Текст книги "Санькино лето"

Автор книги: Юрий Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава пятнадцатая. Здравствуй, Заболотье!

Настал долгожданный день. Вышел Санька за больничную ограду и прямо-таки ослеп от счастья, будто из плена вырвался, даже растерялся на какое-то мгновение: куда идти? Вспомнил про книгу, прежде всего отнес ее в библиотеку Дома культуры – это в пяти шагах от больницы. Потом завернул на работу к отцу – на самом выезде из села плотники ставили двухэтажный дом: для четырех семей сразу. Тут, можно сказать, совсем новое Ермаково, много белых домов под шифером построил отец со своей бригадой. А старое село горбится по склонам оврага, избы там налеплены густо, как ласточкины гнезда.

Двое плотников сидят высоко на срубе, кланяются друг другу, топоры сверкают на солнце и словно липнут к бревну, потому что звук запаздывает. Остальные – внизу, тоже машут топорами, только щепки брызжут.

– Папа-а! – крикнул Санька издалека.

Отец сбросил с плеча пучок реек, шагнул навстречу по хрусткой, янтарной щепе, радость плескалась в его серых глазах, как будто не виделись долго-долго. От рук его, от одежды сладко пахло смолой.

– Ну, здравствуй! А я хотел в обед за тобой идти.

– Пораньше отпустили.

Смолкли топоры. Загорелый, как арап, Толя Бабушкин, широконосый, подслеповатый Павел Акимович, Федя Петух, двое приезжих мужиков – все подошли к Саньке, разглядывавали его, точно он был теперь совсем другим. И вот что значит, беда миновала – тотчас начали подтрунивать:

– Значит, отквартировал в больнице. Что-то похудел ты с казенных харчей?

– По какое место обгорел-то? Счастье твое, что огнем выше не хватило.

Расхохотались, рады любому случаю, чтобы потешиться; больше всех Федя Петух напыжился, вот-вот лопнет, грудь у него вздутая, как зоб, потому и прозвище получил.

– Нашли над чем зубоскалить! – одернул плотников Павел Акимович. – Ты, Федя, опять закурил! Ступай к бочке, неужели не понятно, что стружка – все равно как порох?

Нынешнее лето всем дало страху. Поодаль на луговине мужики врыли бочку с водой и скамеечку – место для курения.

– Давай-ка отвезу я тебя, – предложил отец.

– Не надо, лучше пешком пройдусь.

– Андрюшка там заждался, худо, говорит, без тебя. Сегодня я пораньше приеду.

Шел Санька потрескавшейся от жары тропинкой: на машинной колее пыли по колено, обочинная трава задохнулась под ней, поседела. Все горели леса, пахло гарью, заволакивало сизым маревом горизонт. Впереди бежал льнокомбайн, словно бы расстилал за собой бесконечный половник; лен тоже пересох раньше обычного, порыжел.

Далеко укатилось лето, пока Санька лежал в больнице. Особенно удивили его свои Заболотские поля: вся рожь была сжата, вокруг деревни выросли золотистые скирды соломы, и это было главным признаком приближающейся осени. Наверно, здесь убрал первые гектары Антипкин, чтобы не отдать хлеб огню в случае пожара. А за рекой водит комбайн Васильев. Сумеет ли он нынче догнать Антипкина?

Встреча с деревней взволновала Саньку, как если бы уезжал куда-то. Ведь могло не быть ни самого Заболотья, ни этих сверкающих на солнце скирд: серое пепелище, черное поле. А избы как стояли, так и стоят под сенью берез и лип, и, вспомнив тот страшный день, Санька вдруг с гордостью понял, что деревня уцелела и с его помощью.

Он свернул с дороги к своему огороду, у сарая похватал наскоро малины и смородины, заглянул в пруд, из которого поливали капусту, – наполовину высох, дернина обнажилась на берегах, обвисла; карасей можно простой корзиной черпать.

На огороде, как на насесте, сидели в ряд серо-рябенькие, пушистые птенцы черемушника, совсем не похожие на своих родителей, у тех коричневая спина и светло-серое брюшко, а вокруг глаз и на хвосте – черные пятна. Мать подала из зарослей черемухи голос, и птенцы тотчас вспорхнули. Их было бы на одного меньше, если бы тогда, в начале лета, Андрюшка полюбопытствовал и разбил яйцо. Может быть, повезло этому, который с доверчивым любопытством уставился на Саньку черной бусинкой глаза?

