Текст книги "Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе"

Автор книги: Юрий Папоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Пожалуй, самый тяжелым в жизни писателя оказался 1956 год, когда он заканчивал повесть «Полковнику никто не пишет»; он перечитывал рукопись, рвал страницы, писал их заново, не имея в это время почти никаких средств к существованию. Он выкуривал за ночь работы до трех пачек самых дешевых сигарет и слал кому только мог письма с просьбой о помощи.

Просьбы были разного характера. Германа Варгаса, своего ближайшего друга из Барранкильи, Гарсия Маркес, например, умолял прислать ему в Париж самую лучшую книгу о бойцовых петухах. Такой книги в Колумбии не оказалось, и Варгас обратился за помощью к своему приятелю, в то время находившемуся в Гаване, так что через три месяца у Гарсия Маркеса было подробное рукописное сочинение на интересовавшую его тему (33).

Работу в Париже он так найти и не смог. «Когда он съел последний франк, остававшийся от суммы, полученной за авиабилет, то собрал бутылки, старые журналы и газеты, снес старьевщику и получил несколько франков», – сообщает нам Дассо Сальдивар (28, 345). Впоследствии сам Гарсия Маркес рассказывал, что в то время его выручала солидарность и взаимовыручка латиноамериканских студентов. Если кто-то покупал кусок мяса на один бифштекс, то в придачу брал косточку, чтобы несколько приятелей могли сварить из нее бульон, и прочее в том же роде (28, 345).

Однако наступил день, когда Гарсия Маркес вновь обрел почву под ногами. Именно в тот день он дошел до того, что попросил в метро у какого-то француза десять франков. Выручил его Плинио А. Мендоса, который в сентябре начал печатать статьи Гарсия Маркеса в венесуэльском журнале «Элита», где он работал. А один художник из Венесуэлы, который пел на эстраде ночного клуба «Эколь», предложил Габриелю петь с ним дуэтом, так что писатель смог зарабатывать за вечер пятьсот франков – один доллар.

В Барранкилье верные друзья – mamadores de gallo из «Пещеры» – Альфонсо Фуэнмайор, Герман Варгас, Альваро Сепеда Самудио и Алехандро Обрегон создали ОДПГ (Общество друзей помощи Габито): они собрали деньги, обменяли их на купюру в сто долларов и послали ее в Париж весьма оригинальным способом.

– Чему ты радуешься? Рот до ушей! – Хесус Сото, которого друзья называли Чучо, гримировался перед выходом на сцену.

– Коньо, я разбогател! Сегодня выпьем! – Габриель ликовал.

– Когда успел? Вчера вечером хныкал, что друзья шлют глупые открытки, а помогать не помогают.

– Вчера в двенадцать ночи, после концерта!

– Нашел кошелек? Или кого ограбил?

– Да ты послушай, Чучо. Забавная история! Тебе такую не придумать.

Хесус поглядел на часы.

– Ладно, выкладывай. Время еще есть.

– Все дело в той почтовой открытке! Спускаюсь я вчера с чердака, а мадам Лакруа сует мне открытку из Барранкильи. Друзья поздравляют. С чем это, думаю? Когда я тут с голоду подыхаю. «Козлы!» – подумал я и бросил открытку в мусорный бак. Вечером прихожу. Карахо! Теперь меня ждет письмо из Барранкильи. В нем мои дорогие друзья сообщают, что, прибегнув к тайному способу пересылки, который использовали коммунисты, они вложили сто долларов между двумя склеенными открытками. У меня ноги подкосились. Бросился в мусорный бак. Бог мой, а она, миленькая, лежит там себе под кучей отбросов.

– Поздравляю! Поздравь и меня, Габо. Я продал ту картину, которая тебе нравилась. Но ты не думай бросать гитару. Эти деньги быстро уйдут, а здесь хоть и мало дают, но наверняка!

– Но мне надо писать! Закончить роман о полковнике.

– Почему именно о полковнике? Кто он такой? Ты никогда мне не рассказывал, о чем пишешь.

