Текст книги "Санькино лето"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава восемнадцатая. Зарубки на косяке

Оставив над деревней высокий простор, солнце скатилось за Евдокимову избу, светит откуда-то снизу, как из погреба, и свет этот теплится на березах, будто бы истлевают они в безмолвной торжественности. И во всей природе уже чувствуется утомление, воздух над опустевшими полями прояснился. Август на исходе.

Сдал Санька русский язык. Понравилось Виктории Борисовне его сочинение, и ошибок сделал всего три. Выскочил на школьный двор – в глазах радуги, как гора с плеч свалилась. Пожалел, что кончилось лето: сызнова бы каникулы.

Раньше родители не отпускали в кино в Ермакове, дескать, обратно идти темно, а сегодня разрешили. Санька надел темно-синий костюм: совсем новый и уже тесен, брючины и рукава стали коротки. Весной они с Валеркой заметили свой рост на косяке у крыльца, сейчас смерились еще раз: Санька сантиметра на три вырос, Валерка – поменьше.

– Тебя догоняю, – пошутил Санька.

– Это ты в больнице вытянулся. Говорят, когда болеют, быстро растут.

– У тебя расческа есть?

– Только зубья смотри не сломай, на твои волосы надо железную.

В костюмах оба испытывали неловкость, потому что за лето привыкли к какой-нибудь одежде попроще, посвободней. Когда шли деревней, Володька Чебаков попался навстречу, не упустил случая подметить:

– В кино, что ли, женихи?

Любит он посмеяться, глаза так и вертятся, зубы все время напоказ. Сам небось каждый вечер в Ермаково бегает. Если бы не встретили его, может быть, позвали бы Ленку, а после этого постеснялись.

– Я знал, что ты сумеешь написать сочиненно, так что вместе пойдем в седьмой, – сказал Валерка.

– Конечно, нам надо вместе.

– Знаешь, я обещаю, что не буду больше дразниться: хватит уж, не маленькие.

Вот он какой, Валерка Никитин! Другого такого друга у Саньки нет. В самом деле, пора за ум браться. Нынешнее лето останется памятным для Саньки, он вдруг с некоторой грустью понял, что уже переступил тот порог, за которым остается детство.

Возле будки стоял автобус. Скрипнул дверцами, покатился вроде бы сам собой, без мотора; стекла поблескивали, отражая низкое солнце. Санька с Валеркой повернули к Ермакову, пока еще по проселку.

Никакой военной части здесь не будет: все разговоры оказались болтовней. Нефти тоже не нашли, бурильщики давно уехали из Малого Починка. И Заболотье останется стоять на своем месте, скоро через него пойдут автобусы дальше; дорога как бы придвинула деревню ко всему большому миру, за несколько часов по ней можно доехать до города, до Волги, а Волга – это самая сердцевина России.

Рассказы

Сенокос

Отец у Шурки с Витькой лесоруб, и живут они в лесном поселке. Как только начнутся каникулы, так ребята целые дни пропадают в лесу. Привольно им тут и все знакомо: лесовозные дороги, тропинки, овраги, ягодники на вырубках, грибные места. Счастливая пора. Она остается в памяти, как один длинный и праздничный день.

Щурка перешел в седьмой класс, а Витька – в девятый. Повезло Шурке: чуть было не уехал брат в техникум, да передумал. Все-таки здорово, когда рядом старший брат, никто в поселке тебя не тронет, и в лесу надежно.

Нынче в делянах земляники жуть сколько, ступить некуда – все красно. Каждый день по два бидона приносили, а сегодня пропал интерес к ягодам, потому что за обедом, когда хлебали молоко с земляникой, отец объявил долгожданное:

– Начальство дало мне несколько дней, завтра на покос поедем.

– И я? – переживая, что его могут не взять, спросил Шурка.

– Конечно. И дедушка поедет с нами. Дома останется хозяйничать одна мать.

Шурка вскочил из-за стола и закружился волчком. Строгий взгляд отца вернул его на место. Но он уже не мог сидеть спокойно, все ерзал и подтыкал локтем брата. Витька, конечно, тоже радовался, только умел сдерживать себя, как полагается старшему. Он теперь во всем первый помощник отцу.