– Живи теперь, летай сколько хочешь! – сказал Санька птенцу и самому сделалось легко и радостно.

Прибавил шагу к дому. Навстречу выскочил Андрюшка, повис на шее. Клубком подкатилась под ноги Муха. Выросла как за это время! Хвост начал вытягиваться в прутик, мордашка заострилась, и голос появился: визгливо тявкает.

– Му-уха! Ах ты малышка! Что, соскучала? Теперь мы с тобой все дни будем вместе, – пообещал Санька.

Дедушка поджидал у крыльца, когда подойдет Санька, глаза у старика заслезились, провел сухой ладонью по виску и щеке, облегченно выдохнул:

– Ну, слава богу, вернулся! А то я уж не верил, что поправляешься.

Санька задрал штанину, показал красную, будто ошпаренную, ногу. Дедушка сочувственно причмокнул:

– Больно уж ты совок! Живьем мог сгореть, голова бедовая, и праху бы не осталось.

Сели на скамейку. Андрюшка возбужденно поерзал возле Санькиного плеча и убежал разыскивать мать.

– Я в тот раз решил: деревня сгорит, дак и мне, старому пню, туда дорога. За всю жизнь не припомню такого пекла. Дождя и в помине нет, что стряслось в природе?

– Тебе Илья Фомич привет передавал, – вспомнил Санька.

– Фершал?

– Ага. Он говорит, у тебя сердце крепкое, до ста лет проживешь.

– Ни пса не понимает! – пренебрежительно отмахнулся дед, о людях он всегда судил без обиняков. – А поди ты, кои годы работает в больнице, забился, как колос в волос, не выкуришь.

– Он хвалился, что главнее врача. Говорит, Виктор Сергеевич долго тут не удержится.

– Ясно, всякий кулик на своем болоте велик. Знаю я его, черта толстомясого, расхаживает по селу, что воевода. Ведь скольких врачей пересидел, шельма. Те – народ приезжий, а он – тутошний, попробуй его одолеть? Хоть бы на пенсию гнали… Тоскуют ноги-то?

– Нет. Я молока попью да сбегаю к Валерке.

– Никуда он не денется, успеете повидаться, лучше отдохнул бы, – с обидой на Санькину торопливость ответил дед. – Ужо сделаю тебе калгановую мазь, хорошо заживляет.

Всего на минутку заглянул в избу, одним духом опрокинул полкринки молока и сразу – на улицу: разве усидишь дома, если столько дней не видел свою деревню? Валерку нашел на песчано-каменном холме, который навозили к загумнам дорожники стоит, будто капитан на мостике, небось скучно одному-то, хоть и не в больнице. Завидев Саньку, опрометью съехал на землю; поздоровались, размашисто хлопнув ладонь о ладонь.

– Сегодня из больницы?

– Только сейчас.

– Видал, какая горка! Зимой хоть на лыжах катайся. Это они про запас возят, на распутицу. Автобус здесь разворачивается, будку хотят мужики поставить, как положено на остановке.

Подъезжали самосвалы, взгорбливали спины, с шумом сбрасывая тяжелые ноши, до нового карьера недалеко, быстро оборачиваются. Будто бы по волшебству шоссейка оказалась около самой деревни, потому что не видел Санька, как ее строили. Автобус уже успел накатать широкий поворотный круг, сюда тянутся теперь пассажиры даже из-за реки, и словно для утверждения нового значения деревни на обочине врыт столбик с голубым железным щитом, на котором крупными белыми буквами написано: «ЗАБОЛОТЬЕ». Неподалеку – другой указатель с цифрой 43, это означает, что от станции – сорок три километра, а не сорок, как принято было считать. Повезло заболотским, завидуют им соседи.

– Как совсем выздоровею, надо сгонять на карьер.

– Через Талицу мост сделали.

– Вот здорово! Теперь уж в бору не заблудишься – машины гудят… Ты чего с ведром-то?

– Мать песку велела принести.

Валерка насыпал песку, и они пошли к домам, взявшись вместе за ручку ведра.

– Про пятнадцатилетнего капитана читал?

– Нет.

– Приходи сейчас к нам, я тебе расскажу эту книгу.

В душе Санькиной еще не остыл восторг от встречи с деревней, хотелось сегодня же побывать везде, поздороваться со всеми, и каждый приветливо улыбался ему, даже Захар Малашкин, который прежде проковылял бы медвежьей походкой и не заметил, приостановился, перекинув с плеча на плечо ружье, дружелюбно кивнул. Наверно, опять направился к Займищу: хлопотливое у него нынче лето.