– Не обижайся, Чучо, но я суеверен. Мы еще мало знаем друг друга. Полковник Николас Маркес, мой дед, тридцать пять лет ждал пенсии, обещанной ему за участие в «Тысячедневной войне», которая была в Колумбии. Я пишу повесть о моем деде и о других полковниках и генералах, обманутых консерваторами. Я много их повидал и хорошо знаю. Открою тебе писательский секрет. Впервые образ полковника, которому никто не пишет, возник у меня, когда я смотрел фильм Сабатини и Де Сика «Умберто Д.». Никто не пишет, то есть не шлет пенсии.

– Твой собственный опыт ожидания денег тебе поможет.

– Еще бы!

– Ну, нам пора. Бери гитару и пошли на сцену.

– Сидя на своем чердаке, голодный и раздетый – в моих башмаках в дождь на улицу уже не выйдешь, – я понял, Чучо: никто и ничто не может убить в настоящем писателе желание сочинять.

«За вторую половину этого года он девять раз переписывал роман, до тех пор пока не уменьшил его до размеров повести, написанной предельно лапидарным языком, где не было ни одного лишнего слова. Однако это оценили только его друзья, первые и долгое время единственные читатели романа, поскольку полтора года книга ходила по издательствам разных городов, но издавать ее никто не решался. Гарсия Маркес отправил рукопись повести, отпечатанную на самой дешевой бумаге, в Рим приятелю Гильермо Ангуло, который посещал Экспериментальный кинематографический центр, Плинио Мендосе в Каракас и Герману Варгасу в Боготу. Мендоса и Варгас показали рукопись буквально всем издателям обеих столиц в надежде встретить в ком-нибудь сочувствие и хороший вкус, но никто не соглашался ее издавать», – читаем мы у Дассо Сальдивара (28, 349).

– Тебе пришлось преодолеть много трудностей, чтобы издать «Палую листву»? – Плинио А. Мендоса спрашивал об этом своего друга в 1981 году.

– Прошло целых пять лет, прежде чем отыскался издатель.

– Мне кажется, я слышал от тебя, что нечто подобное случилось и во Франции. Если не ошибаюсь, рецензент Роже Кейя не принял книгу?

– «Полковник…» был предложен издательству «Галлимар». Было два рецензента: Хуан Гойтисоло и Роже Кейя. Первый, который тогда еще не был моим близким другом, как сейчас, представил замечательный отзыв. Кейя же, напротив, напрочь забраковал книгу. Я должен был написать роман «Сто лет одиночества», чтобы «Галлимар» снизошел до повести «Полковнику никто не пишет». Но у моего литературного агента уже была договоренность с другим издательством во Франции.

– Но чем объяснить слепоту тогдашних издателей?

– Кое-кто из них говорил: «Возможно, это интересно, но мы не можем позволить себе рисковать! Издайте книгу за свой счет, – тогда мы вам поможем!» При этом запрашивали астрономическую сумму, больше, чем я был должен за год добрейшей мадам Лакруа.

– С мадам тебе действительно повезло.

– Не то слово! Карахо, когда я понял, что задолжал уже за целый год и надо платить, я попросил Виеко выручить меня: дать взаймы хоть немного. Архитектор удачно продал один из своих проектов и отвалил мне по-королевски. Я принес мадам сто двадцать тысяч франков. Узнав, что я эти деньги занял, мадам Лакруа, прелесть моя, согласилась взять лишь половину, а остальное потом.

– Ты с ней спал?

– Ничего такого! Просто она видела, что я работаю ночами, и верила, что из меня выйдет толк. «Вы не такой, как другие мои жильцы латиноамериканцы. Только поют и напиваются, напиваются и поют».

