Текст книги "Жмакин"
Автор книги: Юрий Герман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
– Федька справил?
– Какой ты, право, дурак, – поморщившись, сказала она. – Ну вставай, пойдем!
И потянула его за руку.
На вокзале они влезли в вагон посвободнее и встали в тамбуре. Клавдя дышала на него, и глаза у нее сделались робкими и печальными. Он держал ее руку в своей и перебирал пальцы.
– Теперь скажи, – велела она, – путаешься с бабами?
– Нет, – ответил он.
– И ничего такого не было?
– Одна была, Женька, – запинаясь сказал он, – но только я ничего такого не позволил себе. Ты что, не веришь?
– Дрянь какой, – сказала она, – сволочь паршивая…
Отвернулась и замолчала.
– Ну чего ты, Клавдя, – сказал он, – даже странно. Клавдя, а Клавдя?
Он дотронулся до нее, она ударила его локтем и всхлипнула.
– Чтоб я провалился, – сказал Жмакин, – чтоб мне руки-ноги пооторвало, чтоб я ослеп навеки. Слышь, Клавдя?
Она молчала.
– Играете со мной, – сказал он, – сами с Федькой путаетесь. Знаем ваши штучки!
Клавдя засмеялась со слезами в голосе, повернулась к нему, взяла его за уши и поцеловала в рот.
– Вор, жулик, бандит, – сказала она, – на что ты мне нужен, такая гада несчастная…
Поезд остановился.
Рядом стоял другой, встречный.
– Пойдем ко мне ночевать, – сказала Клавдя, – иначе я умру. Бывает, что среди ночи я проснусь и думаю, что если ты сейчас, сию минуточку не придешь, то я умру. С тобой так бывает?
– Нет, как раз так не бывает!
– А как бывает?
– Как-нибудь, – сказал он.
– А знаешь, – сказала она, – я тебя теперь все равно не отпущу. Я тебя сама выбрала. Понял?
Она говорила быстро, он никогда не видел ее такой.
– А мне отец знаешь что сказал, знаешь? Он сказал: «Клавка, рожай. Ничего. Прокормимся. Я заработаю, А ты маленько отойдешь – сама работать будешь. Бабка справится». Бабка тоже говорит – справлюсь, но плачет. В три ручья плачет. Стыдно ей, что без мужа.
– Я хвост собачий, – сказал Жмакин, – я не муж.
– Какой ты муж, – сказала Клавдя.
Они подошли к дому. На крыльце в рубашке «апаш» сидел Федя Гофман, курил папироску и глядел на небо. Жмакин обошел его, как будто он был вещью, и вошел в сени. Навстречу стрелой вылетел Женька и повис на Жмакине. Потом вышел Корчмаренко и спросил у Клавди:
– Нашла?
– Нашелся, – розовея, сказала Клавдя.
Женька робко заговаривал со Жмакиным. Он, видимо, ничего не знал. Появилась бабка. Увидев Жмакина, она увела его в кухню и, называя Николаем, – по старому паспорту, – стала упрашивать записаться с Клавдей. А Клавдя стучала в кухонную дверь и кричала:
– Баб, не мучай его. Лешка, ты еще живой?
– Живой, – смеясь, отвечал он.
А бабка плакала и, утирая слезы концами головного платка, говорила ему, как сохнет и мучается без него Клавдя и что, какой он ни есть человек, пусть женится и дело с концом, а там будет видно.
– Эх, бабушка, – сказал Жмакин, – недалекого и вы ума женщина. Что, я не хочу жениться?
До ужина он сидел с Клавдей в ее комнатке и тихо разговаривал у открытого окна. Потом Клавдя принесла лампу и ушла собирать на стол, а он взял с подоконника книгу и тотчас же нашел в ней телеграмму на Клавдин адрес. Телеграмма была Клавде, а подпись такая: «Целую. Жмакин». «Что за черт, – подумал он, – когда это я депеши посылал?» В книге была еще одна телеграмма, а я ящике и на полочке под слоником целая пачка телеграмм, и все подписанные Жмакиным. Он совершенно ничего уже не понимал и все перечитывал нежные и ласковые слова, которые были в телеграммах. «Это кто-то другой под меня работает, – вдруг со страхом подумал он, – это она с кем-то путается, это она вкручивает, что ли?»
Вошла Клавдя. Лицо у него было каменное. Она поглядела на него, на телеграммы и вспыхнула. Никогда он не видал таких глаз, такого чистого и в то же время смущенного взгляда.
