Текст книги "Мой марафон"
Автор книги: Юрий Хазанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
ТЁТЕЛ
– Я назову её Пашка,—сказала Лика.
– Почему? – спросил я. Вместо ответа Лика пропела:
– Черепашка, пашка, пашка...
Она пропела на мотив «Стеньки Разина» – папа научил её этой песне.
– Глупо,– сказал я.– Пашка – совсем людское имя. У нас во дворе есть Пашка. Знаешь? Здоровый такой. С ребятами играет в футбол, как маленький, а ругается, как большой... Назвать её надо...
И тут я задумался. В самом деле, как назвать черепаху?
Нам её привёз дядя Володя, когда ездил на Каспийское море. Мама сказала, что и без черепахи у нас грязи хватает – мы с Ликой никогда не вытираем ноги, уж не говоря о Пери, нашей собаке. Но дядя Володя ответил, что, во-первых, некрасиво отказываться от подарка, а во-вторых, черепаха – самое чистоплотное животное на свете, после утконоса. Тогда папа сказал, что, поскольку на утконоса рассчитывать пока не приходится, мы, пожалуй, ограничимся черепахой.
Лика к этому времени уже затянула своё:
– Мама, ну мам... Возьмём...
Я немного ей подтягивал, и в конце концов мама согласилась. И вот теперь вопрос: как назвать черепаху?
– Никто не знает, как по-английски «черепаха»? – вдруг спросил папа.
Он слышал наш спор с Ликой. При этом папа почему-то поглядел на меня. Не может мне простить, что я полтора года занимался с учительницей и всё без толку. Даже двух слов не могу связать по-английски. А если мне не нравится? Может, я хочу геологом быть, а не англичанином. Я даже знаю, что раньше на Земле была кайнозойская эра и длилась она целых семьдесят миллионов лет. Вот здорово было!
– Так всё-таки? – повторил папа, не сводя с меня глаз.
Мы с Ликой молчали. Папа вздохнул, подошёл к книжной полке и достал словарь.
– Найди и прочитай,—сказал он мне. Я нашёл и прочитал.
– Тётл,– сказал я.
– Тётел! – крикнула Лика.– Очень красивое имя! Похоже на «дятел».
И она запела всё на тот же мотив:
– Тётел, дятел, черепаха.
Так наша черепаха получила имя.
Устроили мы её в коробке из-под маминых туфель. Положили туда веток, травы, поставили жестянку с водой. Одну стенку коробки я отогнул, чтобы Тётел могла выйти поразмяться, когда захочет.
Прошёл день, другой, и мы увидели, что черепаха ничего не ест и даже не пьёт.
– Может, она водяная? – сказал мой друг Витька.– Надо её в воду посадить и там кормить. Вы что, не знаете: каждое животное должно принимать пищу в привычной для него обстановке.
Прямо так и сказал, как будто из книжки. Витька умеет. Недавно я открываю ему дверь, а он мне с порога: «Триангуляция – основной метод построения на земной поверхности сети плановых опорных пунктов...» И всё одним духом. Иногда и слушать его не хочется. Но сейчас мы послушались Витьку, налили в таз воды и пустили туда черепаху.
Я спросил:
– А как мы узнаем – ест она в воде или нет?
– Нужно дать по счёту,—сказал Витька.
Мы дали по счёту: пять кусочков белого хлеба, четыре травинки, два капустных листа. Лика бросила прозрачную конфету – мы не успели её остановить.
– Дура! – сказал я.– Всё равно растает.
Потом мы оставили черепаху плавать в тазу и занялись своими делами. Лика надевала на куклу зимнее пальто, а я и Витька устроили дуэль на подушках. Время от времени мы подходили к тазу, где тихо плавала Тётел. Мы пересчитывали кусочки пищи (кроме конфеты – она скоро растаяла) и отходили грустные – Тётел не ела.
В конце концов одна из гранат, которую я запустил в Витьку, угодила в таз. Я испугался, что мама будет ругаться, потому что недавно сама сшила эту подушку. Мы вынули черепаху, выплеснули воду, а подушку положили на открытое окно. Может, высохнет. А если пойдёт дождь, он её намочит ещё больше, и тогда я совсем не буду виноват.
Дождь и в самом деле пошёл, только намного поздней – когда меня уже успели отругать.
