Текст книги "Санькино лето"
Автор книги: Юрий Бородкин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Глава девятая. Встреча с Волгой
Удачливые дни приходят всегда неожиданно. Еще утром думал ли Санька, что поедет в город? Нет, конечно. Дальше села он нигде не бывал. А сейчас сидят они с Валеркой в высокой кабине «ЗИЛа», притряхиваются на мягком сиденье, жадно смотрят во все стороны. Машина неутомимо рвется вперед, как бы проглатывая ровную ленту дороги, где-то в конце ее – город, Волга, неведомый мир. От скорой езды, от предчувствия какого-то праздника дух захватывает.
Другой шофер ни за что не согласился бы взять их в город, а Гоша взял, действительно легкий у него характер. С ним и разговаривать можно по-свойски. Весело поглядывая на ребят, он несколько раз принимался напевать песенку про Север:
Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром рано
И стремительно ворвемся
Прямо в снежную зарю…
Он сам жил на Севере, в Норильске, работал и а сорокадвухтонном рудовозе! Морозы, говорит, там – градусов пятьдесят. Гоша еще молодой, а бывалый, в армии генерала возил на легковушке.
– Ну, если спохватятся вас родители, получу я тогда нагоняй!
– Лишь бы к вечеру быть дома.
– К вечеру будем.
Все чаще проскакивали встречные машины, воздух в такие моменты рвался, как полотно; Санька невольно крепче сжимал железную ручку, будто их самосвал могло отмахнуть в сторону.
Вот и железнодорожная станция, вся опутанная электропроводами. Маневровый паровоз бегает по запасным путям, белым, как пар, дымом попыхивает. Пока стояли на переезде, прошел электропоезд, торопливо тарабаря на стыках рельсов колесами. Санька с Валеркой ни разу не видели поездов, принялись наперебой считать вагоны, спутали друг друга. Вагоны были все одинаковые светло-вишневого цвета, с какими-то крупными надписями на боках; пассажиры спокойно, как дома, сидели, облокотившись на столики, пили лимонад, они казались счастливыми людьми.
– В Москву пошел! – сказал Гоша. – Это – скорый, кажется, «Россия», от самого Тихого океана катится.
Поезд, не сбавляя хода, промелькнул мимо станции: конечно, все эти люди торопятся в Москву по очень важным делам, и нет никакой необходимости останавливаться на каждой станции.
Полосатая жердь шлагбаума отпрянула вверх, освобождая путь, машина снова набрала скорость, пожалуй, не тише, чем поезд – стрелка спидометра ползет к восьмидесяти. Одна за другой отстают деревни, совсем не такие, как Заболотье: дома двумя порядками выстроились вдоль шоссе, хвастливо принарядившись в резные наличники. От станции до города еще семьдесят километров, все дальше остается родной дом, подбирается беспокойство, а вдруг что-нибудь случится в дороге? И нельзя поделиться Саньке с Валеркой своими опасениями, потому что при Гоше стыдно заводить такой разговор. Но сильней всякой тревоги манящее чувство новизны, открывающейся перед глазами ребят и ждущей их впереди.
– Чего делать-то в городе будете? – спросил шофер, наверно, и сам вначале не думавший об этом. – Мне на автобазу надо да домой заскочить: часа два у вас в распоряжении.
– Просто так погуляем, посмотрим.
– Первый раз в городе, все равно что в лесу, заблудитесь. Где вас разыскивать? И себя и меня подведете. Давайте так договоримся, оставлю я вас на набережной, и никуда оттуда – ни ногой.
– Ладно, – согласились ребята, желая увидеть прежде всего Волгу.
Начался асфальт, слегка залоснившийся от жары, гладким половиком стлался он под колеса. Лес поредел, отодвинулся далеко в стороны, открывая взгляду покатые поля, речные косогоры, луга, окутанные фиолетовой дымкой созревших трав. С какого-то холма на мгновение показался и сам город – вспыхнул белокаменной окраиной новых домов и утонул за перелеском, осталась маячить лишь телевизионная вышка.
Скоро самосвал очутился в сплошном потоке автомашин, медленно, с остановками тянувшемся по улице, даже гул мощного зиловского мотора потерялся в общем городском шуме. Пестрые толпы людей сновали по тротуарам от магазина к магазину, Санька устал читать вывески. Выехали на площадь, справа возвышалась какая-то башня, слева огородились белыми колоннами старинные торговые ряды, здесь было еще более многолюдно. Машина покатилась под гору и остановилась, тяжело вздохнув тормозами, против столовой.
