Текст книги "Мой марафон"
Автор книги: Юрий Хазанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
«Кап, иди сюда!»
В автобусе, когда ехали из лагеря в город, Вове и Тоське пришлось потесниться на сиденье: третьим с ними был Кап. И занял он лучшее место – у окна. Сидел и, конечно, смотрел в окно. Ему и горя мало: он ведь не мог знать о предстоящем расставании... А Вова знал. Знал и старался не думать о нём, но всё равно сто раз подсчитывал, когда же дядя Семь должен приехать из своего санатория. Подсчитав сто первый раз – уже теперь в автобусе,– Вова сказал:
– Может, он заболеет?.. Простудится... Позавчера в лагере какой дождь был, помнишь? В городе, наверно, тоже.
– Кто заболеет? – спросил Тоська.
– Тогда он не сможет с Капом гулять и у нас его оставит... дядя Семь.
И Вова положил руку на чёрное пятно, похожее на карту Африки, но Кап даже не обернулся – ещё бы, ведь у обочины дороги стояла большая серая собака и, наверно, с завистью глядела, как он катит в автобусе.
– Заболеет, а потом опять выздоровеет,– сказал Тоська.– И всё равно заберёт... Надо знаешь что, украсть!
– Чепуха,– сказал Вова.– А он придёт в гости и увидит. Да и мама не разрешит украсть.
– Не дома! – Тоська перешёл на шёпот.—Не дома держать, понимаешь? А где-нибудь в подвале или в сарае.
– Придумал тоже,– сказал Вова и приподнял правое Капино ухо, а потом отпустил, и оно шлёпнулось обратно, как блин на сковороду.
Кап скосил на Вову свой карий глаз – мол, что это ещё за баловство? – и опять уставился в окно: ведь на телеграфных проводах сидели сороки и говорили, конечно, про него. А Вова стал думать о том, что никто уже теперь не ткнёт утром тапочку прямо ему в лицо, не лизнёт в нос, не сунет лапу – держи, и всё тут... Никто не положит к его ногам мячик, или палку, или клизму и не залает: ну, кидай же скорей, я принесу!..
Тоська уже давно что-то говорил.
– ...понимаешь? – услышал Вова.– Он подумает на Капа и выгонит его. А мы возьмём.
– Почему выгонит?
– Я же говорю: заберёмся к нему в комнату и что-нибудь там испортим. Шкаф изрежем, у меня нож знаешь какой... Или там плащ порвём... немного совсем. А он решит, что это Кап...
– Кап ни за что так не сделает,—сказал Вова.—Возраст уже не такой. И вообще нечестно на него валить...
К ним подошла Тата. Она пробралась через весь автобус, чтобы погладить Капа.
– Будем к тебе в гости ходить, да? – сказала она.– Дядя Семь разрешит.
А Вове от этих слов захотелось плакать.
И вот наконец они в городе. Вову встречает папа с каким-то незнакомым толстым мужчиной в очках. Да это же дядя Семь! Ну и растолстел на своём курорте! И очки ведь он раньше надевал только после того, как посадит в кресло и скажет: «Откройте рот!»
Вова сразу сказал ему об этом, а дядя Семь ответил:
– Это для того, чтобы скорее моего Каплина увидеть... и тебя, конечно.
– Он теперь Каи,– сказал Вова.– Мы его все так называем, и ему больше нравится. '
– Посмотрим,—сказал дядя Семь.—Спросим у него самого.
А Кап наскакивал то на Вовиного папу, то на дядю Семь, и трудно было сказать, кому он радовался больше.
– Ну, вот и кончилась наша собачья жизнь,—сказал папа, когда шли к стоянке такси.– Блудный пёс возвращается в лоно своё.
– Боюсь, долго у него будут болеть передние лапы,—сказал дядя Семь.– Столько ребят попрощалось!
В такси дядя Семь рассказывал, что чем-чем, а прогулками пёс теперь будет обеспечен. Он договорился с одним человеком, у которого уже есть два фокстерьера: будет к нему утром приводить Капа, а вечером забирать.