В декабре 1956 года Гарсия Маркес выплатил долг мадам Лакруа и покинул чердак отеля «Фландр». Он перебрался из Латинского квартала на улицу Д’Ассиз, в квартиру своей любовницы Тачии Кинтаны. Он называл ее «бесстрашной басконкой», а кое-кто из знакомых звал ее «генералом». Это была красивая, темпераментная испанка, которая надеялась стать театральной актрисой, но пока что работала прислугой в богатой французской семье. Их отношения складывались трудно из-за разницы характеров и взглядов на жизнь, а когда Тачия в сердцах упрекнула Габриеля в том, что он строчит на машинке какую-то ерунду вместо того, чтобы писать ради заработка, любовь и вовсе кончилась. Однако еще какое-то время Гарсия Маркес поддерживал с ней отношения ради того, чтобы иметь бесплатный приют, вкусную еду и женское тепло.

В мае 1957 года из Каракаса вернулся Плинио Мендоса, он чрезвычайно удивился тому, что его друг за полтора года не только освоил нормативный французский, но и превосходно постиг диалекты и арго. Габриель без труда переводил друзьям все языковые выкрутасы знаменитого певца Жоржа Брассенса. Гарсия Маркес жил в окружении своих новых французских приятелей, в основном людей из богемы.

В то время он не писал, поскольку в его пишущей машинке совсем стерлась одна буква и ни один из мастеров не брался починить «старушку». Кроме Плинио наиболее близкими друзьями писателя в то время были Эрнан Виеко и «качако» Луис Вильяр Борда, который, по рекомендации колумбийских коммунистов, учился в Лейпциге и часто наведывался в Париж.

Именно Луис Вильяр Борда первым подал Плинио и Габриелю мысль поближе познакомиться с «советским социализмом» и своими глазами увидеть, что это такое.

Плинио, который на этот раз приехал в Париж со своей сестрой Соледад, изучавшей классическую литературу, приобрел по дешевке старенький «Рено-4», и втроем они отправились в Лейпциг к Луису.

«Путешествие в Восточную Европу явилось подтверждением того, что Гарсия Маркес видел в Чехословакии и Польше весной 1955 года: экспортированный из Советского Союза социализм был чем-то вроде смирительной рубашки, которая душила эти народы, поскольку установление этого строя исходило не из их собственных национальных интересов, а было привезено из Москвы в „чемодане“, чтобы установить там социализм, не считаясь с желаниями чехов, словаков, поляков, – утверждает Дассо Сальдивар. – Особенно в Лейпциге друзья во всю мощь ощутили правоту прежних ощущений писателя» (28, 353).

Посетив в Западной Германии Гейдельберг и Франкфурт-на-Майне, они отправились в Восточную Германию, в Веймар, Лейпциг и Восточный Берлин.

Луис встретил друзей на вокзале в Лейпциге, и все вместе они пошли в привокзальное кафе. Габриель, Плинио и его сестра с недоумением озирались вокруг. Когда они сели за столик в кафе, Плинио сказал:

– Слушай, старик, почему здесь все так неуютно, в чем тут дело?

– Это длинная история, – начал Луис. Он вдруг стал очень серьезным. – Прежде всего, надо иметь в виду экономическую ситуацию, в которой восточные немцы оказались после войны…

– Карахо, немцы по ту сторону тоже пострадали в годы войны, – заметил Габриель.

– Да, но здесь играют роль определенные исторические обстоятельства. Если взглянуть на статистику и учесть опасность, которую представляет Запад, и еще надо учитывать массу других вещей… – В глубине зрачков Луиса заплясали веселые искорки, хорошо знакомые друзьям со студенческих лет. – Однако, если коротко ответить на ваш вопрос о том, что здесь происходит, а не излагать длинную историю, должен со всей прямотой заявить, дорогие т-о-в-а-р-и-щ-и, что все это – сплошное показное дерьмо!

В это время Габриель достал из нагрудного кармана сигареты, сунул одну в рот и стал искать спички. Из-за соседних столиков поднялось сразу трое мужчин, и каждый поднес ему свою дешевенькую самодельную зажигалку. Луис пояснил:

– Они видят, что вы туристы. Это знак уважения…

– А по-моему, это преклонение перед Западом, – заметила Соледад.

