Текст книги "Улыбка Джоконды. Книга о художниках"

Автор книги: Юрий Безелянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Певец женщин (Огюст Ренуар)

В этой книге мы говорим не только о художниках, но и о женщинах. Это они возбуждают силовое поле творческого начала. Это они заставляют мужчин проявлять свои лучшие качества. Это они являются осью, вокруг которой вращается наша жизнь. И пришел черед рассказать о человеке, который в своих полотнах воспевал главным образом прекрасный пол. Итак, Огюст Ренуар.

«У этого “певца женщин” отношение к женщине лишено трогательного сентиментализма, я бы даже сказал – всего “духовного”. Для него женщина не мечта, не целомудренная Магдалина, но это изумительное чудо, какая-то непревзойденная удача природы! Самую свою живопись он производил от женщины, от ее чар. “Если бы Господь не создал женские груди, я бы не занялся живописью”, – эта знаменитая бутада выражает всего Ренуара. И надо сознаться, что даже Рубенс или Корреджо не находили таких опаловых оттенков, такой ласковой лепки, как те, какими Ренуар воспел прелесть женского тела. Продолжал он его воспевать до самой гробовой доски» – так написал о французском художнике его коллега по кисти, тонкий знаток искусства Александр Бенуа.

«Нагая женщина может выйти из волн или сойти с постели. Назовите ее Венерой или Нинни – все равно, лучше ничего не выдумаешь» – так говорил Ренуар.

Откуда он такой взялся? Ничего примечательного в биографии Ренуара нет. Живописец родился 25 февраля 1841 года в семье портного и был четвертым ребенком. Нет, пожалуй, кое-что предвещало в нем творческий интерес к прекрасному полу. Он рос живым, впечатлительным, необычно чутким мальчиком, нервным, почти как женщина. Нечто женское Ренуар сохранил и во взрослом состоянии, что не мог не заметить наблюдательный Сезанн, который сказал о Ренуаре, что в нем есть «что-то от девчонки».

Как отмечал биограф художника Анри Перрюшо, Ренуар быстро забывал теневые впечатления жизни и жадно впитывал радостные.

Его призванием было счастье. Лишения (а в молодости художник хлебнул немало), неуверенность в завтрашнем дне никак не отражались на поведении Ренуара. Он смеялся, шутил, точно жил без всяких забот. Он принадлежал к той породе людей, на долю которых выпадает ничуть не меньше горестей, чем на долю других, но они не желают им поддаваться. Этот человек не любил жаловаться, не любил, чтобы его жалели. Характерный пример: в начале 1880 года Ренуар, будучи уже известным художником, сломал правую руку. Другой бы пришел в отчаяние, но только не Ренуар. Он не стал сокрушаться и стенать, а просто начал работать левой рукой. Короче, у него был счастливый характер.

Тягу к рисованию Ренуар обнаружил рано. Его отец мечтал, что когда-нибудь сын станет художником по фарфору. К счастью, он стал живописцем. Великолепным живописцем. «Живописцем счастья», как назвал его Луначарский. Но это «счастье» далось очень высокой ценой, кропотливой работой по изучению и совершенствованию техники живописи, материальными лишениями. Годами художник жил впроголодь в надежде на редкие и скудные заказы. Впрочем, таков удел почти всякого безвестного художника, пока он не добьется признания у публики и его имя не зазвучит звонко-притягательно: Ренуар!

Признание к художнику пришло далеко не сразу, и это объясняется еще тем, что он вместе со своими друзьями-импрессионистами шел нехоженой дорогой в искусстве. «У меня ни правил, ни метода, – говорил Ренуар. – Я рассматриваю обнаженную модель. Существуют мириады мельчайших оттенков. Я должен найти те, что превратят эту плоть на моем холсте в нечто живое и трепетное».

Ренуар колдовал над плотью по-своему, а критики воспринимали готовый результат тоже по-своему. И не раз обрушивались на художника с хулой. По поводу «Обнаженной» – картины 1876 года – было сказано: «нагромождение разлагающейся плоти». И лишь со временем ценители живописи сменили критические стрелы на сладостный фимиам.

