Текст книги "Жмакин"

Автор книги: Юрий Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

15

– Пожаловал, – сказал он в дверях, – какой такой иностранец. А мы тут твой табак курили да ругали…

– А что, плох? – спросил вошедший.

– Да так себе табачишко, – говорил Лапшин, с удовольствием поглядывая на гостя. – Ну-ну, покажись… То-то приоделся…

– Помаленечку, – говорил гость, снимая великолепное пальто и аккуратно сворачивая кашне, – и сам приоделся и Иван Михайловичу привез. На-ко…

И он вынул из кармана маленькую коробочку.

– Бритву привез? Ай молодец, – сказал Лапшин, – я сколько годов хорошую бритву ищу. Ну спасибо…

Пока Лапшин разглядывал подарок, а гость ему объяснял, как с этим подарком обращаться, Жмакин исподлобья рассматривал и оценивал гостя. Человек этот был среднего роста, тяжеловат, еще молод и имел во всем своем облике нечто удивительно уютное, слаженное и устроенное. Вот вынул он из кармана зажигалку, щелкнул, – и здорово получилось. Заправил папиросу движением языка, прищурил один глаз, – и всем стало понятно, что курить ему вкусно, дым теперь вовсе не мешает, а что касается до бритвы, привезенной из Америки, то нет ничего проще и легче, чем эту бритву разобрать и собрать вновь. И слова, которыми он пользовался, тоже были удобные, ясные и плотные. «Ничего дядька», – подумал Жмакин и взял со стола зажигалку. «Дядька» поглядел на Жмакина бурым медвежьим оком. Жмакин попробовал щелкнуть. Ничего не вышло. У Лапшина тоже ничего не выходило из сборки и разборки бритвы.

– Ну ладно, потом, – сказал он, – садись, Федор Андреевич. Рассказывай. Понравилась Америка? И познакомься. Жмакин – некто.

Познакомились, сели. Урча, Федор Андреевич рассказывал про Америку и собирал бритву. Собрал, разобрал. Руки у него были короткопалые, темные, рабочие и, видимо, чрезвычайно сильные. Собрав и положив бритву в футляр, он еще боком пригляделся к Жмакину, потом спросил:

– Он и есть?

– Он самый, – сказал Лапшин. – Но я тебя должен сразу предупредить: жулик.

– Воровали? – спросил Федор Андреевич.

– Приходилось, – сказал Жмакин.

– Вор хороший, – сказал Лапшин, – ловкач парень.

– Специальность имеет? – спросил Федор Андреевич.

– Имел, – сказал Жмакин, – слесарил немного, монтер также.

– Будете воровать или работать будете?

Жмакин молчал.

Лапшин глядел на него с любопытством.

– Я спрашиваю, – перейдя на «ты», сказал Федор Андреевич, – будешь воровать или работать будешь? За воровство посажу немедленно. Будешь работать, как человек, – выдвину, помогу, материально обеспечу – лучше не надо.

Потея от напряжения, Жмакин поднял голову и встретился взглядом с холодными, неприязненными глазами.

– Только сразу и без дураков, – сказал Федор Андреевич.

– Ладно, – сказал Жмакин.

– Что значит ладно? Тебя никто не неволит, – сказал Лапшин, – не хочешь, не надо.

– Хочу, – с трудом сказал Жмакин.

– Слово?

– Слово, товарищ начальник, – сказал Жмакин и опять взглянул на Федора Андреевича.

Тот уже писал в блокноте размашистым, крупным почерком. Потом оторвал бумажку и протянул ее Жмакину.

– Завтра в десять придешь по этому адресу. Записка вместо пропуска. Звать меня Пилипчук…

– Паспорта у меня нет, – сказал Жмакин.

Лапшин и Пилипчук переглянулись. Жмакин встал.

– И жить мне негде, – сказал он.

Пилипчук опять вынул блокнот и написал вторую записку.

– О, – сказал он, – иди сейчас туда, там будешь спать. Потом подумаем.

– Да прямо иди, никуда не заворачивай, – сказал Лапшин, – завернешь – пропадешь.

Жмакин оделся, нахлобучил кепку. Лапшин вывел его в коридор. Здесь было полутемно.

– Погоди, – сказал Лапшин, – возьми денег.