– Это что? – спросил он и постучал пальцем по столу.
– Ничего, – сказала она.
– Это что? – опять, но громче спросил он.
– Дурной, – сказала она и, глядя ему в глаза, добавила: – Это я сама писала.
– Как сама?
– А сама, – сказала она, – не понимаешь? Сама. Чтоб они все не думали, будто ты меня бросил. Я ж знаю, что ты не бросил, – быстро сказала она, – я-то знаю, а они не знают. И еще я знаю, что ты, кабы догадался, такие телеграммы обязательно бы посылал. Или нет?
Румянец проступил на его щеках.
– Да или пет?
– Я не знаю, – сказал он.
– А я знаю, – ответила она, – я все знаю. И когда я, бывало, помню, все про тебя думала, так читала эти телеграммы…
Он молчал, опустив глаза.
– Пойдем, – сказала она и взяла его за руку, – идем, там картошка поспела.
И они пошли в столовую, где ничего не изменилось, где, так же как зимой, гудело радио и где благодушный Корчмаренко читал газету, и Женька занимался опытами по руководству «Начинающий химик».
18
К ужину подавали рассыпчатый отварной картофель в чугунке, сельдь, залитую прозрачным подсолнечным маслом и засыпанную луком, и для желающих водку в тяжелом старинном графине. Старик Корчмаренко со значительным видом налил сначала себе, потом Жмакину, потом вопросительно взглянул на Федю Гофмана. Не отрываясь от газеты, Федя Гофман накрыл свою рюмку ладонью.
– Читатель, – сказал Корчмаренко.
Женька влюбленными глазами разглядывал Жмакина. Окна были открыты настежь, – с воли в комнату вливался сырой вечерний воздух. Протяжно и печально замычала в переулке корова. Гукнул паровоз. Старуха с хлопотливой миной на лице подкладывала Жмакину побольше картошки. Все молчали. Федя Гофман стеснял и Клавдю и Жмакина, может быть, безотчетно он стеснял и других. На лице у него было написано недоброжелательство, а встретившись нечаянно глазами со Жмакиным, он покраснел пятнами, и на висках у него выступил пот.
– Ну что ж, – сказал Корчмаренко, – выпьем по второй.
– Можно, – сказал Жмакин.
С третьей рюмки он на мгновение захмелел и сказал в спину уходившему Феде Гофману:
– А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен о вас не споют.
Федя дернул плечами и скрылся, а Корчмаренко спросил:
– Чего это случилось, а?
– У нее спросите, – ответил Жмакин, кивнув на Клавдю. – Она знает.
– Ладно, – сказал Корчмаренко, – потом на крылечке отдохнем.
Клавдя ушла к дочке, Женьку услали спать, а двое мужчин вышли на крыльцо курить табак. Корчмаренко молчал, пуская дым к светлому небу. Жмакин подозвал Кабыздоха и чесал ему за ухом. Оба молчали. В соседних домах уже не было света, все тише и тише становилось в поселке, только собаки порою побрехивали, да гукали на Приморке паровозы.
– Но, Жмакин? – спросил наконец Корчмаренко неуверенным голосом.
– Чего но? – отозвался Жмакин.
– Как вообще дела?
– Да никак, – сказал Жмакин, – в правительство пока что меня не выдвинули.
– А я думал, выдвинули, – сказал Корчмаренко.
– То-то что нет, – сказал Жмакин.
Помолчали.
Корчмаренко притворно зевнул.
– Спать, что ли, пойти, – ненатурально предложил он.
– Можно и спать, – согласился Жмакин.
– Ой, Жмакин, – кашляя, сказал Корчмаренко, – не выводи меня из себя.
– Да ну там, – усмехнулся Жмакин, – как это я вас вывожу…
– Воруешь?
– Нет.
– Работаешь?
– Да.
– Хорошо работаешь?
– А зачем хорошо работать? – сказал Жмакин, – Это нигде не написано, что надо хорошо работать.
– Значит филонишь?
– Филоню.
Молча и быстро они поглядели друг на друга.
– У, подлюга, – жалобно сказал Корчмаренко.
Жмакин рассмеялся, отпихнул от себя собаку и встал.
– Ничего, хозяин, – сказал он, – как-нибудь бочком и проскочим. Петушком.