Оскар Рейтерсверд в своей книге «Импрессионисты перед публикой и критикой» восторгался: «Каждый холст Ренуара – это вестник радости, полнокровной, бьющей через край жизни… Портреты Ренуара не отличаются особенно психологической глубиной. Но они исполнены жизни, света и поэзии… Все изящно, радостно, легко… Очаровательный Ренуар…»

Портрет артистки Жанны Самари писатель и художник Луи Леруа оценил следующим образом: «Приятная неопределенность в исполнении, неподдельная примитивность рисунка и легкие зеленоватые тени на полной груди прекрасной дамы долго держали меня в плену! В богатое впечатлениями блюдо из красок одновременно входит ваниль, красный крыжовник и фисташки: этот портрет можно есть ложкой!»

Невольно возникает вопрос: ел ли ложкой Ренуар своих очаровательных натурщиц и позируемых ему дам? Оказывается, в жизни художник отнюдь не был дегустатором женской плоти, ибо отличался… робостью. Хотя натура у него была отчасти женская, он стеснялся игры, которую интуитивно ведет большинство женщин. Ренуара забавляла их «очаровательная глупость», «обворожительные смешные ухищрения их нарядов», но в женском обществе он терялся. Может быть, в глубине души он понимал, что ничто не должно отвлекать его от живописи, а тем более губительная страсть. На закате лет Ренуар скажет: «Я знавал художников, не создавших ничего достойного внимания: вместо того чтобы писать женщин, они их соблазняли».

Сам Ренуар никого не соблазнял. Соблазняли его. В самом начале его карьеры молоденькая служанка Нана в трактире в Марлотт. Затем натурщица Лиза Трео, с которой он пишет портрет Дианы-охотницы. В Лизу Ренуар был-таки немножечко влюблен, но все же предпочел живопись любви. Многое могло измениться в жизни Ренуара с появлением молоденькой артистки Жанны Самари (прелестная голубизна глаз, шаловливая улыбка, свежее, как цветок, лицо), но так ничего и не изменилось. Модель, судя по всему, была влюблена в художника. «Но, – как утверждала Жанна Самари, – Ренуар не создан для брака. Он сочетается со всеми женщинами, которых пишет, через прикосновение своей кисти». «Когда он пишет женщину, это возбуждает его больше, чем если бы он ее ласкал!» – этот упрек в адрес Ренуара прозвучал уже из уст другой женщины.

Итак, Ренуар – художник до мозга костей, «сама чувственность и сама непосредственность, посвятившая себя женщинам и плодам…» – так сказал о нем поэт Поль Валери. И вместе с тем он – закоренелый холостяк, избегающий не столь физической близости с ними, сколь душевной связи. Для женщин Ренуар оказался крепостью, но и эта крепость в конце концов пала.

Когда живописцу было около сорока лет, он повстречал молоденькую швею Алину Шариго, дочь владелицы молочной. Хорошо сложенная блондинка, Алина, по словам художника, была очень «уютная». «Ее хочется погладить по спине, как котенка», – говорил очарованный Ренуар. Со своей стороны, и Ренуар понравился ей, и она с удовольствием ему позировала.

Роман развивался тяжело. Дороживший своими холостяцкими привычками, ревниво оберегавший свою независимость, Ренуар, кажется, не представлял себе, что какая-нибудь женщина может стать подругой его жизни, постоянно быть с ним рядом, и поэтому его пугало, что Алина стала занимать такое большое место в его мыслях.

И что же он делает? Бежит. Уезжает в Италию, в Алжир. Однако путешествие не разрешило его сомнений, быть с Алиной или нет. Наконец он решается и пишет ей, что будет счастлив, если она придет встретить его на вокзал в Париже. Так пала крепость Ренуара.