– Собачья группа,—сказал Вовин папа.—А завтрак надо с собой давать?
Но Вова даже не улыбнулся. Он думал о том, какой всё-таки странный народ эти взрослые. Для них что Кап, что чемодан – всё одно: сдал на хранение, и ладно. А ещё охотиться собирался. На куропаток, на медведя... Зубодёр!
Тут дядя Семь поглядел на Вову, и тот даже покраснел: ему показалось, что он очень громко подумал последнее слово и дядя Семь услышал.
– Что, брат? Жалко расставаться? – сказал дядя Семь.—Ничего. Приходи почаще. Мы будем только рады. Верно, Каплин?.. Ну, скажи спасибо Вове и его родителям, конечно, и пошли домой.
Такси остановилось. Вова прижался щекой к Каплиновому лбу – там, где белая звёздочка. Он бы, наверно, и поцеловал его, но не при папе, да и мама говорила, что от этого бывает какая-то страшная болезнь на букву «т».
Кап несколько раз оборачивался, словно спрашивал, что же Вова-то не идёт. Перед самым подъездом он остановился, внимательно посмотрел в сторону машины, потом тряхнул ушами, и последнее, что Вова увидел, перед тем как закрылась дверь,– это хвостик с завитком на конце.
После приезда из лагеря дел у Вовы, конечно, хватало: нужно было повидать многих ребят, рассказать о лагере и о Капе, сыграть на пустыре в футбол, сходить на пруд, в кино... Даже за хлебом пойти было некогда. Но для того чтобы повидать Капа, время всегда находилось. Тем более, что в собачью группу Кап так и не ходил. Вернее, походил два дня и перестал, потому что там такое творилось! Фокстерьеры приняли его в штыки – лаяли не переставая и в драку лезли. Один из них даже голос сорвал. Неизвестно, чем Кап пришёлся им не ко двору. Ведь характером он очень уживчив: дружелюбный, ласковый, необидчивый. Это всё фокстерьеры – известные забияки! А может, и Кап что-нибудь им такое пролаял, очень обидное...
Но как бы то ни было, Кап снова сидел бы часто один в маленькой комнате, если б не Вова. Вова же не давал ему скучать. Он приходил по нескольку раз в день, с ребятами и один, вынимал ключ из старого пальто, если Семёна не было, играл с Капом и потом забирал его к себе. А вечерами часто звонил к дяде Семь и говорил, что Кап так крепко спит – просто жалко его будить. Пусть уж он у них переночует. И дядя Семь разрешал.
– Не пойму,– говорила Бовина мама,– у кого живёт собака? Когда ни приду, она всё здесь.
Вова даже не давал убрать Капину миску – так она и стояла в углу их комнаты.
Если он полдня не видел Капа, то обязательно узнавал по телефону, как тот себя чувствует, холодный ли нос и не ругались ли на него во дворе.
Когда начались занятия в школе, Вова стал заходить к Капу каждый день после уроков. Иногда он это делал и вместо уроков. Вместо пения, например.
Мама нередко теперь говорила папе, что ей не нравится, как Вова ест и учится, и вообще вся эта история. А папа говорил, что ему тоже, но нельзя ведь человеку запретить любить собаку: вспомни хотя бы «Му-му»... На что мама отвечала, что тоже читала Тургенева, но от этого ей сейчас не легче.
Конечно, папа запрещал Вове так часто ходить к Семёну, говорил, что Вова надоел Семёрке, что у того нет ни минуты покоя – то Вова один заявляется, то с друзьями, то к телефону каждый час зовёт. А ведь Семёну и почитать надо, и вздремнуть иногда...
Мама тоже ругала Вову – и за то, что плохо ест, и за уроки, и что из дому пропадает. Даже не стала давать деньги на кино. Но ничего не помогало. И тогда мама решила прибегнуть к крайним мерам: запретить Вове приводить Капа и ходить к нему. А Семёна попросила не оставлять больше ключ в старом пальто на вешалке. Но Семён наотрез отказался прятать ключ. Во-первых, сказал он, это нечестно по отношению к Капу, а во-вторых, он совсем запутался и уже не знает, чья это собака.
