Текст книги "Санькино лето"
Автор книги: Юрий Бородкин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Глава одиннадцатая. В больнице
Фельдшер Болдырев Илья Фомич, принимавший в отсутствие врача, был невозмутимо спокойным человеком, этакий пухлый, как будто под халатом фуфайка, краснолицый, щеки выпуклые, нос, как редиска. Санька закусывал губы, лежа на кушетке, а Илья Фомич, осматривая ожоги, пыхтел над ним, гудел что-то в нос, словно ничего особенного не случилось, даже пошучивал:
– Ты, брат, натуральный потоп устроишь в перевязочной. На-ка, утри лицо, – подал клочок ваты.
Санька утерся, вата стала черной.
– Шевелюру тоже, что ли, огнем хватило? – Щеки Ильи Фомича наливались, как яблоки, когда он усмехался.
– А что? – Санька пощупал волосы.
– Да рыжая шибко, натурально – лисий хвост, – простодушно отвечал фельдшер. – Сразу видно: Губанов. Значит, внук Никанору Артемьевичу? Так, так… Успокойся, голубь, до свадьбы все заживет.
Илья Фомич без суеты смазывает Санькины ноги какой-то мазью, шумно сопит, раздувая широкие ноздри: рукава засучены по локоть, руки толстые, густо опушенные ядреным волосом, такими не людей лечить, а ковать лошадей.
– Сейчас все изладим – приходи кума любоваться! – приговаривал он, опутывая Санькины ноги бесконечным бинтом. – Где пожар-то?
– В Займище…
– Ну-у! Просто беда нынче! Вот все толковали: дожди, сеногной каждое лето, дескать, морей понаделали. Брехня, оказывается! Дедушка бродит?
– Бродит, – отвечал Санька, понемногу успокаиваясь от слов фельдшера, от его обыденной рассудительности.
– Вот старик – кремень! Если бы ноги не болели, он еще бегал бы с ружьем. Я прошлой зимой был у вас в Заболотье, слушал его – сердце здоровше, чем у некоторых молодых, до ста лет проживет, – убежденно сказал Илья Фомич. – Ну вот, готово! Теперь лежи спокойней, повязку не сбивай, потерпеть придется… В четвертую палату его к Васильеву!
Узкая белая комната, распахнутое окно в больничный сад. Саньку положили на койку в левом углу, справа располагался Васильев. В палате его не было.
Ноги по-прежнему жгло, будто горячим варом облепили, хотелось содрать все бинты, но Санька терпел, уныло шаря глазами по потолку. Думал о дедушке, неужели он остался один в деревне? Может быть, пожар не остановили, и огненная волна, слизывая рожь, катится уже к самым гумнам? Нет, конечно, Крюков вывез дедушку вместе со старухами за поле. А Заболотью – конец! Надо же в такой момент попасть в больницу! Снова обида пухла в груди, горечью травила глаза, представлялось, как все деревенские, словно беженцы, бедуют сейчас на берегу Талицы, не смея приблизиться к своим домам…
Двухстворчатая дверь вздрогнула, Санька подумал, что вернулся с прогулки Васильев, но совершенно неожиданно вошла мать, почему-то на цыпочках, осторожно. Села на табуретку возле кровати, лицо заплаканное, землисто-бледное, платок скомкался на плечах, русые волосы встрепались, наверно, бежала без памяти. Санька впервые видел ее такой испуганно-растерянной, он отвлекся от своей боли, желая ободрить мать.
– Что же ты натворил, сынок? Я ли тебе не говорила? – Часто заморгала, дрогнули губы. – Надо ведь, как угораздило! Боже мой!
– Илья Фомич сказал, заживет.
– Ожоги-то долго болят.
– Не потушили еще?
– Кажется, остановили огонь-то. Леспромхозовские на двух машинах подоспели, теперь удержат.
– А дедушка?
– Дедушка дома. Никого из деревни не вывозили.
Мать осторожно провела рукой по бинтам, прижалась губами к Санькиному лбу:
– Жар у тебя поднимается, милый мой! Окошко-то закрыть бы.
– Не надо, душно.
– Завтра отец перед работой зайдет к тебе. Ягод с ним пришлю.
Успокаивает, а сама переживает, вон испарина снова проступила на лице.