Шли дни. Тётел по-прежнему ничего не пила и не ела. Лика говорила, что Тётел худеет на глазах: у неё даже панцирь стал тоньше. Каждое утро мы бросались к коробке из-под туфель и видели одно и то же: кусочки хлеба, морковка, капуста, даже вода – всё оставалось нетронутым. Во дворе, когда её выносили гулять, Тётел тоже ни к чему не притрагивалась. Это точно: ведь мы с Ликой не сводили с неё глаз, да ещё нам помогали все наши знакомые. И кормить тоже помогали. Соседский Миша, он ещё меньше Лики, принёс на блюдечке сладкой манной каши – нарочно не доел, хотя бабушка его ругала изо всех сил. Но Тётел даже не подошла к блюдцу. Наташка с третьего этажа совала ей прямо в рот шоколадную конфету «Эстрада» – Тётел ни в какую. Димка притащил в кармане сосиску, и тоже зря.
– Ела? – спрашивала мама по утрам или когда возвращалась из магазина.
– Ела? – спрашивал папа, когда приходил из редакции.
– Ела? – спрашивал почтальон, когда приносил газеты.
– Ела? – вдогонку мне кричала дворничиха, когда я пробегал мимо неё, опаздывая в школу.
«Ела?.. Ела?.. Ела?..» – так и слышалось у нас в доме. И не только в доме. Во дворе и в классе каждый день ребята спрашивали то же самое. А однажды на улице меня даже остановил наш участковый и спросил.
Дядя Володя, который всё знает, и тот разводил руками.
Правда, сначала он предложил делать черепахе уколы витамина «В» для аппетита. Но мама на него поглядела, и он перестал шутить. А потом говорит:
– Вот что. Черепаховодов из вас не выйдет. Отнесите-ка её куда-нибудь.
На следующий день папа сказал:
– Заходил я в зоомагазин. Там ответили, что черепахами они обеспечены на три месяца вперёд. Спрашивали, нет ли у нас «пандака пигмеа» – такой рыбки в сантиметр длиной, водится у Филиппинских островов. Её хоть сейчас купят. Есть у нас «пандака пигмеа»?
Мы промолчали.
Всё продолжалось по-прежнему, и Лика теперь говорила, что Тётел не только похудела, но и побледнела. А по-моему, Тётел еле двигалась от голода.
Через две недели папа сказал, что черепаший вопрос надо решать «кардинально».
После этого прошло ещё два дня. Тётел и не думала глядеть на пищу. На третий день, когда я вернулся из школы, папа и Лика стояли уже в пальто.
– Ждём только тебя,– сказал папа.– Не раздевайся. Возьми пару пирожков, и пошли.
– Куда? – спросил я и кинулся к буфету.
– Там видно будет,– сказал папа.
– Навертетскитятр? – спросил я с набитым ртом.
– Нет, не в детский театр,—ответил папа.—Ты взяла черепаху, Лика?
Такси подвезло нас прямо к зоопарку. Мы сразу прошли к террариуму – домику, где живут ящерицы, змеи и черепахи. Недалеко от дверей мы вынули из сумки нашу бедную, полуживую от голода Тётел и положили на землю. И вдруг она как припустится! Честное слово, если б Витька мне сказал, что черепахи умеют так бегать, ни за что бы не поверил! Ещё поспорил бы с ним на марку Мозамбика.
Лика собралась вот-вот зареветь, оттого что расстаётся с Тётел, но тут она захлопала в ладоши.
– Тётел своих дядей и тётей унюхала!
Клавдия Фёдоровна – она работает здесь в домике – взяла у нас черепаху и пустила ее в большой стеклянный ящик к другим черепахам.
Мы долго стояли и смотрели на них и на нашу Тётел, которая тут же принялась жевать травку, а потом мы уже не могли отличить её от остальных.
Между прочим, Клавдия Фёдоровна рассказала нам, что черепахи могут полгода не есть и ничего с ними не бывает; а живут они сто пятьдесят лет, если не умрут раньше.
Когда мы шли обратно, Лика всё-таки заплакала, но скоро перестала, потому что увидела бегемота. Пасть у него была такого цвета, как Ликино новое пальто.
Папа сказал, что, конечно, Тётел будет здесь интересней, чем у нас в квартире: у нас даже бегемота нет. Поэтому она скучала и еда не шла ей на ум.
А я добавил, что, наверно, ещё и Пери портила ей аппетит своим лаем.
КАК Я НЕ СТАЛ СПАРТАНЦЕМ
– Не будь белой вороной,– сказала мама Лике за обедом.– Гляди, как все едят. А ты только знаешь вилкой ковырять!