Ответил на этот вопрос через несколько дней сам Кап.
Началось с того, что Вову позвали к телефону.
– Вова,– услышал он в трубку,– ты один?
– Здрасте, дядя Семь,– сказал Вова.– У меня Тоська. Что делает Кап?
– И больше никого? – спросил Семён.
– Папа в библиотеке. А как Кап?
– Понимаешь,– сказал Семён,– его нет!
– А где он?! – закричал Вова.
– Я весь двор обегал,– ответил Семён.– Говорят, видели на улице.
– Там ведь машины,– сказал Вова.– Или украдут... Украли, значит.
И он заплакал. Сейчас ему было всё равно, что рядом стоит Тоська и что соседка идёт по коридору со своей Кнопкой.
Вдруг Кнопка завизжала. Нет, она залаяла на дверь. А кто же тогда визжал? Визг повторился. Очень знакомый визг.
– Капочка! – крикнул Вова и бросился к двери, а телефонная трубка повисла на шнуре и закачалась как маятник.
И вот уже Кап в коридоре, он скачет на Вову, на Тоську, на соседку и как-то жалобно поскуливает. И вид у него очень виноватый.
– Что, испугался? – спрашивает Вова.
– Как же он только улицу переходил? – ахает соседка.
– На зелёный свет,– говорит Тоська.– Ясно как.
А трубка всё болтается вдоль стены, и в ней что-то шепчет и крякает.
– Алё! – закричал Вова и схватил трубку.– Это ещё вы, дядя Семь? Он здесь! Пришёл! Сам! Можно, он сегодня переночует?
Когда мама вернулась с работы, Вова сидел на корточках перед Капом и говорил ему:
– Ты больше не будешь убегать на улицу? Дай честное собачье.
Пёс таращил на него глаза, склонял голову то вправо, то влево и совал Вове лапу.
– Я же запретила приводить его сюда,– сказала мама, отбиваясь от Капа, который подскочил к ней, начал прыгать и всё норовил лизнуть в нос.
– Он сам пришёл, мама! Честное слово. Спроси у дяди Семь...
Кап у них пробыл до позднего вечера, и Вова опять поставил в угол комнаты его миску, которую мама уже убрала под кухонный стол. Потом родители велели Вове ложиться спать, а сами пошли к Семёну. И Капа забрали, несмотря на все протесты Вовы и даже слёзы.
– Нет и нет,– сказала мама.– И разговор окончен.
Папа ничего не сказал, но как-то странно посмотрел на Вову – как будто в чём-то виноват перед ним.
...Вове приснилось, что он едет на машине, за рулём сидит Ашотик, а дядя Тигран почему-то идёт рядом и у него совсем нет усов. И машину страшно трясёт, так трясёт, что прямо невозможно... Вова открыл глаза и увидел маму.
– Что, уже в школу? – спросил он.
– Нет,– сказала мама.– Сейчас ночь. Ты совсем проснулся?
И тут открылась дверь, и через неё проскочило какое-то тёмное ушастое существо. Оно бросилось сначала под Бовину кровать – и вот уже суёт ему прямо в лицо тапочку! А потом выпустило тапочку и тёплым языком облизало Вову. И мама не мешала и ничего не говорила про болезнь на букву «т».
– Капочка,– сказал Вова и увидел, что рядом с мамой стоят дядя Семь и папа.
– Вот так,—сказал дядя Семь, совсем как автоинспектор.—Принимай свою собаку.
«Может, это сон?» – подумал Вова. И нарочно потянулся и сел на кровати. Мама улыбалась и кивала головой. И вообще все улыбались.
И Кап тоже – хвостом.
– До свиданья, Каплин,– сказал дядя Семь.
– Кап, иди сюда! – сказал Вова.