– За этим «уважением» кроется подобострастие, а то и просто желание извлечь выгоду, заработать пару зеленых, – уточнил Габриель.

– Ты посмотри на их лица, на то, как они одеты. Какие-то изнуренные, уставшие от всего на свете. Даже пиво свое пьют и то в какой-то меланхолии, – ответил Плинио за Луиса. – Кругом все серое. А сколько еще развалин, оставшихся от войны, в то время как Гейдельберг, Франкфурт давно отстроены заново. Блестят будто новенькие монетки. Народ веселый, раскованный, модно одетый, яркие витрины, изобилие товаров. А улицы и парки – везде такая чистота и красота. А здесь? Все мрачно, серо, скорбно, атмосфера буквально давит на тебя.

Через неделю после того, как друзья вместе с Луисом побывали в Восточном Берлине, между ними состоялся еще один разговор.

– Завтра мы возвращаемся в Париж. И если подвести итог… – начал Плинио.

– Весь этот социализм плохо кончится, – заявил Луис.

– Коньо, этого не может, не должно быть! – воскликнул Габриель.

– Мы были столько наслышаны о преимуществах по ту сторону Железного Занавеса, а оказалось… – Плинио изобразил гримасу разочарования. – Я годами слышал, как старые коммунисты – венесуэлец Теодоро Петков, испанцы Хорхе Семпрун и Фернандо Клаудин, кубинский поэт Николас Гильен и чилийский писатель Пабло Неруда – объясняли, что социализм – это попытка установления самого гуманного и демократического строя. Один Сталин не может быть во всем виноват! Он творил свой «демократический централизм» в соответствии с сознанием сына феодальной Грузии, выбравшегося из религиозного мракобесия, но ведь он опирался на широкие массы, такие же темные, как и он сам.

– Я полагаю, все получилось так потому, что социалистическая революция произошла в стране, где капитализм не достиг еще своего развития, и социалистическое государство оказалось в роли частного владельца, у которого нет ни должных знаний, ни навыков, и оно примитивно, с применением силы вынуждено подавлять свободу личности в каждом гражданине, – заключил не без грусти Гарсия Маркес.

– Вывод: экспортированный «советский социализм» не только не явился зерном, брошенным в плодородную почву и давшим буйные всходы, но превратился в стопроцентную антитезу социализму Маркса.

Действительность нанесла серьезный удар по идеализированному и весьма приблизительному представлению Гарсия Маркеса о социализме, которое утвердилось в его сознании еще в отроческие годы. Он болезненно переживал то, что ему открылось.

Как писатель и журналист, он, конечно, не мог не написать о своих впечатлениях. Правда, свои пространные репортажи: «Железный Занавес – это полосатый, красно-белый шлагбаум», «Берлин – это абсурд», «Экспроприируемые встречаются, чтобы поговорить о своих бедах», «Для чешской женщины нейлоновые чулки – это роскошь» и «В Праге такие же люди, как в любой капиталистической стране», он смог опубликовать лишь спустя пять лет, в колумбийском журнале «Кромос» («Лубочные картинки») и венесуэльском «Моменто».

В этих репортажах Гарсия Маркес изобразил Плинио под видом безработного итальянского журналиста Франко, перебивающегося случайными заработками в миланских журналах, а Соледад превратил в Жаклин, француженку азиатского происхождения, модельера по профессии.

Возьмем наугад несколько строк из репортажа «Берлин – это абсурд»: «За две недели до того, как мы оказались в Восточной Германии, мы побывали в Гейдельберге, студенческом городе Западной Германии, который поразил нас как никакой другой город Европы своей праздничной атмосферой и оптимизмом. Лейпциг тоже город университетов, но выглядит он грустным и жалким – обшарпанные дама, старые облезлые трамваи, битком набитые плохо одетыми людьми, давящая атмосфера. На полмиллиона жителей там нет, наверное, и двадцати автомобилей. Для нас было совершенно непонятно, почему народ Восточной Германии, в руках которого теперь было все: власть, средства производства, торговля, транспорт, банки, связь, – выглядит так безотрадно. Такой безысходности я в своей жизни не встречал нигде».

