Текст книги "Сокровища Аба-Туры"

Автор книги: Юрий Могутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Пастухи умолчали, что их сородич ускакал за подмогой к хозяину, но это было ясно и без слов. Значит, калмыков нужно ждать с минуты на минуту.

– Ну, брат, шалишь! – сузил глаза Дека. – Мы вам не татары, коих можно в страхе держать. Вы ишшо не ведаете нашего бою. С вашего князька перья посыплются, как заговорят самопалы.

Казаки поглядывали в сторону, откуда, по их расчетам, должны были появиться люди горского князя. Деке приглянулся отвалившийся от скалы громадный камень, – удобное для обороны место.

Калмыки появились вскоре, однако не в том месте, откуда их ждали. Гранитная расселина выпустила их столь же внезапно, сколь и стремительно. Копыта их коней рвали зеленый ковер джяйлоо. Их гиканье и свист тонули в бархате пастбища.

Казаки засели за камнем. Вначале лавина всадников рассыпалась по джяйлоо и, не найдя пришельцев, устремилась к отаре. Пастухи показали руками в сторону камня, укрывшего казаков. Размахивая клинками и копьями, кочевники устремились к камню. Впереди скакали лучники с малыми луками для скорой стрельбы.

– Осташко с Омелькой, ползите кустышками вправо! – скомандовал Дека. – Будем брать поганых в клещи…

– На кой ляд мне твои клещи? – пробурчал Омеля, у которого коленки тряслись от страха. – А вдруг они меня возьмут в клещи?..

Однако он быстро пополз вправо, царапая руки и обдирая колени. Калмыки уже летели к камню, когда Остап с Омелькой, сделав большой круг, очутились у них в тылу.

– Злые, холеры! – зашипел Остап. – Ишь, визжат. Пальнем-ка в тою кучу…

Он стал с привычной сноровкой прилаживать пищаль на коряге-выворотне. Ободренный его деловитостью, Омелька целил из своего мушкетона в калмыка на чалом жеребце. Оба нажали на курки одновременно. Два выстрела слились в оглушительный залп, ошеломив калмыков своей внезапностью. Огненный лай ружей расплескал тишину джяйлоо. Один из калмыков повалился набок. Нога его застряла в стремени, и лошадь потащила еще живого всадника головой по камням.

Калмыки знали об «огненных лающих палках» русских, да и о самих казаках лишь понаслышке. Грохот выстрела, усиленный видом падающего с коня телеута, был столь велик, что кочевники едва удерживали в узде обезумевших лошадей. Пришпорив коней, они выскочили прямо на камень и попали под губительные выстрелы сидевших в засаде казаков. Телеуты появились перед казаками такой плотной массой, что почти каждый выстрел из-за камня выбивал всадника из седла.

На траве уже корчилось несколько кочевников, когда Дека оприметил, что их обходят с тыла. Однако заметил это слишком поздно. «Дзиу-дзанг!» – взвизгнуло сзади. Острая боль обожгла ему спину. Из лопатки торчала кызыргановая стрела. От боли у Федора потемнело в глазах.

Покачиваясь, как колос на ветру, Федор через силу поднялся в полный рост.

Калмыки одолели ту стену страха, когда нападающие теряются перед кинжальным огнем обороны. Кочевники поняли, что для зарядки «огненных палок» русским потребно время. Наступила пауза. Теперь спешившиеся казаки были беспомощны против вооруженных и страшных в своей злобе всадников. Калмыки решили, что верх за ними, и это объединило их в новом броске на казаков.

Федор увидал двух всадников, мчавшихся прямо на него. Клинки в руках их взвизгивали, рассекая воздух. Калмыки на скаку примеривались к шее раненого казака, готовясь перерубить ее, как лозу, гривы их лошадей бились на ветру. Федор закрыл глаза. Выстрел над ухом и огненный всплеск вернули его к жизни. Калмык с изуродованным лицом извивался штопором, кровеня траву. Второй обратился в бегство. Дека невидящим взглядом посмотрел на Пятко, в руках которого дымилась пищаль.

– Там, в лопатке моей, – стрельцовый железец, – с трудом ворочал он слова отяжелевшим языком.

