили в кошельке вместо купюр сложенную бумажку. На листке, аккуратно вырванном из блокнота, синела надпись: "вы ведь не отказали бы мне, попроси я об этом". И это, кстати, была сущая правда.

В тот миг я понял, что больше не увижу её.

Странно теперь себя чувствую. Зная, что где-то живёт женщина, которая, как сказали бы древние, носит под сердцем моего ребёнка. То есть, оно, конечно, совсем не под сердцем, но древние умели говорить красиво. И при всём том – я не познал её, ни разу не целовал, и даже не касался. Странное чувство. Вы уже, должно быть, догадались. Экстракорпоралка – дело затратное, тут одних моих заначек было мало, пришлось к Мишке в долг влезать. До сих пор ещё с ним, кстати, не расплатился.

Итак, что в сухом остатке? Вроде и желание Маты осуществил. И Кате, вроде, не изменил.

А на сердце всё равно как-то не так... тяжело...

Иногда, напившись, напоминаю себе, что обычный спермодонор в точно таком же положении живёт себе, и в ус не дует. А ещё думаю, что новые технологии неизбежно уродуют привычный нам уклад жизни. Как знать, не станет ли мой случай прообразом семьи будущего? Но – чего стоят эти самоутешения?

Наверное, надо попробовать на исповедь сходить. Так, пожалуй, будет правильно. Но не могу. Тяжело пока. Не соберусь никак. Вот эти писульки, может, окажутся чем-то вроде репетиции. Подготовки. Посмотрим.

Наверное, пару строк надо черкануть, что называется, вместо эпилога. Ну... Ванька говорит уже вовсю. В доме стало заметно грязнее. Катю опять мучают мигрени, а я хожу за обезболивающим в аптеку, что на нашей улице. Антончик всё ещё позванивает иногда – не вернулась ли она? Удивительное постоянство, не ожидал от племянничка. Ведь уже четыре года прошло с тех пор, как он стал ей названивать.

Когда Мата исчезла, большой переполох вышел. Катя долго привыкнуть не могла. Я придумал сказку, будто Халид со смертного одра в очередном письме вызвал дочь, и та немедленно улетела в Мавританию. Так себе сказочка, но поверили родные.

А куда им деваться?

P.S.: Купил недавно щербаковский учебник арабского. Учу теперь, самоуком, когда минутку выкроить удаётся. Туго идёт. Эти... породы глагольные, да по пять вариантов написания у каждой буквы... мрак! Но – надо. На листке том, что Мата мне в кошелёк сунула, с другой стороны что-то этой самой вязью выведено. Интересно узнать. А к переводчику обратиться не решаюсь – мало ли...

Второй вариант концовки:

Мата окончила читать, но ещё несколько секунд глядела на исписанный листок. Невольно вздрогнула, заслышав:

– Что-нибудь ещё? – официантка дежурно улыбнулась.

– Счёт, пожалуйста. – такой же улыбкой ответила Катя.

– Одну минутку.

На столике между двумя женщинами располагалась лишь синяя папка со стопкой исписанных листков, да две чашки кофе, – нетронутая, и полупустая.

– Ну, как устроилась? – поинтересовалась та, что постарше, машинально поправляя выбившийся локон.

– Спасибо, хорошо. – та, что моложе, отложила последний листок в папку, – Хороший город. Тихий. Детей много на улицах. А дома так поставлены, что всегда дует ветер. Это... интересно. Как Нуакшот.

– В смысле?

– Нуакшот переводится как: место, где дуют ветра.

– Да, забавно.

Несколько секунд обе молчали, глядя на синюю папку.

– Как... он?

– Поначалу пил много. – Катя невесело улыбнулась и подняла полупустую чашечку, – Но месяц назад взял себя в руки. Вроде, привыкает потихоньку. Хотя я все ещё думаю насчёт врача.

– Он не пойдет.

– Это точно. Он ведь действительно считает, что ты их всех убивала! Это какой-то ужас был. Спасибо, что отнеслась спокойно.

– Ну что вы, тётя Катя. Я вам многим обязана. А это... не такая уж страшная болезнь.

– Да ладно. Какая я теперь тебе тётя? – одним глотком допила кофе и отставила чашку, звякнув о блюдце.

– Иногда мне кажется, – проговорила Катя, глядя на гогочущих парней в коже за соседним столиком, – что он это всё специально придумал, чтобы тебя от нас не отпускать...

Мата съежилась.

– Не смотри так. Я тебя ни в чем не виню. Просто...

– Ваш счёт, пожалуйста.