По возвращении в Париж у Габриеля и Плинио возникло страстное желание побывать в Советском Союзе – «Мекке социализма», но не было средств, да и возможности получить визы. «В таинственном здании советского посольства на улице Гренель меня провели через три гостиные, в каждой из которых на стене красовался портрет Ленина, и тот же чиновник, который принимал меня в первом зале, в последнем соизволил наконец сказать мне на очень плохом французском, что без официального приглашения какой-либо советской организации я визу получить не могу». Однако скоро представился случай – в 1957 году в Москве проводился Всемирный фестиваль молодежи и студентов. У представителя французского оргкомитета, который находился на площади Бастилии, ни Габриель, ни Плинио успеха не имели. Однако через Париж в Москву на фестиваль ехала группа негритянских танцоров из Колумбии, которую возглавлял писатель Мануэль Сапата Оливейя, давнишний приятель Габриеля, которого Провидение не раз посылало ему для разрешения трудных ситуаций. Недолго думая Мануэль включил обоих друзей в состав ансамбля «Делия Сапата», из которого перед самым отъездом из Боготы «выпали» саксофонист и аккордеонист.

Оказавшись в поезде Берлин – Москва не только без спального, но и без сидячего места, Габриель и Плинио стойко преодолели тридцатичасовое путешествие и компенсировали свою усталость за столиком ресторана гостиницы «Москва», наевшись до отвала черной икры.

Затем Гарсия Маркес и Плинио Мендоса оставили свою делегацию, они присоединились к группе иностранных журналистов и, как утверждает Дассо Сальдивар, пожертвовали фестивалем ради изучения «чужой жизни, ее достижений и провалов, пытаясь понять, что же такое этот рай „реального социализма“, и в результате, посвятив этому занятию две недели в Москве и в Сталинграде, узнали все, что смогли» (28, 355).

В своей книге «Те времена с Габо», которая недавно вышла в свет, Плинио Апулейо Мендоса пишет: «Ту поездку я вспоминаю как вереницу утомительных, жарких дней, проведенных в атмосфере ярмарки, беспрерывного народного гулянья; на улицах, площадях, в парках, в колхозах мы были постоянно окружены толпами неотесанных людей, которые разглядывали нас с искренним любопытством; всем хотелось потрогать нас, все засыпали нас вопросами, словно мы были существами с другой планеты. Все, что мы там видели, слышали и чувствовали, казалось, было создано специально для того, чтобы опрокинуть наши самые простые представления о западном индивидуализме, в соответствии с которыми каждому полагалось иметь в отеле отдельный номер, ежедневно принимать ванну, сидеть за столиком для одного человека, или в крайнем случае для двоих, но не разделять трапезу вместе с десятью другими индивидуумами и терпеть, будь то за столом или в номере отеля, их юмор, шутки, хохот, отрыжку, полоскание рта и храп, – все это поражало наше сознание, ибо до тех пор мы не сталкивались с подобными явлениями» (20, 17).