– Небось попротряслись? – догадливо улыбнулся Гоша. – Пошли обедать.
Он взял всем по борщу, котлетам и бутылке лимонаду; обед казался вкусным, не таким, как привычная домашняя еда, особенно понравился ребятам лимонад, жгуче-сладкий, прохладный, наверно, из холодильника. На янтарные стенки стаканов красиво липли белесые пузырьки воздуха и почему-то не всплывали кверху. Пили не спеша, растягивая удовольствие, не хуже тех пассажиров скорого поезда…
Набережная оказалась в двух шагах от столовой. Гоша вывел на нее ребят, еще раз наказал:
– Гуляйте по берегу и никуда не уходите, часа в четыре я буду здесь.
Волга! Санька с Валеркой замерли у чугунной ограды, оглядывая солнечную ширь воды. Ее рябило, и оттого вдали река казалась светлой, как расплавленное олово, а рядом, под берегом, она пугала медлительной тяжестью зеленоватых волн, набегавших от пароходов; волны чмокали о промасленный дебаркадер, с шипением наползали на промытый песок и скатывались назад взмыленные, с гребешками пены. Течения совсем не заметишь, настолько величава и спокойна она, мать всех русских рек.
– Ракета! Смотри! – Санька привстал на ограду.
– Это – «Метеор»! – успел прочитать Валерка, когда стремительное судно не проплыло, а пролетело мимо, взметая за кормой водяную пыль и, быстро сжимаясь в размерах, скрылось в слепящем сверкании стрежня. – На подводных крыльях, видал, почти все дно торчит.
– Такой мог бы по нашей Талице пройти.
– Там одни изгибы да перекаты. Володька Чебаков попробовал мотор к лодке приделать, и то два винта за лето обрубило.
Они прошлись по набережной сначала влево, где полого горбатился мост – машины и автобусы, как игрушечные, сновали по нему, – потом повернули обратно. С другого конца набережной был виден монастырь, примыкающий своими стенами к самой Волге, над стенами вознеслись золоченые шлемы соборных куполов, жарко отражая солнце.
Громадный теплоход-трехпалубник, стоявший у причала, несколько раз басовито гукнул, подгоняя запоздавших пассажиров. Вода взбурунилась за кормой, но теплоход все не трогался с места, только отбивало и разворачивало его течение. Над всей волжской ширью, над набережной зазвучала музыка, как будто в праздник, потому что люди, плывшие вниз по Волге, действительно отдыхали, любуясь, как медленно разворачиваются все новые и новые берега. Сколько городов встретится им!
Сейчас они стояли на палубах вдоль борта, махали, наверно, просто так, от хорошего настроения, всем, кто остался на берегу, и Саньке с Валеркой.
Белые чайки провожали белый теплоход, они медленно, словно бы в такт музыке, качали крыльями, некоторые отставали, садились на воду отдохнуть. Музыка уплывала вниз по течению, гасла, и почему-то ребятам стало немного грустно, как будто «Дмитрий Пожарский» должен был взять их с собой. Они зачарованно смотрели ему вслед, туда, где река сливалась с небом, и думалось Саньке о том, что Волга вобрала в себя сотни рек и речек, чтобы стать такой могучей, и Талица, и Волчиха пульсируют в ней, добавляют силы.
Забыли про Гошин наказ – потянуло в город. Поднялись по широкой бетонной лестнице на бульвар и дальше – до самой площади, где снуют машины, пыхтят пневматическими дверцами автобусы и множество нарядных людей возле торговых рядов.
– Как будто выходной день и работают одни продавцы и шоферы, – заметил Санька.
– Так кажется. Город-то велик. Смотри, поливалка! Улицу моют, как пол.
Машина с цистерной двигалась вокруг площади, впереди, из узких щелей, били плотные и белые, как молоко, струи воды. Прохожие отшатнулись, зазевавшихся ребят обдало порывом ветра и водяной пылью. Асфальт после такой промывки сделался стеклянно-гладким, от него поднимался теплый парок, так что хотелось сбросить ботинки и прошлепать босиком.
Обошли все магазины в торговых рядах. Чего тут только не было! Особенно заинтересовали принадлежности для охоты и рыболовства. Ружья, поводки для собак, перочинные ножики, спиннинги, бамбуковые удилища, всевозможные крючки, лески, поплавки. Сколько бы всего можно накупить… Пошарили в карманах – лишь двадцать копеек нашлось у Валерки.