Трудно было дождаться конца дня, потому что ничто не шло на ум, кроме предстоящей поездки. Подготовка уже началась: мать принесла из магазина продукты, отец ушел к дяде Васе договориться насчет трактора, дедушка Иван занялся главным – клепкой кос.

Сидит он у крыльца на низенькой табуретке, обхватив цепкими ногами чурбак, и клюкает легонечко молотком по самому острию косы. Терпеливая работа, глаз нужен верный. Медленно движется коса по «бабке», а молоток неутомимо выговаривает: тюк-тюк-тюк… Долго продолжалась эта музыка, так что и спать легли, все стоял в ушах чистый стальной звук.

Разбудил трактор. Мать взглянула в чулан, поторопила:

– Вставайте, косцы, да снаряжайтесь. Дядя Вася заехал.

Ополоснулись под рукомойником, наспех позавтракали и засуетились с погрузкой. Неделю придется жить там, на речке Сотьме, поэтому надо захватить все необходимое: еду, котелки, косы, грабли, вилы, удочки, топор, фуфайки для ночевок и разные прочие мелочи. Стоя на тележке, дед еще раз проверил поклажу и сделал заключение:

– Кажись, все взяли. Можно ехать.

В кабину к дяде Васе никто не сел – в открытой тележке ехать куда интересней. Мать помахала от крыльца, крикнула вдогонку:

– Смотрите осторожней там!

Шурке представилось, что уезжают они далеко-далеко и очень надолго. Приятная тревога коснулась его сердца, сделалось немного грустно, что мать остается одна.

Рядом на запасной тракторной шине сидели отец, дедушка, брат. Это успокаивало. Тележка бойко катилась за голубым трактором по песчаной лесовозной дороге. Сначала по сторонам тянулся густой ельник, потом распахнулись деляны, только одинокие деревья-семенники возвышались над ними, как часовые.

За делянами километра на два – сосновый бор. Пестрят на гладких стволах затесы, называемые карами. Под ними прикреплены жестяные воронки: смолу собирают рабочие лесхоза.

– На будущий год здесь будем рубить, – сказал отец.

– Экие дерева! – восхищенно покачал головой дед.

Тележку подталкивает на корнях, поклажа громыхает. Но вот колея снова выравнивается и полого идет под уклон. Прохладный березнячок бежит навстречу, листья трепещут как будто от испуга перед трактором. Сотьма! Торопливая, чистоструйная речка, вся в перекатах. Вода кипит под колесами. Видно, как разбегаются в стороны пескари. Трактор, стреляя белыми кольцами дыма, оглушительно трещит, словно горячий конь, взбегает на подъем и останавливается. И сразу тишина закладывает уши.

Дядя Вася выпрыгнул из кабины, скомандовал:

– Ну, таежники, выгружайтесь! Долго вы будете здесь комаров кормить? Когда приезжать-то за вами?

– В субботу, – сказал отец, доставая из дяди Васиной пачки папиросу.

– Благодать здесь. Так бы и остался денечка на два, – позавидовал дядя Вася. – Ладно, трудитесь. Счастливо оставаться.

Он младший брат отцу. Конечно, хотелось бы ему вместе со всеми, да не отпустили с работы.

Светло и просторно над ромашковой луговиной. Птицы свищут. Горьковато пахнет рекой. Шурке не терпится вырезать в березняке удилище и побежать к знакомой быстрине. Но сначала работа.

Дедушка принялся поправлять прошлогодний шалаш, а отец с Витькой повели первые поко́сева. Словно по команде взмахивают. Косы сочно звенят в росистой траве, мелькают молниями. Шурка тоже было потянулся за ними, да выдохся скоро и взялся за свое привычное дело: разбивать длинной палкой траву.

– Что, паря, умахался быстро? – окликнул дедушка.

– Коса мнет траву.

– Значит, завернул. Точить надо умеючи. Сей момент мы это наладим. – Дедушка берет по очереди косы и неторопливо правит бруском, пробует лезвие толстым, ногтястым пальцем. – Это, бывало, обществом вот косили! Как встанут и пойдут жарить. Срам, если из покосева выставят. Сущая гоньба была.

– Шур, достань-ка средство от комаров, – попросил Витька. Взмок он и рубашку скинул.

– А ну, начали всем миром! – Дедушка тоже взял косу.