Габриель Гарсия Маркес не отставал от своего друга. «Действительность в Советском Союзе лучше понимаешь, когда обнаруживаешь, что прогресс там развивался в обратном направлении. В то время как западная цивилизация прокладывала себе дорогу сквозь двадцатый век сенсационными открытиями в области техники, советские люди пытались в одиночестве, за закрытыми дверями решать свои жизненные проблемы. Если вы встретите в Москве нервного взлохмаченного человека, который заявляет вам, что он изобрел электрический холодильник, вы не должны принимать его за вруна или сумасшедшего: очень возможно, что этот человек действительно изобрел у себя дома холодильник, при том что на Западе это изобретение давным-давно является предметом первой необходимости». «Москвичи удивительно открытые люди, однако они проявляли потрясаюшую стойкость, если мы изъявляли желание познакомиться с тем, как они живут. Соглашались только те, кто считал, что живет в отличных условиях, но это, мягко говоря, было не так. По всей вероятности, жителям Москвы было запрещено приглашать к себе иностранцев. Вообще большинство инструкций были устарелыми и бесполезными, как та, о которой я только что сказан, а лозунги носили примитивный и демагогический характер. Но фестиваль был для них зрелищем – цирковым представлением, которое правительство устроило для народа, изолировав его от мира на сорок лет». «Москва похожа на самую большую деревню в мире, но дома сделаны не по человеческим меркам. Городские здания – это те же украинские избы, только увеличенные до гигантских размеров. Это как если бы строителям дали больше пространства, больше денег и больше времени, чтобы они утроили или удесятерили в размерах свое ограниченное воображение. В самом центре города встречаются деревенские дворы, где на веревках сушится белье, а женщины кормят детей грудью прямо на улицах и во дворах. Обычный трехэтажный дом в Москве – это здание высотой в пять этажей в любом западном городе, причем квартиры в нем дорогие, неудобные и претенциозные». «„Необходимо время, и немалое, чтобы сказать, кем же действительно был Сталин, – сказал мне один молодой советский писатель. – Единственное, что лично я имею против него, – то, что Сталин хотел руководить такой большой и сложной страной, как если бы она была торговой лавкой“. Этот человек полагал, что дурновкусие, господствующее в Советском Союзе, тоже напрямую связано с личностью Сталина, крестьянина из Грузии, ослепленного баснословными богатствами Кремля» (XVII, 133, 141, 159, 175).

– Вот уже два дня как мы в Москве. Что скажешь, Плинио? – Гарсия Маркес попробовал лимонад и отодвинул стакан в сторону. Напиток был теплым и отдавал парикмахерской. Теперь они жили в одном из отелей недалеко от ВДНХ.

– Карахо, битком набитые столовые, капуста, плавающая в жире, или пельмени, везде нескончаемые очереди, грязно, общие туалеты – ужас! Фольклор в неперевариваемых дозах, примитивные политические лозунги и девизы, костюмы, которые, похоже, кроили кухонными ножами, железные зубы во рту чуть ли не у каждого, женские сапоги из пластика, круги под мышками от пота. Что еще? Всё плохого качества. А запахи…

– Аромат старых носков и тысячи зевков, как говорил Трумэн Капоте. – Габриель не мог оторвать взгляда от официантки, подававшей за соседним столом.

– Трудно объяснить, почему в стране, где запускают в космос спутники, нет ни одной исправной уборной. – Плинио отпил теплого пива, поморщился.

– И сколько нужно людей и времени, чтобы вычислить на счетах траекторию полета ТУ-104 или, того хуже, спутника. В госбанке я видел, как служащие считают на счетах.

– Мое поколение не знает, что это такое. В глаза не видело. Разве что в первом классе начальной школы, где преподают арифметику.

Четыре раза переводчица водила Гарсия Маркеса в Мавзолей. На Ленина он не глядел, но около саркофага Сталина пытался задержаться, однако дежурный офицер был строг. Через много лет в романе «Осень патриарха», описывая лицо и женоподобные руки главного героя, автор тщательно копировал лицо и руки чудовища из Гори.

Однажды они с Плинио ехали в театр без переводчицы. К ним в такси подсела женщина «лет шестидесяти, похожая на героиню пьесы Жана Кокто». Она говорила по-французски и, как она сказала, работала художником-декоратором в одном из московских театров. Первое, что она произнесла, была благодарность иностранным гостям за то, что в Москве появилась ВДНХ. «Этой прекрасной выставкой мы обязаны вам, – сказала она. – Ее построили, чтобы демонстрировать иностранцам наши достижения». И тут же, без всякого перехода, она заявила колумбийцам, что на самом деле строительство социализма в СССР – это иллюзия, что огромное количество людей из всех республик было уничтожено в лагерях, что, если бы Сталин был жив, мир давно бы получил третью мировую войну и что те, кого Сталин поднял из грязи, и среди них Мао Цзэдун, запретили Хрущеву дальнейшее обнародование преступлений Сталина.