В этот раз официантка не улыбалась, сухо взглянув на две сиротливые чашки.

Катя полезла в сумочку, щёлкнул замок кошелька. Забрав две купюры, девушка молча удалилась.

– Ладно, пойду я. – Катя подхватила папку со стола, – Звони, если что, на мобилу. Номер знаешь.

– Знаю.

Одна из двух женщин, сидевших за столиком, поднялась и, не оборачиваясь, вышла.

Вторая осталась, отстранённо смотря перед собой, – на чашку с остывшим, потемневшим напитком. Бледная девушка с заплетёнными в узел чёрными волосами.

– Красавица, ничего, если я подсяду? – кто-то сверху дыхнул перегаром. Один из кожанных парней с соседнего столика.

– Лучше не надо, – ровным голосом ответила Мата.

– Ну, зачем же так грубо-то сразу, а? – неловко выдвинув стул, парень плюхнулся, оперевшись локтями о столик. Кривая ухмылка, маленькие глазки с мутным блеском, – Давай-ка знакомиться...

Мата молча подняла взгляд. Парень закашлялся, словно поперхнувшись. Успел чертыхнуться, схватился рукой за горло, будто сдерживая всё новые спазмы. Столик дёрнуло, остывший кофе расплекался.

Девушка встала и вышла, оставив за спиною судорожно кашляющего мужчину.

Небо всё видит

Жил некогда в Совином Углу парень, именем Катху. Отца своего, Отхи, не помнил – чужаки убили того в числе первых при Порабощении.

После этой беды ещё многие годы в Совином Углу мужчины были в редкость, пока дети не подросли; а стариков-то – тех и вовсе по пальцем можно было перечесть: рыбак Татху, вождь Коби, да Миду – говорящий-с-ветром.

Катху вырос юношей крепким, красивым, и не бывало такого, чтобы, уйдя в лес, он вернулся без добычи. Когда вошёл в возраст мужа, женился на красавице Уомэ, родился у них сынишка, а после и дочь. За силу и смекалку охотничью многие уважали его.

Но не был спокоен Катху. Всё хотел за смерть отца отомстить. Как застоявшаяся в ложбине вода чернеет и смердит, так год от года копилась в нём злоба к чужакам, отравляя покой.

Мало в Совином Углу нашлось бы семей, где не оплакивали павших при Порабощении.

Ибо явились чужаки с огнём и грохотом, и были одеты в панцири, которых ни стрелы, ни копья пробить не могли, и разили они невидимой смертью из чёрных колдовских палок. После же поставили свой лагерь вверх по реке, и завели порядок в летние месяцы забирать половину урожая тайры, не говоря о том, что приглянется при сборе подати.

Многих жёг огонь ярости, но смирились, ведь за каждого убитого чужака те казнили по десять мужчин, и даже тела казнённых не возвращали семьям. Строго-настрого запретили старики поднимать руку на чужака, дабы не навлечь большей беды на селение, дабы не вымер Совиный Угол.

Покуда их не трогали, чужаки хранили мир. Своим чередом сменялись зимы и лета, раны в душах зарубцевались, дети выросли, селяне свыклись с соседством чужаков, и с податью, и с шумом летящих в небо железных птиц, и с тем, что по весне течение приносит от лагеря чужаков отравленную воду, от которой болеет скот и дети, если станут пить или купаться.

Один Катху не мог простить. Со старшими только и говорил, что об отце своём, да временах до Порабощения, а со сверстниками – ругал и хаял чужаков. А уж когда его сын отравился речной водою, так и вовсе почернел от недобрых дум.

* * *

...а ещё... а ещё, батюшка... в молодости, когда служил на базе Ормон-3, я... ну... гарнизон там совсем маленький был, все свои, вокруг джунгли, в трёх милях деревня туземцев... и... у меня друг был, Коэн...

* * *

Катху подолгу следил за чужаками, когда те выходили из лагеря поохотиться. Крался, как тень, незаметнее воздуха, следопыт он отличный был, делу охотничьему обучил его Уби, дядя по матери. Многое узнал, многое подметил, и выносил хитрый замысел.

Но прежде пришёл на совет к Миду – говорящему-с-ветром. Тот был человек мудрый и проницательный, в души глядел, как рыбак на воду.

– Беду хочешь привести к нам? – спросил он юнца, – Разве не знаешь, что за каждого убитого чужаки убивают десять наших?

– Я знаю, как погубить чужака так, что никто не увидит. – ответил Катху.

– Зачем тебе это?