– Дядя Володя, у вас в ла-бо-ра-тории много белых мышек? Целый миллион, да? – спросила Лика, ковыряя вилкой котлету.
Дядя Володя отодвинул тарелку, закурил и зачем-то погладил карман пиджака.
– Белых мышей у нас столько,—ответил он,—что если их сложить вместе, получится белый слон.
– Фу, не люблю мышей! – сказала мама.
– Животных нужно любить,– строго сказал дядя Володя, и очки его так блеснули, как будто он собрался пускать зайчиков.– Если не любить, то, по крайней мере, уважать. Потому что они или полезны, или интересны для науки. Или и то и другое вместе.
– Так, так. Прочитай им лекцию,—сказал папа.
– И тарантулов? – спросила мама.
– Что тарантулов? – Дядя Володя снова потрогал карман пиджака.
– Уважать... И жабу?
– Да! И жабу! И гиену! И медузу!..– крикнул дядя Володя.– Кстати, жаба приносит пользу, и никаких бородавок от неё не бывает. И название у неё в науке красивое – «буфо-буфо».
– Действительно, целая лекция,– сказала мама с подозрением.– Уж не хочешь ли ты преподнести нам выводок сколопендр? Или аллигатора средней величины?
– Нет, зачем аллигатора...– смущённо сказал дядя Володя, и рука его, как намагниченная, опять потянулась к карману.—Зачем аллигатора,– повторил он.– Есть и поменьше... Тоже интересные животные.
– Пожалуйста, не мучь нас неизвестностью,—сказала мама,—выкладывай, что принёс!
Не зря папа говорит, что дядя Володя всегда всё знает, а мама всегда обо всём догадывается.
Так у нас в доме появились две белые мышки. Жили они в клетке для птиц. Её притащил мой друг Витька. Прутья клетки мы переплели проволокой, чтоб мышки не убежали. Полдня возились. Но всё-таки одна убежала. Как она сумела, просто не пойму! И почему одна? Наверно, вторая была толще и не смогла протиснуться. Или просто не захотела. Может, правда «мы ей предельно симпатичны», как сказал папа? И ещё он сказал, что теперь у нас под полом мышиного полку прибыло и он не удивится, если скоро встретит на кухне белую мышку в серых яблоках или наоборот.
Я всем в классе рассказал, что у меня белая мышь. Но некоторые не поверили. Особенно Нинка Булатова. Она вообще вредная. Ничему не верит. Даже что у собак всегда повышенная температура. Я нарочно как-то перед школой поставил нашей Пери градусник под переднюю мышку и взял его с собой. Из-за этого на урок опоздал. А Нинка говорит, откуда я знаю, чья это температура. Я всю географию мерял себе температуру, хотел доказать ей, что у меня нормальная, а она глядеть на градусник не стала.
Тогда я решил принести мышку в школу.
Утром, пока мама не видела, я вытащил мышку из клетки, сунул в карман – и бегом. Но всё равно опоздал. В класс я пробирался почти ползком – чтобы не увидела завуч. В коридорах было тихо и очень странно.
Сколько опаздываю, а никак не могу привыкнуть к тому, что тихо. Когда в школе тихо, она на себя не похожа. Какая-то поликлиника.
– Входи, Данилов,– не глядя, сказала Евдокия Полиевктовна.– Что сегодня?
Мы зовём нашу учительницу «Полуэтовна», потому что очень трудное отчество. Когда Полуэтовна спросила, почему я опять опоздал, мой язык как-то сразу ответил:
– Застрял в лифте.
С вами бывает так – хочешь сказать правду, а зачем-то врёшь? Но всё-таки, по-моему, это не настоящее враньё – когда не хочешь врать. Вот если нарочно соврёшь – дело другое.
– Я и не знала, что в вашем доме лифт построили,– сказала Полуэтовна.—Поздравляю. Теперь тебе легче будет, бедненькому, подниматься к себе в квартиру на первый этаж...
Я молчал. Ребята противно хихикали, особенно Нинка Булатова. Но я молчал.
– Вынь руку из кармана, Данилов, и садись,– со вздохом сказала Полуэтовна.
А как её вынуть, если мышка так и хочет вылезти?
Я сел. Мышка возилась всё сильней. Пришлось вынуть её из кармана и положить в парту, но она чуть не выскочила, и тогда я сунул её под рубашку, за пазуху. Здесь ей податься некуда: внизу ремень мешает, вверху – воротник. Она повозилась, повозилась и успокоилась.