Пятко вырвал из спины его обломок стрелы с наконечником вместе с мясом и кинул на землю, отдернув руки, как от горячего. Армяк на спине Деки набух от крови.

Казаки, воспользовавшись заминкой, зарядили ружья. Снова загремели выстрелы…

* * *

Вспугнутые пальбой, поднимались с дневных лежек зайцы, мчались неровными скачками, медведи в глухих урманах вздымались на дыбы и, вслушиваясь в громовой грохот, поднимали морды к небу, ожидая дождя.

Аспидно-красный, как запекшаяся кровь, кровоточил закат. Отогнав калмыков, уходил отряд на север, в сторону Кузнецка. Вел его тот самый неразговорчивый пастух-телеут. На волокуше стонал и стучал зубами раненый Дека. Каждый толчок причинял раненому страдания. Теряя кровь, он медленно и трудно расставался с сознанием.

Верховой ветер с гор поднимал бороды казаков. Ехали день, половину ночи при луне, потом отдыхали и ехали еще полдня. Ветер все дул. Этот же ветер принес запах жилья. Проводник остановился.

– Теперь я буду ходить назад. Тут дорога совсем чужая. Чужие люди будут пастуха обижать.

Он просяще смотрел своими щелочками на Пятка, считая его за главного. Пятко подошел к Федору. Дека лежал на волокуше, разметавшись, и бредил.

Пятко заскрипел зубами:

– Нет, калмык! Теперя пойдешь с нами! Сусло бы тебе из носу пустить, да недосуг валандаться. Пущай тебя воевода поспрошает. Живете вы там в горах – лешак вас разберет. Воевода – он все проведает… Ишшо за Федьшу ответ держать будешь.

И повторил это по-калмыцки. У проводника затряслись коленки.

Несмотря на запахи жилья, казаки ехали утомительно долго, прежде чем увидели устье Тельбеса. Ниже нес свои шалые воды Мундыбаш. Здесь, в урочище Волчья пасть, казаки и наткнулись на кучку прилепившихся друг к другу жалких одагов. Чуть поодаль стояла юрта побольше, деревянная, сшитая из прочных лесин, с вешалами для рыбы подле нее.

Подъехав ближе, казаки увидели древнего старика, сидевшего, как изваяние, возле угасающего костра.

Золотые угли светились под слоем пепла, изредка вспыхивало, облизывая головешки, пламя.

– Из каких людей будешь, и как тебя звать-величать? – спросил старика Пятко на языке белых калмыков.

Старик молчал, глядя на огонь слезящимися глазами.

– Да ты скорбен слухом, что ли чо? Как твое прозвище? – теряя терпение, закричал Пятко на языке черных калмыков.

Лицо старика было непроницаемо, как у деревянной куклы-кермежека. Похоже, что он вошел уже в тот древний возраст, когда для человека никто ничего не значит.

– Никаку говорю не понимат старой, – расстроился Омелька.

– Какого аила будете? – закричал Пятко в самое ухо старика по-татарски.

Старик оживился, то есть вынул трубку изо рта.

– Не кричи шибко, сынка. Я и так мало-мало слышу, – неожиданно сказал он на русском языке. – У тебя пурга в башке. Мы, каларцы, плохо понимаем горцев, а зюнгар вовсе худо разбираем. Сказал бы сразу по-наша.

– Ты откуль по-нашенски наторел? – удивился Пятко.

– Шаман я. Сандра, сын Ошкычака, а эта сын моя сына – моя внук, – кивнул он на мальчишку, шмыгнувшего в юрту.

– Тут был один руська купес. Восемь лун жил у нас… Еще один руська казак был. Наши в снегу его нашли. Вовсе почти мерзлый был. Мало-мало отогрелся – себе домой Аба-Туру ходил. Шибко большой человек тот был. Как этот ваш, хворый. – Старик кивнул на Деку, разметавшегося на волокуше. – Тот руська казак много добрый был. Детишкам ойун небези – игрушки делал. Девкам шибко нравился. Шибко красивый, сильный эр кижи – мужчина был. Ушел к себе домой – Аба-Туру. Туда дошел ли? Живой теперь – нет ли?