Художник стал жить вместе с Алиной и неожиданно для себя обнаружил, что ему хорошо с ней. Причина была в ее любви, истинной, безыскусной и бескорыстной. Жить бок о бок с ним, жить для него – других желаний Алина не знала. Ей было 23 года, и весь мир для нее умещался в одном Ренуаре. Она окружила его любовью и заботой, и в этом художнику открылись большие преимущества. «Она дает мне возможность размышлять…» – сказал он с присущей ему сдержанностью чувств.

21 марта 1885 года рождается мальчик, которого назвали Пьером. У Ренуара в ту пору осталось так мало денег, что он спросил доктора, принимавшего роды, не согласится ли тот взять вместо платы какую-нибудь из его работ.

После рождения ребенка Алина располнела, раздалась в бедрах, мало заботилась о нарядах и, как говорится, погрязла в быте, став похожей на простую крестьянку. Ее вид очень удивил Берту Моризо, художницу, давнюю знакомую Ренуара. Это была утонченная светская дама, в зеленоватых глазах которой угадывался потаенный мир страстей. Но, как ни удивительно, Ренуар не бросал свою Алину: ее крестьянская плоть была ему ближе, чем утонченность и изысканность парижских дам.

Когда родился второй сын, Жан, ухаживать за ним призвали дальнюю родственницу – Габриэль Ренар, 16-летнюю плутовку, которая принесла в дом свежее дыхание жизни. Чем больше старел художник, тем больше любил юность, тянулся к молодым людям.

С возрастом пришли болезни. Прогрессировал ревматизм. Руки Ренуара были обезображены недугом. Однако страдания не лишили его ни привычного добродушия, ни чувства юмора.

Когда родился третий сын, Клод (Коко), живописцу было уже под 70 лет. Но он продолжал яростно трудиться. И чем больше иссыхало его собственное тело, тем щедрее становилась плоть женщин на его холстах. Своей обескровленной, костенеющей рукой Ренуар писал могучих Венер, грузных, плодовитых самок.

«Больше расстегните, больше, прошу вас! Почему, черт побери, вы не хотите показать свою грудь? – говорил старый художник одной из своих очаровательных знакомых женщин и, разочарованный очередным отказом, в ярости, чуть не плача кричал ей: – Это же преступление!»

Преступление скрывать женскую красоту – в этом весь Ренуар.

Последние годы его жизни были тяжелыми. Все навалилось сразу: болезнь Алины, операция Пьера, гангрена ноги у Жана… К умирающей Алине Ренуара отвезли в инвалидной коляске. По его изможденному лицу струились слезы. Ачина скончалась на 57-м году жизни.

Удивительная сила была заключена в этом человеке. Его усаживали в кресло на колесиках, на ладонь клали защитный тампончик, потом протягивали ему кисть, на которую он указывал взглядом. «Эту, нет… ту, которая рядом…» Ренуар макал кисть в скипидар. Одно это движение вызывало боль. Однако взгляд на модель, а ею была юная натурщица Андре, возвращал ему мужество. Спустя мгновение он уже писал напевая, то был закатный гимн чуду природы – женскому нагому телу…

Ренуар мечтал еще написать «Купальщиц» и рыжеволосую красавицу Деде, пышущую жаркой плотью (актрису Катрин Эслинг, на которой в дальнейшем женится сын Жан), но силы были на исходе. 17 декабря 1919 года Пьер Огюст Ренуар скончался в возрасте 78 лет. Когда он угас, лицо его было спокойным. Он завершил свою миссию на земле.

В 1960 году усадьба «Колетт», в которой творил Ренуар, была превращена в музей певца женщин.