Я начал слушать. Евдокия Полуэтовна закончила объяснять урок и стала рассказывать про Спарту.
Оказывается, когда Греция ещё называлась древней, там была такая страна – Спарта. Город и сейчас есть. Жители Спарты вели суровый образ жизни и назывались они...
– Спартаковцы! – крикнул Бронников.
– Никакие не спартаковцы и не динамовцы, а спартанцы,– сказала Евдокия Полуэтовна.– Тихо, если хотите слушать.
Этим спартанцам не разрешали ни работать, ни торговать, и они целыми днями занимались физкультурой и военным делом. У них даже был такой страшный закон: если дети рождались слабыми или больными, их сбрасывали прямо со скалы в пропасть. А те, кого не сбросили, вырастали сильными, смелыми и терпеливыми.
– Вам,—сказала Полуэтовна,—и не снилось такое терпение. Вот послушайте, что случилось с одним спартанским мальчиком!.. Почему тебе смешно, Данилов?
Я совсем не хотел смеяться, но мышка так возилась и щекотала мне живот, что я не мог удержаться. Я вспомнил: в портфеле у меня должны быть хлебные крошки – в прошлой четверти я покупал хлеб, когда шёл из школы. Я выгреб их и сунул за пазуху. Стало вдвое щекотней и втрое смешней.
...А мальчишка-спартанец украл где-то лисёнка и спрятал за пазуху. Лисёнка хватились, искали его, искали, но нигде не находили. Мальчику было стыдно, и он не признавался. Тогда на площади собрали суд и стали мальчишку допрашивать.
Лисёнок всё это время возился у него под рубашкой, царапался и уже начал кусаться... по-настоящему.
Моя мышка съела все хлебные крошки и опять завозилась. Мне показалось: она хочет куснуть меня.
...Спартанский мальчик отпирался. Уж как только его не уличали, он всё «нет» и «нет». Зубы сжал, побледнел весь, потому что лисёнок начал грызть ему живот, но не признаётся...
В животе у меня похолодело. Я почувствовал на нём мышкины зубы. А что? Мыши ведь те же крысы, а крысы – известные хищники.
...Спартанский мальчишка не сознавался. Он почти терял сознание от боли, но молчал...
Мышка возилась у меня на животе как сумасшедшая. Я слышал, как она щёлкает зубами, и втягивал живот всё глубже и глубже.
– Конечно, нехорошо, что мальчик украл лисёнка,—сказала учительница.– Но зато какое он проявил мужество и терпение! А вы, ребята, способны...
Быстрее молнии я отстегнул ремень, мышка шлёпнулась на пол и побежала по проходу. Прямо к доске, как будто её вызывали.
– Ой! – закричала Нинка Булатова.– Настоящая мышь! Глядите!
Все вскочили с парт, захлопали крышками, загалдели.
– Держи её! – кричали мальчишки.
Девчонки визжали, как резаные, и первая – Нинка Булатова. Самой спокойной была мышка. Она добежала до доски и села.
– Спросите её по истории! – крикнул Бронников.
– Тихо! – сказала Полуэтовна.– Я спрошу... Чья это мышь? Стало тихо.
– Моя, – сказал я наконец и добавил:—Я для школы принёс.
– Вот и прекрасно! – сказала Полуэтовна.– Забирай её, на перемене снесёшь в живой уголок.
Легко сказать забирай! Пока я с ребятами ловил мышь и все давали советы, прозвенел звонок, а мы и не слышали. Вдруг дверь открывается, и входит завуч. Я как раз лежал под партой и кричал Серёжке:
– На меня гони! На меня!
– Что «на меня»? Что тут происходит? – спросила завуч.
– Мышь происходит,– сказал Бронников.
– Какая мышь? Что делает Данилов на полу?
Пока Евдокия Полуэтовна объясняла, что я делаю на полу, мы поймали мышку.
– Все сядьте! —сказала завуч.– Вот, ребята, что бывает, когда ученик недисциплинирован. Сегодня он принёс мышку, завтра – кошку, а послезавтра...
– ...зебру,—сказал Бронников.
– Разговоры! – крикнул завуч.
И до самого звонка на урок она рассказывала нам, к чему приводят такие поступки. Как люди постепенно теряют совесть и волю и превращаются в бездельников и тунеядцев, если не хуже...
Я даже забыл, что это про меня, и слушать было интересно.