– Когда вы побежали с Валеркой, у меня сердце чуяло, что плохо кончится. Ну куда вас собака понесла? Нечего встревать во всякое дело, как будто не обошлось бы без вашей помощи. Ночью-то тяжело тебе будет, я бы посидела, да надо поскорей домой, там все брошено.
Мать ушла, и боль вернулась к Саньке, зудливо затосковали ноги. Нечем было отвлечься. Духота на улице, духота в палате, даже вечером. Его раздражал потолок, подсвеченный красным, как из печного устья, накалом закатного солнца, он казался горячим, и простыня накалилась под спиной.
Медсестра ставила градусник, потом сделала укол, слабый, как комариный укус, а прежде Санька боялся уколов. Пришел с прогулки Васильев, вполголоса, хрипловато бубнил, разговаривая с сестрой; лица их расплывчато прорисовывались в сумерках, будто отражение в неустоявшейся воде, потому что жар плавился в Санькиных глазах.
Ночь была пыткой для него, не чаял дождаться утра, молчаливо давил зубами боль. Васильев тоже почти не спал, сдержанно покеркивал в своем углу, иногда подходил к Санькиной койке или, перегнувшись через подоконник, курил.
Глава двенадцатая. Васильев
По-настоящему своего соседа по палате Санька разглядел только утром. В серой пижаме, с полотенцем через плечо, добродушно улыбающийся Васильев оседлал табуретку и осведомился, как будто они давно знали друг друга:
– Ну как, Шурик, полегчало?
– Немного лучше.
– С огнем, парень, шутки плохи. У вас нынче рожь вокруг деревни – опасно.
Васильев сидел, по-крестьянски свесив тяжелые ладони с бугристыми ногтями; лицо бронзовое, пористое, как хлебная корка, а виски сделались матовыми после бритья. Редкие волосы приглажены назад, еще не просохли, лоб просторный, с залысинами, очень выделяются на нем брови, похожие на траву ежовник. По этим бровям, скорее всего, и догадался Санька, что перед ним – известный на весь район комбайнер из колхоза «Верный путь».
– Мне это знакомо: два раза в танке горел. Видишь! – Васильев задрал пижаму, кожа на животе в белых сгладившихся рубцах, местами стянута как бы в узелок. – Зато после давал я фрицам жару, сполна рассчитался! И ничего, жив-здоров! Так что не горюй, у молодого все заживет. Я, считай, с войны в больнице не леживал, а тут приперло. В прошлое воскресенье бродили мы с бреднем по Талице, видать, застудил спину – отнялась, первое время пошевелиться не давала. Четыре дня пролежал здесь, со скуки извелся, проснешься утром – ничего делать не надо, не привычно как-то. Не пойму людей, которые могут по целому месяцу на курортах отдыхать.
Васильев искренне страдал от вынужденного безделья. С озабоченным лицом он прошелся между койками, словно ища выхода из очень трудного положения, толкнул створки окна, впустив в палату утро: оно влилось березовым шелестом, азартным писком стрижей, запахом лесной гари.
– Вот читаю про пятнадцатилетнего капитана – фантастика. Дочка принесла из здешней сельской библиотеки. – Васильев взял с тумбочки книгу и, как бы оправдываясь, продолжал. – В детстве не успел прочитать. Я больше люблю про что-нибудь жизненное. До книг руки никак не доходят, все – работа, работа… Кстати, мне ни одной книги про танкистов не попадалось. Пехоте больше всех повезло, потому что она – на виду. Я вот всю Европу прошел, а видел-то ее лишь через смотровую щель. Вступим в освобожденный город, жители забрасывают нашу колонну цветами, и опять же все почести достаются пехоте, которая сидит на танках. Мне, водителю, нельзя бросить рычаги управления и хоть на минуту высунуться в верхний люк. Так вот и в книгах танкист получился незаметным.
– А я вас сразу узнал, – сказал Санька, – вы комбайнер Васильев, про которого часто пишут в газете.
– Пишут. Правда, и другие не хуже меня работают, но у меня есть простой и надежный секрет, – с ласковой хитрецой улыбнулся Васильев. – Технику надо знать назубок. Дали тебе машину – прощупай ее, прослушай, как врач прослушивает этой самой трубочкой, чтобы – ни сучка ни задоринки. Скажу без хвастовства, в любой машине разберусь: у меня это – от отца. Тот был первым трактористом здесь в Ермаковском эмтээсе, работал на «фордзонах» да «джонзирах». Кажется, году в тридцать втором получили комбайны «оливер», тоже из Америки, в разобранном виде, так, кроме него, никто не мог собрать.