Клавдя лежала уже в постели, когда он вернулся. Он снял башмаки, пиджак, аккуратно повесил брюки на спинку стула и спросил у Клавдии, была ли она у Лапшина. Она ответила, что была несколько раз.
– Понравился?
– Хороший человек, – сказала Клавдя.
– Все мы хорошие для себя, – сказал Жмакин, – я для себя, например, самый лучший.
– Вот и неправда, – не согласилась Клавдя, – ты для себя самый худший, а не самый лучший.
Он подумал и согласился.
Потом он лежал рядом с ней и, слушая, как наверху ходит Федя Гофман, говорил:
– А ему фигу с маком. Верно, Клавдя? А? Или ты уже, не дай бог, спишь?
В пять часов утра оп, оставив ее спящей, уехал в город и, не заходя в часовню, пошел на работу – опять мыл машины, но против обыкновения ни с кем не ссорился, не задирал и был до того смирным, что Васька у него даже спросил:
– Чего это ты, Жмакин, такой тихий?
Под вечер во дворе возле слесарной мастерской Жмакин столкнулся с Женей. Оба разом остановились.
– Ну и ну, – сказала девушка, – носишься как очумелый.
На ней была синяя промасленная роба, и лицо у нее было в копоти и в масле.
– Ваську не видела? – спросил он.
– Нет, – сказала она, – я тоже как раз его ищу.
Еще постояли друг против друга.
– А ты зачем его ищешь? – спросил Жмакин.
– Кручу с ним, – ответила Женя.
Помолчали.
– Ничего, парень подходящий, – произнес Жмакин, – только жениться ему рано, ты ему голову не больно завертывай.
Женя фыркнула.
– Ну ладно, – сказал Жмакин, – некогда. Желаю счастья.
Он козырнул и ушел домой, в часовню. В часовне Пилипчук и Никанор Никитич пили чай и играли в домино, в козла. Жмакин козырнул директору и улегся на раскладушке в алтаре.
– Вам письмо, Жмакин, – сказал, покашливая, директор, – мы за вас тут расписались.
Жмакин вышел, шлепая босыми ногами. Пилипчук протянул ему большой твердый конверт со штампами и наклейками. Сделав непринужденное лицо, Жмакин вскрыл конверт и вынул оттуда несколько бумаг, сколотых булавкой. Бумаги были твердые, толстые, аккуратные, и на всех были фиолетовые печати и значительные подписи с энергическими росчерками и хвостами. От волнения у Жмакина тряслись руки, и глаза бестолково косили, так что он толком ничего не мог разобрать и разобрал только одни штампы и подпись прокурора республики. На другой бумаге сообщалось решение Верховного суда и было слово «отклонить», и Жмакин сразу же помертвел и выругался в бога и в веру, по Пилипчук взял у него из рук бумаги и мерным голосом все растолковал ему.
– Значит, дадут паспорт? – страшно расчесывая голую грудь ногтями, спросил Жмакин. – Или я ошибаюсь, товарищ Пилипчук?
– Несомненно дадут, – сказал Пилипчук, – тут имеется прямое на этот счет указание.
– Временный?
– Зачем же временный, – поблескивая медвежьими глазками, сказал Пилипчук, – получите отличный паспорт, постоянный.
– Интересно, – сказал Жмакин и ушел опять к себе в алтарь.
Тут на раскладушке он разложил на голом животе бумаги и конверт и стал, нахмуриваясь, вчитываться в драгоценные фиолетовые слова, рассматривать подписи, печати с гербом Союза и даже поглядел одну печать на свет. Все было точно, ясно и правильно, и эти бумаги вполне заменяли ему паспорт на сегодняшнюю ночь – они даже были почетнее паспорта, потому что тут стояли подписи больших людей, и наличие таких подписей как бы говорило о том, что Жмакин чуть ли не коротко знаком и с прокурором Союза, и с председателем Верховного суда, и еще с разными значительными лицами, которые так тщательно занимались исследованием и рассмотрением его, Жмакина, жизни и судьбы.
«Чуть что – теперь к ним, – раздумывал Жмакин, глядя в потолок, – прямо в приемную и прямо к прокурору. Извиняюсь, не помните ли вы одного некоего по фамилии Жмакин? Так я и есть тот самый Жмакин. Очень приятно!»
