Текст книги "Знаменитые писатели Запада. 55 портретов"

Автор книги: Юрий Безелянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Стиль – это Флобер

Кто не любит писательскую лабораторию слова, тот может спокойно не читать эту главку: в ней нет страстей и интриг, а есть описание того, как работает писатель, что такое вдохновение и что такое стиль, к которому так страстно стремился Флобер.

Максим Горький назвал Флобера «величайшим мастером стиля».

Откроем Литературную энциклопедию на слово «СТИЛЬ». «Стиль – от латинского stilus– остроконечная палочка для письма, манера письма, способ изложения, – общий тон и колорит художественного произведения; метод построения образа и, следовательно, принцип мироотношения художника…»

Оборвем цитату: чересчур литературно! Давайте что-нибудь попроще. «Ленинский стиль работы» – было такое расхожее выражение в советские времена, – нет, это не то. Скорее – «Стиль – это человек». Вот это уже ближе.

Итак, стиль – манера письма. Флобер писал об «ужасах стиля», «мучениях с ассонансами», «пытках с периодами». «Сколько унижений я терплю от прилагательных, как обижают меня относительные частицы речи, вроде „что“ и „который“…» – жаловался Флобер Луи зе Коле. Но при этом Флобер «любил свою работу неистовой, извращенной любовью, как аскет власяницу, царапающую ему тело».

«Я – человек-перо, – отмечал Флобер в письме от 1 февраля 1852 года, – я существую из-за него, ради него, посредством него. Я больше всего живу с ним».

И еще: «Я стараюсь опьянить себя чернилами, как другие опьяняют себя водкой, чтобы забыть общественные бедствия и личные горести» (22 мая 1871).

Мопассан оставил картину того, как работал Флобер: «С наклоненной головой, с лицом и шеей, налитой кровью, напрягая все мускулы, как атлет во время поединка, он вступал в отчаянную борьбу с идеей и словом, схватывая их, соединяя, сковывал и мало-помалу с нечеловеческими усилиями порабощая мысль и заключая ее, как зверя в клетку, в точную, неразрушимую форму».

Флобер говорил о стиле, словно о живом прекрасном юноше: «Больше всего я ценю крепкую, ясную форму с выпуклыми мускулами, со смуглой кожей». Он соглашался принимать всерьез только хорошо написанные книги. Под старость сетовал, что никто больше не любит красиво написанной фразы.

Вот как, к примеру, написано Флобером о смерти первой жены Шарля в «Мадам Бовари»:

«Спустя неделю у Элоизы, в то время, когда она развешивала во дворе белье, пошла горлом кровь, а на другой день, когда Шарль отвернулся, чтобы задернуть оконную занавеску, она сказала: „Аx, боже мой!“, вздохнула и лишилась чувств. Она умерла, удивительно!»

Вот это чисто флоберовский стиль! Он мечтал написать книгу без сюжета, плана, реального содержания, состоящую из одних прекрасно написанных фраз, которая бы только на них и держалась. Писать, как дышать воздухом, легко и свободно.

Луизе Коле Флобер резко писал: «Я не хочу рассматривать искусство как сточную канаву для страстей, как ночной горшок». И «Смешно делать литературу орудием своих страстей».

В сущности, работа Флобера над стилем сводилась к тому, чтобы подчинить слово мысли… творчество Флобер сравнивал с лишаем на коже: «Я чешусь и кричу. Это одновременно удовольствие с пыткой».

Приведем еще несколько высказываний Флобера о писательском труде:

«Чтобы удержать сюжет все время на высоте, необходим чрезмерно выразительный стиль, ни разу не ослабевающий».

«Вот уже три дня, как я валяюсь по всем диванам в самых разнообразных позах, придумывая, что писать!..»

«Меня увлекают, преследуют мои воображаемые персонажи, вернее, я сам перевоплощаюсь в них. Тогда я описывал отравление Эммы Бовари, у меня во рту был настоящий вкус мышьяка».

«Человек, посвятивший себя искусству, не имеет право жить как другие».

«Честность – первое условие эстетики».