Глава шестнадцатая. Круча над Волчихой

Вот уж думали, дождались! Туча громадным синяком вспухла в ермаковской стороне, поползла к деревне, все увеличиваясь, будто бы пригнетая своей неодолимой тяжестью лес. Резвый хлынул дождик: Санька с отцом чистили пруд в огороде, едва успели добежать до крыльца.

– На двое бы суток подряд такого дождя – земля, как кипень, – сказал отец. – Кажется, мусор с крыши смыло, надо бачок подставить.

Вынес бачок, поставил под сострек [1]1
  Состре́к – желоб, в который стекает вода с крыши.


[Закрыть], а дождь, как тогда в больнице, затих, тучу пронесло, и солнце выпросталось из-под нее.

– Ну что это? Только пыль поприбило, – разочарованно развел руками отец.

Земля тотчас впитала влагу. На просыхающих крышах, как на теплых противнях, курился легкий парок. Но все-таки сморенные жарой деревья и травы успели немного вздохнуть, и вроде бы прибавилось в деревне зелени.

– Папа, можно я прокачусь на мотоцикле? – попросил Санька.

– Только поаккуратней.

Проехал туда-сюда по деревне, захотелось вырваться на шоссейку, а навстречу – Ленка:

– Саня, прокати.

– Садись, – кивнул он, точно это было привычным делом.

Теперь Санька умел водить мотоцикл, не испытывая робости за рулем. На шоссейке дал газу, так что ветер завыл в ушах. Ленка вцепилась в его рубашку, дышит в самый затылок: легонькая она, гляди того, сдует, как пушинку.

– Не гони так!

– Не бойся!

Зря, что ли, дорогу построили? Где же дать волю мотоциклу? Воскресенье, машин встречных нет – жми на всю катушку. Ни разу не ездил на такой скорости. Ветер сечет лицо, забирается под рубашку, холодит и сжимает грудь, останавливая дыхание. Застоявшийся воздух взбудораженно рвется в клочья. Какая все же сила в моторе мотоцикла!

– Я хочу на новый карьер съездить. Сгоняем? – перебарывая ветер, крикнул Санька.

– Поехали.

Свернули к реке – дорога песчаная, укатана самосвалами, только едешь будто бы по волнам. Мост сверкнул тесаными перилами, поиграл под колесами каждым бревнышком. Спасибо дорожникам. Бывало, за реку по ягоды и грибы редко ходили, а теперь все кинулись по малину в делянку, где рубили лес.

Дорога уводит все дальше и дальше. Треск мотоцикла гулко отдается в сосняке, где-то здесь плутали с Валеркой, а сейчас не собьешься, и нисколько не пугает Саньку эта боровая глушь. Ощущая прикосновения Ленкиных рук, он представляет себя Иваном-царевичем, вместо серого волка ему надежно служит мотоцикл. Удивительно, как это получилось, что они едут вдвоем? Сосны заслонили солнце, лишь над самой просекой – голубая полынья неба.

Быстро добрались до карьера: лес расступился, выросла желтая стена береговой осыпи. С этой стороны стояли вагончик на автоколесах, бульдозер и погрузчик с ковшом, задранным кверху, похожий на ископаемое животное. Еще была оборудована эстакада из накатных бревен на тот случай, если грузить прямо бульдозером.

– Это и есть Волчиха? – спросила Ленка.

– Она. Мы с Валеркой заблудились вон в той стороне. Давай наверх заберемся.

Ленка едва поспевала за ним, он держал ее за руку, стараясь помочь, где тропинка забирала круто. Задышались так, что слова не могли вымолвить, когда поднялись на берег. Вид открылся захватывающий – внизу раскинулся лес, обвальная высота, песок и мелкие камни сползают к речке. Вдоль русла положили бетонную трубу, засыпали ее, и Волчиха как бы ныряет под землю, потом снова родником выбивается из нее на простор, обрадованной притрусочкой бежит по вымощенному камнем дну. Если взглянуть на лесные увалы, сердце приостанавливается от непонятного восхищения перед немым величием природы. Саньке подумалось о том, что на земле, наверно, немало таких уголков, которые ждут человека, храня свою вековечную первозданность.

– Э-ге-гей! – торжествуя, взмахнул он кепкой, точно на них, как на отважных покорителей какой-то вершины, смотрели люди.