Уличные музы (Анри Тулуз-Лотрек)

В грозовой день 24 ноября 1864 года родился Анри Мари-Раймон де Тулуз-Лотрек. Никто, конечно, не предполагал, что в семье аристократов появился на свет будущий художник парижской богемы. Его родители графиня Адель и граф Альфонс – двоюродные брат и сестра. По отцовской линии Тулуз-Лотрек принадлежал к старинному роду графов Тулузских и виконтов де Лотрек – людям неукротимого порыва, своенравным, беспредельно отважным, которые прославились безумными похождениями и необузданностью страстей. Таким был и отец художника. Мать, наоборот, любила спокойную и уединенную жизнь. В браке Адель была несчастна, и ее единственным утешением стало Маленькое Сокровище, как окрестила Анри одна из бабушек. Но Маленькое Сокровище доставляло немало огорчений. Несмотря на легендарный аппетит Лотреков, мальчик рос хилым и болезненным. В детстве он дважды ломал шейку бедра, кости срастались плохо. Он вырос уродцем, с маленькими руками и ногами.

Когда юноше исполнилось 17 лет, он решил стать художником. Вот что пишет Пьер Ла Мур в своей книге «Трагическая жизнь Тулуз-Лотрека»:

«Как-то вечером они с матерью, сидя на террасе, слушали монотонный треск цикад и наслаждались прохладным бризом, доносившимся сюда с океана.

И вдруг Анри, обращаясь к графине, робко произнес:

– Знаешь, мама, я хотел бы стать художником.

– Художником?! – удивилась она.

Это слово ассоциировалось у нее с чем-то предосудительным, даже неприличным. За исключением нескольких «бессмертных» – членов Французской академии, – художники представлялись ей взъерошенной аморальной богемой, людьми, влачившими нищенскую и развратную жизнь в мансардах Монмартра. Они пили абсент и рисовали голых натурщиц, тяготели к низам общества, как актеры, писатели, оркестранты… Какой-нибудь сын бакалейщика, считала она, мог бы стать художником, но не молодой человек из аристократического круга, из богатой знатной семьи. И уж конечно, не Тулуз-Лотрек!

– Художником?! – повторила она. – Но, Анри…

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – перебил ее сын, догадываясь о возможных возражениях. – Но у меня нет иного выбора. Что еще могу я делать, мама? Что еще?..»

Внутренний зов определил судьбу Анри Тулуз-Лотрека: он стал художником. На своих холстах он стремился отразить клокочущую вокруг него жизнь, жизнь настоящую, без всяких прикрас. «Я стараюсь писать только правду, а не идеал». «Лотрек, почему вы всех женщин изображаете уродливыми?» – спросила как-то Мизия Натансон. «Потому что они на самом деле уродливы», – ответил он.

Ренуар поэтизировал женщин, Тулуз-Лотрек их анатомировал. Но лучше сравнивать картины Тулуз– Лотрека не с работами Ренуара, а с полотнами Ван– Гога. Картины Ван-Гога – откровение, картины Тулуз-Лотрека – познание. Ван-Гог – сама сердечность, Лотрек – сама трезвость. Но оба горели одинаковым огнем, и разжигался он отчаянием. Отчаянием из-за того, что ни Ван-Гог, ни Тулуз-Лотрек по своей сути не могли быть добропорядочными буржуа, не могли вписаться в общество, в их душах пылал протест против его лживости, и оба понимали всю безнадежность этого протеста, отсюда и отчаяние…

Тулуз-Лотрек писал без устали и пил без устали. Он жил в каком-то головокружительном темпе: из «Мирлитона» в бар, из «Ша-Нуар» – в «Мулен-Руж», из публичного дома в цирк или в пивную. Живопись, женщины, алкоголь – три кита его жизни. «Надо уметь терпеть самого себя», – говорил Лотрек. Он терпел и работал. Писал праздничную, разгульную жизнь Монмартра на холсте и картоне светлыми тонами – розоватыми, лиловатыми, зеленоватыми. Одержимый цветом, видел во всех оттенках зеленого нечто демоническое. Писал скорбь смеха и ад веселья.

Весь Монмартр знал этого маленького и некрасивого калеку. Сам Лотрек называл себя «кофейником с длиннющим носом». Этот «длиннющий нос» весьма ценили многие женщины. Его чувственность была безмерной. Как вспоминала его подруга Мизия Натансон, Лотрек «мурлыкал от удовольствия, уткнувшись лицом в женскую грудь». Он мог «схватить женские чулки, упавшие на пол, сжать в руках и с закрытыми глазами наслаждаться их запахом».