– Они убили наших отцов. Они травят наших детей. Они забирают наш урожай. Разве можно оставить это безнаказанным?

– Хочешь наказывать. – заметил Миду, качая седой головой. – А готов ли сам понести наказание? Ты же ничего не знаешь. Слушаешь глупых старух, да тех, кто застал Порабощение юнцами. А я-то хорошо помню, как оно было.

– Как? – спросил Катху.

– Чужаки сначала пришли к нам с миром. Как гости. Шестеро их было. Много даров принесли. Диковинки показывали. Но вождь тогдашний, Саду, а с ним ещё немало мужей, задумали злое, и ночью перебили всех гостей, всех шестерых, пока те спали, и захватили диковинки их. Был среди этих разбойников и отец твой, Отхи. Учитель мой, Паггин, много отговаривал вождя, дабы не творил тот кровопролития, но тщетно. Говорил Саду: их мало здесь, и они без оружия, ничего нам не будет. И отвечал Паггин: небо всё видит, вождь, не остаётся ни одно злое дело без наказания. Так и вышло: года не прошло, как нагрянули чужаки большим числом, да с оружием, и покарали убийц, и тех, кто одобрял их. И стали мы рабами. И платим подати с тех пор. Таково наше наказание. Если вынесем его, то получим облегчение в свой срок, не я, не ты, так твои дети увидят это. А если будем множить зло, то и наказание наше горше станет.

В крайнем смятении покинул Катху хижину старого Миду, всё лицо его пылало от гнева. Трусом называл он мудрого старца, и на деле вздумал доказать свою удаль, и жажду ненависти вражьей кровью утолить.

* * *

– ...у туземцев брали пищу и, раз в год, часть урожая тайры, из неё лекарство делают, тайрин, наверное, слышали... чуть ли не всё лечит... в общем, контачили понемногу. Коэн даже познакомился с одним дикарём по имени Барху... Я хорошо запомнил это имя, единственный туземец, имя которого я знал... от Коэна...

* * *

Барху умел говорить с чужаками, он и подсказал Катху, когда те выйдут на охоту. Так и случилось: пошли двое чужаков в лес, и как только углубились довольно, начал Катху их путать – то шебуршать, то хрюкать по-сапсиному. А те обрадовались, что на сапса попали, мясо-то у него вкусное да жирное... Вот и достали свои диковинные палки с невидимой смертью, принялись обходить Катху с двух сторон.

Он же умело обводил их, то здесь подавая голос, то там, пока не стали они друг против друга, не видя из-за деревьев. Тут же Катху закричал по-сапсиному и громко зашуршал кустами, и выстрелил один из чужаков, и насмерть поразил второго, и много плакал над ним, когда нашёл его мёртвым.

А Катху прокрался мимо и, довольный, вернулся в Совиный Угол. Много же бахвалился перед сверстниками, и те кивали уважительно, и дел никаких не делали, только рассказы Катху слушали, да настойку корня пинны на радостях пили. И всё дивились его ловкости и смекалке, и смеялись, говоря: теперь, наверное, чужаки десятерых из своего числа поубивают; и другие подобные глупости.

Но чужаки всё знали, и пришли перед закатом, были же они все в броне, да с оружием. Взяли десятерых мужчин, среди них и вождя Коби, и Миду – говорящего-с-ветром, и Барху, и многих других. Только Катху не взяли. Он стоял возле хижины и смотрел, как уводят на казнь связанных друзей его, и вождя, и почтенных мужей, и последних старцев.

Обернулся тогда связанный Миду, глянул в глаза убийцы, и не мог Катху вынести того взгляда. И сидел до ночи у себя в хижине, не смея показаться перед овдовевшими женщинами и осиротевшими детьми.

* * *

– ...я не видел его, батюшка, честное слово... сапс зашумел прямо передо мной, я выстрелил в заросли, и... услышал крик Коэна. Когда подбежал, он уже был мёртв... Я убил его, батюшка... но... это ещё не всё...

* * *

А ночью всё село собралось возле дома Катху. И заперли снаружи двери, и подожгли стены. Когда пламя перекинулось на крышу, Катху и жена его, Уомэ, стали выбрасывать детей из окон, что спаслись хоть они. Но подбирали их селяне и бросали обратно, в дом, мальчика и девочку. Так стояли все и смотрели, пока не смолкли крики, и не обрушился потолок. И оставили на месте том пепелище даже до сего дня в память для всех, одержимых злобою.

И не было с тех пор в Совином Углу ненависти и коварных замыслов, ибо всякий, замышляющий злое, проходя мимо пепелища, вспоминал, что небо всё видит, и ни одно дурное дело не остаётся без наказания.