А рядом оказался еще один удивительный магазин – «Природа», где продавали певчих птиц и разноцветных, радужно-красивых рыбок со странными названиями: петушки, гуппи, жемчужное гурами, скалярии. Рыбки грациозно плавали в зеленоватых аквариумах, они казались сказочно неправдоподобными.
– Их бы развести в нашей реке, – сказал Санька.
– Что ты? Они сразу погибнут, это ведь южные неженки.
– Щуки да окуни, пожалуй, их слопают.
Насчет рыбок верно, им и в аквариуме неплохо, а вот птиц жалко. Увидел Санька знакомых чижей, щеглов, зеленушек, зябликов, вспомнил, какое приволье им в заболотских лесах. Эти тоже летали на свободе, но попались на приманку птицелова и теперь тоскуют в клетках-тюрьмах. Всех бы, до одной, выпустил.
После магазинов ребята забрели в парк, он был неподалеку. Их внимание привлекло гигантское колесо обозрения: вот когда пригодились Валеркины двадцать копеек!
Дежурная старушка закрыла дверцу качающейся люльки, и она медленно поплыла вверх. Посреди люльки – руль, можно перебирать его руками и крутиться в любую сторону. Выше, выше… Остался внизу парк как на ладони, открылся город с муравьиными потоками пешеходов и машин на улицах-ручейках. Отсюда были видны необозримые волжские дали, терявшиеся в знойном полуденном мареве, пароходы казались неподвижными, словно впаянными в оловянную гладь. Было захватывающее ощущение полета. Впервые Санька так непосредственно почувствовал величие и огромность земли…
Два часа промелькнули незаметно, когда опомнились, было уже четверть пятого. Надо бы пулей мчаться на набережную, да по многолюдным улицам бежать не так просто: вдруг остановит милиционер, скажет, что носитесь сломя голову, будто у себя в деревне? И Гошу подвели и себя наказали. Неужели он уехал? Что тогда делать? Даже когда заблудились в лесу, ребята не чувствовали себя так растерянно, как сейчас.
Гоша не уехал. Он стоял около чугунного парапета, держа в руках два мороженых. Подал их Саньке с Валеркой.
– Ну, друзья, напугали вы меня! Где же пропадали?
– Мы недалеко тут…
– Я уж решил, подожду немного да через милицию объявлю розыск. Ешьте скорее мороженое, а то растает. Теперь по коням – и домой.
Машина поднялась вверх по городским улицам, на каком-то повороте Волга еще раз сверкнула на прощание и скрылась за каменной стеной домов. Скоро и город миновали, единственное, что напоминало о нем, была вафельная корочка мороженого, которую Санька почему-то не съел сразу, поберег. В кабине пахло одеколоном: Гоша успел переодеть рубашку, постричься и подправить свои щегольские усики, словно ехал на свидание.
Снова лента шоссе наматывалась на колеса, плыли стороной косогоры и перелески, оставляя в душе какую-то плавную музыку, похожую на ту, которая сопровождала теплоход. Саньку она убаюкивала. Когда проехали через станцию, и солнце припало к земле, он уже не мог одолеть дремоту. Чудилось ему, будто снова кружатся они с Валеркой на колесе, а внизу стоит и переживает Гоша, машет им рукой, чтобы скорей спускались. Люльку сильно раскачивает: вот-вот оторвется, полетит с грохотом на землю…
– Саня, опять кимаришь? – дергал его Валерка.
– И не подумал.
– А сам валишься мне на плечо, как сноп.
Очнувшись, Санька некоторое время таращил глаза в боковое стекло, сон опять облепил его будто бы ватой, он слышал, как Валерка насмешливо сказал шоферу:
– Во, пожалуйста, снова губы развесил!
Он уже не смог выпутаться из паутины сна, подхватило и понесло каким-то бережным течением; перед глазами кружили белые чайки, солнце переливчато играло на воде, а Волга была настолько широкой, что пропал из виду другой берег. Долго еще будет жить в Саньке это удивление перед городом на великой реке, пока он не станет взрослым и, может быть, сам окажется горожанином.