И ему рисовались необыкновенно сладкие и необыкновенно приятные картины – одна другой радужнее и умильнее: то он, Жмакин, где-то такое катит в машине с Верховным прокурором, вольно и непринужденно с ним беседуй. То Верховный суд в полном составе пришел в гости на квартиру к Жмакину, но не сюда, в алтарь, а на какую-то настоящую квартиру, в которой уже присутствует Лапшин, и вот все садятся за стол пить чай, и тут же лежат паспорта стопкой, как блины на блюде, и Жмакин сам себе заполняет паспорт…
…Проснулся он очень скоро, и сразу же схватился за бумаги и стал опять читать их и перечитывать, а потом написал в Лахту телеграмму и пошел ее отправлять на телеграф.
Уже ночь была – теплая и душная, и на улице дул горячий ветер, носил пыль. На Малом проспекте на углу возле папиросного ларька стоял знакомый человек; Жмакин заглянул сбоку поближе и узнал Балагу. Желтый свет изнутри ларька освещал мятое лицо Балаги, нечистую руку с отросшими ногтями и толстую махорочную самокрутку, которую Балага посасывал, беседуя с одноглазым инвалидом-ларечником. «Что такое, – с тревогой подумал Жмакин, – чего он тут ходит-бродит? В тюрьме бы ему, а он, вишь ты…»
Миновав один раз ларек, он вернулся и, слегка оттолкнув Балагу, спросил себе папирос «Блюминг», пачку за шестьдесят пять копеек.
– Лешенька, – приветливо и осторожно сказал Балага, – здравствуй, орел!
– А, Балага, – равнодушно ответил Жмакин и, взяв сдачу, пошел по Четвертой линии мимо тяжелых каменных домов, нагретых за день солнцем и пышущих сейчас жаром, как из печки.
Расчет был правильный.
Балага, заметив равнодушие и незаинтересованность Жмакина, побежал за ним.
– Погоди, Леша, – крикнул он, ковыляя сзади и погромыхивая посошком по выщербленным плитам тротуара, – куда побежал, отец?
Жмакин остановился и, разорвав новую пачку папирос, закурил.
– Здравствуй, Лешенька, – сказал Балага.
– Здравствуй, Балага, – ответил Жмакин и не подал руки.
– Куда поспешаешь? – спросил Балага.
– Дело есть, – сказал Жмакин.
– Не сидел?
– Да как сказать, – неопределенно произнес Жмакин, понимая, что Балага осторожно прощупывает его.
– Так, – сказал Балага.
– Ну ладно, – сказал Жмакин, – будь здоров, Балага.
– Куда поспешать-то, – сказал Балага, – нам спешить-то некуда, Леша.
– Да как раз есть куда.
– Ишь ты, – произнес Балага почтительно и, как показалось Жмакину, нагло.
В больших черных воротах дома, около которого они разговаривали, на каменной тумбе сидел человек и тренькал на гитаре. Вокруг него несколько девушек и парней щелкали семечки и лениво пересмеивались и переговаривались разомлевшими от душной и пыльной ночи голосами.
– А ты сам не сидел? – спросил Жмакин.
– Сидел, – сказал старик, – как же не сидеть. Обязательно сидел.
– За что же ты сидел? – спросил Жмакин.
– А по подозрению, – произнес Балага и чему-то усмехнулся. – Пришли, забрали, да и посадили. Но пришлось отпустить. Прокурор, спаси его бог, заступился. За что, говорит, держите старого человека?…
– Отпустили?
– Почти что так.
– Что значит почти? – сказал Жмакин. – Или отпустили, или не отпустили..
– Поди ты какой прыткий, – сказал Балага, – все ему вынь да положь. Научился у товарища Лапшина.
– А? – быстро спросил Жмакин.
– Бе, – ответил старик и засмеялся.
– Ты что это крутишь, старая сволочь? – срываясь на фальцет, спросил Жмакин. – Ты что юлишь?
Старик молчал.
– Чего глядишь? – спросил Жмакин. – Чего вылупился?
– Корнюху ты продал? – спросил Балага.
– Я, – вдруг успокаиваясь, сказал Жмакин.
– Врешь, – сказал Балага твердо. – Я Корнюху продал, а не ты. Я давно в своей преступной жизни раскаялся, и давно меня товарищи милицейские простили…
– Полицейские тебя простили, а не милицейские, – произнес Жмакин, – знаем, слышали…
Он мотнул головой и зашагал прочь от Балаги, но Балага догнал его и пошел с ним рядом.
– Слышь, Алексей, – сказал оп, – не беги от меня, я тебе всю правду скажу.