Санька болезненно поморщился, поворачиваясь на бок, Васильев помог ему и, сунув в пижаму папиросы, направился к двери:
– Пойду покурю на вольном воздухе, а то разговорился, одному-то не с кем было словом перемолвиться.
Тихо стало в палате. Большущая сизо-черная муха ворвалась в окно, загудела, слепо тычась в потолок. Разговор с Васильевым развеял удручающую безысходность вчерашнего дня, Санькины мысли приобрели какую-то устойчивую ясность. Васильев не успокаивал его, он просто по-мужски серьезно и доверительно отнесся к Саньке, как к ровне, и это оказалось более всего убедительным. Шутка сказать, два раза горел в танке! И воевал еще после этого, и в колхозе работает за двоих; другой бы прикрывался тем, что пострадал на войне. Теперь Санька знал, что его беда поправима, с этого дня, с этого часа он решил воспитывать в себе волю.
Глава тринадцатая. Ленка Киселева
Кончили тосковать ожоги, началась тоска по дому. Лежит Санька, слушает, как лопочут за окном березы, и видится ему Заболотье, поспевшая раньше обычной поры рожь, дедушка Никанор возле нового тына, Андрюшка… За ужином собирается вся семья, пьют чай, делятся дневными заботами – без него, без Саньки. Так бы и махнул напрямик больничным садом, через забор – да в чистое поле…
– Кукареку-у! – Голос тоненький, девичий.
Кто это забавляется?
Оглянулся и оторопел от удивления: Ленка Киселева скалит мелкие беличьи зубы, озорно выглядывая из-за подоконника. А рядом торчит Валеркин вихор.
– Длинный, вылезай! Вижу.
Валерка тоже блаженно сияет, словно пришли они не больного навестить, а позвать на рыбалку или по ягоды.
– Как ты тут? Все лежишь или можно вставать?
– Нельзя, бинты еще не сняли.
Санька приподнялся на локте, торопливо застегнул болтавшуюся на нем пижаму, почему-то конфузясь перед Ленкой за свой больничный вид, будто арестант.
– Больно? – спросила она.
– Теперь прошло.
– Хочешь яблоков? Вкусные, это мы у Малашкиных наколотили с той яблони, у бани.
Нет такой яблони в Заболотье, которую Санька не помнил бы на вкус: стоит откусить яблоко, безошибочно скажет, откуда оно. Сладкой показалась Саньке малашкинская боровинка, редко удается отведать ее, потому что весь август Захар спит в предбаннике по неприхотливой лесниковой привычке, и ружье при нем – для острастки.
– Малашкин не пугнул вас?
– Он эти дни на Займище дежурит: лес потушили, а болото чадит.
– Покажи газету-то! – Ленка подтолкнула локтем Валерку, тот достал из кармана помятую районку. – Тут про Леню Жердочку, как он на пожаре отличился, и про тебя сказано.
Санька мельком глянул на портрет Леонида Евдокимова и на заголовок «В борьбе со стихией», положил газету на тумбочку:
– После прочитаю. Что в деревне нового?
– Камень и песок дорожники возят с Попова ручья! – спохватился Валерка и возбужденно заморгал глазами. – Дорогу туда наладили. Прямо против деревни сгружают.
– До малинников, где украинцы рубили лес, можно на машинах ездить, – добавила Ленка. – Чебаковы вчера бидончик набрали.
Завидовал Санька своим одноклассникам: вольная им воля, лес, река – все для них. Захотели – прикатили в село, вон и велосипеды приставлены к березе. Каково вместо каникул валяться на больничной койке? Лето день за днем уходит, а их уж не так много остается. Тоже оседлать бы сейчас велосипед да промчаться под угор по ермаковскому полю, чтобы – ветер в ушах.
– Как вы нашли окно?
– Дядька сказал, тут на скамейке сидит. Спину подставил солнышку, а она вся в лиловых пятнах от банок.
– Это сосед мой комбайнер Васильев из Телегина. Он мне рассказывал, как горел в танке, – горделиво сообщил Санька и, желая похвастаться знакомством с известным человеком, добавил: – Мы с ним в шашки режемся, вчера двадцать конов сыграли. Принесите мне учебник по русскому и тетрадку, буду готовиться, чем зря время убивать.