Больше всего на свете Тулуз-Лотрек боялся одиночества. От одиночества спасали его живопись, женщины, алкоголь. Его постоянные темы: проститутки, портреты друзей, сцены танцев. Он приглашал уличных женщин к себе в мастерскую, угощал в ресторанах, водил в цирк. Только не быть одному! Только постоянно что-то созерцать, наслаждаться, любить, пить…

Еще раз процитируем Пьера Ла Мура:

«Бары, бары, бары… Девушки – блондинки, брюнетки, рыжие. С полными крепкими бедрами, в вечерних платьях, с улыбками, застывшими на ярко накрашенных губах. Молодые женщины с рано постаревшими сердцами – фосфоресцирующие летучие мыши парижских ночей. Актрисы, сотни актрис. Полетт Режан в своем экипаже, запряженном белыми мулатами, Сара Бернар и ее обтянутый шелком гроб возле кровати, где она спит, Иветт Гильбер, Жанна Гринье, Ева Левальер… Лу Фуллер после своего “Танца огня”, гримасничающая, рассказывающая ему о своем родном городке в штате Иллинойс… Мей Бельфорт в ночной рубашке с котенком в руках, поющая “У меня есть черная кошечка”… Жанна Дерваль, входящая в два часа ночи в “Максим” со своей сучкой в “поясе целомудрия”, украшенном драгоценностями… Джейн Авриль, с жадностью поглощающая в кафе “Риш” кролика после танцев на сцене “Фоли Бержер” и убеждающая Анри:

– На этот раз все по-другому. Он такой милый, такой нежный, такой умный и такой сильный…» (77. JIa Мур. «Мулен-Руж»).

Алкоголь, «подарок Рыжей Розы» (сифилис) и одиночество среди толпы сделали свое дело. В 1899 году Лотрек попадает в психиатрическую лечебницу, на Мадридской улице. В эти тяжелые для художника дни бесстыдный хроникер газеты «Эко де Пари» чернил Лотрека: «Он пишет фреску за фреской, с головокружительным мастерством создает какие-то загадочные картины, он еще неотразим, он держит в объятиях прекрасных женщин, его окружают изящные и стройные грации и его ждут все новые, неведомые ему дотоле наслаждения. Он счастлив, он покинул этот безобразный и мрачный мир и плывет к зачарованным островам, где он – владыка. Он больше не продает искусство, не покупает любовь: он блаженный».

После выхода из больницы, по свидетельству друзей, «в этом маленьком механизме что-то сломалось…». Погасло любопытство Лотрека. Тем не менее он продолжал работать и пить. Силы оставляли его. Постепенно паралич сковал все тело, он почти оглох. Его перевезли в родовой замок Мальроме. Он казался таким крошечным в огромной постели… Последние слова его были «старый дурак!», обращенные к отцу, который бил мух на простыне умирающего. В грозу Анри Тулуз-Лотрек родился, в грозу и умер – 8 сентября 1901 года, в возрасте 36 лет.

Искусство Тулуз-Лотрека предвосхитило XX век, горестный мир отверженных, мир, в котором больше шипов, чем самих роз.

Краски радости (Анри Матисс)

Можно по-разному смотреть на мир. Глазами Хиеронимуса Босха и видеть кругом одни чудовища. Глазами Анри Матисса – и тогда перед вами откроется светлый, ликующий, радостный мир. Недаром одна из книг (француза Пьера Реверди) называется «Матисс в свете света и счастья».

Конечно, надо все воспринимать диалектически и видеть свет и тьму, ангелов и монстров одновременно. Но, к сожалению, мы утеряли сегодня эту способность, и вся Россия кажется погруженной во зло и темноту. Откроешь некоторые газеты (их называть даже не хочется), а там сплошной надрыв, жалобы и вопли. А то и брань, хула и угрозы. Может быть, хватит, господа! Уже изрядно надоел этот вечный стон Ярославны. Сходите-ка лучше в Музей изобразительных искусств имени Пушкина и посмотрите на полотна и рисунки Анри Матисса. Глотните чистого воздуха искусства. Прикоснитесь к красоте. Зарядитесь радостью. В конце концов не так уж все плохо и черно в многострадальной России. Есть просветы, и есть надежда на лучшее!..