– Оказывается, Волчиха совсем как ручей, – сказала Ленка.

– Пересохла она, в начале лета была больше. Жаль, нам не удалось тогда найти это место. Красиво, правда?

– Очень уж дико, будто тайга вокруг.

Отзвенело лето. Тишина в бору. Сосны обреченно придвинулись к самому обрыву: устоят ли они? В лощинах между увалами после дождя накапливается туман, кажется, стекает сюда, к непреодолимой круче. Горизонт отступил далеко, тянешься к нему глазами, и словно бы подхватила тебя какая-то сила и плавно несет над безмолвной землей.

– Ночью здесь, должно быть, жутко.

– У нас ружье было.

– Все равно.

– Мы тогда израсходовали патроны попусту, а после покаялись. Видишь, кепка пробита дробью. Я Валерке совсем сделал решето, так что он ее бросил.

– Говорите спасибо Малашкину.

– Мы бы сами вышли.

Разве признаешься, что пришлось натерпеться всяких страхов? Вот бы сейчас ружье-то! Он бы показал Ленке, как бьет дедова централка. Чем стоять пеньком, хоть камни побросать: набрал Санька полную кепку и давай запускать их с кручи – далеко летят. А Ленка и не смотрит, собирает в брусничнике розовато-фиолетовые цветы – девичье занятие.

– Думаешь, как эти цветы называются? Вереск. Они долго живут даже без воды.

По сухим местам полно растет жилистых вересковых кустиков, идешь – хрустят под ногами, как сухие макароны. На цветы Санька почему-то и внимания не обращал: мелконькие, невзрачные, даже собранные в букетик, застенчивы, но именно этой ненавязчивостью они и трогательны, как прощальный привет уходящего лета.

– Поехали домой.

– Поехали, – согласился Санька, хотя ему еще хотелось побыть в лесу.

Мотоцикл не подвел, быстро прочихался и затарахтел. Снова покатили машинной колеей, оставляя на просеке синий дымок. Вспомнилось Саньке, как придавила его обида, когда Ленка с Валеркой уезжали на велосипедах от больницы. Напрасно. Ведь беда могла случиться с любым из них.

Около деревни, на автобусной остановке, встретились с учительницей русского языка. Сквозь землю бы провалиться! Если бы ехал один, а тут – Ленка, да еще с букетиком вереска. Санька почувствовал, как кровь прихлынула к лицу.

– Здравствуйте, Виктория Борисовна!

– Здравствуйте! Постой, Губанов.

Ленка спрыгнула с мотоцикла, пошла тропкой к дому – ей и дела мало.

– Я говорила твоему отцу, в среду буду экзаменовать тебя. Готов? – спросила учительница, загадочно улыбаясь.

– Пока в больнице лежал, весь учебник повторил. Опять изложение будет?

– На этот раз – сочинение, например, как ты провел каникулы.

– Я сочинение лучше люблю, – признался Санька.

– Вот и хорошо! В среду к десяти приходи в школу.

Крутнул Санька ручку газа, чтобы остудить лицо, чтобы на радостях ворваться в деревню, как если бы уже пересдал русский. Почему-то уже сейчас он понял, что Виктория Борисовна не оставит его на второй год в шестом классе, не зря и тему сочинения подсказала. Ему есть о чем написать как искали осыпь на Волчихе, как ездили в город, о лесном пожаре, рыбалке, строительстве дороги. Это не про степь, все свое, знакомое, ничего не надо выдумывать.

Глава семнадцатая. Всем миром

Бригадирка тетя Оля Карпова обошла деревню, напомнила, чтобы выходили строить будку на автобусной остановке. Плохо без нее, потому что, когда ждешь автобус, негде посидеть, укрыться от солнца или дождя, а зимой будет того хуже торчать на открытом ветру.

Вскоре под окнами у Губановых собрались мужики, все с топорами, как в тот раз, во время пожара. Только никто не суетился, степенно посидели на завалинке, покурили для порядка, как перед началом большой и важной работы.

Вместе с бригадиркой подошли тетя Катя Никитина, тетя Люба Киселева, Марья Сударушкина – словом, вся деревня была в сборе: редко такое случается. Санька тоже не усидел дома.

– Что прикажете, товарищ начальник? – с шутливой готовностью спросил бригадирку Малашкин.

– Без приказу знаете, что будку надо поставить. Директор разрешил взять доски от летней телячьей кухни.