Старик печально задумался, глядя на угасающие угли костра. Потом, будто очнувшись, заговорил снова:

– Теперь аил пуст, все спрятались, завидев ваший. Всадники приносят аилам большой беда. Они забирали в сеоке все: красивый девка, железо, соболь… Их кони топчут ячмень.

– Оставь свои слова для кыргызцев! – взмолился Пятко. – Недосуг нам слушать беды твои, старик. Казак помирает. Два днища езды ему не выдюжить. Приюти его, старик, да так, чтоб дурна какого не содеялось. От кыргызцев и колмаков блюди втае. Помрет казак – бог вам того не простит.

– О, кудай! У каждого своя бог! – покачал головой Сандра. – Наша бог – Хозяйка Мустага. Два днища ходьбы по Мундыбашу челканцы живут. Ихня другая бог[79]79
  Северным алтайцам были присущи черты родового культа. Каждый сеок имел свою священную гору, своего родового шамана и родовых духов. А. В. Анохин, исследователь шаманства у алтайцев, пишет: «Каждый сеок имеет собственного тезя, которого чтит, к тезю же другого сеока относится безразлично».


[Закрыть].

– Ну, коли вы, нехристи, бога не боитесь, у нас иншее имеется! – потряс Пятко пищалью.

Сандра спокойно посмотрел на ружье.

– Эге, твоя беда много крик делал. Твоя много сердитый. Сам не понимаешь, какие слова говоришь. Стар я шибко. Совсем худой стал: край могила хожу, в землю лезу. Н-ня… Моя не пугайся огненных духов. Моя так скоро подыхай, кто за казаком смотреть будет? Однако дай его лицу гляну. Хороший ли человек? – с кряхтеньем поднялся Сандра, чтобы заглянуть в лицо раненому. С минуту смотрел он на бредившего Деку, подслеповато щурясь и шевеля губами, л вдруг отпрянул с видом радостного изумления:

– Дека, чо ли?

– Кто же еще! – пуще прежнего рассердился Пятко. – Он и есть. Другого Деки у нас нету. Знаешь, а спрашиваешь, старый пень! Тащи скореича его в юрту. Лечить его вборзе надо. Помрет ведь. Опосля разочтемся. А сечас – калмыки у нас на хвосте.

Признав в раненом старого знакомца, Сандра, похоже, круто изменил свое отношение к происходящему, стал хлопотать вокруг Деки, поправляя ему голову и что-то прикидывая в уме. До слуха казаков доносилось его озабоченное ворчание:

– Сынку спрошу – может, к себе в юрту казака возьмет. Мало-мало лечбу делаем, трава варим, молитва читаем. Тези прилетят. Эрлика прогонят. Сандра много люди лечба делал. Нисяво-о! Скоро моя подыхай будет. Моя кыргыз не пугайся. Малые ребятишки кыргыз пугайся. Вы, руська, на конь садился – острог уезжал, наша тут оставайся. Кыргыз приезжай, наша девка забирай, детишка пугай, стариков немножко убивай. Совсем кудо делай.

Пятко все поглядывал вдаль, беспокойно ерзая в седле. Там у горизонта, уже угадывались фигуры всадников, клубилась пыль от множества копыт.

Старик поднял с земли шест с пучком соломы на конце и помахал им над головой. Прибежал сын Сандры, широкоплечий каларец. Казаки отнесли бессильное тело Деки к нему в юрту. Две смуглые женщины – дочери улуг-кижи принялись укутывать раненого шкурами.

Перекрестясь, казаки пришпорили коней – калмыки были уже верстах в двух от аила – уходили от погони, даже не оглянувшись назад.

Мысли Пятка витали где-то далеко от калмыков и погони, хотя неуловимо были связаны со свершившимся. Мысленно он все еще видел спину Деки с обломком стрелы и разорванный армяк с кровавыми лохмотьями. Рука его еще хранила память от усилия, с которым он вырвал из этой спины железный наконечник.

– На излете была стрела, инако прямиком в сердце угодила бы. Дай-то бог ему выжить! Сколь разов от смерти уходил. Неужто в сей раз пристигла?