– Пошел ты вон.
– Сердитый, – сказал Балага, – слышь, Леша, Корнюху-то того… В газете было написано черным по белому. Приговор приведен в исполнение, Ох, страшно.
– Уйди, – широко шагая, сказал Жмакин, – уйди, а то двину.
Тут тянулся высокий большой забор, и возле забора мерно ходил часовой с винтовкой и в фуражке, низко надвинутой на глаза. Миновали забор, вышли к воде. От сонных барж потянуло смолою. Большой бородатый мужик, поставив ведро на дрова, глотал воду как лошадь.
– Барочник, – сказал Балага, – барочный человек. У них в старое время золотишко водилось. Был один немец, тюкал их – красивый дом построил.
– Оставь ты меня к чертовой матери, – сказал Жмакин, – что ты увязался?
– Дай пятерку, – сказал Балага.
– На, держи, – сказал Жмакин и, сунув Балаге в руку кукиш, зашагал мимо решеток заброшенной набережной к себе на Вторую линию.
Но тотчас же он подумал о том, что Балага, наверное, идет по следу и что тут не без Корнюхиных дружков-корешков, что Балага наверняка хочет вызнать, где Жмакин живет, и хочет продать его Корнюхиным корешкам за хорошие деньги, и что надо Балагу закрутить и обдурить, – и он сразу же сделал старый вольт – юркнул в подворотню и притаился, вжавшись с силой в ворота и подобрав живот. Через несколько минут по щербатому тротуару проковылял Балага, держа голову набок и подпираясь батожком. Пыльник из драной клеенки бил его по ногам, он шел, как бы принюхиваясь, и Жмакин вспомнил, что про Балагу когда-то говорили, будто он был при царе выдающимся филером и будто ему поручали разные серьезные дела.
«Позвонить, что ли, Лапшину», – подумал Жмакин, но сразу же отмахнулся от этой мысли, решив, что Лапшин, пожалуй, засмеется, узнав, как Жмакин испугался Корнюхиных корешков… «Сам справлюсь», – заключал он и пошел осторожно вперед, покуривая папироску и думая о том, что, кажется, обдурил Балагу. Но на углу возле старого, сгоревшего по фасаду дома он почти столкнулся с Балагой, шедшим ему навстречу. Увидев Жмакина, Балага заморгал и сделал вид, что удивился.
– Эдак я тебя и порежу, чего доброго, – как бы шутя, но и серьезно произнес Жмакин, – не лазай, старичок, где не надо.
– Да ты что, одурел? – спросил Балага. – Я где переспать ищу, а он – порежу.
– Знаем – переспать, – сказал Жмакин, – что, у тебя квартиры нету?
– Моя квартира, брат, сто первый километр, – сказал Балага, – выслали меня товарищ Лапшин и еще другие товарищи. Парий я, вот кто.
– Ну и вали на сто первый километр, – посоветовал Жмакин, – чего тебе тут колобродить.
И он пошел вперед, не поверив Балаге, но больше уже не скрываясь от него. Что в самом деле! На перекрестке сонно стоял милиционер в каске, в перчатках, при нагане. «Как-нибудь, – решил Жмакин, – депешку отправим и спать. А завтра паспорт получим и финку приобретем. А финку не приобретем – нож наточим. Покупайте нашу жизнь за бешеные деньги кто желает!»
На телеграфе он взял бланк и наново написал всю телеграмму. Телеграмма получилась путаная, в ней было очень много слов, так много, что телеграфистка – раздражительная, с бархоткой на обнаженной шее – посоветовала переделать вдвое короче. Жмакин пыхтел, пыхтел и не смог. Тогда телеграфистка крикнула ему из своей загородки:
– Молодой человек!
Он подошел.
– В чем там у вас дело? – сказала она. – Объясните, я напишу.
– Дело ясное, – сказал он потея, – я находился в заключении, сейчас оправдан, и приговор мой отменен. Я сейчас равный гражданин.
– Не понимаю, – сказала телеграфистка, испуганно глядя на Жмакина.
– Был несправедливый приговор, – громко сказал Жмакин, – то есть он был справедливый, но не совсем.
– Ах, так, – сказала телеграфистка.
Написав, она прочитала Жмакину.
– Ладно, – сказал он, – еще напишите – вечно твой Алексей.
– Вечно твой Алексей, – противным голосом продиктовала себе телеграфистка. – Так. Семь рублей сорок три.