Выстроились в ряд. Пошли в едином ритме: шаг в шаг. Косы, как бритвы. С легким вздохом умирают под ними травы. Солнце упирается в спину. Пот щиплет губы, застилает глаза. Но Шурка не отстает: заразился общим азартом.

Все дальше и дальше отодвигаются косцы от опушки, и остается на лугу застывшими волнами скошенная трава. Во рту пересохло, хочется пить. Наконец желанная команда:

– Перекур!

– Папа, мы половим рыбу?

– Только чтобы на уху было.

Босые ноги не чувствуют колкой кошанины. Припустили Шурка с Витькой к быстрине, удить хариусов. Надо закатать повыше брюки, забрести на стрежень и побрасывать на свободный ход удочку. Ноги быстро притерпятся к холодной воде и к каменистому дну. Зеленые бороды водяного лютика стелются по течению, мягко щекочут пятки. Поплавок скачет по струистой зыби, слепящей глаза, и все чудится поклевка.

Хариус хватает червя резко. Не успеешь моргнуть глазом, а уж поплавок исчез. Подсечка не бывает напрасной, только вытащить эту стремительную рыбину не так-то просто: часто сходит с крючка.

Вот взбурунилась вода. Витька изогнулся, подавшись назад, гибкое удилище спружинило, и затрепетал на солнце серебряный хариус. Тут самый ответственный момент: растеряешься – сорвется.

Витька прижал рыбину к животу, вприскочку пошлепал к берегу. Шурка тоже бросил удочку.

– Прошлое лето мне точно такой попался, – определил Шурка, рассматривая радужные плавники. – За что ты его зацепил?

– За ноздрю. Видишь, обрыбились. – Витька довольно улыбнулся и потрепал русые Шуркины волосы. – Давай скорей насаживай червя.

Снова играют на волне поплавки. Булькает быстрая вода. Может быть, совсем рядом с удочкой трутся о каменное дно сытые хариусы, испытывая терпение рыбака. Позазевался Шурка и вдруг ощутил толчок в руке. Судорожно дернул удилище.

– Хватай скорей! Держи! – закричал Витька.

Рыбина билась перед самым носом. Шурка никак не мог уцепить ее – выскользнула и плюхнулась в стремнину. Досадно!

Не выдержал брат такой неудачи, ни слова не говоря, дал Шурке подзатыльника. Тот запнулся за камень и упал. Заревел от обиды.

– Как будто у самого не срывалось. Вот удилищем дам, будешь знать, – хныкал Шурка, отфыркивая воду, капавшую с волос.

– Упустил, растяпа! Руки-то как крюки.

– Ну и лови один!

Отсыпал Шурка малость червей из банки, пошел вверх по течению искать другой перекат. Нашел. Вода вроде как с порога скатывается во впадину.

Едва успел забросить удочку, с лета взяло и повело поплавок под кусты. Удилище задрожало. Оторопь взяла Шурку, когда большущий хариус шлепнулся к ногам и заплясал в траве. Такие ни разу не попадались в Сотьме. Настоящее рыбацкое счастье.

– Уж тебя-то не упущу! Стой, возьму за зебры! – торжествовал Шурка. Схватил рыбину, позабыв про всякую обиду, помчался к брату:

– Витька! Вить! Смотри!

Брат недоверчиво хлопал глазами, позавидовал такой удаче.

– Как это ты его?

– Ловкость рук. Эх и сопротивлялся!

И дедушка с отцом удивленно качали головами, любуясь диковинным хариусом.

– Ну и ну! Ай да Шурка! Вот уха будет! – хвалил дедушка. – Только зря босые-то холодитесь в реке: тут вода – студенец. Я ужо вам вершу [2]2
  Ве́рша – рыболовная снасть из ивовых прутьев.


[Закрыть]сплету…

А вечером, была уха. Наваристая, вкусная, с дымком. Лишь у костра, у реки она имеет такой запах. Лишь у костра, в лесу можно испытать особое волнующее чувство, которое осталось в нас от прародителей, поклонявшихся огню. Может быть, этот зов и манит людей к таежным палаткам, в новые земли и дальние страны, где прежде всего видится походный костер?

Славно сидеть на прогретом солнцем, еще не просохшем и потому не колком сене и слушать, прихлебывая уху, спокойное потрескивание костра, разговор старших:

– Трава нынче прибыльная. Только бы погода постояла.