И последнее о творчестве Флобера и его стиле. Французский писатель и критик Теофиль Готье подсмеивался над Флобером: «У него на душе есть один страшный грех, угрызения совести отравляют ему жизнь и скоро сведут его в могилу: в „Госпоже Бовари“ у него, видите ли, стоят рядом два существительных в родительном падеже: „венок из цветов апельсинного дерева“. Он в полном отчаянии, но сколько ни старается – иначе не скажешь…»

Стиль – это быть заложником формы.

Мадам Бовари

«Госпожа Бовари – это я», – заявлял Флобер. То ли серьезно, то ли иронически.

«Ужасная работа! Какая мука! – признавался писатель, когда бился над романом. – О искусство, искусство! Что же это за чудовищная химера, выедающая нам сердце, и ради чего? чистое безумие – обрекать себя на такие страдания…»

«Как надоела мне Бовари! Но понемногу я все же начинаю в ней разбираться. В жизни ничего мне не давалось с таким трудом, как теперешняя моя работа, как обыденный диалог; а сцена в гостинице потребует месяца три. Бывают минуты, когда я готов плакать от бессилия. Но я скорее издохну, чем обойду ее…»

Флобер работал над романом о Бовари около пяти лет. У героини романа был прототип, согласно мемориальной плите: «Дельфина Даламар, урожденная Кутюрье. Мадам Бовари. 1822–1848».

В письмах к различным адресатам Флобер уверял, что в «Госпоже Бовари» нет ничего от него, что он не вложил сюда ни своих чувств, ни переживаний, что все, что он любит, отсутствует в «Госпоже Бовари». При этом он жаловался, как трудно ему влезать в шкуру несимпатичных ему людей, изображать пошлость. Главную героиню он называл «бабенкой» и предупреждал одну свою хорошую знакомую, чтобы она не сравнивала себя с Эммой Бовари: «Это до известной степени испорченная натура, женщина, чьи чувства и поэтичность фальшивы».

«Она хотела умереть и одновременно хотела жить в Париже» – это суть Бовари. И, как отмечал ее создатель Флобер: «Сейчас в провинциальных городках страдают не менее 20 Бовари».

В юности Флобер пережил точно такие же иллюзии, какими он наделил Эмму Бовари, ее тоску по романтике, по идеальной любви. Свое разочарование, свой крах былых мечтаний писатель вложил в провинциальную мещаночку Эмму. В ней он как бы бичует собственные заблуждения молодых лет. Какова главная причина несчастий литературной героини Флобера? Причина в том, что Эмма ждет от жизни не того, что жизнь может ей дать, не того, что сулят авторы романов, поэты, художники, путешественники. Она верит в счастье, в необычайные страсти, в опьянение любовью, во все яркое и необыкновенное, ибо все это вычитано из книг, и это все ласкает и манит.

Жюль де Готье назвал боваризмом умонастроение тех, кто тщится «вообразить себя иным, нежели он есть в действительности».

Что можно сказать по этому поводу? В характере почти каждого человека можно обнаружить малую толику боваризма. «В любом нотариусе можно обнаружить осколки поэта», – и это верно.

Эмма Бовари по природе своей – эти боваризм в чистом виде. Она не желает видеть того, что ее окружает, она грезит о совсем иной жизни и не желает жить той жизнью, какая ей дана. В этом ее порок, – делал вывод Андре Моруа, – в этом же был и порок Флобера.

«Но ведь это и твой порок, лицемерный читатель!» – восклицал Моруа.

«Извечный спор: „Госпожа Бовари – это я“. По правде говоря, госпожа Бовари – это любой из нас».