– Принесем завтра. До свидания, поскорей выздоравливай.
Покатили березовой аллеей, колесо в колесо, вровень друг с другом. Солнце весело перебирало спицы, пестро мелькало по синему Ленкиному платью, ее короткие косички-рожки встряхивались с каким-то задорным вызовом. Скрылись из виду. У Саньки запершило в горле, почувствовал себя птицей, отставшей от стаи. Глазам сделалось горячо, слезы как бы запеклись и не вышли наружу – их больше не будет, хватит! Что он, девчонка, что ли? Пусть катаются на пару, хорошо им, не знают, как томительно ему в этих белых стенах.
Разглядывая свое отражение в оконном стекле, он уныло сравнивал себя с Валеркой: у того и волосы не рыжие, и губы как губы, и ростом взял. Правда, если разобраться, в нем тоже ничего особенного нет: тихоня, сопит под нос да глазами моргает. Таким всегда везет.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Санька развернул газету. «Механизатор совхоза «Ермаковский» коммунист Леонид Перфильевич Евдокимов не растерялся в трудный момент, рискуя своей жизнью, он вывел из огня горящий бульдозер «С-100», а затем спас пострадавшего на пожаре школьника Сашу Губанова, своевременно доставив его в больницу на своем тракторе, – читал Санька. – Леонид Перфильевич производит впечатление очень скромного, даже застенчивого человека, такие люди готовы на подвиг без всяких лишних слов, ежечасно, а в решающую минуту становятся героями во весь рост».
Перевел взгляд на снимок – не узнать Евдокимова: в хорошем пиджаке, белая рубашка застегнута на все пуговицы, нет на голове замасленного беретика, и волосы кажутся густыми, черными. Очень подмолодил его фотограф. Вот тебе и «табашник» Леня Жердочка! Вряд ли у кого теперь повернется язык назвать Евдокимова по прозвищу. Еще вчера не очень-то замечали его даже у себя в Заболотье, а сегодня – у всего района на виду.
Санька смотрел в окно, размышляя о том, как бы самому избавиться от прозвища. Может быть, позднее, когда станет взрослым, оно отлипнет само собой? Вряд ли. Надо сделать для людей что-то очень значительное, доброе, вот так, как Леонид Евдокимов, как Васильев.
Листья на березах сухо шелестели, казалось, знойная полуденная тяга вот-вот сорвет их и унесет в поднебесье; там, за березами, – полевая дорога, едут по ней Ленка с Валеркой, разговаривают, пересмеиваются. Глаза у Ленки голубые, теплые, с ласковым прищуром. Все-таки обидно было Саньке, будто обманули его в чем-то. Досадливо смахнул с подоконника яблоки, малашкинскую боровинку, раздобыть которую стоило риска.
Глава четырнадцатая. Воспитание воли. Фельдшер Болдырев
– Все, выписался! – торжественно объявил Васильев, вернувшись от врача. – Спина, конечно, побаливает, но это – пустяки, дома долечу.
Он наскоро собрал свои вещицы и «Пятнадцатилетнего капитана» хотел взять, передумал:
– Ладно, дочитывай. Отнесешь в библиотеку сам. Ну, счастливо оставаться! Поправляйся.
Тиснул Санькину руку своей жесткой ладонью и вышел, обрубил хлопком двери выморочную тишину. А ведь какой-нибудь час назад Васильев не собирался домой, они сидели в саду на скамейке, играли в шашки. Случайно взял он у проходившей мимо почтальонки газету, вслух, для себя и для Саньки, прочитал постановление райисполкома о создании чрезвычайной районной комиссии по борьбе с пожарами.
– Из области представителя прислали. Много горит лесу в районе, – озабоченно потыкал пальцем в газету. – Вишь, даже печки топить запрещено и в лес ходить, если не по службе. У нас-то в Телегине все ли добро-здорово?
Но не это сообщение подхлестнуло его, а коротенькая заметка, что началась жатва.
– Ты смотри, ваш Володя Антипкин уже смахнул пятнадцать гектаров! Сегодня еще июнь! Да-а, рожь нынче рано пересохла, к тому же – пожары. Шабаш! Хватит мне здесь прохлаждаться, пойду к врачу.