Жмакин заплатил и вышел.
В сенях телеграфа дремал Балага.
– Пойдем, Балага, – сказал Жмакин, – проводи меня, раз так.
– Раз как? – спросил Балага.
– У, песья морда, – сказал Жмакин, – сколь же тебе за это заплатят?
Балага не ответил и не поднялся с лестницы. Но на Среднем проспекте, возле аптеки по правую сторону улицы, Жмакин заметил его тень.
«Хорошие деньги обещали, – подумал он, – корешки прибыли наверное, дай бог. Ну что ж, померяемся. Миллиарды в валюте обойдется вам жизнь бывшего жулика Алексея Жмакина».
19
На следующий день Жмакин получал паспорт в Областном управлении. Для этого он отпросился с работы, купил на завтрак пару московских пирожков с рисом и отправился на площадь Урицкого. Там в темных, заплеванных и грязных коридорах он бродил с одним парнем и беседовал о разных вещах; парень был незнакомый, но Жмакиным овладело болтливо-суетливое настроение, и потому он разговорился. Говорили о разных пустяках, потом подвергли суровой критике порядки паспортного управления и удивительный тамошний бюрократизм, потом побеседовали о работе, кто где работает и как получается с заработками. Жмакин с маху соврал про себя, – вышло так, что в месяц у него заработок свыше двух тысяч рублей.
– Но-но, браток, – сказал парень.
– А чего, – сказал Жмакин, – очень просто…
Он хотел было объяснить, но побоялся запутаться и угостил парня московским пирожком. По ухваткам своего собеседника, по слишком солидному его тону и по некоторым словечкам Жмакин понимал, что имеет дело с бывшим жуликом, но из деликатности не подавал виду, что понимает, и сам, конечно, ничего о себе не говорил.
Наконец Жмакина вызвали в большую грязную комнату. Там сидел лысый человек со строгим лицом, в форме и при оружии. У него был сильный, застарелый насморк, он говорил в нос и часто с воем и грохотом сморкался. Жмакин сел против него и поджал ноги.
– Рецидивист? – спросил лысый.
Жмакин промолчал.
Лысый еще покопался в бумагах и спросил, сколько у Жмакина приводов и судимостей.
– Несколько, – с осторожной наглостью ответил Жмакин.
– Как это у них там в Москве все просто, – сказал лысый, – диву даешься.
– Именно бывает, что в Москве просто, – произнес Жмакин, – а на некоторых местах не просто. Как пишется, власть на местах.
Лысый сделал вид, что не слышал. Жмакин ждал. Несколько минут прошло в молчании.
Лысый с неудовольствием еще раз прочитал все бумаги Жмакина, потом сложил их и ушел с ними в соседнюю комнату, а уходя, запер ящик своего стола на ключ.
«От вредная сволочь», – с ненавистью подумал Жмакин.
Он ждал, раздражаясь все больше и больше, глядел в окно, вздыхал, скрипел стулом. Наконец лысый вернулся, жуя на ходу и помахивая небрежно сложенными бумагами.
– Придется вам завтра зайти, – сказал он, по-хозяйски садясь за свой стол, – я завтра с начальством побеседую, и тогда уточним вопрос.
– Мне завтра некогда, – сказал Жмакин.
Лысый взглянул на него как бы даже с удивлением.
– Некогда мне завтра, – повторил Жмакин.
Не глядя на Жмакина, лысый стал возиться в ящиках своего стола. Бумаги, присланные Жмакину из Москвы, лежали на столе возле чернильницы. Он взял их и поднялся.
– Бумаги-то вы оставьте, – сказал лысый.
Жмакин пошел к дверям.
– Гражданин Жмакин! – с угрозой в голосе крикнул лысый.
– Ладно, посмотрим, – сказал Жмакин, – посмотрим, кто кого будет уточнять: Москва вас или, может быть, вы Москву.
Отдышавшись в коридоре, он закурил и пошел к начальнику. Туда его не пустила секретарша.
– Занят, занят и занят, – сказала она, – завтра.
Он спустился вниз и позвонил оттуда Лапшину. Лапшина не было.
– Окошкин есть? – спросил Жмакин.
– И Окошкина нет, – ответили ему.