И далее Моруа отмечает, что Бовари «пока только грезит о любовниках в духе Вольтера Скотта и о шикарных нарядах, она всего лишь поэт». Но едва она делает попытку сблизить мечту и реальность, тут же она погибает, – нельзя красивую бабочку трогать грубыми пальцами: она слишком нежна для этого…

А теперь цитата из Владимира Набокова: «Эмма живет среди обывателей и сама обывательница. Ее пошлость не столь очевидна, как пошлость Омэ (аптекаря Омэ. – Ю.Б.). Возможно, слишком сильно сказать о ней, что банальные, стандартные, псевдопрогрессивные черты характера Омэ дублируются женственным псевдоромантическим путем в Эмме; но не избавиться от ощущения, что Омэ и Эмма не только фонетически перекликаются эхом друг с другом, но в самом деле имеют нечто общее – это нечто есть вульгарная бессердечность их натур. В Эмме вульгарность, пошлость завуалированы ее обаянием, ее хитростью, ее красотой, ее изворотливым умом, ее способностью к идеализации, ее проявлениями нежности и сочувствия тем фактом, что ее короткая птичья жизнь заканчивается человеческой трагедией».

Роман Флобера был воспринят по-разному: кто-то хвалил, а кто-то хулил. Нашлось много критиков флоберовского метода и стиля письма. «Во многих областях по-разному, – писал строгий аналитик Сент-Бев, – проявляются особенности новой литературы: знание, наблюдательность зрелость, сила, известная жесткость. Это характерные признаки людей, стоящих во главе новых поколений. Сын и брат выдающихся врачей, Гюстав Флобер, держит перо, как иные – скальпель. Анатомы и физиологи, я нахожу вас повсюду…»

«Романист-медик», «хирург» – такие ярлыки приклеивали Флоберу. В печати было множество статей, карикатур и пародий… А еще был суд. Он состоялся 31 января 1857 года.

Суд против Бовари и Флобера

Отрывки романа напечатали в журнале «Парижское обозрение», и разразился скандал. В результате его Флобер, редактор Лоран-Пиша и типограф Пиле были привлечены к судебной ответственности по обвинению их в «оскорблении общественной морали, религии и добрых нравов».

Прокурор Пинар обвинял Флобера в том, что он прославлял в романе «адюльтер», «поэтизировал супружескую измену», отрицательно, комически обрисовал представителя церкви и т. д. Прокурор находил двусмысленными слова о молодожене, который наутро после свадьбы выглядел так, будто «это он утратил невинность», и возмущался фразой, где говорилось, что Шарль был «весь во власти упоительных воспоминаний о минувшей ночи» и, «радуясь, что на душе у него спокойно, что плоть его удовлетворена, все еще переживал свое блаженство, подобно тому, как после обеда мы еще некоторое время ощущаем вкус перевариваемых трюфелей».

По поводу прогулки Эммы и Леона в карете по Руану прокурор негодовал, что тут «ничего не написано, но все подразумевается».

Каково?! Подразумевается!..

Защитник Флобера Сенар, удачно приводя цитаты из классиков, отрицал наличие в романе «похотливых картин», на которые ссылался прокурор, и высмеял его уверения в прославлении адюльтера, приводя описания страданий Эммы Бовари.

Хотя приговор суда и снял с Флобера предъявленные ему обвинения, но роман постановлением суда был все же опорочен, черное пятно осталось на платье Бовари и на репутации Флобера. Критики направо и налево раздавали оплеухи героине романа: «буржуазная Мессалина», «дама с камелиями», «куртизанка» и так далее. Ошеломленный Флобер признавался: «Кроме всего, меня тревожит будущее: о чем же можно писать, если столь безобидное создание, если бедная моя госпожа Бовари была схвачена за волосы и, словно гулящая девка, доставлена в исправительную полицию?»

Сегодня эти нападки смешны и непонятны. Сегодня не намеки, а описание акта, – секс без конца и без края, во всех проявлениях и во всех красках. Вот одна интеллигентная поэтесса пишет:

 
Потрогай здесь меня – и ты поймешь,
Что женщина всегда изнанка рыбы:
Все эти жабры, впадины, изгибы
и внутренностей шелковая дрожь…
 

Или в прозе: «…ее цепкое скифское влагалище плотной варежкой обхватило…» Что? И ежу понятно… Стихи, анекдоты, шутки – все на одну и ту же тему. Чем ниже – тем ближе. И ничего. Прокуроры молчат, – такие нынче нравы свободные, раскрепощенные, сладкие плоды сексуальной революции… А вот бедный Флобер пострадал.