«Железо воюет, – подумал он. – Человек у земли железо отымает, чтобы им другого убить. В железный век и люди должны быть железными. Ратники в железные рубахи оболокаются. А тут огонь явился. Сильней железа оказался огненный бой: латы, как простую холстину, на сто саженей пробивает…»

Веха VI

В юрте шамана

Несть более любви, аще кто положит душу…

Древннее изречение

Дека медленно пробуждался от тяжелого сна, похожего на забытье. Чудилось, что к спине его приложили раскаленные жаровни. Свинцово-тяжелая, неподвижная, она словно бы принадлежала другому телу. Долго длилось сонное полузабытье. Кошмарные сутки прокатились по нему тяжелым колесом так, что кости хрустели; по истерзанному трясовицей телу шла испепеляющая работа. Из груди раненого вместе с дыханием вылетали сухие хрипы и стоны, будто там, в самой глуби человеческого нутра, костлявая рука Смерти раскачивала несколько скрипучих сухостоин. Глаза его оставались закрытыми, он мучительно пытался размежить свинцовые веки, дергался и снова проваливался в бездну.

Лицо шамана в отблесках пламени уплывало то вправо, то влево, и от того Федору казалось, что он едет куда-то. И зачем его везут так долго? Чей это голос, сливающийся с бубнящим звуком, от коего в висках начинает стучать и сердце падает куда-то вниз?

Возгласы шамана летали под низким сводом юрты. Человек шесть стариков сидели безмолвным кругом вокруг бесновавшегося, дергавшегося, пляшущего над раненым чужаком Сандры. В медвежьих черепах, налитых жиром, плавали желтые огни, косматые тени прыгали по стенам. Шаман ударял коричневыми пальцами по нагретой коже бубна, встряхивал его и прислушивался к чему-то, бормоча бессвязные звуки. Изо рта его вместе с пеной вылетали порой слова, которые привычный слух стариков соединял в мольбу, обращенную к тезям. Впрочем, и те немногие слова колдуна, что долетали до стариковских ушей, были не всегда им понятны. Но разве так уж важно, о чем бормотал шаман в минуты божественного откровения? Куда важней было то, о чем он молчал! Ведь каждый раз в эти мгновения его душа откровенничала с небесами и самим Ульгенем.

К кислым запахам татарского жилья примешивался сложный аромат травяного взвара. Он плыл из большого казана, кипящего над очагом. Сандра всклокоченной птицей летал по юрте, изредка подскакивал к очагу и бросал в казан травяную труху. Крючковатые пальцы шамана доставали ее поочередно из разных берестяных коробок и сыпали в казан в одному ему ведомой мере и последовательности. Камланье было похоже на странную игру, но Дека ничего этого не видел. Лицо шамана, бубен, деревянные кермежеки и скрюченные фигуры стариков – все это уплывало куда-то вместе с покидавшим Федора сознанием.

На мгновение сознание вернулось, когда старики с трудом разжали ему зубы и он ощутил во рту вкус тепловатого травяного настоя. Зубы его выбивали дробь о край деревянной чашки. Федора лихорадило, несмотря на теплую полость, которой он был накрыт. Вся спина казалась сплошной саднящей раной, и он тут же уснул, едва схлынул охватывавший тело жар. Звуки бубна и хриплые выкрики Сандры доносились до него все глуше, его дыхание становилось глубже, ровней. Вступала в силу вековечная шаманская мудрость врачевателя. Лекарственный отвар из трав и усыпительно-монотонный голос бубна вырвали больного из когтей горячки, повергнув в сон.

«Сон лечбе хороший помошник, – думали старики. – Лихоманка-трясовица отпустила, быть здорову, значит. Тези милостливы к бородатому чужаку. Добрый человек, однако, должен быть».

В углу на кошме сидели две женщины – внучки Сандры. Быстроглазая Кинэ шептала старшей сестре:

– Опять этого казака к нам принесло. Спит чужак, дышит шибко. Шибко ранили его, видать. А мужчина больно хороший. Волосом белый и кудрявый, рослый человек. Издалека пришел, из Аба-Туры.