Он вынул бумажник, бережно отсчитал три пятерки, потом еще одну рублями и протянул деньги Жмакину. Жмакин не брал.

– Возьми, ничего, – сказал он Жмакину, – после получки отдашь.

– Спасибо, товарищ начальник, – сказал Жмакин, – только я не возьму.

– Ну и дурак, – сказал Лапшин и спрятал деньги в бумажник. Потом подал Жмакину руку.

– Звони, коли что. Иди!

Не торопясь, Жмакин пошел по коридору и лестнице. Не торопясь, спустился вниз, вышел на площадь и по Зимней канавке к Неве. Где-то далеко играла музыка. Жмакин закурил, потер ладонью щеку, прочитал под фонарем адрес на записке, застегнул пальто и быстро зашагал на Васильевский остров, на Вторую линию, дом помер девяносто три, гараж.

В проходной гаража Жмакин показал записку дежурному. Тот повертел ее в руках и ушел. Вернулся он вместе с небольшим старичком. Старичок надел пенсне, слегка закинул назад голову, осматривая Жмакина, и повел за собой в деревянную часовню. Ворота в часовне были закрыты и забиты наглухо войлоком, и действовала одна только калитка, такая низкая, что Жмакину пришлось нагнуться. Старичок проворно захлопнул за собой калитку и сказал Жмакину:

– Располагайтесь!

Жмакин не торопясь огляделся. Часовня была превращена в квартирку, странную, но уютную, немного только уж слишком заставленную вещами. Посредине из купола спускалась лампа под самодельным абажуром. Стол был накрыт скатертью, белой и чистой. Было много книг на простых деревянных покрашенных полках, был чертежный стол, телефон висел на степе, пахло ладаном, застарелым свечным воском и табаком.

– Интересная квартира, – произнес Жмакин.

– Да, – равнодушно сказал старик и, поправляя пенсне, слегка закинул назад голову, осматривая Жмакина по-стариковски сверху вниз.

Жмакин сиял пальто, кепку, повесил на гвоздик, сел за стол. Старик представился – назвал себя Никанором Никитичем.

– Алексей, – сказал Жмакин.

Сидели молча. Никанор Никитич покашливал, Жмакин барабанил пальцами по столу, не находя темы для разговора. Старик предложил чаю, Жмакин отказался.

– А вещички ваши? – спросил старик.

– У меня нету вещей, – сказал Жмакин.

Старик подвигал бровями.

– Так, так, – сказал он, – может быть, желаете соснуть?

– Вы не пьете? – спросил Жмакин.

– Иногда, – сказал старик.

Жмакин поднялся, достал из бокового кармана пальто бутылку и откупорил, ударив по донышку. Никанор Никитич поставил две рюмки и баклажанную икру. Выпили.

– Если в записке не написано, – сказал Жмакин, – то вот я вам говорю: я вор-профессионал. Много лет воровал. Теперь кончено, крышка. Буду в люди пробиваться. Это чтобы вы не думали, что я скрываю. А выпивать – тоже крышка. Последний раз. Не верите?

– Так, да, так, – неопределенно сказал старик. – А у меня, знаете ли, тоска.

– Почему? – спросил Жмакин.

– Сынишка погиб, – сказал старик. – Живу теперь один.

Понюхав корочку хлеба, он сбросил пенсне и рассказал, что сын погиб, работая шофером на грузовике, – машина потеряла управление и с ходу свалилась под откос.

– Практику отбывал мальчик, – глядя поверх Жмакина, говорил Никанор Никитич, – учился в автодорожном институте. Вот фотографии…

И он, морщась, точно от боли, стал показывать Жмакину карточки одну за другой.

– Я в провинции жил, и вдруг телеграмма. Такой удар, такой удар. И никого у меня, знаете ли. Один, как перст. Я по специальности педагог. Русский язык преподаю. Ну-с, приехал на похороны. Лежит мой мальчик в гробу. Что делать? Я, знаете ли, засуетился. Заболел. И без меня его похоронили. Это было очень, очень тяжело. Ну-с, и вот тут появился товарищ Пилипчук, тот, который вас ко мне прислал. Вы его хорошо знаете?

– Нет, – сказал Жмакин.