ЧЕМПИОН ГОРОДА
На огневой рубеж вышла третья смена. Судья поднёс рупор ко рту и сказал:
– Внимание! Стреляется упражнение МВ-8, шестидесятипульный стандарт. Время – два часа. Положение «лёжа»... Заряжай!.. Огонь!..
Гриша сделал тринадцать пробных выстрелов. Он вообще любил число «тринадцать», чёртову дюжину, и часто давал себе задание: сделать то-то и то-то ровно тринадцать раз. Он мог уже подтянуться тринадцать раз на турнике, съесть подряд тринадцать «Золотых ключиков», назвать тринадцать морей... А однажды добился даже того, что мама тринадцать раз сказала ему: «Сходи за хлебом!»
Оставалось ещё научиться выдувать по тринадцать стаканов чая, как папин дедушка, и пробегать стометровку за тринадцать секунд. Хорошо бы, конечно, выловить тринадцать карасей в пруду...
Но сейчас Грише сильнее всего хотелось попасть в самую середину мишени. И не тринадцать раз, а как можно больше.
Впереди было целых два часа: гуляй, разговаривай, пой, но сделай ровно шестьдесят выстрелов. Не каких-нибудь, а самых, самых лучших... Эх, выбить бы на тринадцать очков больше, чем зимой на районных соревнованиях... Или чем на тех, в прошлом году... когда всё это случилось... С Витькой они навсегда поссорились. Просто не замечают друг друга. Как будто каждый из них стал невидимкой для другого... Не надо об этом думать. Нужно о чём-нибудь хорошем. Или смешном. Так велел тренер...
Гриша лёг, пристроил поудобней свою мелкокалиберную винтовку... Так... не утапливать мушку... не заваливать... так...
Выстрел! Ещё один. И ещё.
После каждого выстрела Гриша смотрел в окуляр. Неплохо: «девятка»... Опять «девятка»... «Семёрка»!.. Начал срывать! Нужно встать и пройтись. Пускай судья-контролёр снимет трубку полевого телефона и скомандует: «Серия кончена!» А ребята, те, что в блиндаже, сменят пробитую мишень на чистую...
В тот день, больше года назад, он тоже сидел в блиндаже, а Витька стрелял тридцатипульный стандарт... Но не нужно о плохом... Папа обещал купить транзистор... Если будут деньги...
Гриша помахал рукой Петьке и другим ребятам,– они пришли на полигон «болеть». И потом пошёл на линию огня.
Он сделал ещё несколько выстрелов... Пока всё идёт хорошо. «Так держать!» – как говорят на корабле.
Гриша встал, потянулся и начал дышать по-особому, как учил один папин знакомый: вдыхать через левую ноздрю, а выдыхать через правую. Потом наоборот. Этот знакомый говорил, что так дышат в Индии. Не все, конечно, а те, которые называются йоги. Это одно из упражнений, а вообще их очень много, и сами йоги становятся такими, что просто чудеса вытворяют: поднимают чуть не сто килограммов, любую боль переносят и даже могут приказать, чтобы кровь не текла из раны... Так говорил папин знакомый, а Гришин тренер сказал, что не очень-то верит во все эти штуки, но дышать одной ноздрёй разрешает. Хоть это и не очень красиво: могут подумать, что у Гриши нет носового платка...
Гриша перестал дышать по-йоговски и стал прогуливаться взад и вперёд, невдалеке от стола судейской коллегии. Он ходил и тихонько напевал: «Я на камушке сижу...» Есть такая песенка, и, не будь её, не держать бы, наверное, Грише в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге...
Пять лет назад – они жили тогда в другом городе – решили Гришу учить музыке. Купили самую маленькую скрипку – четвертушку, и мама начала водить его в музыкальную школу.
Сначала Грише нравилось: идёшь по улице с чёрной папкой, с футляром, похожим на чёрную безглазую рыбу, а все на тебя смотрят с завистью, уступают дорогу... Потому что идёшь ты не в обыкновенную, куда все должны ходить, а в музыкальную школу.