В палате у Саньки появился новый сосед, незнакомый пожилой мужик, Иван Спиридонович. Он жаловался на ломоту в боку, все прижимал к нему ладонь, вздыхал и морщил темное, как печеное яблоко, лицо, прислушиваясь к своей боли.
Санька от нечего делать чертил на развернутом тетрадном листе карту. Заболотье на ней обозначено самым крупным кружком, как столица, вокруг него – редкая россыпь знакомых деревень, редкая потому, что многих деревень уже нет, остались одни названия, что толку наносить их на карту? С угла на угол по диагонали протянулась Талица, она впадает в Вексу, та еще в какую-то реку чем дальше от Заболотья, тем меньше знает Санька. Но Волгу начертил – небольшой отрезок, что возле города. Постепенно все нашло свое место на небольшом листке: Волчиха волоском прилепилась к левому берегу Талицы, новый гравийно-песчаный карьер, шоссейка и железная дорога… А если взглянуть на настоящую карту, ничего этого и в помине нет, там городам и то тесно.
Прошлой зимой их класс решил заняться краеведением, в основном, сбором материалов по истории села Ермакова; разослали письма известным землякам, комсомольцам довоенных лет, спрашивали как создавался колхоз, как воевали односельчане. Интересно, конечно, но почему-то никто не предложил составить подробную местную карту. Повеселевший от такой догадки Санька откинулся на подушку, взял было «Пятнадцатилетнего капитана» и тотчас положил обратно: надо учить грамматику, если хочешь ходить в седьмой вместе с одноклассниками.
Принялся терпеливо заучивать слитные и раздельные написания приставок в наречиях. Хоть бы правила были понятные, а то, легко сказать: проверяйте по словарю. Где его возьмешь, словарь-то? В конце учебника тоже приведены слова, для которых нет правил. Пожалуй, надо переписывать их в тетрадку, так лучше запоминается. Не было бы этого хвоста, читал бы сейчас в свое удовольствие книгу.
На самом интересном месте остановился, где Дик, потеряв отца, принял командование судном, вдали от земли, в открытом океане. Ведь он немного старше Саньки. О таком даже мечтать невозможно. Да еще на судне – опасный негодяй кок Негоро. Что он замышляет? Зачем потребовалось сбивать с курса корабль? Так бы и подсказал Дику…
Опять лезет в голову книжка, а не учебник. Может быть, плюнуть на все да в сторону всякие правила? Плохо запоминается в такую жару, рассуждал Санька, но все-таки стал переписывать наречия и повторять их вслух:
– Набок, на глазок, надвое, на лету, нараспев…
Скучный перечень, только Санька дал слово, что не прикоснется к роману, пока не повторит еще предлоги и союзы.
По коридору изредка прошлепает кто-нибудь из больных, прострочит каблуками проворная медсестра Надя. В палате – немота, каторга, горячий полуденный воздух колышет занавеску; прихваченные ранней желтизной березы поникли – все нет дождя, высохла земля, трава в саду измученная, пожелклая. Настоящая жизнь совсем рядом, за линялым зеленым забором, где каждый день гоняют в футбол сельские ребята, и сейчас слышны тугие удары по мячу, взрываются крики, когда забивают гол. Э-эх!
– Пишутся раздельно следующие производные предлоги: в течение, в продолжение, по причине, в целях…
Дверь пробренчала старинными медными шпингалетами, по-хозяйски уверенно вошел Илья Фомич, раскрасневшийся, с потными подтеками на мясистой шее.
– Ты чего тут долдонишь? С грамматикой, что ли, не в ладах? – понятливо кивнул на учебник.
– Скоро пересдавать.
– Оно, брат, зимой-то сноснее учиться, чем летом. – Вытер рукавом халата лоб, присаживаясь на табуретку. – Значит, дела твои пошли на поправку. Перевязывали утром?
– Ага.
– Денька через два снимем бинты. – Болдырев повертел в руках Санькин учебник, с пренебрежением бросил его на тумбочку. – Кто у вас преподает?
– Виктория Борисовна.
– А-а, знаю-знаю! Моей Иринке тоже все тройки ставит. Я так скажу, ум-то нужен не только в учении, а и в натуральной жизни. Верно, Иван Спиридонович?
– Известное дело, – согласно кивнул Санькин сосед.