– Светлая личность, – воскликнул старик, – большой души человек. Он меня не выпустил и поселил тут. Странно – педагог, и вдруг гараж. И, знаете ли, привык я. Не понимаю сам, но привык. В школе преподаю. А по вечерам тут, в гараже. Преподаю русский язык, грамоте подучиваю. Кое-кто сюда в часовню ко мне ходит. Вокруг люди, машины фырчат, шум вечно, и так внимательны ко мне, так внимательны. Особенно сам товарищ Пилипчук. Заходит ко мне. Вот он сейчас из Америки приехал. Сразу ко мне зашел.

– А Пилипчук коммунист? – спросил Жмакин.

– Да, он состоит в партии, – сказал старик.

– А ваш сын?

– Состоял в ленинском комсомоле.

– Давайте еще выпьем, – предложил Жмакин.

– Давайте, – сказал Никанор Никитич.

Еще выпили.

– Я пару дней назад, – сказал Жмакин, – одного кореша своего уголовному розыску выдал.

– Что значит кореш? – спросил старик.

– Вроде приятель, – сказал Жмакин, – мы с ним в заключении находились. Некто Корнюха. Людей, собака, стал убивать.

– Ай-яй-яй, – сказал старик.

– Выдал к черту, – сказал Жмакин, – может, кто меня и считает теперь, что я ссучился, но я плюю. Верно?

– А что такое ссучился? – опять не понял Никанор Никитич.

Жмакин объяснил.

– Так, так, – сказал старик, – это жаргон?

– Жаргон.

Не торопясь, Никанор Никитич собрал со стола фотографии и включил электрический чайник. Чайник зашумел. На стене мерно и громко тикали пестрые ходики.

– Хочете, я спою? – спросил Жмакин.

– Пожалуйста, – согласился Никанор Никитич.

– Нет, не стоит, – сказал Жмакин, – я лучше еще выпью. Вам, старичку, не надо, а я выпью. Выпью и спать лягу. Интересно в часовне небось спать…

Он выпил еще водки, потом еще. Глаза у него посветлели. Он много говорил. Никанор Никитич молча слушал его, потом вдруг сказал:

– Вы долго страдали, голубчик?

– Смешно, – крикнул Жмакин, – что значит страдание! Что значит страдание, когда я зарок дал с Клавкой не видеться, пока человеком не стану. А она беременная. А там Гофман Федька.

– Не понимаю, – сказал Никанор Никитич.

– Не понимаешь, – со злорадством произнес Жмакин, – тут черт ногу сломит. Не понимаешь! Корнюху взяли, так? Теперь его, может, сразу налево? Так?

– Убийц надо казнить, – сказал Никанор Никитич, – это высшая гуманность.

– Чего? – спросил Жмакин.

Старик повторил.

– Ладно, – сказал Жмакин, – это вы после расскажете. Гуманность. С чем ее едят?

– Все не так уже сложно, – сказал старик. – То, например, что вас не посадили в тюрьму, есть, на мой взгляд, проявление гуманности.

– А Вейцман? Я не говорил про Вейцмана.

– Вы неправы, – сказал старик. – Дело не в этом.

Они заспорили. Жмакин кричал, плевался.

– Да вы, батенька, пьяны, – с неприязнью сказал Никанор Никитич.

– Пьян, да на свои, – сказал Жмакин.

Никанор Никитич уложил его спать в алтаре на раскладушку. Раскладушка скрипела, и Жмакину казалось, что ветхая материя вот-вот расползется. Во дворе гаража выли и гремели тяжелые крупповские пятитонки. Часовенка содрогалась. Заснуть Жмакин не мог, ворочался, от водки сердце падало вниз. Никанор Никитич шелестел бумагой. Потом и он улегся. Жмакин лежал на спине, сложив руки, глядя в сереющие узкие окна.

Утром, когда он во дворе из шланга сильной струей окатывал машину, к нему подошел Пилипчук в желтой облезшей куртке, с папиросой в крепких зубах. Поздоровались. Жмакин неловко еще таскал за собой кишку шланга. Пилипчук молчал, потом взял у Жмакина из рук шланг и стал показывать.

– Под низ бей, – говорил он, щурясь от мелких водяных брызг, – кузов и так не грязен. Погляди, что под низом делается. На!

Жмакин принял брандспойт, негромко сказал:

– На интересную работку меня подкинули.

– А что, не нравится?