– Постоит, – заверил дедушка. – Небо высокое, и кузнечики вовсю пиликают. Уж ежели к дождю, дак у меня ногу заможжит в сухой кости.

Удивительно! Как может зависеть от погоды боль в раненой дедовой ноге? И как понять: небо высокое? Вроде бы обыкновенное.

У Витьки свои мысли.

– Слушай, а если забраться далеко вверх по Сотьме? Туда ведь редко кто хаживал: рыбы можно натаскать – ужас!

– Пойдем завтра! – обрадовался Шурка.

– Нельзя. Сено будем сушить.

Из-за леса не видно, как гаснет заря. Темнота постепенно набухает вокруг огня, уже не различишь отдельные деревья, все они слились, будто земляной высокий вал окружает поляну.

– Шур, принеси воды, чайку скипятим, – распорядился отец.

Страшновато. Признаться – стыдно. Вроде и рядом берег, а сердце замерло, когда скрылся из виду. Кусты ткнулись в лицо. Река крадется под ними. Шаг, еще шаг. Только зачерпнул воды, что-то бултыхнулось у того берега. Чуть не выпустил чайник. Пулей выскочил на луговину, казалось, вот-вот это неведомое схватит за пятки.

К костру подошел шагом, но не мог унять сбившееся дыхание.

– Что запыхался? Как будто гнались за тобой, – заметил отец. – И воды полчайника.

– Там чего-то плеснулось. – Шурка испуганно показал на реку.

– Рыба. Кому еще плескаться в реке?

– Ну да! Вот как бы полено скатилось с берега.

– Это тебе показалось.

– В общем, струхнул, Саня, – посмеялся Витька.

– В другой раз ты пойдешь по воду. Понял? Тогда посмотрим.

– Испугал! Хоть десять чайников принесу.

С полным безразличием к Шуркиным переживаниям Витька растянулся на сене, прикрыв лицо кепкой. Отец тоже прилег.

Дедушка Иван плел вершу, ловко перегибая на обруче длинные ивовые прутья. Сидел он, подогнув калачиком ноги, и похож был на кудесника: лицо сухощавое с острым подбородком иссечено морщинами, как потрескавшаяся от жары земля, зоркие глаза спрятались под кустистыми бровями, похожими на ячменную ость.

– Дедушка, леший водится здесь? – спросил Шурка.

– Теперь никого нет. Это прежде водилась всякая нечистая сила.

– Тебе приходилось видеть?

– Бог миловал. Слышать много слышал разного от стариков.

– Расскажи.

– Забоишься к ночи-то.

– Не забоюсь, расскажи.

– Знаешь за нашей деревней Касьяновы горы? Их с поля, с верхотинки видно. Ну, горы не горы, проще сказать, место такое крутое за рекой. Так вот, пошел туда тихоновский парень Касьян по бруснику. Молчун, сказывают, был. Людей-то вроде как сторонился, какую-то думу или мечтательность носил в голове. Берет, значит, бруснику, а ягод будто кто подсыпает, что дальше, то больше: все красно по мшанику. Нашвырял скорехонько корзину, стал дорогу искать. И куда ни повернет, натыкается на еловую чащобу – нету ходу, и шабаш! Вдруг слышит хохот девичий. Оглянулся, а под сосной стоит красавица, каких не сыскать. Платье на ней зеленоватое и легкое, как дым, волосы белые, похожие на еловый мох цветом, в глазах как бы прозрачная смола застыла. В руках корзиночку держит.

Витька перевернулся на локти, пододвинулся поближе к дедушке. Сразу пропала дрема.

«Куда, – спрашивает, – торопишься, Касьян?»

«Домой, – отвечает. – А ты как здесь очутилась?»

«По ягоды пришла. Ты вон сколько набрал, отсыпал бы маленько».

Подошел он к ней, а у самого ноги трясутся. Боится в лицо ей глянуть. Сыплет бруснику и, как бы невзначай, норовит коснуться ее руки. Она догадалась и говорит: «Не дотрагивайся до меня, Касьян, если дотронешься, тогда уж я тебя не отпущу. Люди редко сюда ходят, а мне скучно».

И исчезла, лишь хохот разнесся по лесу такой, что озноб взял Касьяна. Очнулся он, видит, с полкорзины вытряс брусники на землю. Кинулся бежать опрометью. Солнце в ту пору выглянуло, сообразил он, в какой стороне дорога. После сам и рассказывал про это тихоновским. Может, примечталось-привиделось ему? Кто знает?