Та сделала таинственное лицо:

– Старая Эккем из рода Кобый видела много таких: к ним на лодках приплывали, паштыка Кара-Сагала увезли. Теперь часто приходят, девкам красивые льдышки дают, бусы называются. От этих пришельцев рождаются кудрявые дети, с глазами как небо и белые лицом.

– Кайран[80]80
  Кайран – междометие, произносимое с похвалой.


[Закрыть]! – восхищенно скосила глаза на раненого Кинэ. – Аль[81]81
  Аль – междометие, выражающее сожаление.


[Закрыть], тяжело, однако, ранен чужак, выживет ли?

Затухавшую, как костер, жизнь старого шамана расшевелило вторжение раненого чужака. Он снова был нужен людям. Старость на время отступила, уступив место привычным заботам врачевателя. Многих на своем веку вернул к жизни Сандра, но был бессилен отодвинуть собственную старость. В последние недели он часто думал о том, как плохо помирать осенью. Стылая земля бесприютна. Она будет звенеть под ударами абыла, когда сын Урмалай станет окапывать ритуальный круг вокруг погребального дерева. И что толку с того, что душа старого Сандры вознесется к верхним людям! Тело ведь останется здесь, над этой стылой землей. Иссохшее тело Сандры будет подвешено к погребальному дереву, и злобный осенний ветер станет раскачивать и швырять его, как простой лоскут бересты.

Когда-то слава о нем гремела по аилам Мундыбаша и Тельбеса. Страждущие тянулись к его аилу в надежде избавиться от недугов, и юрта его была полной чашей. Каждый нес шаману что мог: кто короб орехов, кто корни кандыка, кто шкурки…

Бедняки приходили ни с чем. Сандра лечил и их, но ставил условие: исцелю – будешь моим чалчи восемь лун. Несчастные торопливо соглашались: а то, чего доброго, передумает шаман. Кому охота отправляться к верхним людям?

Дела Сандры шли в гору. Так уж устроен человек, что, заболев, или помирает, или выздоравливает. Излечит шаман – себе прибыль учинит, а не излечит – кто его осудит: помер больной, значит так Эрлик хотел. И опять шаман не в накладе.

Много таинств знал Сандра. От дурной болезни лечил порошком из высушенной толченой змеи, от раннего полысения незаменим был медвежий жир, нервных знахарь окуривал дымом от куропаточьих перьев либо копыт сохатого, сухотку лечил барсучьим жиром. А сколько трав знал старик!

В берестяных коробках у него всегда стояла кошачья мята – она от прослабления живота помогала; засушенные сердцевидные листочки с бело-желтыми цветками, пастушьей сумкой прозываемые, они кровь останавливают, и еще много трав держал. Особо хранился сухой лист чистотела – первое средство супротив кожных язв да болячек, которыми столь часто болеет Кузнецкой земли человек…

Понимал толк шаман и в человеческих судьбах, предсказывать их умел, и недостатка в желающих заглянуть в свое будущее у него не было. Когда жаждущих погадать собиралось много, он всех впускал в юрту и рассаживал со смыслом; кого на короб – значит, к богатству, на землю – к бедности, на медвежью шкуру – к болезни, а коли уж брал кого да вел к порогу – к дальней дороге. Не было еще случая, чтобы Сандра отказался кого-то лечить. Даже если это был совсем уж тяжкий больной и не жилец вовсе.

Больше всего шаман на травы надеялся, куда больше, чем на тезей. Что тези!.. Не будет нужной травки, целебного взвара – тези не помогут. Уж это старик знал доподлинно. Знал, да дружбу с тезями не рвал: кто их знает, что у них на уме. К тому же, какой шор-кижи может без тезей обойтись!

Тезям да камланью больше, чем лечбе травами, верили. Шаману это на руку. Если бы тези были всесильны! В последние годы старик все чаще разговаривал с тезями: просил вернуть ему силу. Отвернулись от него тези, так же как и люди. Соседи-шалкалцы, те, что побогаче, ехидничали, кивая на юрту Сандры:

– Богатый человек тут живет. Из юрты не выходит – чембаров у него нету.

Или:

– Гордый здесь шаман живет. Вшей считает. Вшей у него больше, чем у нас скота.