Не отвечая, Жмакин обошел машину, поддернул кишку и под таким утлом направил струю воду, что целый сноп брызг рикошетом залил штаны Пилипчуку. Кося злобными глазами и бледнея, Жмакин глядел на директора, как тот перчаткой сбивал брызги со штанов. Но скандала не произошло. Пилипчук ушел, не сказав ни слова.

Целый день Жмакин мыл машины, все больше и больше озлобляясь. Машины были грязные, – работали по снабжению города овощами. В кузовах внутри плотно налипала земля, капустные подгнившие листья, сор. Нужно было лезть внутрь, скрести, чистить и только потом отмывать. И ни одного мужчины. На этой работе в гараже у Пилипчука работали только женщины. И работали лучше и ловчее Жмакина.

Молодой парень в красноармейской шинели – шофер-загонщик, на обязанности которого лежала «загонка» вымытых машин в гараж, дожидаясь очередной машины, подошел к Жмакину перекурить. Жмакин злобно выругался.

– Сердитый, – сказал шофер.

Двигая желваками под бледной кожей, Жмакин продолжал работать – еще отворотив кран шланга, сбивал с покрышек налипшую и присохшую за ночь грязь.

– Ох, сердитый, – повторил шофер, – чего такой сердитый, дядя?

– Уйди, – сказал Жмакин.

Парень не ушел. Жмакин повторил давешний номер, по так, что шофера окатило с головы до ног. Шофер подошел к Жмакину вплотную и сдавленным голосом спросил:

– Сдурел, малый?

– Уйди, – сказал Жмакин.

– Набью морду, – сказал парень.

Молча Жмакин поднял шланг и направил струю воды снизу вверх в лицо шоферу. Шофер, захлебнувшись и кашляя, кинулся на Жмакина, но Жмакин бил в него водою, отступая шаг за шагом. Со всех сторон бежали женщины, работавшие на мойке машин. Шофер, совершенно мокрый, с перекошенным от злобы лицом, опять кинулся на Жмакина, но тот стоял, прислонившись спиной к радиатору автомобиля, и с радостной яростью хлестал из шланга. Наконец кто-то догадался и перекрыл воду в шланге, повернув кран. Но Жмакин поднял над головой медный ствол шланга и хрипло сказал:

– Не лезь, убью.

Уже порядочная толпа собралась вокруг шофера и Жмакина. Все молчали. Было понятно, что затевается нешуточная драка. Шофер вдруг плюнул и ушел. Жмакин, глупо чувствуя себя и порастеряв уже злобу, не двигаясь, стоял со своим оружием в руках и поглядывал на удивленные лица собравшихся женщин.

– Ты что, скаженный? – спросила самая молодая и бойкая женщина в вишневом платочке и в ватнике на крепком теле.

Кто-то засмеялся.

– Ну чисто бешеная собака, – сказала другая женщина и сделала та кой вид, будто дразнит собаку. – На, укуси, – крикнула она, показывая свою ногу, обтянутую сапогом. – На, куси!

Все засмеялись.

– Брось свой пулемет, – сказала жирная старуха, – слышь, дядя! Все равно патронов нет.

– А красивенький, – крикнула длинная черная мойщица и блеснула глазами.

Опять засмеялись. Жмакин бросил шланг и с независимым видом, открыв перекрытый кран, вновь начал мыть машину. Женщины разошлись, только длинная мойщица с черными глазами стояла возле Жмакина и улыбалась.

– Глядите, дядя, меня не облейте, – сказала она.

– А не надо? – баском спросил он.

– Конечно не надо, – сказала она, – я могу через это воспаление легких схватить…

Он промолчал.

– Вы, наверное, отчаянный, – опять сказала девушка. – Да? Ох, вы знаете, я до того люблю шпану. Наша маловская шпана известная, но я всегда со шпаной раньше гуляла. Честное слово даю. Мальчишки должны быть отчаянные. Верно? А не то что этот Васька.

– Какой Васька?

– Да загонщик Васька. Сразу напугался. Я, мол, сознательный.

– А может, он в самом деле сознательный, – сказал Жмакин.

– Сознательный.

– А тебя как зовут?

– Женька, – сказал девушка, – а вас как?

– Альберт, – сказал Жмакин, – пока до свиданья.

И повернулся к черненькой спиной.