– Жаль, Евдокимова нет – доски-то дернуть бы на тракторе.

– Он в Ермакове клевер семенной убирает.

– Да на руках перетаскаем, только пусть кто-нибудь из мужиков доски отколачивает. Дружно – не грузно.

– Ломать – не строить, пожалуй, я в плотники не гожусь, – с улыбкой согласился Андрей Александрович, Валеркин отец.

– Эх, постукаем, побрякаем! – Володька Чебаков задорно потряс топором. – Все – на субботник!

– И верно, как будто субботник! Поди-ка, с того время, как был колхоз, не работали всем-то миром? – заметила Марья Сударушкина.

– Хватит митинговать, пошли, мужики.

Отец Санькин взял ящик с инструментом, повел Малашкина с Володькой Чебаковым на загумна к шоссейке. Остальные двинулись в другой конец деревни, где был огорожен загон для телят. Больше их в Заболотье держать не будут, и кухня-времянка, сшитая из тесу, не потребуется.

Лиха беда – начало. Андрей Александрович отдирал топором тес, Санька и Валерка таскали его через деревню вместе со взрослыми: вереница людей с ношами – как муравьи.

Главное – поставить каркас будки из брусьев, останется только обшить его со сторон да покрыть. Отец сам приколачивает перекладины и доски, опиленные по размеру, ловко это у него выходит: три раза стукнет по гвоздю – готово. Прикинет что-нибудь карандашом, снова сунет его под кепку. Малашкин на много старше отца, а все советуется с ним, как подручный.

Санька готов работать без устали, впервые он видит свою деревню такой дружной; никто ни на кого не сердится, наоборот, люди перекидываются веселыми словами, смеются, будто заняты подготовкой к празднику.

Тетя Люба Киселева бросила доски, отдуваясь, присела на бугорок.

– Укатали сивку крутые горки, – сказала в шутку.

– Ты отдохни, тетя Люба, – позаботился Санька, – мы дотащим твои доски.

Солнце перевалило за полдень, пора бы обедать, но решили в один прием закончить работу. Володька укладывает последние тесины на крыше будки и пришивает гвоздями.

– Вот и готов наш автовокзал! – победно пристукнул молотком и окинул своим бойким взглядом однодеревенцев. – Хоть из ведра лей – не промокнет крыша.

Каждому хотелось заглянуть внутрь будки, представить на минуту, словно бы поджидаешь автобус. Всем хватило в ней места.

– Вот как славно от дождя спрятаться! – сказала тетя Люба. – Только лавочки надо.

– Сейчас сделаю, – пообещал отец.

– Молодцы, мужики! Спасибо.

– За спасибо солдат три года служил, – отозвался с крыши Володька. – Положено спрыснуть новые углы.

– Больно прыткий! Субботник – это тебе не шабашка.

– Пока не разошлись по домам, давайте заровняем большую-то яму.

– Верно, Ивановна. А то как свернул с шоссейки в деревню, так и увяз.

– Нынче сухо, не увязнешь.

– Вон машина подошла, попросите шофера ссыпать туда песок.

– Это наш знакомый, Гоша! Я скажу ему.

Санька подбежал к самосвалу, объяснил Гоше, в чем дело. Тот попятил машину к высохшей луже, высыпал в нее песчано-каменную смесь.

– Еще один кузов опрокину, и тогда к вам в деревню хоть на «Жигулях» поезжай.

– А что? Продам мотоцикл да куплю машину! – моментально загорелся Володька.

– Толково, Володюха! Пригодится машина-то, за водкой в Ермаково ездить, – подзадорила Ольга Михайловна.

Все захохотали, не веря в серьезность Володькиной болтовни, а он самоуверенно заявил, точно уже имел машину:

– Это моя забота – куда ездить: мы тоже не на руку лапоть обуваем.

Пока разравнивали песок, отец смастерил в будке лавочки. Мужики сели покурить, как на беседу собрались. В дверной проем видно было сжатое поле, над ним не успевала оседать пыль от самосвалов.

– А дождя все нет, – озабоченно сказал Захар Малашкин. – Посмотри, что делается, как в пустыне.

– Сейчас бы грибам – самая пора.

– Да, грибков нынче не дожидайся, совсем не будет, – авторитетно определил Валеркин отец.

– Или дождей не обещают?

– Вчера прогноз на сентябрь получили: сухая погода удержится.