В старости к людям возвращается детство. Старик закрывал глаза на издевки соседей. Ему, как ребенку, казалось, что если он закроет на это глаза, то и другие ничего не заметят. Не такое уж это могучее средство в нынешнем хитром, наполненном враждою мире, а все ж таки помогало. В этой маленькой стариковской хитрости было его единственное спасение: не замечать насмешек, и все тут! Пусть себе смеются! Время и боги поставят все на свои места. Время, оно мудрей любого мудреца. Оно разберет, кто прав и кому на этом свете надо смеяться, а кому волком выть. Многие из тех, что над Сандрой смеялись, давно уже отправились к верхним людям. Впрочем, точно шаман не знал, отправились ли они к верхним людям, или угодили в нижний мир, в царство Эрлика. Так или иначе, а обнищавший кам пережил и тех, и других. Теперь уже внуки насмешников язвили:

– Шаман умом повредился! Как маленький сделался.

– Одинокому в нашей стуже совсем зябко, – тосковал Сандра. – Видно, тези служат только молодым да сильным. Злой дух – помощник Смерти – Эрлик уже витает надо мной тенью…

Старость – не радость. Из нее обратного хода нету, не бывает. Сандра знал это лучше других. В старости любая что ни на есть ссадина, болячка – болезнь и беда. Ничего не заживает и не зарастает, а только больше разрастается. Взять хоть те же морщины… От всего лечил людей Сандра, от старости не излечил никого. Хорошо, что Федьша-казак не стар еще. Лечба может удаться…

Ночью Сандра долго ворочался во сне, прислушивался: раненый дышит ли?

Казак дышал, тяжко, с прихрипом. Однако спал. И это успокоило Сандру: лечба удается.

Русая, в крупных кольцах, борода казака теперь была всклокочена, и в ней заблудилась былинка. От бороды этой веяло щемящим духом странствий, опасностей и битв. Жалко, что у самого Сандры нет такой бороды. В стужу лицо не мерзло бы. Добрый бог Ульгень обделил кузнецких людей бородами. Ну, что это за борода! Смех один! Кисточки на ушах рыси и те пышней бороды Сандры. Старик досадливо поскреб бороденку ногтями. Впрочем, узнают кыргызы о раненом казаке, не посмотрят, чья борода пышней, чья реже. Обоим, и казаку, и Сандре, снимут голову вместе с бородой. Эта мысль почему-то даже развеселила старика.

С чего это вдруг шаман согласился лечить чужака? Старик не мог бы на это ответить. Вспомнил прошлый Декин приход? Или просто корысти ради? Но много ль надо древнему старику? Правда, в этот раз казаки оставили Сандре стегно копченой медвежатины…

Может, старый колдун решил узнать, не подобрели ли к нему тези? А может, просто обрадовался тому, что о нем вспомнили люди, что и он кому-то нужен. Мысль об этом вдохнула в него силу. Старость, обездвижившая его много лет тому назад, кажется, на время отступила. Он даже стал выходить из юрты, маленько помогал снохе по домашности. Ухватившись за ниточку дела, потянул ее дальше: приготовлял снадобья для чужака, ходил к роднику за целебной водой, собирал неподалеку кое-какую травку. Даже камланье стало ему под силу!

«Эко, чужак тезям поглянулся! Второй раз его Сандра из лап Эрлика вызволяет, второй раз Смерти не дает. Той зимой Федьша-казак вовсе стылый сделался. Борода – кусок льда, усы – сосульки. Отогрел его Сандра, тези помогли. Мало-мало лечбу делал – к себе в Аба-Туру Федьша-казак ушел. А теперь опять эко худо случилось! Эрлик, чо ли, телеутскую стрелу на Федьщу напустил? Вовсе плохой сделался казак. Силу Ульгень Сандре даст ли – казаку лечбу делать?..»

Долго ворочался шаман. В душном сумраке юрты раздавался его старческий кашель.