Минут через пятнадцать мокрый Васька вернулся к машинам. Лицо его было сурово, белесые брови насуплены. Когда Жмакин на него посмотрел, он отвернулся.

– Где же твоя милиция? – спросил Жмакин.

Васька, не отвечая, влез в машину, включил зажигание и нажал стартер. Стартер не брал. Васька опять нажал. Опять не взяло.

– Не любишь ручкой, – сказал Жмакин.

– На, заведи, – коротко сказал Васька и протянул из окна кабины Жмакину ручку.

– Сам заведешь, – сказал Жмакин.

Несколько минут он смотрел, как мучается Васька, – в одно и то же время надо было заводить ручку и подсасывать воздух, – Васька бегал к кабине и каждый раз не успевал. Мокрую шинель он сбросил и бегал в одной, тоже мокрой, гимнастерке, от которой шел пар. На одиннадцатый раз Жмакин сунул руку в окно кабины и подсосал воздух, в то время когда Васька заводил. Васька сел за руль и угнал машину на профилактику, потом вернулся за другой. Мокрая его шинель лежала на старом верстаке. За тяжелыми пятитонными машинами пели женщины-мойщицы. Больше готовых к угонке машин не было, Васька сел на верстак и сказал Жмакину:

– Директор меня убедительно попросил, чтобы я с тобой подзанялся. Ты будешь, Жмакин?

– Я?

– Директор говорит, так что с тебя спрашивать нечего, бо ты сегодня директора тоже плесканул.

– Было дело, – сказал Жмакин.

– А ты чего такой нервный? Больной, что ли? Директор говорил – больной.

– Немножко есть, – сказал Жмакин.

Ему вдруг сделалось стыдно простодушного этого парня. Васька неловко переобувался – завертывал ноги сухими частями портянок и кряхтел.

– Да, бувает, – покряхтывая, говорил Васька, – у нас раньше работал тут бригадиром один усатик – здоровый дядя, как напьется, так сейчас представлять. Я, кричит, кто? И с ума сошел. Очень просто. Представилось ему, что он не больше не меньше как гриб. Так и доктор сказал: особое помешательство. Не веришь?

Они поговорили еще, и Жмакин опять взялся за шланг. До семи часов он мыл машины, а когда пошабашили, опять подошел Васька и сказал, что директор поручил ему заняться со Жмакиным практической ездой.

– А инструкторские права у тебя есть? – щуря глаза, спросил Жмакин.

– Да тут, на дворе, – сказал Васька, – какие тут права? Научу загонять машины, вот и все права.

– Поглядим, – сказал Жмакин и пошел в душевую, не оглянувшись даже на Ваську. А Васька проводил Жмакина глазами, покачал головой и пошел в гараж как следует просушиться.

Опять наступил вечер, первый после рабочего дня за многие годы. Жмакин поел в столовой биточков, форшмаку, вымылся под душем, отскоблил от грязи казенные резиновые сапоги. На душе у него было смутно. К чему это все? И сапоги, и душ, и Васька-дурак? Но был тихий весенний вечер, небо было безоблачно, тянуло вечерней весенней, беспокойной сыростью. Сейчас бы идти, идти, Он почистился, пригладил волосы, надел пальто нараспашку, подмигнул Никанору Никитичу и вразвалку пошел к проходной. Его не выпустили. Он стал скандалить, требовать, орать.

– Да пропуска у тебя нет, беспокойный ты человек какой, – сказал Жмакину усатый дядька с винтовкой, – нет пропуска, понял?

Жмакин отправился к коменданту и не застал его, заместителя тоже не было. Тогда он стал искать выхода другим путем – через забор или как-нибудь понезаметнее. Ходил злой, поплевывал под огромным кирпичным брандмауэром, потом возле высокой каменной стены, потом возле сараев, выстроенных друг подле дружки. Наконец нашел щель. Сунулся, Там внутри было забито и забросано ржавой жестью, трубами. Полез. Но дальше оказалась колючая проволока, Жмакин рванул об нее полу пальто и с яростным ужасом услышал жалобный треск рвущейся материи. Проклиная весь мир, в темноте и в грязи он долго выпутывался из проволоки, долго вылезал по гремящей жести и сложенным трубам; все это вдруг покатилось с грохотом вниз, Жмакин сорвал о кирпич кожу с ладони и ногами вперед, как на салазках, слетел в талый снег, в лужу. А тут, как нарочно, две женщины с носилками сваливали мусор. Одна из них вскрикнула, другая засмеялась.