Но прошло немного времени, и Грише сделалось скучно. Во-первых, играешь какую-то чепуху, ноты какие-то, а не песни и не эти – как их? – кампанеллы. Во-вторых, учитель только и знает что пристаёт: «Круглее пальчики!.. Не утрируй!.. Жирнее смычком!.. Повесь мизинец!..» А главное – надо всё время стоять. Несчастные эти скрипачи! Вот на рояле – совсем другое дело: развалился себе на стуле и давай...
Гриша очень не любил стоять. Уж лучше он будет усидчивым, как требуют в обыкновенной школе, а не устойчивым, как здесь... К тому же учитель музыки, наверно назло, стал разучивать с ним песенку, под названием «Я на камушке сижу...». Гриша так долго играл её, что запомнил на всю жизнь.
Если урок музыки проходил не очень плохо, то на обратном пути мама заходила с Гришей в кондитерскую и покупала трубочку с кремом. То, что на дороге была кондитерская, помогло Грише продержаться почти год и даже перейти в следующий музыкальный класс. Но всё равно его скрипичное образование шло не слишком хорошо, а со скрипом.
А потом он с родителями переехал в другой город. И здесь Гришу опять заставляли «вешать мизинец», «держать позицию», «делать пиччикато». Но по дороге домой тут уже не было жёлто-коричневой вывески кондитерской. Зато был тир. На его прилавке, словно для продажи, лежали пневматические ружья, а у задней стенки, как в кукольном театре, толпились волки, зайцы, утки, и казалось, что вот они заговорят и начнётся представление.
Теперь уже Гриша ходил без мамы, поэтому – хорошо ли, плохо ли прошёл урок – на обратном пути он обязательно заворачивал в тир и проводил там не меньше времени, чем на спектакле кукольного театра. Он не стрелял, а только смотрел, как стреляли другие, как иногда после выстрела какой-нибудь зайчик с металлическим треском срывался вниз и начинал раскачиваться, будто маятник.
А однажды один мужчина сбил подряд три фигуры и сказал Грише:
– Что, небось слюнки текут? Стреляй, заплачу.
– Не надо, спасибо,– сказал Гриша.
– Они центрального боя,– сказал мужчина про ружья.– Ну, бери.
– Я знаю,– ответил Гриша.
Он действительно наслышался здесь всего – и о ружьях, и о том, как стрелять.
– Закрой оба глаза, лучше попадёшь! – крикнул какой-то мальчишка.
Гриша взял ружьё, приставил приклад к плечу, прижался щекой к полированному дереву, почувствовал запах нагретого металла, машинного масла... Он стал наводить так, чтобы мушка на стволе ружья упёрлась в самую середину кружка, нарисованного на утке. Никогда он не думал, что руки у него так трясутся. По мушке видно. Он глубоко вздохнул, затаил дыхание, закрыл глаза... Щёлк!
Гриша открыл глаза: утка болталась вниз головой.
– Молодец! —сказал мужчина.—Настоящий охотник. Ещё! Гриша кивнул. Он выстрелил ещё три раза, но промазал.
– Плохо глаза закрываешь! – сказал тот же мальчишка.
– Ничего, научишься,—сказал мужчина.—Главное в этом деле– спокойствие.
С тех пор Гриша все деньги, какие у него бывали, тратил на тир.
И когда он давно уже перестал играть на скрипке (потому что сначала она сломалась, потом он упал с велосипеда, а потом его родители поняли, что скрипача из него не выйдет), когда он уже больше двух лет занимался в стрелковой секции, выиграл первенство школы, потом района,– всё равно маленький душный тир, похожий на зал кукольного театра, привлекал его по-прежнему.
В стрелковой секции он подружился с Витей Шориным. Они и раньше учились в одном классе, но почти не разговаривали. Если не считать за разговоры несколько фраз, вроде таких: «Ну, ты!» – «А ты?» —«Ты чего?» – «А ты чего?» – которыми иногда они обменивались в классе или в коридоре.
Витя говорил, что больше всего на свете любит дружить. Всегда любил дружить, даже в детском саду. Ведь дружба – самое главное, скажи? Ради неё можно всё-всё сделать... Что это за друг, если на него положиться нельзя?!