Плинио спросил, кто был виновен в этих чудовищных ошибках. Она наклонилась к нам и, улыбаясь через силу, произнесла: „Le moustachu“. Так она всю дорогу его и называла по-французски (усатый). Когда мы подъехали к Театру имени Горького, небольшому, но пользующемуся давней известностью, наша случайная знакомая сказала: „Мы называем его «Театром Картофелин». Его лучшие актеры лежат в земле“» (XVII, 152–153).

– Плинио, я сбился с ног, но за десять дней так и не смог найти в Москве ни одной книги Кафки. А я, между прочим, считаю, что лучшим биографом Сталина является именно Кафка.

– А я не могу понять, как это Сталин ухитрялся руководить такой огромной страной, не вылезая из Кремля. Получается, как все тут говорят, что на людях он бывал всего два раза в год, в дни праздников стоял на трибуне Мавзолея. Приемы в Кремле не в счет. Там бывали те, кто ему служил.

– Да! Он абсолютно не общался с народом! Вот тебе и на! И в то же время листок на дереве не мог шелохнуться без его вездесущей воли.

– Вот потому они и оказались в застое. Так отстать от Запада!

– Демократический централизм! Уму непостижимо. – Габо потер лоб ладонью. – Когда завод в далекой Сибири нуждается в детали, которую производит завод, находящийся на той же самой улице, директор должен запрашивать Москву. Получив разрешение на приобретение этой детали, нужно идти к директору, который, чтобы выдать ее, снова запрашивает Кремль.

О городе-герое Сталинграде, о битве за него и победе, которая явилась переломным моментом во Второй мировой войне, ни Плинио А. Мендоса, ни Гарсия Маркес не оставили никаких письменных свидетельств, за исключением описания гигантской статуи Сталина. Только она поразила их воображение.

«Его портреты были везде: на улицах и проспектах Москвы и в телеграфной конторе деревни Челюскина, затерянной за Северным полярным кругом, – пишет о своих впечатлениях Гарсия Маркес. – Его изображения красовались на общественных зданиях, в частных домах, на денежных знаках, на почтовых марках и даже на оберточной бумаге. Его статуя в Сталинграде достигает 70 метров, а каждая пуговица на френче – диаметром в полметра» (XVII, 156).

«Гигантское изваяние Сталина возвышается у входа в Волго-Донской канал; возможно, оно даже выше статуи Свободы, – пишет Плинио А. Мендоса. – Каменной рукой, вытянутой над Волгой, Сталин как бы указывает путь своей древней, необозримой, загадочной стране» (XVII, 40).

Перед отъездом они ужинали за отдельным столиком, им оставалось только собрать вещи. Дальше пути их расходились: Габо пригласили в Венгрию, а Плинио – в Польшу.

– Габо, помнишь того рабочего на заводе, где мы были? Он сказал, что его товарищи перестали бы его уважать, если бы у него была любовница? – Плинио хмыкнул. – И он же заявил, что если бы его невеста не была девственницей, он бы на ней не женился. Как думаешь, он врал или они действительно тут такие, в самой свободной стране мира?

– Свободная любовь, порожденная разгулом революции, это уже в прошлом. Если быть объективным, ничто так не походит на христианскую мораль, как мораль советская. Меня поражает другое. Сергея Эйзенштейна, большого мастера, признанного всеми ведущими кинематографистами мира, в СССР не знают.

– Сталин обвинил его в формализме, и мастер канул в воду. Вот и все! Мне тут один деятель сказал, что впервые поцелуй на советском экране появился всего лишь три года назад, в фильме «Сорок первый», год спустя после смерти Сталина.

– А Достоевского, которому на Западе поклоняется всякий читающий человек, Сталин обозвал реакционером, – Габриель поморщился, – и потому его только теперь начали издавать.

– Удивительно, как все серо кругом, как плохо одеты люди, и все в ботинках, похожих на тюремные колодки, и вместе с тем все кругом гордятся, что их ракета достигла Луны.