Когда в гору поднимаешься, только гору видишь. А взберешься на вершину да оглянешься назад – весь пройденный путь, вся жизнь прошлая перед тобой, как на ладони. Словно с вершины Мустага оглядывал Сандра свою жизнь. Порой возникало что-то похожее на мираж, вспыхивали и угасали виденья, схожие с бредом, образы умерших предков роились в его сознании, и он падал в звездную бездну. Незаметно он превращался в молодого – крепыша-охотника. Из закоулков памяти, из хаоса теней ему являлась собственная юность и первая его жена, умершая так давно, что он не помнил ее лица.

Вспомнил Сандра свое сватовство к ней, тогда еще совсем юной. В первый их вечер они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и, причмокивая, курили одну трубку, все время игриво подталкивая друг друга локтями. Старику было приятно вспоминать об этом, и если бы Сандра умел улыбаться, он бы сейчас, наверное, улыбнулся…

Потом старухи не стало. Смерть, как лисица – по запаху, – нашла их юрту и унесла старуху, первую его жену и любовь.

Беда одна не ходит – беда беду приводит. Беда порождает горе, за горем идет нужда, за нуждою – болезни. А болезни – помощницы новых смертей. Замкнутый круг, чехарда несчастий, удел жестокий бедняков. Не успели Ошкычаковы похоронить старуху, как вокруг ее завернутых в бересту останков на погребальных деревьях закачались новые берестяные свертки – большие и маленькие. В те годы смерть, как лиса в курятник, повадилась ходить к ним в толь. После старухи она утащила трех внучат Сандры – одного за другим. Затем унесла взрослого сына, хорошего охотника, кормильца аила. Она, пожалуй, унесла бы у Сандры и еще кого-нибудь, если бы шаман вовремя не задобрил тезей. Ошкычаковы отнесли тогда к подножью Мустага тушу годовалого лося. И Сандра, обрядившись в шаманский наряд, исступленно кричал, обращаясь к невидимому Ак-Дьайыку – телохранителю людей:

– Ак-Дьайык мой, Мустаг – гора наша! От злого духа нас спасите, от Черной Смерти уберегите! Черная Смерть, бодара[82]82
  Бодара – отлипни.


[Закрыть]! Сила и здоровье, тактагалдай[83]83
  Тактагалдай – пристань.


[Закрыть]!

Дошла ли молитва до Ак-Дьайыка, или смерть сама по себе насытилась, только Дух Смерти Эрлик аил Сандры больше не посещал.

Годы шли, и Сандра, казалось, не старел.

– Вот что значит знакомство с небесными силами, – завидовали шаману его сверстники, давно уж постаревшие и согбенные.

Сандра женился во второй раз. Женился на молодой, и новая жена словно вдохнула в него молодость. Казалось, он не умрет никогда. Однако время бежало, и постарела его вторая и последняя женщина. Смерть, как вода в половодье, смыла ее, унесла в вечность. Сандра, которого аильчане звали не иначе как Узун-Назын – Долговечный, внезапно понял, что стареет и теряет силы. Оглянувшись вокруг, он не досчитался многих своих сверстников. Видно, пришел и его черед. Он смертельно устал от жизни, от нужды последних лет и давно уже жил лишь по привычке.

Усталость порождает равнодушие к жизни и смерти, покорность естественному угасанию сил, старости. Вместе с Сандрой сразу постарел и аил, быстро как-то потратился, вжался в землю от страха и снаружи похож стал на нежилую какую-то, брошенную хозяевами, развалюху. Так что, глядя на него, можно было только рассуждать, жили ли тут когда-нибудь люди и если все-таки жили, то как это им удавалось? Теперь у Сандры не оставалось ничего, кроме смутных воспоминаний о былом. Да вот еще внучка Кинэ, любимица старика… Совсем еще кызычах – девчушка – не рожавшая, не страдавшая, если когда и плакавшая, то одними детскими светлыми слезами.

Кинэ жалостливо заглядывала в слезящиеся глаза Сандры, и столько в них было застарелой немощи, такая неживая бледность покрывала лицо старика, что ей становилось стыдно. И за свою молодость, и за смуглый свой румянец, и за свое, естественное в ее возрасте, любопытство к мужчине – раненому чужаку.

Воспоминания вяло проплывали в голове старика, как колеблющиеся отражения в ленивой воде…