Глава десятая. Пожар
Такого лета не припомнили старики. Дождя не было с середины июня, в прудах вода пошла на убыль, и огороды каждый день поливать надо. Утром траву скосят, а вечером уж сено готово – мечи в стога. И сенокос в разгаре, и рожь пожелтела, пересохла раньше времени, поговаривают про жатву, дескать, зерно потеряется.
Дымной гарью заволокло деревню, даже в избах устоялся какой-то овинный запах – горит Займище, сухое болото в полутора километрах от деревни. Бульдозеристы с дорожного строительства пробили вокруг него просеку, окольцевали земляной полосой. Такую же полосу пропахал на задах поля Леня Жердочка. Если огонь перекинется с болота на лес и доберется до ржи – деревня пропала. Каждый день разговор об этом, в районной газете тоже пишут о пожарах: в Ермакове сгорели три избы, в Судилове – сенной сарай с лошадью.
Сегодня отец взял выходной, чтобы закончить тын, последние два звена осталось загородить; красиво получается, тычинка к тычинке – на подбор, столбы смолевые, кряжистые, сверху затесаны «домиком». Согнувшись над бревном, отец выбирает стамеской пазы, что-то поет вполголоса – это у него привычка, когда работается с настроением. Майку снял, спина красная, как арбуз, такая природа губановская – не пристает загар. Санька сам сколько раз пробовал загорать, никакого толку, лишь кожу сгонит чулком. Он любит работать с отцом, рядом с ним всегда чувствует себя уверенней, взрослей.
Отец садится на бревно к деду Никанору, вытянув правую ногу, шарит в кармане папиросы. Курить он устраивается поудобней, облокотившись на колени и свесив засмолившиеся ладони.
– Все горит? – Дедушка указал падогом в сторону Займища.
– Горит.
– Хоть бы дождя бог дал. Экая сушь! С болотом шутки плохи, в тридцать четвертом годе так-то горело до самого снегу. Дежурит там кто-нибудь?
– Малашкин.
Над лесом пухнет ядовито-густая дымная завеса, что-то сегодня сильней разгорелось. Огня нет, потому что болото горит, изнутри, дышит этой сизой хмарью, как адово место. Дедушка, наверно, не видит дыма, лицо его бесстрастно, а вот отцу будто бы глаза щиплет, прищурился, лоб свел в гармошку, на заветренных скулах ржаво искрится двухдневная щетина. После бани побреется, свалявшиеся волосы станут золотисто-рассыпчатыми, весь он помолодеет.
– Надень рубаху, ужо реветь ночью будешь, – посоветовал дедушка.
– Ничего, в бане отмякнет. Ты пойдешь?
Старик отрицательно помотал головой:
– Без меня идите, я в другой раз.
Ему, конечно, хочется в баню, но она далековато, на задах, без помощи не дойти, чтобы не быть обузой, сам установил – через одну субботу моется.
– Дедушка, тебе жарко, наверно, в валенках-то? – спросил Санька.
– Старая косточка любит тепло. Моим ногам, брат, в свое время досталось и холоду и сырости, теперь ничем не согреешь. Прежде ведь какая обутка была? Мужики, бывало, в Питер поедут на заработки, а я круглый год – в лесу, никуда из Заболотья.
– И Волгу ни разу не видел?
– Нет. Где родился, там и пригодился. Это теперь взяли моду порхать туда-сюда.
Санька не разделял дедовой гордости. Прожить почти век и не побывать на Волге?! Он, например, побывал и нисколько после этого не меньше любит свое Заболотье, он должен знать, что делается на земле, видеть ее своими глазами.
– Сань, а ты кем будешь? – шутливо спросил отец.
– Не знаю.
Он и в самом деле не знал, потому что хотелось стать и охотником, как дедушка, и шофером, и капитаном теплохода – белый китель, белая фуражка с кокардой…
– Ну, ясно, не плотником. Все стремятся куда-нибудь повыше, дескать, зря, что ли, учились. А топорище сумеешь сделать?
– Сумею, – поторопился согласиться Санька.
Недолго думая отец сходил в избу, принес половинку березового кругляша. Пробуй! Может быть, когда-нибудь пригодится.
Оказалось вытесать топорище не так просто. Вертит Санька заготовку и той и другой стороной: тут древесина задирается, тут выщербнулся сучок, тут слишком глубоко взял. Надо сделать пологий изгиб, на конце – выемку и скос и чтобы все было гладко, овально. Не получается как следует, хоть семь потов пролей. Отец уж к последнему пряслу прибил поперечины, Санька сопит, торопится навести лоск, соскабливает неровности осколком стекла.