Он вышел на площадь. Пекло солнце, было жарко, душно, пыльно. Жмакину сразу захотелось и пить и есть. Он немного прошелся по улице. Денег во всех карманах было рубля три, не больше. Волоча ноги, он дошел до «Пассажа» и пошел бродить по магазину, чего-то опасаясь, постреливая зелеными злыми глазами и покусывая губы. Руки у него дрожали. Он ничему не сопротивлялся и ни о чем не думал, у него было такое чувство, будто его несет в летний день речная вода, быстрая и опасная.
И странно и приятно. На одно мгновение чувство укора пронеслось в душе, но он легонько выругался про себя, и все прошло. По спине пробежала дрожь – старая, уже полузабытая. Тут было много женщин, разгоряченных, с блестящими зрачками, крикливых, жадных. Пышными ворохами лежали на прилавках полу размотанные штуки только что привезенных материй. Пахло ландрином, потом и пудрой. Жмакин все сильнее – плечом, боком – врезался в толпу, к прилавку, – напряженные его руки привычно и крепко искали. На него закричали, чтобы он не лез без очереди; он ответил, что ищет свою жену, сделал его одно движение вперед, прижал высокую красивую женщину бедром и ловко расстегнул сумочку. Постреливая в лицо женщине глазами и спрашивая ее насчет какого-то маркизета, он вытянул двумя пальцами из се сумочки деньги и начал пятиться из толпы к выходу. Денег было пятьсот рублей в заклеенной банковской пачке. Посвистывая и посмеиваясь, он зашел в цветочный магазин, выбрал венок на могилу, очень достойный и достаточно дорогой, попросил написать на дощечке «т. Иволгину»-Иволгиным звали лысого работника из паспортного отдела – и послал венок в управление Иволгину. Девушка в магазине удивилась, но Жмакин объяснил ей, что тот Иволгин, который лично примет венок, всего-навсего брат покойного и что самому покойнику лично, разумеется, он бы не стал посылать венок.
Из магазина он пошел в «Норд», поел, выпил коньяку и позвонил Лапшину. Лапшина все еще не было. Тогда он позвонил Иволгину и спросил ненатуральным голосом, получил ли тот венок. Иволгин что-то закричал, чихнул в трубку и опять закричал. Жмакин постарался засмеяться, но почему-то было не смешно; он повесил трубку и заказал себе еще коньяку. Коньяк показался отвратительным. Он вышел на улицу. Было все то же: жара, пыль, запах смолы от торцов. Он медленно зашагал на Васильевский, думая о том, что паспорт ему, конечно, не следует давать. Четыреста рублей еще лежали в кармане. Уже дойдя до моста, он вернулся в «Пассаж» и нашел коменданта.
– У вас найдены триста пятьдесят рублей, – сказал оп, – вот они. Какой-то ворюга уронил. По-моему мнению, тут больше было, наверное рублей с полтысячи. Видите, пачка?
И он стал рассказывать вымышленные подробности так длинно, что комендант вдруг перестал ему верить, и Жмакин понял это.
На улице он почувствовал себя превосходным человеком. Он нисколько не думал о том, что сверх истраченной сотни оставил себе еще пятьдесят. Он думал только о том, что вернул деньги, и относился к себе с почтительным уважением.
– Ну что? – спросил его Васька, когда он вернулся домой в гараж.
Жмакин не ответил.
– Получил паспорт?
– Нет, пока что не получил, – сказал Жмакин медленно, – но так я думаю, что получу на днях.
– Чего на днях? – сказал Васька. – Тебе завтра необходимо права сдавать. Понял? Категорически.
– Иди ты! – лениво сказал Жмакин.
– А почему не получил? – спросил Васька.
– Не поспел.
– Что значит не поспел?
– Ладно, до свиданьица, – сказал Жмакин и пошел в часовню.
Никанора Никитича не было дома. Жмакин сонно побродил по комнате, потом стал звонить по телефону – искать Лапшина. Лапшин исчез, точно сквозь землю провалился. И Окошкина тоже не было. От скуки Жмакин присел за стол и принялся расписываться, подыскивая росчерк покрасивее и потруднее. Было душно, вдалеке за крышами гаража, за кирпичным брандмауэром, над Невою, ворчал и погромыхивал гром, – гроза шла стороною, не освежая воздуха. Все темнее делалось. Изжелта-серые тучи заволакивали вечернее небо. Невнятное беспокойство с каждой минутой больше охватывало Жмакина. И подписи получались одна хуже другой – несолидные, коротенькие, совершенно неразборчивые. Он кинул карандаш, потянулся, попрыгал по комнате, разминая затекшее потное тело.