Жаль, что не придется побродить по грибным местам; прошлым летом Санька набирал по целой корзине одних белых. Но Андрей Александрович зря говорить не станет.

– По-моему, в этом американцы виноваты, – рассудил Малашкин.

– Ну, полно!

– Как слетали оне на луну, так и сбилась погода.

– Правильно, дядя Захар, вполне может быть, – поддержал Володька. – Я читал где-то, что спутники влияют на погоду.

– Дело, конечно, не в них.

– А в чем? В циклонах да антициклонах? Тоже больно уж просто научились объяснять.

– Засухи и прежде случались, когда понятия не было о спутниках, – спокойно возразил Андрей Александрович.

– Это верно.

– Все-таки диву даешься, как это люди до луны добрались? Вон ведь куда дорогу торят! – продолжал свои мысли Малашкин. – По одну ночь, когда оне летали, я долго наблюдал, авось, думал, замечу что-нибудь. Нет, луна как луна, сияет над яблонями совсем нетронутая, даже сомнение взяло: не надувают ли, что люди туда долетели?

– За этим, брат, следят, приборы есть всякие.

– Яблоки-то не околотил? – спросил Андрей Александрович Малашкина.

– Я всегда до успеньева дня жду.

– Зря, нынче все на две недели раньше поспело, теперь только червей кормить.

– Падалицы много, утром посмотришь – вся земля усыпана.

Хорошо было сидеть на свежестроганных лавочках вместе с мужиками, слушать их неспешный разговор, да вдруг Малашкин признался, что из опавших яблок настоял вино, и, движимый чувством артельного согласия, повел мужиков к себе. После этого гостеванья Володька Чебаков вынес на улицу гармонь. Сначала пилил «махоню», потом, высунув от старанья язык взялся за «Подмосковные вечера». Врет, сбивается то и дело. У Саньки своей гармошки нет, а сыграет лучше: у дяди Юры научился, тот приезжал прошлый год на все лето с баяном. Теперь Санька играет, когда придется, на Чебаковой «хромке».

Володька помучал гармошку и передал Саньке:

– Ну-ка, Саня, оторви что-нибудь по заявкам односельчан!

Начал играть про веселых коробейников Володюха одобрительно притопывал ногой, сидя на ступеньке крыльца, словно гармонь была у него в руках.

– Молодец! У тебя дядькин слух. Давай вальс!

Поплыли над деревней медлительные звуки вальса, далеко-далеко, до самого леса разносились они в тихом вечернем воздухе. Саньке казалось, что все, от мала до велика, слушают гармонь, ласточки и те замерли ровным рядком на электропроводе. Игралось с настроением, легко и вдохновенно, видать, и Володьке понравилось, потому что неожиданно изрек, придавив мехи пятерней:

– Забирай-ка ты себе гармонь.

– Как? – не понял Санька.

– У меня все равно нету способности.

– Потом передумаешь.

– Я вроде не пьяный. Говорю, бери! – убежденно повторил Володька и ушел в избу.

Санька постоял в нерешительности, не зная, что делать с гармонью. Не верилось Володькиным словам, да и родители не поверят в такую щедрость. Но и отказываться от столь желанного подарка не хотелось: с чувством боязливого восторга понес «хромку» домой. Было желание пуститься во всю прыть – едва сдерживал себя. Как предполагал, так и получилось. Мать сразу же велела поворачивать обратно, дескать, стыдно брать даром дорогую вещь. Санька было приуныл, хорошо, что отец заступился, пообещал поговорить с Володькой и, в случае чего, заплатить деньги.

Ночью Санька долго не мог уснуть: не давала покоя гармошка, стоявшая на подоконнике. Маняще поблескивала она планками, и казалось, не от луны, а от гармони исходит призрачное сияние на всю избу. Луна висела прямо против окна, похожая на серебряный глобус, на котором можно было различить контуры материков. «Если она покрыта пылью, то почему светится? – вспоминая слова Малашкина, гадал Санька. – Неужели правда люди побывали на ней? Что они чувствовали, когда смотрели оттуда на землю? Позавидуешь».

Иногда срывались звезды, словно мелом кроили темную синь неба, представлялось, что вот-вот произойдет чудо, стоит только терпеливо прислушаться – уловишь какую-то дивную музыку. Санька боялся закрыть глаза, как будто гармонь тотчас могла исчезнуть с подоконника. Никак не укладывалось в голове, что теперь можно будет играть сколько душе угодно, хоть каждый день.