– Возьму с себя пример, не учением – практикой взял. Грамоты не шибко много, четыре ступени.
– Всего четыре? – удивился Санька.
– Четыре.
Болдырев затрясся от смеха, в глазах появился какой-то загадочный блеск, словно он показал Саньке ловкий фокус. От фельдшера попахивало спиртным, потому он был сегодня особенно разговорчив. Грузно повернулся на табуретке к другой койке, спросил мужика:
– Ну, что вздыхаешь, Спиридонович?
– Да не вовремя занедужил, прихватила какая-то лихоманка. У пчел нынче взяток богатый, едва успеваем качать мед, а теперь не знаю, как там без меня управится матка? Мало ли с ними возни.
– Сколько ульев-то держишь?
– Двенадцать. Этта из райпотребсоюза приезжала ко мне машина: больше, чем на тыщу сдал меду. Коли потребуется, в любое время приходи, Илья Фомич.
– Спасибо.
– Только бы поправиться.
Болдырев неторопливо переминал пальцами впалый живот мужика, тот с надеждой следил за лицом фельдшера, как будто он мог сию минуту нащупать злополучный недуг и самым легким способом обезвредить его.
– Как схватило, я думал, пендицит.
– Нет, аппендицит в другом боку. Мне кажется, поднял лишнего.
– Всяко приходится. Неделю промаялся, говорю зятю; вези в село, Илья Фомич посмотрит. А тут вроде слышно было, что ты на пенсию пошел?
– С весны уж оформил, только думаю поработать еще. Тридцать лет на своем месте, попробуй копнуть – глубоки корни. Некоторые пытались, дескать, образование по нынешним временам не соответствует, пора посторониться, да осеклись. Больница натурально держится на ком? – хвастливо заявил Болдырев. – Думают, врач всему голова. Сколько их сменилось? Этот тоже не надолго зацепился здесь, уедет. А Болдырев останется!
– На молодых, конечно, какая надежность! – поддержал пчеловод.
– Я практику натурально проходил на войне, в медсанбате, поскольку к строевой был не годен – плоскостопие у меня, нога, как доска. Изъян невелик, но, видишь, выручила такая природность: живой-невредимый остался. Пришел с фронта – сразу взял прицел на больницу, потому как в колхозе тогда зарабатывали дырку от бублика. Вон сосед мой, Степанович, тянул эту лямку без побегу, хором каменных не нажил, а лежит теперь здесь, – показал большим пальцем за стенку, – натурально плох. Многие тогда кинулись в город – решетом звезд ловить. В жизни можно иметь разумение и без этого самого, – снова убежденно поколотил по учебнику. – Не от всякой учебы – прок. Приехал сын у Ивана Петрушина, спрашиваю, как жизнь. Хорошо, отвечает. А зарплата? Сто десять рублей. Нынче доярка вдвое больше получает, дак нешто стоило до тридцати годов учиться, мозги сушить? Эх, думаю, инженер ты – одно название!
Илья Фомич насмешливо сузил глаза и, покачивая головой, словно бы жалея незадачливого инженера, вышел из палаты.
Раньше Илья Фомич успокаивал Саньку своим присутствием, сейчас же он почувствовал облегчение, когда фельдшер захлопнул дверь. Представилось умное лицо молодого врача с внимательными черными глазами в тонкой оправе очков. Почему фельдшер с таким злорадством говорил о нем? Сам остался неучем, вот и завидует, других на свою мерку примеривает. Расхаживает, как боров, по больнице, считает, самый главный тут. Еще книги пошвыривает, уже с раздражением думал Санька, снова открывая учебник.
– В предлогах «в течение, в продолжение, вследствие» на конце пишется… – продолжал упрямо заучивать он.
Гулевая тучка пригасила солнце, крупным дождем окропила больничный сад, по железной крыше будто бы горох посыпался. Березы сначала встрепенулись на ветру, но быстро угомонились, и дождь выдохся, сеялся скупо, лениво, не дотягиваясь до пожухлой травы, зато листья на деревьях вспыхнули глянцем, призывно дохнуло в окно минутной свежестью.
Все азартнее нарастали крики ребят, соблазнявшие Саньку посмотреть, хотя бы через забор, на игру в футбол, а на тумбочке лежала книга про пятнадцатилетнего капитана – протяни руку и возьми.