Весь следующий урок я держал мышку в правой руке, а когда надо было писать, перекладывал в левую.
На переменке я отнёс её в кабинет зоологии. Но перед этим поднёс прямо к носу Нинки Булатовой:
– Видала?! Будешь мне теперь верить?
МОЙ МАРАФОН
Вас бил когда-нибудь папа?.. А меня бил... Целых три раза. Первый раз, когда я чуть под машину не попал. Мы переходили тогда улицу около ипподрома. У меня в одной руке лыжи, за другую папа держит.
Я ещё маленький был – лет пяти. Вдруг я как вырвусь – и побежал на другую сторону. Сам не знаю зачем. А тут машина – старый «Москвич». Он затормозил, а было очень скользко – машина даже на месте полтора раза перевернулась и задела грузовую. Грузовой-то ничего, а «Москвич» правое крыло помял и фару выбил... Что тут было! Шофёр выскочил, весь бледный, губы дрожат.
– Я бы таких отцов давил! – кричит.
И люди начали собираться. Одни за шофёра заступаются и папу ругают, а другие говорят, что у таких надо права отнимать, чтоб никогда за рулём не сидели.
Потом милиционер подошёл, стал у шофёра документы смотреть. А папа – у него губы тоже дрожали – говорит:
– Я готов заплатить за повреждения...
– Не надо мне вашей платы. Мне мои нервы дороже. Кто за них заплатит?
– На нервы пока расценок нет,– ответил милиционер и отдал шофёру документы.– А вы, гражданин...– Это он папе сказал.
– Знаю,– сказал папа и посмотрел на меня так, как будто первый раз увидел.
И вот тут он сунул руку мне под ушанку и больно дёрнул за ухо. Я заплакал.
Не знаю, может, раньше меня тоже драли за уши, но я хорошо запомнил только этот раз.
Папа не хотел, чтобы мама знала, что случилось, но я сам ей рассказал. И тогда папа стал так часто всем рассказывать – и соседке, и дяде Володе,—что я выучил наизусть и до сих пор помню.
А второй раз совсем из-за чепухи. Мама сказала, чтобы я убрал со стола картонки, которые нарезал, а мне не хотелось. Мама ещё раз сказала и ещё. А я говорю: не хочу. Ну что тут такого? Разве я не могу не хотеть? Но мама почему-то очень разозлилась и пожаловалась папе. А папа с ней согласился, что это дурацкое упрямство и его надо выбивать, пока не поздно.
– Выбивать,– сказал я.– Как ковёр, да?
И тут папа схватил меня и несколько раз стукнул. Прямо по штанам. Я, помню, очень обиделся и стал надевать пальто.
– Уйду,—сказал я.—Ну вас.
– Уходи,– ответил папа.– Можешь и ночевать не приходить.
– И пожалуйста,– сказал я. Кажется, я даже хлопнул дверью.
Бьют ещё, думал я, когда шёл по лестнице. Что я такого сделал? Никогда не буду разговаривать с ними. Тогда узнают. Только знаками, как немой: дай поесть или там... пришей пуговицу... Это очень легко. А если вдруг нужно сказать: звонил дядя Володя и просил передать, что сегодня не может прийти? Тогда как? Ну, это написать можно... А говорить ни за что не буду. Дерётся ещё...
Во дворе никого не было. Шёл дождь, и уже начинало темнеть.
Нарочно вот промочу ноги и заболею. Долго буду болеть, а разговаривать не буду. Даже когда жар. И уколов делать не дам. Узнают тогда. Пускай хоть все врачи из поликлиники сбегутся. И все сестры...
Я замёрз и вошёл в подъезд. Там я прочитал правила пользования телефоном-автоматом – они висели в деревянной рамке – и ещё, что «задолжавших квартиросъёмщиков просят внести...».
Наверно, уже чай пьют. С конфетами, которые вчера мама купила. Ну и пожалуйста. Очень нужен их чай! Буду здесь стоять, пока с голоду не умру. Потом мне показалось, что я уже заболел. Конечно, вот голова закружилась, и в животе как-то не так. Может, упаду сейчас, а они выйдут и наткнутся...
– Тебя что, домой не пускают?
Это сказала Верка, из квартиры напротив. Чего она вышла и торчит? Кажется, выбросила мусор – ну и иди!.. Стоит тут.
– Кто не пускает? Захочу и пойду. И я позвонил в нашу дверь...
Но тогда я тоже был маленький, а вот этим летом...