Так говорил Витя, и его слова не так уж расходились с делом. Он мог, например, когда гуляли во дворе, спросить Гришу:
– Хочешь, руку порежу? Скажи!
– Зачем? – говорил Гриша.
– Ну, хочешь? Скажи!.. Слабо?!
– Ну...– говорил Гриша.
И Витя вынимал перочинный ножик и резал себе палец. Не очень сильно, но до крови.
Гриша рассказал Вите про тир, и они стали ходить туда вместе. Только у Вити реже срывались со своих насиженных мест кролики, зайцы и утки. И на занятиях секции он тоже стрелял хуже Гриши.
– Ничего, догоню,– сказал он как-то.– Это потому, что ты раньше начал. Если бы я столько ходил в музыкальную школу, давно бы чемпионом стал.
– Надоела эта школа,– сказал Гриша.– Хоть бы скрипка сломалась, что ли!
– Хочешь, сломаю? – спросил Витя.– Скажи!
– Ну что ты...
– Хочешь? Скажи!.. Слабо?!
– Ну...
И тут Витя выхватил у Гриши футляр, раскрыл его и вытряхнул скрипку. Как буханку хлеба из авоськи. Как пенал из портфеля. Она упала на камни, отрывисто тренькнула, словно кто-то сыграл пиччикато...
– Зачем?! – крикнул Гриша. Он нагнулся и поднял скрипку.– Кто тебя просил?
– Сам же сказал. Ну, заплачь!
А Грише казалось сейчас, что сломанная скрипка – это какое-то хорошее животное. Вроде той пушистой кошки, которую убили ребята на соседнем дворе. Она умирала молча, отвернувшись от всех, только сильно подымались бока и подрагивал пушистый хвост. А потом она крикнула отрывисто... пиччикато... и сломалась, то есть умерла.
Грише и правда хотелось плакать.
– Сам ведь просил,– повторил Витя.
Гриша положил скрипку в футляр («Как в гроб»,—подумал он) и пошёл домой.
А потом целую неделю, пока его ругали за «дырявые руки» да пока собирались купить новый инструмент, он блаженствовал и совсем забыл и про кошку, и про скрипку.
С Витей они сидели теперь за одной партой и вообще почти не расставались: вместе играли, разбирали марки, изобретали вечный двигатель.
Гришина мама была даже недовольна, что Витя так часто у них бывает. Во-первых, урокам во вред, а во-вторых, лишняя пыль и грязь. Больше всего Гришина мама боялась пыли и инфекции. Поэтому она обжигала или обдавала кипятком всё, что можно было: хлеб, яблоки, огурцы, клубнику... Целыми днями ходила она с тряпкой и суконкой и если не стирала пыль, то натирала пол. Или наоборот.
...Контрольная по алгебре была, как всегда, неожиданна. Хотя учитель и предупредил о ней за три урока, но всё равно грянула она как гром среди ясного неба. Во всяком случае, для Гриши. Поэтому не удивительно, что он вынужден был, хоть ему и очень не хотелось, проверять своё решение у соседа и подгонять под его ответы. Не удивительно, что учитель сделал ему несколько замечаний и даже пригрозил совсем не взять работу.
Потом, когда раздали контрольные, Гриша увидел, что у него двойка. Противная – с маленькой головкой и длинной шеей. Похожая на красного жирафа.
– Почему? – спросил Гриша.
– Потому что списал у соседа,– сказал учитель.– Прямо вместе с его ошибками.
– Я не списывал,– сказал Гриша.
– По-моему, ты что-то путаешь,– сказал учитель.
– Он не списывал.– Это Витя сказал.– Я сам у него списал.
– Ты уверен? – спросил учитель.
– Уверен.
– Тогда верните, пожалуйста, работы. Я поменяю отметки. Вите Шорину – два, а Грише...
– Он у меня не списывал! – крикнул Гриша.– Я сам...
– В общем, вы как-нибудь разберитесь,– сказал учитель.– А отметки пока останутся прежние...