– А я все не могу забыть радостную рожу того англичанина, гостя фестиваля, которому в Англии никак не могли вылечить экзему. Здесь же обычный врач из гостиничного медпункта прописал какую-то мазь, и через три дня экземы как не бывало.

– Да, но не забывай, что мазь в аптеке англичанину завернули в газету. – Плинио явно был настроен более критически, чем Габриель. – И потом, когда они думают, что на Западе все дураки, их наивность граничит с глупостью. Тащить нас за сто двадцать километров от Москвы по разбитым дорогам, чтобы показать, что такое колхоз, когда по дороге мы проехали двадцать других колхозов. Это что?

– Меня там другое поразило. Даже не то, что на весь колхоз одна общая уборная, где на ящиках с дырками, как курицы, сидят и мирно кудахчут пятнадцать мужиков. Но тащить нас за сто двадцать километров, чтобы с гордостью показать очередное достижение социализма – автоматическую доилку, когда на Западе ею пользуются уже с полвека, это действительно детская наивность.

– Причем на первой корове она не сработала.

– Зато меня приятно поразила случайная встреча на улице Горького с одним парнем лет двадцати пяти, – тебя со мной тогда не было. Он остановил меня и, когда узнал, что я из Латинской Америки, сказал, что пишет диплом о всемирной детской литературе. Спросил, что я могу сказать о детской литературе в Колумбии. Я начал с Рафаэля Пьомбо, но он тут же перебил меня: «О Рафаэле Пьомбо я все знаю». Я пригласил его выпить, и за кружкой пива он буквально ошеломил меня. Он до полуночи читал мне на испанском, правда с сильным акцентом, стихи всех поэтов Латинской Америки. Ну просто ходячая антология поэзии, и не только детской. Это было колоссально, старик!

В целом двухнедельное пребывание в Советском Союзе произвело на Гарсия Маркеса отрицательное впечатление. Слишком многое его неприятно поразило. Вот еще один пример, впрочем далеко не самый отрицательный. «На семинаре по архитектуре, проходившем во время фестиваля, возникла дискуссия между западными и советскими архитекторами. Одному из них – Жолтовскому – был уже девяносто один год. А самому молодому – 59 лет. Все они являлись сталинскими архитекторами. На критику западных специалистов советские архитекторы отвечали обычным аргументом: монументальная архитектура отвечает русским традициям. Однако итальянские архитекторы доказали в своих выступлениях, что архитектура Москвы русским традициям никак не соответствует. Это скорее „китч“, увеличенный в размерах и приукрашенный итальянским неоклассицизмом. Жолтовский, который учился во Флоренции и жил там тридцать лет, вынужден был это признать. И тогда произошло неожиданное: молодые советские архитекторы стали наперебой показывать свои проекты, отвергнутые руководителями-сталинистами. Многие проекты были блестящими. Это был момент, когда советская архитектура, впервые после смерти Сталина, получила новое дыхание» (XVII, 160).

– Слушай, друг, тебя зовут Габриель? Так. Из всей компании ты мне больше всех по душе. Я – Морис Мейер, журналист из Бельгии. Прошел гражданскую войну в Испании. Кроме испанского говорю по-немецки и по-английски. Знаю положение в Венгрии. Держись ближе ко мне.

Группа политических обозревателей из девяти человек ехала после фестиваля в Венгрию. В вагоне поезда Москва – Будапешт Габриель разговорился с Морисом Мейером.

– А какие у нас там могут быть трудности, Морис?

– Нам шага не дадут сделать самостоятельно, везде будут сопровождать. Никуда носа не сунешь. А программу составят так, что мы ничего не узнаем о том, что в действительности случилось в октябре и что происходит в Венгрии сейчас.

– Спасибо, что предупредил!

– Сам Янош Кадар – из рабочих, честный, добрый человек. Но он попал между молотом и наковальней. ЦК КПСС – с одной стороны, а с другой – собственный народ, который его ненавидит.