Мы с папой поехали в гости к Игорю Петровичу. Он живёт за городом – там, где работает. Ехать к нему надо на электричке, а потом автобусом. Мне у них нравится, потому что рядом лес и речка, а дома каменные, как в городе. Даже странно. А люди какие-то вежливые – не как в городе: все друг с другом здороваются.
У Игоря Петровича сын, Генка. Он на два класса младше меня, но ничего – говорить с ним можно. А играть даже интересно. Только к нему всё время девчонка ходит. Знаете какая? Из восьмого класса. Он говорит, что дружит с ней. Вот чудак! Разве можно с такой дылдой дружить? А вообще эта Оля тоже ничего. Всякие загадки знает и рассказы. Например, как сделать из мухи слона? В жизни не догадаетесь! Менять можно только одну букву. Сказать? Вот как:
– Муха-Мура-фура-фара-кара-карё-кафе-кафр-каюр-каюк-крюк-урюк-урок-уток-сток-стон и слон.
Я даже не понял несколько слов, но не спросил, а Генка спросил, и Оля объяснила.
– А можете все эти слова сказать быстро-быстро? – ещё спросил
Генка.– Как, знаете, такая скороговорка есть: «Карл украл у Клары кораллы»?
– «Клара украла у Карла кларнет»,– как пулемёт, протараторила Оля, и это у неё здорово получилось.
– Я тоже украл,– сказал я.
– Что?! – спросила Оля.
– Врёт он,– сказал Генка.
– Вот и не вру,—сказал я.—Время. У нашей учительницы. Она так и сказала: «Данилов украл у меня сегодня три минуты».
– А я так прятать умею,– сказал Генка,– никто не найдёт. Спорим?
– Лучший в мире пряталыцик, да? – сказала Оля.
– Смотря где.– Это я сказал.– В лесу, конечно. А попробуй в одной комнате да на кухне.
– И спрячу. Спорим, не найдёшь.
– Спорим, найду.
– Ну вас,—сказала Оля.—Я домой.
Она ушла, а Генка сказал:
– Давай сейчас! Что спрятать?.. Хочешь, мамину помаду? Или пaпину ручку?
– Хоть десять рублей. Всё равно найду.
Мы долго ничего не могли выбрать, а потом Генка предложил:
– Вот папины очки. Только больше часа не искать. Я время замечу. Иди на лестницу.
Я вышел из квартиры, а он пока прятал очки. Дверь я не совсем закрыл, и, по-моему, он возился на кухне. Но начать я на всякий случай решил с комнаты.
– На что спорим? – спросил я, когда уже скинул одеяло с Генкиной кровати, вывернул наволочку и выбросил половину учебников из левого ящика стола.
Я торопился и поэтому не стал застилать постель и наводить порядок. Потом вместе уберём.
– На пятьдесят щелчков,—сказал Генка.
– Двадцать пять хватит,– сказал я, потому что мне было его жалко. Конечно, в комнате я ничего не нашёл, но всё-таки всё перевернул вверх дном. Даже интересно было смотреть: как будто они переезжают на новую квартиру.
Не прошло и двадцати минут, а я уже был на кухне. Здесь было трудней – потому что и так беспорядок, особенно в шкафу. Я даже просыпал на пол какую-то крупу и опрокинул немного варенья.
– Что, нашёл? – сказал Генка.– Уже тридцать одна минута.
– Всё равно найду,– сказал я и поднял с плиты сковородку.
В это время и пришли Игорь Петрович и мой папа.
– Что за разгром? – спросил Игорь Петрович.
– Саня ищет,– сказал про меня Генка.
– В чём дело, ты можешь объяснить? – спросил папа отчётливым голосом.
Я объяснил.
– Ты всё-таки старше,—сказал мне папа.—Надо немного соображать... Немедленно приберите. Ну!
– Мы поспорили. Я должен найти,– сказал я.
– Никаких «найти»,– сказал папа.– Сейчас же всё убрать!
Он отнял сковородку и подтолкнул меня к двери комнаты. Но в комнату я не пошёл, а остался стоять в коридоре.
«Что он раскричался? – думал я.—Ничего плохого я не сделал, кажется. Подумаешь, крупу рассыпал. Значит, кричать надо? Теперь вот проиграл из-за него двадцать пять щелчков! Кричит, как на маленького...»
– Пойдём! – позвал Генка.
Небось смеётся сейчас: думает – влеплю двадцать пять штук.
– Спор не считается,—сказал Генка.