Шли дни. Луна по-прежнему нарождалась в начале месяца, к середине раздувалась в шар и потом постепенно опадала и уменьшалась, как будто из неё выпускали воздух. Ненавистный будильник по-прежнему отсчитывал минуты и часы и, когда добирался до семи утра, верещал отвратительным голосом. Гриша и Витя по-прежнему проводили много времени вместе, занимались в секции и были частыми гостями в тире (он у них назывался «тир на весь мир»). И по-прежнему Гриша учился играть на скрипке. И страдал. А Витя не мог видеть его страданий.
– Ну, хочешь, опять сломаю? – говорил Витя.– Скажи!
– Новую купят,—отвечал Гриша.
– Тогда потеряй! Хочешь!
– Всё равно купят.
– Ну, тогда... хочешь, я тебе руку вывихну? Скажи!
– Ещё чего! Придумал...
– Или палец! Хочешь?
– Себе вывихни.
– Да понарошку! А я буду свидетелем!
Но Гриша не шёл на такие решительные меры. Он действовал по методу «не мытьём, так катаньем» – просто плохо занимался, иногда прогуливал...
В школе дела у него шли несколько лучше, но особенно хорошо было со стрельбой. Он уже сдал норму на второй разряд, выиграл первенство школы и готовился к районным соревнованиям.
А Витя? Витя отставал от него в стрельбе всё больше и больше и немного обижался. Всё чаще называл он Гришу чемпионом, а значит, даже и злился.
И вот как-то сбылось Гришино желание: он упал с Витиного велосипеда и повредил руку. Собственно, сильнее он повредил ногу – на ней был синяк огромный, как Каспийское море в школьном атласе,– но руку он тоже ушиб.
– Перевяжем руку,– сказал Витя.– А ногу оставим, пускай все глядят. Ты говори, что рука ещё хуже, поэтому и перевязал.
Гришина мама всё равно велела развязать, чтобы посмотреть, но Гриша сказал, что хотя ничего и не видно, зато болит так, что смычок, то есть ручку, ни за что не удержать. Наверно, у него перелом, то есть вывих... то есть растяжение.
Мама долго растирала ему руку, потом сделала компресс, а через три дня всё-таки пошла с ним к врачу, потому что нога зажила, а рука – никак. Врач сделал рентген, выписал мазь и сказал: пусть Гриша приходит через день на кварц и на массаж. Хуже не будет.
Гриша с удовольствием его послушался. К врачу ходить – не на скрипке играть.
Руке и правда хуже не было. Даже лучше нажимал на спусковой крючок – потом, на районных соревнованиях, где Гриша занял первое место.
А Витя совсем обиделся. Как будто Гриша виноват... Как будто он нарочно хорошо стреляет...
Однажды, когда возвращались с тренировочной стрельбы, Витя сказал:
– Как по-твоему – списывать очень нехорошо? Только без смеха.
«Без смеха» да ещё сразу ответить было трудно. К счастью, они в это время стали переходить улицу. На другой стороне Гриша сказал:
– Смотря как. Если всё списывать, конечно, нехорошо. А если всё равно знаешь, а только так, для точности,– дело другое.
Витя помолчал и потом спросил:
– Значит, если... ну... ответ почти сходится... Разница там на десять или пятнадцать... Тогда ничего?
– Что «ничего»? – спросил Гриша.
– Ничего, если другой подскажет?.. Поможет?.. А?
– Ничего,– сказал Гриша и с удивлением поглядел на Витю: что это он, вроде даже заикаться стал?
– Мне в пятницу на разряд стрелять,– сказал Витя.– Придёшь мишени менять?
– Ясно,– сказал Гриша.
И тут Витя сказал быстро, как будто хотел поскорей отделаться от своих слов:
– Ты, когда в блиндаже будешь, возьми мишени две-три с десятками и девятками, а потом сунешь их вместо самых плохих. Я ведь могу хорошо стрелять, только вот разволнуюсь и срываю... Сделаешь?
– Ой, что ты! – сказал Гриша.– Как же?..