Через полвека после смерти Флобера, в 1928 году в Париже был поставлен спектакль под названием «Бум в пространстве», в котором невесть откуда явившаяся Эмма Бовари рассказывала о своих приключениях. И был инсценирован судебный процесс над романом, разумеется, не в серьезных, а уже в гротескных тонах. В заключение спектакля на сцене возникал памятник Флоберу, воздвигнутый в Люксембурском саду 12 декабря 1921 года по случаю 100-летия со дня его рождения, и прозвучала речь министра народного просвещения, превозносившего Флобера – «великого моралиста XIX века, которого Республика имела честь прославлять».

Суд перечеркнут. Забыт. А терновый венок славы надет на голову. Все аплодируют…

Флобер и Луиза

Флобер – не Мопассан. Это у Мопассана были сотни женщин, и он прославился как половой гигант, Флобер остерегался женщин и рекомендовал писателям половое воздержание. Мол, отвлекаться не надо. Только искусство! Литература – и ничего больше!..

В юности Флобер испытал сильное чувство к Марии Шлезингер, 28-летней красавице, жене музыкального издателя, в доме которого он бывал. Но Гюстав не смел даже подойти к ней и выражал свою любовь весьма оригинально, гладя и целуя ее собаку, которую она любила ласкать. Прямо как Сергей Есенин:

 
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.
 

А потом появилась Луиза Коле – крупная южанка с низким хриплым голосом, который Флобер находил обольстительным. Альфред Мюссе называл Луизу «Венерой Милосской, изваянной из теплого мрамора». Она приехала в Париж из Прованса и мечтала о литературном успехе: Жорж Санд в те времена вдохновила многих женщин. Луиза была красива и это весьма помогала ей на избранном поприще. Получив известность, она завела литературный салон, в котором бывали многие писатели и поэты, пели ей осанну и присвоили ей даже титул «богини романтиков». Французская академия не раз отмечала ее стихи.

Итак, красивая Луиза Коле и Гюстав Флобер. В молодые годы Флобер тоже был почти красавцем, это потом он стал толстым и лысым стариком, а поначалу выглядел весьма привлекательно: длинные светлые локоны ниспадали до плеч, выразительный высокий лоб и большие умные глаза. Золотистая бородка, высокий рост, бархатный голос, – такой мужчина не мог не нравиться многим женщинам, поклонником Флобера стала и Луиза Коле: помимо всего прочего, ее привлекал и литературный талант Флобера.

Роман Флобер с Луизой длился 8 лет и протекал, если не бурно но не совсем плавно – с разрывами, объяснениями и примирениями. Они познакомились в 1846 году. Флоберу было 25 лет, Луизе – на 13 лет больше. Разницу в возрасте Флобер не чувствовал, он видел перед собою только красоту голубоглазой Венеры, а она почуяла в нем гения («Мадам Бовари» еще не была написана). Они стали любовниками. Флобер любил Луизу «с бешенством, почти до потребности убить». Из своего Круассе он писал ей в Париж: «Да убьет меня молния, если я когда-нибудь забуду тебя… Я предан тебе на всю жизнь – тебе, твоей дочери, всем, кому прикажешь…»

«Ты очаровательная женщина, я в конце концов буду любить тебя до безумия!..» Но безумие к женщине вскоре стало ослабевать и сходить на нет, а, страсть к литературе возрастать непомерно, и вот уже совсем другая тональность в письме: «Мне уже давно следовало ответить на ваше длинное и ласковое письмо, которое меня очень тронуло, но я сам, дорогая, бесконечно устал, ослабел и измучен…» (ноябрь 1851).

Устал. Париж, хотя и рядом, но Флобер устал, и они встречаются по дороге между Парижем и Круассе в Манте, ибо мать Флобера категорически запретила Луизе Коле бывать в Круассе: «Тебе она не пара!..» Редкие свидания в Манте изводили Луизу и на Флобера обрушивался поток упреков, слез и ревности. А потом между ними встала другая женщина – мадам Бовари, которой Флобер увлекся не на шутку. Литература затмила любовь…

Луиза Коле бушует: она хочет стать женой Флобера, но его такая перспектива просто пугает (былое безумие давно испарилось). И он увещивает Луизу: «…Разве ты не знаешь, что я не отрок? Как же ты хочешь, чтобы такой человек, изголодавшийся в вечных поисках идеала, которого он не может найти, человек с обостренной, точно лезвие бритвы, чувствительностью… любил, как двадцатилетний юноша?..»