– Очень мне нужны твои милости,– ответил я и пошёл в ванную.
Подумаешь, пожалел. Какой добренький...
Я задел полотенце, отмахнул его, и с полки слетела мыльница. Прямо в ванну. Даже проехалась, как шайба по льду.
«Правильно»,– подумал я и бросил вторую мыльницу.
Потом свою зубную щётку, потом чью-то ещё – в футляре, потом чашку для бритья, потом... Тут вошёл папа и сказал:
– Ты совсем взбесился? Тебе что было сказано? И он дал мне по шее.
...Вообще я ношу очки, только когда читаю. Мне доктор выписал. А тут показалось, что я надел очки – только не свои, а чужие: так всё в глазах перекосилось и затуманилось. Но я не заплакал, а просто вышел на улицу. Там светило солнце, пробегали собаки, малыши играли в песке, из магазина шли женщины с сумками, но мне всё казалось перекошенным и тусклым. Как будто очки не только чужие, но и тёмные.
Потом я увидел Генку с мячом – он за мной из дому выскочил.
– Ты чего? – сказал он.– Пошли уберём. Скоро обедать.
– Ну и обедайте,—ответил я.—Кто вам мешает!
– Давай сыграем,– сказал Генка и кинул мне мяч.– Пас! Но я отбил мяч в другую сторону. Хотел в лужу, да не попал.
– Идём,—сказал Генка, когда принёс мяч.—Брось. Хочешь, я сам уберу?
Опять эти милости?.. Конечно, все хорошие, я один плохой. Знаю, что будет папа говорить: что я эгоист, самолюбивый, обидчивый, думаю только о себе... Всё знаю. Ну и ладно. Зато они добрые. Особенно Генка. Пусть его по головке гладят...
– Чего стоишь? – сказал я ему.– Никуда не пойду. Я...
– Пойдём. На обед знаешь что? Пельмени.
– Я в город поеду,—сказал я.—Надоело всё.
– И я с тобой,—сказал Генка.—Давай, правда? Пешком. Как туристы. Папа пустит. Сейчас мешки уложим...
– Нужен ты мне!.. – сказал я.– Без хороших обойдёмся.
– Чего ты? – сказал он.– Что я сделал?
Но я повернулся и пошёл. Я тогда не думал ни о каком городе, просто говорил, что в голову придёт.
– А денег-то у тебя нет! – услышал я Генкин крик.
Я шёл к автобусной станции и чуть не наткнулся на Дылду. Так я её про себя называл.
– В палатку идёшь? – спросила Оля.—Скорей, а то на обед закроется.
– Ага,– сказал я.
Я хотел попросить у неё денег на билет до города, но теперь было неудобно – ведь я сказал, что иду за продуктами. Да у неё и нет, наверно. Только ростом большая, а тоже девчонка. Я сел в автобус. Народу было мало, и скоро вошла кондукторша и стала всех обходить. Тогда я вылез.
«Пешком пойду,– подумал я.– Назло».
Я пошёл по шоссе. Минут через пять меня обогнал автобус, но я даже не поглядел на него. Сначала я вообще никуда не глядел, только себе под ноги. Даже не мог бы сказать, какого цвета «Волга» проехала, какой лес за обочиной – лиственный или смешанный, и много народа на пруду или нет... Но потом я стал замечать даже то, что не надо: как, например, в одном саду, за забором, сидел парень и ел что-то вкусное. Мне показалось по запаху, что любительская колбаса, и так захотелось откусить...
Идти стало легче, я как-то втянулся – особенно когда начал от нечего делать считать до четырёх, потом вроде стихов говорить: «Всё рав-но дой-ду до дома, всё рав-но дой-ду до до-ма...» Теперь я понимаю, почему солдатам всегда считают. Только им через мост нельзя в ногу идти, потому что он может рухнуть. Мне папа говорил. Им перед мостом всегда такую смешную команду подают: «Отставить ногу». А мне можно «не отставлять» – я один. Интересно, а если вдвоём или нас пять – тоже надо «отставить ногу»? Об этом я думал, когда шёл через речку. А потом стал думать, что скоро в школу и мама обещала связать мне свитер. Хорошо бы из собачьей шерсти – она самая тёплая. Жалко, мы не собирали шерсть нашей Пери. А то был бы у меня рыжий свитер. И рыжие перчатки...
– Подержи, я конус подтяну.