– Ну как, готово?
Отец перекладывает из руки в руку неуклюже-шероховатое топорище, смеется, морщинки сбегаются к краешкам глаз:
– Таким топорищем враз кровяные мозоли набьешь.
Дедушка тоже запрятал под лохматыми бровями усмешку, еще более сурово оценил Санькину работу:
– Первоучину в печке жгут. Вон подай матери на растопку.
Подошла мать. Они с Андрюшкой сушили сено и топили баню.
– Три копны нагребли, принести надо. Как раз к тому времю баню скрою.
В глазах матери много доброты, она довольна новым тыном, довольна тем, что вся семья в сборе, всяк при своем деле, что скоро – баня, которая сулит небольшой роздых в хлопотливом беге летних дней.
Санька с отцом несли вторую копну, когда деревню взбудоражил испуганный крик Марьи Сударушкиной:
– Лес горит! Бабы-ы, гори-ит!
Бросили носилки. Возле тына народ собирается, размахивают руками, галдят. Огонь то спрячется, то зловеще взметнется над лесом, отталкивая густой черный дым, как будто время от времени подплескивают керосину. Дважды донеслись выстрелы: Захар Малашкин звал на помощь.
Отец подхватил топор, побежал. Санька устремился было за ним, но мать остановила его:
– Помогать, в случае чего, будешь. Дедушку-то хоть на носилках неси.
– Сгорим ведь, если до поля дойдет! Рожь кругом! – слезливо причитала тетка Марья.
Леня Жердочка, ссутулившись в кабине, погнал «Беларусь» к Займищу; из села пропылила пожарка. Чем они там помогут?
Горящий лес водой не зальешь, и нет ее поблизости. Огненные языки угрожающе выхлестываются из-за леса. Жутко. Но так и подмывает сорваться с места, пуститься вдогонку за мужиками.
Появился председатель сельсовета Крюков Михаил Васильевич, сохранивший во всяком деле фронтовую хватку и распорядительность, принялся раздавать команды:
– Чего рты разинули? Сгореть хотите? Живо соберите старух и ребятишек, сюда, к машине!
– Как же деревню-то оставим?
– Хватит разводить турусы на воде! Я сказал, стариков и ребятишек, в крайнем случае, вывезем. Остальные – все на пожар! Лопаты захватите!
Паника началась: причитания старух, суматошные крики. К машине подносили узлы с одеждой, корзины с посудой, ведра, а кто-то додумался прихватить даже грабли.
– Куда тащите всякое барахло! – горячился Крюков. Подбежал к тыну Губановых, поторопил деда Никанора: – Чего, дед, не шевелишься? Пойдем-ка в мою машину!
– Ты бабам указывай, а меня оставь в покое: с места не стронусь!
Крюков хотел взять его под руку, старик враждебно кольнул его взглядом и палкой пристукнул:
– Не тронь! Здесь останусь, и – шабаш!
– Вот поговори ты с ним, чертом сивым! – сердито тряс кулаком председатель. – Если шибко артачиться будешь, силой посадим в машину.
С решительной готовностью ко всему старик стоял, опершись обеими руками на палку, не испытывая ни малейшего страха за себя. Не будет Заболотья, значит, и ему пришел срок… И все-таки в нем была не понятно чем подсказанная уверенность, что, если он останется здесь, тогда и дом сохранится.
Деревня притихла, точно участь ее была уже неотвратима. Ребята и те присмирели, забравшись в кузов машины. Старухи кучкой стояли возле, загипнотизированно смотрели, как выхлестывается над лесом огонь и чадит черным дымом. Вздыхали:
– Ветер-то в какую хоть сторону?
– К Починку, кажется.
– На деревню бы не повернул.
– Я гляжу, ка-ак пыхнет…
– Ой, матушки мои, что будет? Прогневили бога, – пророчествовала Куприяниха.
Знойно. На небе – ни малейшей тучки. Бедой пахнет. Чего торчать со старухами? Санька поманил пальцем Валерку:
– Бежим на пожар!
– Бежим!
– Ты куда? Или не обойдутся там без вас? – окрикнула мать.
– Я с папой приду.
Ничего не сказала, значит, разрешила. Санька земли под собой не чует, так хочется поскорей скрыться во ржи, чтобы мать уже не могла удержать его. Оглянулся – Ленка Киселева прискакивает за ними, этой только и не хватало на пожаре!