Луиза Коле – женщина и писательница: она хочет, чтобы Флобер ее любил, и она хочет, чтобы он помогал ей в ее сентиментальных писаниях. С 1852 года Флобер, занятый днем и ночью своим романом, тем не менее просматривает и редактирует рукописи Луизы, которые она присылает ему в Круассе. Она торопит Флобера. Она много пишет, совершенно не заботясь о совершенстве стиля (антогинист Флобера!), и жаждет печататься. Флобера, естественно, это раздражает, и в одном из писем он ворчит: «Как вы все там, в Париже, стремитесь стать известными, спешите, приглашаете жильцов, когда еще не готова крыша для жилья! Где люди, которые следуют совету Горация – держать свое произведение 9 лет под спудом, прежде чем решиться показать его?»

Это последнее дошедшее до нас письмо Флобера к Луизе Коле. Оно датировано 1854 годом.

Все написанное Луизой было насквозь женским: «О чем думают любя», «То, что в сердце женщины» и т. д. Все писания Коле для Флобера были легковерными сочинениями, и он ей советовал: «Ты достигнешь полноты таланта, если освободишься от своего пола». Совет, конечно, абсурдный. Как освободиться от пола?

В письме от 24 апреля 1852 года Флобер открывает глаза Луизе на истинную духовную и анатомическую природу женщин: «…Ангела легче нарисовать, чем женщину; крылья скрывают горб… они искренне сами с собою, они не признаются себе в своих плотских чувствах, они принимают свой зад за свое сердце… из-за своей природной склонности к косоглазию он не видят ни истинного, когда его встречают, ни прекрасного, где оно есть…»

Можно себе предоставить, как пылала от возмущения Луиза Коле, читая эти флоберовские выпады против женщин. Да и другое признание своего любовника – «у меня человеческое сердце, и если я не хочу иметь собственного ребенка, то только потому, что тогда, я чувствую это, оно станет слишком отцовским…»

Флобер хотел одного, чтобы сердце оставалось преданным только литературе. Когда однажды Теофиль Готье спросил его, почему он не женился на Луизе Коле, Флобер ответил: «Она могла бы войти в мой кабинет». В святое святых! Нет, это невозможно!..

После окончательного разрыва Луиза никак не могла успокоиться и отдалась целиком чувству мести. Она писала Флоберу анонимные письма, в которых называла его шарлатаном, а позднее осуществила и чисто литературную месть: вывела Флобера в своем романе «Он» в образе бесчувственного эгоиста, растоптавшего прекрасные чувства любящей женщины.

Кто-то сказал: «Сладчайшая месть – это прощение». Луиза Коле не простила Флобера.

Флобер и Жорж Санд

Еще одна «флоберовская» женщина – Жорж Санд. Она была старше Флобера на 17 лет, и тут, конечно, была чистая платоника, дружба и взаимная симпатия между двумя писателями. Сверстник Флобера Шарль Бодлер относился к Жорж Санд скептически, считая, что ей «свойственна известная плавность стиля, столь дорогая сердцу буржуя…» Да, она была писательницей противоположного Флоберу стиля, но, несмотря на это, Флобер после знакомства с ней в 1857 году испытывал к ней явную симпатию и большое уважение.

«Это я – таинственное существо? – спрашивал Флобер в письме к Жорж Санд в сентябре 1866 года. – Полно, дорогой маэстро. Я считаю себя отвратительно пошлым и временами страшно досадую на буржуа, который сидит во мне…»

«Дорогой маэстро» – прелестное обращение. Они переписывались в течение 10 лет – с 1866 по 1876 год – до смерти Жорж Санд. Основная тема переписки: творчество и, если выражаться высокопарно, лаборатория мастерства. «У Вас поток идей течет непрерывно, как река, у меня же как маленький ручеек…» – не то сообщал, не то жаловался Флобер.