* * *

...испугался трибунала, и сказал полковнику, что во всём виноват туземец. Барху. Единственный, кого я хоть как-то знал... полковник понимал, что если будет разбирательство и узнают про охоту, ему тоже не поздоровится. Так что поверил про туземцев. И в тот же вечер мы арестовали Барху и ещё девять местных, и отправили их пожизненно на плантацию тайры, что в южной оконечности полуострова. Туда ссылали всех провинившихся туземцев. И с нашего гарнизона, и с Третьего, и с Первого... Но местным мы говорили, что убиваем их. Ну, понимаете, для порядку. Это ещё до нас так придумали, в прежние смены. С дикарями иначе нельзя... Лет за двадцать до нас они перерезали первую экспедицию...

И, вроде бы, всё нормально устроилось. Но с каждым годом всё чаще вспоминается эта история, и снится по ночам, и всё тяжелее на душе. Я убил Коэна. А расплачивались за меня десять ни в чём не повинных туземцев. Сколько жизней поломал... и их семьям тоже... а всё лишь бы не лишиться жалованья, лишь бы не выгнали с позором... но потом всё равно выгнали... за чужую провинность... и жизнь вся наперекосяк пошла... и ничего не в радость... и чернота внутри, с того раза, всё больше... будто пепелище в душе... с каждым годом... я уж и к мозгоправам ходил, только всё это временно... вот, решил к вам... батюшка, сделайте что-нибудь, как у вас принято... чтобы черноты этой не было... пожалуйста...

Пустяки

Утро. Туман. Сыро. Холодно. Тихо. Лишь скрип песка под разбитыми сапогами, да постукивание посоха Кэнтоза. Его сутулая фигура еле проступает впереди. Если не смотреть вниз, кажется, что оказался на дне бескрайнего молочного моря. Или что небо упало, и облака теперь ползают по земле. Где-то впереди в этом облаке кроется замок. Замок, который должен стать твоим. Так сказал Кэнтоз, а старик не из тех, кто сорит словами.

Есть что-то в этом из детства – плыть в августовском тумане, доверяя спутнику как отцу, почти не играя мыслями, наслаждаясь тишиной и густой, матовой белизной.

К спине прирос мешок с пожитками. Пояс с правой стороны привычно оттягивает кистень. Любимое оружие. Он как религия – доступен всем и каждому, но настоящую пользу принести может лишь тому, кто отнесётся к нему серьёзно и не пожалеет нескольких лет для обретения навыка.

Да, требуется изрядно терпения и усилий, чтобы обуздать эту стремительную мощь, разящую от малейшего движения руки. Но в бою об этом не придётся жалеть. Пусть лучше враг пожалеет о годах, потраченных на фехтование, да о золоте, потраченном на щит и латы.

Один уверенный, точный нажим – и цепочка, растущая из древка, легко огибает щит, обходит любой блок, а шипастая гирька, как чёрная молния врезается в спину врага, круша лопатки и рёбра, перешибая хребет... Хотя ни искусство, ни добротность оружия не сохранят в пекле сражения, если в голову залепит пущенный умелой рукой камень из пращи, грудь пронзит копьё, или обрушится с неба град стрел. Не говоря уж про потоки горящей смолы, что извергаются со стен осаждённых городов, обращая людей в живые, пляшущие факелы...

Ты взмахиваешь головой, стряхивая с глаз спутанные волосы. Вдыхаешь густой, переполненный сыростью и прелым запахом тины воздух. Огонь, крики, кровь, топот, страх, боль, дрожащая земля – всё позади. Больше не для тебя.

* * *

– Карманы проверь. – сказал Володя, как только мы прошли через дыру в белом бетонном заборе. – Ручки, зажигалки, календарики, проездные – всё прячь во внутренние. А то они живо обшарят, потом бегай за ними полчаса, упрашивай вернуть.

Послушно перекладываю мелкие предметы из наружных карманов во внутренние.

– Денег им не давай. – деловито продолжает напарник, пока мы шагаем по направлению к широкому четырёхэтажному зданию. – И вообще ничего не дари, кроме того, что заранее подготовил. Им и не нужно это, на самом-то деле. У детдома хорошие спонсоры. Дети каждое лето отдыхают на море, а каждую зиму ездят заграницу. Вон, в Швейцарии были тот раз. Игрушек – завались. На завтраках мандарины дают. А они всё попрошайничают. На самом деле так они внимания просят. Персонального.