Отец храпел как ни в чем не бывало. Витька привстал, подбросил в огонь дров. Искры взметнулись высоко.

– Больше он ее не видел?

– В том-то и беда, что стало тянуть его на эти самые горы. Боится, а идет, потому что, видать, завладела она его душой. Однажды не вернулся домой. Сказывают, всю деревню подымали: с барабанами, с ружьями скрозь прочесали лес. Отыскали одну корзину. Пропал парень. Оттого и название тому месту – Касьяновы горы.

– Дедушка, может быть, она и сейчас там живет? – спросил Шурка.

– Уж много лет прошло, никто не встречал. Ладно, пейте-ка чай да ложитесь спать. Теперешняя ночь с воробьиный скок.

Не спалось Шурке с Витькой. Шушукались в шалаше:

– Дурак этот Касьян. Я бы не пошел больше в бор, – рассудил Шурка.

– В том и дело: приворожила она его. Наверно, коснулся ее руки.

– А ты еще говорил, вверх по Сотьме пойти. Там глушь, поди, пострашней Касьяновых гор.

– Он один был, а мы вдвоем. Когда вдвоем, ничего не чудится…

Костер догорал. Тихо подкрались зарницы. Мелькнуло за Сотьмой раз, другой, и пошли плескаться по небу сполохи. Весело и жутко было смотреть на безмолвный небесный огонь. Бегло освещалась вся поляна, и виделось Шурке в листве берез белое лицо лесной красавицы с неподвижным холодным взглядом смоляных глаз…

Разбудил ребят звон косы. Отец стоял широко расставив ноги и держа под мышкой косу, чикал по ней лопаткой. Над рекой стлался туман, как будто осевший за ночь дым от костра, и оттуда, из тумана, шел к шалашу дедушка. Он всегда последним ложится спать и раньше всех встает.

– Ну что, косцы? Подымайтесь, пока роса не отряхнулась. Поставил я вершу, ужо в обед осматривать пойдем.

Глаза слипаются, плечи поламывает с непривычки, но это скоро пройдет, стоит лишь немного поразмяться с косой.

Из-за темного леса восходит большое, еще не жаркое солнышко. Оно тоже мало отдыхает в эту пору, спешит помогать людям. Начинается новый день, и сами собой пропадают ночные страхи. Сейчас Шурка с братом готовы пойти по малохоженым берегам Сотьмы и даже на Касьяновы горы.

Над поляной пахнет земляникой – сохнет вчерашнее сено. Перед обедом его будут ворошить, а к вечеру смечут в копну. Вокруг нее станет просторно и чисто, как на зеленой скатерти.

Быстро потекут лесные дни. Настанет суббота. Кто-то первый услышит отдаленное тарахтение трактора и закричит: «Дядя Вася еде-ет!»

Все обрадуются, как радуются полярники гулу самолета, и нестерпимо захочется домой.

В поселок Шурка с Витькой возвращаются, лежа на огромном возу душистого сена. Воз, покачиваясь, плывет боровой дорогой, раздвигая лес. Белые облака тоже качаются над просекой и тянутся по ее голубому руслу, словно истаявшие льдины…

Мать встречает их счастливой улыбкой. Она уже приготовилась отметывать сено, стоит с вилами на высоком пороге распахнутых ворот повети. Начинается веселая работа. Сеном завален весь двор, его подают и подают навильниками на зарод. Шурка едва успевает утаптывать. Сенная пыль першит в горле, щиплет ноздри. Сену нет конца.

Теперь и на повети, и во дворе, и в избе до конца лета будет пахнуть сеном. Запах этот и зимой напомнит о покосе на Сотьме, о зоревых ночах, о непостижимой тайне лесных легенд.

Дальние поезда

I

Живет Пашка на берегу озера, в Осокине, у дяди Матвея. Отец погиб на фронте, мать умерла.

Скучная жизнь в дядином доме. Тетке Анисье вечно нездоровится. Прибежит она с колхозной работы и начинает охать да ахать, и все-то ее раздражает. Лицо делается скорбное, голос нудный, тянучий, даже жалобный: «Панька-а, огурцы-то полил ли? И пришли бы помогли загребать: просто разрыв сердца! Принеси-ка луку, да с коковками не дери, перышками щипли». Она и дядю Матвея нудит, только он привык к этому.