Зазвонил телефон.
– Да, – сказал Жмакин, – кого надо?
– Жмакин? – спросил знакомый голос.
– В порядочке, – сказал Жмакин, – Добрый вечер, товарищ Лапшин,…
От звуков покойного голоса Лапшина, от его лаконической обстоятельности он сразу же почувствовал себя увереннее и стал рассказывать о том, как ему не дали паспорта.
– Интересно, – сказал Лапшин, – очень даже интересно. Так ты заходи ко мне завтра часиков эдак в одиннадцать.
– Утречком?
– Утром.
Когда Жмакин повесил трубку, в комнате стало совсем темно. Тяжелые капли дождя вдруг ударили в стекло. Кто-то застучал в дверь снаружи.
– Открыто, – крикнул Жмакин, – давайте! Опять застучали.
Жмакин отворил дверь и попятился назад. На крыльце часовни стоял высокий незнакомый человек в милицейской форме, другой поменьше в кепке и в кожанке, а сзади был дворник гаража, толстый Антоныч.
– Вы Жмакин? – спросил высокий.
– Я, – слабея ответил Жмакин, – я и есть Жмакин.
– Пройдемте, – сказал высокий, слегка грудью напирая на Жмакина.
Они вошли в часовню и закрыли за собой дверь. Дворник зажег электричество. Жмакин взглянул в лицо высокому. Это был человек с выщербленными передними зубами, с бесстрастным и сухим загорелым лицом, со светлыми пустоватыми глазами. Загар у него был красный, не здешний, и лицо было спокойное, уверенное.
– Так, – промолвил он, оглядывая часовню, – вы, гражданин, сядьте, а мы произведем обыск.
– Ордер у вас имеется? – спросил Жмакин.
– Все у нас имеется, – многозначительно сказал высокий, – и ордер и всякое прочее…
Растворив дверцу шкафа, высокий остановился как бы в раздумье и легонько засвистал.
– Это не мои вещи, – сказал Жмакин.
– У них у всех вещи чужие, – сказал тот, что был в кожанке, – у них своих вещей не бывает.
Тяжелой походкой парень в кожанке прошел в алтарь и начал там что-то двигать и ворочать. Высокий неторопливо рылся в вещах, не принадлежащих Жмакину. Дворник Антоныч сидел возле двери на скрипучей табуретке и, укоризненно вздыхая, курил козью ножку. На воле шел дождь, медленный, все начинался и никак не мог начаться по-настоящему.
Жмакин дрожащими руками вытащил папироску и закурил. Мысли мешались в его голове. Он то корил Лапшина за подлость, то прислушивался к неровному, робкому шуму дождя, то опускал глаза, чтобы не встретиться взглядом с Антонычем, то думал о том, как его поведут через двор и как все увидят конец его жизни.
– Ладно, хватит, – сказал высокий тому, что был в кожанке, и, повернувшись к Жмакину, добавил: – Собирайтесь.
Посасывая папироску, Жмакин собрал себе арестантский узелок: смену белья, мыло, носков, легонькое дешевое одеяло, купленное на заработанные деньги, и, изловчившись, новую бритву «жиллет», чтобы лишить себя жизни. Бритву с конвертиком он покуда зажал в кулаке. Потом он накинул на плечи макинтош, надел кепку поглубже, до ушей, перепоясался, точно готовясь к длинному этапному пути.
– Пошли! – приказал высокий.
Жмакин подчинился, как подчинялся в тюрьмах, на этапах, при арестах. Больше он уже не принадлежал сам себе, он опять перестал быть человеком свободным, тем человеком, которому никакие пути не заказаны. «Ну что ж», – подумал Жмакин и зажал в кулаке бритву.
Вышли на крыльцо. Антоныч густо закашлял: перекурился своей махоркой. Двор был мокр от прошедшего дождя. Смеркалось, но тучи пронесло и вдруг посветлело. Пахло свежей водой. Мальчишка сторожихи страшно прыгал голыми ногами по лужам. Двор был пуст и как-то удивительно тих и чист.
Пока Антоныч закрывал на замок часовню, все ждали. Парень, что был в кожанке, стоял на крыльце, ступенькой ниже Жмакина, и вдруг Жмакин как бы узнал его. Он и точно знал его, этого парня с голосом без выражения и с несколько бараньими глазами. Где-то они несомненно виделись, и не раз виделись…