– «Как же! Как же»! Сам говорил, что если всё равно человек знает, то подсказать можно... А ведь это что? Самая обыкновенная подсказка. Только не в тетрадке, а на мишени. Ну?
– Не знаю,– сказал Гриша.
– Чего тут знать? Если хороший товарищ, то сделаешь. А если трус...
– При чём здесь трус? – сказал Гриша.
– При том! Какая разница – в классе или в тире? Скажи? Сказать Гриша не мог.
...В пятницу он сидел в блиндаже, слушал команды по полевому телефону, менял мишени и часто прикладывал руку к животу. Но живот у него совсем не болел. Просто под куртку с «молнией», под ремень брюк, он запихнул картонную папку. А в папке лежало три мишени, и пробиты в них были девятки и десятки. Грише хотелось просидеть здесь всю жизнь, и чтобы наверху никого не было, и не надо было вылезать... Никогда... А сухие щелчки выстрелов – пусть это просто метеориты, которые падают на блиндаж из космоса. И рядом с ним не ребята из разных школ, а юпитерцы или нептуняне, которые не знают нашего языка и ничего не понимают в наших делах – в стрельбе, в мишенях, в очках...
– Последняя серия кончена. Сдать мишени судье подсчёта! – послышалась команда.
Из блиндажа Гриша вышел последним. Под его курткой с «молнией», в картонной папке, лежало по-прежнему три мишени, только пробиты в них не девятки и десятки, а пятёрки да семёрки...
Что было дальше, Гриша не любит вспоминать, но события того дня нет-нет да сами напомнят о себе. То сон приснится: огромная мишень, но, оказывается, это вовсе не мишень, а главный судья подсчёта. Он хватает Гришу за руку, и они проваливаются в блиндаж и летят, летят в темноте... А то, уже наяву, Гриша встретится глазами с Витей, оба отвернутся, как будто каждый из них невидимка для другого, но всё равно Гриша вспоминает...
Вспоминает, как вызвали его вдруг в судейскую коллегию.
– Ты менял мишени Шорина? – спросил главный судья. «Не я!» —хотелось крикнуть Грише на всё поле.
– Я,– ответил он.
– Так вот, три мишени недействительны.
– Почему? – спросил Гриша.
«Зачем я это спрашиваю? – подумал он.– Глупо как».
– Почему? – повторил он.
– Расскажем? – спросил главный судья и посмотрел на остальных судей.
Грише показалось, что он улыбнулся.
– На каждой мишени,– сказал главный судья,– кроме печати, мы ставим свои тайные значки. Какие они – это уж, извини, наш секрет... Так вот, где настоящие мишени?
– Сейчас,– сказал Гриша.
Он сорвался с места и побежал. Куда угодно – за деревья, в блиндаж, на другую сторону земного шара! Только чтоб не видели, как он будет вынимать из-под куртки с «молнией» эту проклятую папку...
А потом главный судья объявил решение судейской коллегии: результаты Виктора Шорина не засчитывать, его самого дисквалифицировать на всё время. До совершеннолетия. Того, кто помогал в обмане, отстранить от всех тренировок и соревнований на один год...
– Здорово,– сказал Гриша Вите.
Больше он ничего в эту минуту сказать не мог.
– Потому что: не умеешь – не берись! – ответил Витя. Он повернулся и пошёл.
– Да, не умею! – закричал Гриша.– Не умею!.. Ну и что?
...Вот о чём не хотел сейчас думать Гриша, прогуливаясь взад и вперёд невдалеке от стола судейской коллегии.
Осталось два выстрела. Он снова стал тихонько напевать «Я на камушке сижу...» Ведь не будь этой песенки, не держать бы ему, наверно, в руках винтовки, не знать, что такое «мелкая» и «высокая» мушка, не целиться с замиранием сердца в чёрную червоточину на белом круге...
А по тому, как одобрительно перешёптываются судьи, глядя на Гришу, можно почти наверняка предположить, что и без двух последних выстрелов он завоевал уже звание чемпиона города.