Это сказал мне белобрысый парень, класса так из шестого. Он на велосипеде сзади подъехал, а я и не слышал. Он спросил, куда я иду.
– В город,– сказал я.– Подвези до станции.
Белобрысый потрогал шины, посмотрел на меня так, как будто взвешивал, и сказал:
– Садись. Только я потом направо сверну. Тебе ещё километров шесть останется.
Сидеть на раме было очень жёстко. Хуже, чем на ишаке – я один раз ездил на нём. Особенно когда белобрысый съехал на обочину: потому что шофёры всё время ругались, что мы по шоссе едем.
Он был очень любопытный, этот белобрысый. Всё спрашивал, куда, зачем... А что я скажу? Ну я и рассказал, что отец у меня злой, как Иван Грозный, и лупит чем попало. И днём и ночью. А мама очень добрая – она мне свитер сама свяжет, из нашей собаки. Вот я к ней иду. Отец даже денег на дорогу не дал.
– У нашего Лёшки тоже,—сказал белобрысый.—Напьётся и начнёт... Я бы таких отцов знаешь... Он ударит, а я бы ответил. Честное слово. Ой!
Я даже закричать не успел. Мы налетели на какой-то камень, свалились, и я ободрал коленку.
– Восьмёрки нет,– сказал белобрысый про велосипед.
Я сидел на земле и лизал колено. Оно было такое шершавое от пыли и царапин, что я поцарапал язык.
– Ездок! – сказал я.– Лучше б я тебя вёз. Не умеешь – не берись.– Я опять лизнул колено.– Надо мне было пешком пойти.
– Можешь идти, ещё не поздно! – сказал белобрысый.
– Ну и пожалуйста,—сказал я.– Гуд бай.
Белобрысый сел и уехал. Я даже не знал, как его зовут. Я всё-таки не думал, что уедет. Какой обидчивый! Что я такого сказал? Вот с кем дружить, наверно, плохо. Чуть что... Такой и в беде может бросить.
Идти пешком не хотелось, но машины шли редко, и ни одна не остановилась, когда я поднимал руку. Наверно, потому, что здесь автобус ходит. Но в автобус я садиться не стал.
Ох как скучно было идти! Даже думать ни о чём не мог. Вот если б карманный транзистор! Повесил бы на шею – красота! Включил на полную мощность – не то что дома: чуть громче, уже сосед в стенку стучит...
Я, наверно, устал и хотел есть, но главное – мне было скучно. Я пробовал петь, скакать на одной ноге, читать стихи, идти задом – всё было неинтересно. Потом я придумал: пройти четыре шага и повернуться. И опять четыре шага. Раз, два, три, четыре. Кругом... Раз, два, три, четыре. Кругом... Раз, два...
– Смотрите, ребята, псих идёт! – услышал я.
Я остановился. Голова немного кружилась, поэтому я не сразу увидел, кто назвал меня психом. Их было человек шесть на поляне. Они сидели около костра, а над костром... А над костром висел котелок, и когда я перепрыгнул через кювет, то увидел, как в котелке что-то булькает. Я не хотел к ним подходить, но само получилось. Про «психа» я вспоминать не стал, а только сказал просто так:
– Тут разве костёр разрешают?
– «Разрешают – не разрешают»! – сказала девчонка.– Если об этом думать, со скуки умрёшь.
Рядом с костром лежали мешки, палки. А вон палатка. Туристы, значит.
– У нас двухдневный поход,– сказал мальчишка.– По нашему району. Мы из Покровского.
– Сейчас малый привал,—сказал другой.—А большой через два часа.
– Я тоже километров двадцать прошёл,—сказал я.
– Откуда? Я назвал.
– Ну, это и девяти не будет,– сказала вторая девчонка.– У тебя тоже поход?
– Нет,– сказал я.– Важней. Я к матери иду. Ушёл от отца. Он меня бьёт...
И вдруг мне стало так скучно врать про злого отца, а другого ничего придумать не мог, и вообще очень хотелось есть. Котелок булькал всё сильней.
– Суп? – спросил я.
– Каша,—сказала первая девчонка.—Где твоя мать живёт? Не с отцом?
– В городе,—сказал я.—А какая каша?
– Значит, две квартиры. Здорово! – сказал кто-то.
– Чего «здорово»? – сказала девчонка.—Тебя бы лупили, узнал бы, где раки зимуют.
– А знаешь, где они зимуют?
Это он меня, что ли, спрашивает? А раков тоже едят. Ещё как! Мама покупала. Красные такие.