Опушка леса. Сильно пахнет гарью, пепел крупными снежинками оседает на землю. К Займищу первым, наверно, пробился бульдозер с дорожного строительства – видны гусеничные следы. Пожарная машина и трактор дяди Лени прошли за ним.
Осталось пробежать совсем немного, сердце взвинчивается на какую-то предельную высоту и, кажется, вот-вот сорвется. Сквозь тракторный скрежет слышны крики людей; елки вспыхивают как порох, с яростным треском, пламя гудит, будто внутри пожара мечется ветер.
Здесь и шофер Гоша, и дорожный мастер, он по старшинству распоряжается, размахивая короткими руками. К нему подбежал растерянный тракторист, молодой парень, чуть не со слезами на глазах, губы дрожат.
– Мокеич, бульдозер я бросил! Огонь обошел меня, совсем задохнулся в дыму, на дерево напоролся. Чего делать?
– Э-эх! – с досадой поморщился мастер. – Куда тебя, недотепу, черт понес?
Леня Жердочка облился с головы до ног водой около пожарной машины и метнулся на выручку бульдозера.
– Стой! Бак может взорваться! – кричали ему, но не остановили.
На какое-то мгновение все отвлеклись от пожара, ждали, что будет, переживая за Евдокимова. Медлительно-долгие минуты. Пожирающий треск огня. И, наконец, мощный бульдозер вырвался из дыму, стряхивая с себя обломанные подгоревшие сучья. Евдокимов выпрыгнул из кабины, как из жаровни, от мокрой одежи валил пар. Еще раз облили водой…
– Просеку надо прочищать, валите деревья! – пытался перекричать дорожного мастера Захар Малашкин. – Бабы, лопатами шуруйте! Низовой огонь только землей и остановишь.
Кажется, по всему лесу стучат неутомимые топоры. С тяжелыми вздохами падают на землю еще не успевшие вспыхнуть елки. Бабы торопятся вскопать неподатливый дерн лопатами: куда ни ткни – везде корни. Огонь подбирается близко к ним, дважды отбивали его из пожарного шланга. Кончилась вода, только в деревне из пруда можно опять накачать цистерну.
Все же не успели соединить новую земляную полосу, и как раз в этом месте рухнула горящая сухара. Трава от нее тотчас взялась, огонь стал распространяться в разные стороны, грозил перекинуться через прогал к березняку.
Отец Санькин рубил еловые лапы, а Малашкин, повесив ружье за спину, совал их каждому в руки и ребят поставил держать фронт против огня. Ползет, извивается языкасто-красная волна, Санька хлещет ее, как гадюку; духотища, дым выедает глаза. Неподалеку Ленка орудует еловой лапой – ну и пигалица!
У Саньки лапа обтрепалась, схватил другую. Увлекся и не заметил, как огонь подкрался по траве к самым ботинкам, опомнился только тогда, когда ошпарило ноги – загорелись брюки. Он заметался в дыму, закричал от боли на весь лес:
– А-а-а!
– Саня! Саня! – Валеркин голос.
Кинулся к нему, уже выскочил на чистое место, а огонь кусается, терзает ноги, словно стая разъяренных собак. Леня Жердочка оказался раньше всех возле Саньки, когда он катался по земле, своей мокрой спецовкой прикрыл ноги. Отец растолкал столпившихся вокруг Саньки людей, взял его на руки.
– В больницу надо, неси скорей к трактору! – велел Евдокимов.
Тесно в кабине, отец посадил Саньку, а сам бежит за трактором. «Беларусь» старательно тарахтит, встряхиваясь на корнях и валежниках.
Слезы застилают от Саньки весь мир, он ревет в голос, испытывая адскую муку, словно огонь еще сильней продолжает терзать ноги. Хочется выпрыгнуть из этой тесноты, какой-то спасительной прохладой успокоить боль, броситься бы в воду.
У дороги пересели в машину директора совхоза, приехавшего на пожар. Отец не ругал Саньку, он все хотел успокоить его, гладил по голове, как маленького. Стыдно было перед ним и шофером, обидно за свою оплошность, но слезы невозможно было унять, а когда очутился в больнице, и совсем испугался, будто врачи должны были сделать еще больней. Саньке казалось, что теперь он навсегда останется калекой, именно эта безысходная мысль душила его обидой.