Это были два антипода: Флобер – трудный, склонный к уединению гений, опередивший свое время, Жорж Санд – плодовитая и популярная писательница.

«Вы пишете на века, – рассуждала Жорж Санд в письме к Флоберу, – а меня, думаю, совсем позабудут или крепко очернят уже через полвека. Таков естественный конец истории. Ведь я пытаюсь влиять скорее на моих современников… заставляя их разделить мое представление о добродетели и поэтичности».

Флобер – Жорж Санд: «Вы одна и грустите; то же самое происходит со мной здесь (в Круассе. – Ю.Б.). Откуда берутся приступы мрачного настроения, которые по временам овладевают нами? Они набегают как морской прибой, чувствуешь себя так, словно утопаешь, хочется бежать. Я в таких случаях ложусь на спину, бездельничаю, и волна отливает…»

Флобер и Жорж Санд частенько писали о своем самочувствии, о настроении, о каких-то житейских делах, но все же основное в их переписке было творчество, проблема вечного искусства, Флобер считал, что «любой буржуа может обладать и отзывчивостью, и утонченностью, другими величайшими достоинствами, но при этом не быть творцом». Жорж Санд возражала: «Вы забываете, что есть нечто, что выше творчества, мудрость, и любое творчество есть не что иное, как выражение мудрости».

«Ах, мой дорогой мэтр! – отвечал Флобер. – Если Вы только научитесь ненавидеть! Именно ненависти Вам не достает. Ведь своими прекрасными загадочными очами Вы видите мир сквозь золотистую дымку…»

А что, собственно, говоря, надо ненавидеть? Объектами ненависти у Флобера были избирательное право и христианство. «Неокатолицизм, с одной стороны, и социализм, с другой, оглупили Францию, – возмущался Флобер. – Все теперь сводится либо к непорочному зачатию, либо к завтракам для рабочих». И в другом письме: «Я ненавижу демократию… потому что она основана на морали и Евангелии, а ведь они – что бы там ни говорили – сама аморальность, поскольку возвышают милосердие в ущерб справедливости…»

Для Флобера справедливость – больная тема, ибо весь он во власти несправедливого отношения к его творчеству. У Жорж Санд иная позиция, и она пишет: «Я никогда не умела отделять справедливость, о которой Вы говорите, от любви… Тот, кто отрицает любовь, отрицает саму истину и справедливость».

А потом грянули исторические события: унизительное поражение Франции в войне с Пруссией и разгул насилия в период Парижской Коммуны, – все это не могло не отразиться во взглядах Флобера и Жорж Санд.

«Пройдет немалого времени, прежде чем мы снова двинемся вперед, – пророчествовал Флобер. – Возможно, возродятся расовые войны, и через столетия мы увидим, как миллионы людей убивают друг друга?»

Через 34 года после смерти Флобера разразилась кровопролитная Первая мировая война…

Возражая против яростной нетерпимости Флобера, Жорж Санд писала ему: «Вы слишком любите литературу. Она убьет Вас, а Вы так и не сможете уничтожить человеческую глупость. Эту несчастную, дорогую мне глупость, к которой я отношусь по-матерински. Ведь она подобна младенчеству».

Флобер не согласился: «Не уверяйте меня, что „глупость свята, как младенец“. Ведь у глупости нет производительной силы. Дозвольте мне по-прежнему верить в то, что мертвые ничего не ищут, а покоятся в мире. На земле достаточно мук, пусть же и нам дадут отдохнуть в могиле».

Очень мрачным был господин Флобер. Очень мрачным. Читал его переписку с Жорж Санд, как бы сам участвуешь в интеллектуальной оргии, затеянной двумя титанами литературы. Однако, как отметил английский критик, налицо парадокс: мрачная раздраженность Флобера не только не угнетает, а, наоборот, бодрит нас, а мягкая доброжелательность Жорж Санд успокаивает…

Ну что ж, успокоившись, перейдем к следующей главке.