– Ну чего, – крикнул Жмакин, – чего смешного?

Как был, в грязи, что-то шепча, он пошел в контору, прорвался мимо секретарши и влетел к директору в кабинет. Пилипчук, поставив перед собой судок с простывшим жирным супом, обедал и читал газету. Увидев Жмакина, он смешно открыл рот, но тотчас же сделался серьезным и спросил, в чем дело.

– Пропуск, – тяжело дыша, сказал Жмакин.

– Куда пропуск? – заглядывая в судок и вылавливая ложкой картофелину, спросил Пилипчук.

– На волю, куда же еще, – сказал Жмакин.

– А здесь тебе неволя? – спросил Пилипчук.

Жмакин молчал.

Директор, неприязненно глядя на Жмакина, предложил ему сесть. Жмакин сел. Пилипчук отставил от себя судок, снял с тарелки крышку и, сделав удивленное лицо, принялся за второе.

– Ну говори, говори, – произнес оп, аппетитно жуя, – что ж ты молчишь?

– В город хочу выйти, – сказал Жмакин.

– Зачем?

– Да погулять.

– Не нагулялся еще?

– Вы меня не оскорбляйте, – мутно глядя в лицо директору, сказал Жмакин, – что вы мне тычете позорное прошлое?

– Ох ты, – сказал директор, – уже перековался. Уже прошлое. Нет, брат Жмакин, этот номер не пройдет. Ты, брат Жмакин, вор, и пока не станешь настоящим работягой, – никто тебе не поверит. Какой интересный. Один день поработал, и уже – мое прошлое. Будто бы есть у тебя настоящее. Настоящее твое – знаешь что? Озлобленное хулиганство. Ты на каком основании загонщика сегодня водой облил? За что? Ты почему затеял драку, о которой весь гараж говорит? К тебе по-человечески, а ты как бешеная собака. Чем ты лучше Василия? Чем ты можешь похвастаться? Воровством? Хулиганством? Пьянством? Скажи пожалуйста, какой хват нашелся. Я перед Василием должен за тебя извинения просить, что, дескать, больной человек. С какой стати? Пропуск ему подай! Гулять ему надо! Поди посиди дома, о жизни своей подумай!

– Хватит, думал, – негромко и тяжело сказал Жмакин.

– Что хватит? – перегибаясь через стол и щуря медвежьи гневные глаза, заспрашивал директор. – Чего хватит? Видно, мало думаешь, Жмакин. Да чего говорить. Позвоню сейчас Лапшину, что ты не хочешь работать как человек, и дело с концом.

Он сорвал с телефона трубку, подул в нее и вызвал коммутатор милиции.

– Разве ж я не работаю? – спросил Жмакин.

– Филонишь, – коротко сказал Пилипчук. – Кабинет Лапшина дайте, – крикнул он в трубку.

– Товарищ Пилипчук, – сказал Жмакин.

– Чего?

– Не надо!

Жмакин показал рукой на трубку. В глазах у него выступили слезы.

– Лапшин, – крикнул Пилипчук, – здорово, Лапшин. Я по поводу Жмакина.

Гневно глядя на Жмакина, он кричал в трубку:

– А? Не слышу. Нет, в порядке. Показал класс работы, Что? Молодец-парень. Мы из него сделаем такого шофера, что весь Союз удивится. Не веришь? Я тебе говорю! Нет, организованно держится. Теперь я за него ручаюсь. Партбилет мой? Не боюсь, не побелеет. Я тебе говорю – золото парень. Да, у меня он сидит. На, говори!

И резким движением он протянул Жмакину телефонную трубку через стол.

Что говорил Лапшин, Жмакин не слышал, а если и слышал, не понимал. На вопросы Лапшина он по-военному отвечал: «Слушаюсь, товарищ начальник». Его трясло. Повесив трубку, он увидел, что Пилипчука в кабинете нет. Прошла минута, другая. Прошло минут пятнадцать. В комнату заглянула стриженая секретарша и спросила, кого Жмакин ждет. Он объяснил. Секретарша передернула плечами и сказала, что товарищ Пилипчук уехал в Смольный на заседание.