Сначала дядя казался Пашке добрым, заботливым. В хорошем расположении духа он говаривал: «Ты, Панька, вместо сына нам, акромя никого у нас с Анисьей нет. Ежели строг иной раз бываю, не обижайся, потому что худого я тебе не пожелаю, а наставлять в жизни надобно. Это, брат, мудреная штука, запутаться можно, как в лесу, и не найти свою линию». И дядя глубокомысленно потрясал желтым от курева пальцем. Любил он порассуждать на подобные темы, видимо считая, что сам-то познал житейскую премудрость и линию нашел. Но по мере того как рос Пашка, он все более узнавал дядю, и постепенно складывалась неприязнь к нему.

В деревне не любили дядю Матвея за скупость и сутяжливый характер, за привычку ловчить, отлынивать от колхозной работы. Промышлял он на озере – карасей ловил запрещенной снастью, мережками. Если угрожали усад обрезать или еще что, отвечал: «У меня жена в колхозе, не имеете права делать такие ущемления».

Даже козу Бильку Кондаковы не гоняли в общее стадо. Паслась она на островке. Обязанностью Пашки было отвозить ее каждое утро на лодке, а вечером привозить. Билька понятливая, сама запрыгивает в лодку, уже привыкла пастись в одиночку.

Ребята осокинские побаивались дяди Матвея. В огороде у дяди кустов десять крыжовника. Когда ягоды поспевают и висят на ветках крупные, темно-красные, как бы просвечивающие на солнце, не устоять ребятам перед соблазном, потому что во всей деревне нет больше ни веточки крыжовника.

Редко кому удавалось отведать желанных ягод: дядя проявлял изумительную бдительность. На ногу он был поразительно легок, ходил всегда какой-то воробьиной прискочкой, бочком, слегка приподняв левое плечо, за что имел досадное прозвание – Трясогуз. Если догонял кого-нибудь из ребят, сажал под замок в клеть. Это было сущей пыткой, сидеть в темной клети, как в тюрьме.

Однажды погнался за Мишкой Барановым. Тот кинулся от огородов под угор да с перепугу – в озеро, дескать, уплыву. А куда уплывешь? До того берега далеко. Дядя ходит у причала да стращает:

– Вылезешь, мазурик! Никуда не денешься. Уж я откручу тебе ухи!

Мишка до посинения сидел в воде, а все ж таки дядя выждал его.

Ребята мстили ему прозвищами. Отбегут подальше и кричат:

– Трясогуз! Трясогуз! Дядя Матвей – попрыгучий воробей!

Пашке хотелось защитить дядю, он отчаянно бросался на обидчиков и жестоко страдал: ребята колотили его, вымещая на нем зло к дяде. И прозвища оставались, их невозможно было истребить.

Нынче Пашка уже смотрел на все другими глазами. Ему пошел шестнадцатый год. Жизнь в дядином доме стала тяготить его. Надоело таскать на станцию корзины с зеленым луком, крыжовником, копчеными карасями. Стыдно было стоять на перроне здоровому парню и продавать все это пассажирам. Ему казалось, что из вагонных окон насмешливо смотрят на него десятки глаз.

Много накопил денег дядя Матвей. Но нет от них никакой пользы ни Пашке, ни тетке Анисье, ни самому хозяину. Прячет он их по разным углам в доме и сам, наверно, не знает, для чего прячет. Едят Кондаковы скупо, в магазине «лишнего не купят. В пальто или в костюме дядю не видывали, вечно в фуфайке и линялой кепке-блинке.

Заикнулся как-то Пашка о давнишней своей мечте – велосипеде, дядя Матвей руками замахал, дескать, баловство, перевод денег, да еще, чего доброго, голову свернешь. «Ты бы лучше о работенке подумал, – говорил он. – Поучился, восемь классов, славу богу, закончил, и хватит. Не век в школу ходить, пора к взрослой жизни приспосабливаться».

Пашка никогда не перечил ему и на этот раз промолчал, хотя внутри у него все сжалось от досады. В каждом осокинском доме есть велосипед, а дяде жаль денег. Недавно Пашка наткнулся в чулане на целый сверток десятирублевок, сунутых в кринку. Не мог понять он такой скупости.