Итак, Матисс! В самом этом имени почти фонетически заключена праздничная многоцветность окружающего нас мира. Полотна художника – это пир для глаз. Бальзам для души. И это позиция, кстати, самого Матисса, ведь мировой дисгармонии он противопоставлял гармонию искусства, бедам и смертям – радости многоцветного мира, суровости и злодействам века – тепло своих картин.

Матисс был настоящим эпикурейцем, философом светлого мироощущения. В середине 30-х годов он писал: «Я стремлюсь к искусству, исполненному равновесия, чистоты, оно не должно беспокоить и смущать. Я хочу, чтобы усталый, надорванный, изнуренный человек перед моей живописью вкусил покой и. отдых».

Своей солнечной живописью Матисс хотел возместить современникам слишком большой расход нервной энергии, хотел смягчить испытываемый ими стресс. Это – распахнутые окна, пронизанные лучами солнца, уютные интерьеры, арабески цветовых пятен, наполненные соком фрукты, восточные яркие ковры, гибкие силуэты женских фигур… «Нужно находить, уметь находить радость во всем: в небе, в деревьях, в цветах. Цветы цветут всюду для всех, кто только хочет их видеть» – эти слова сказаны всего лишь через два года после окончания второй мировой войны 78-летним Матиссом.

Летом 1993 года в Пушкинском музее состоялась грандиозная выставка работ Анри Матисса. Естественно, я был на ней и хочу вспомнить ощущение от увиденного. При входе в Белый зал музея вас встречала первая выставленная картина, «Дама на террасе» (1906 год, собрание Эрмитажа). Далее манили букеты Матисса. Это не традиционные цветы, какие мы видим на полотнах художников-реалистов, а какие-то одухотворенные существа, излучающие необыкновенный матиссовский свет – мягкий и изысканный. К примеру, «Натюрморт с асфоделями» (1907, музей Эссена) – почти физическое ощущение таинственной жизни и нежной бархатистости. Или «Испанский натюрморт» (1910, Эрмитаж) – нежнейшие переливы бледно-розово-сиреневого цвета. А вот и знаменитый «Танец», от которого трудно оторваться: завораживает не только динамика движения, но и ощущение шелковистости муара.

Останавливает «Разговор» мужчины и женщины – Матисса и его жены Амели. Сергей Иванович Щукин, страстный поклонник художника и собиратель его картин, приобрел «Разговор» в августе 1912 года. «Я много думаю о Вашей синей картине, – писал Щукин Матиссу, – и я воспринимаю ее как византийскую эмаль, столь богатую и глубиною по цвету».

Какой-то магнетизм исходит от портретов Матисса. Огюст Пеллерен, промышленник, – весь в черном (1917, Париж). Актриса Грета Прозор (1916, Париж) – строгая гамма: синие, серые, черные и словно светящиеся золотистые тона.

Выделяется «Одалиска в красных шароварах» (1921, Париж). Обнаженные женщины на многих холстах… Стоит ли все перечислять? Конечно, нет. И вообще, картины нельзя описать, особенно же невозможно передать словами негу и роскошь картин Матисса. Их надо непременно видеть. Чувствовать. Ощущать.

«Все ново, – говорил Матисс, возвратившись в начале 1943 года в Ниццу после тяжелой болезни, – все свежо, как если бы мир только что родился. Цветок, листок, камень – все сверкает, переливается… как это красиво! Я не раз говорил себе, что мы профанируем жизнь: поскольку видим вещи, то не смотрим на них. Приносим им лишь притупленные чувства. Мы больше не чувствуем. Мы пресыщены. Я считаю, что для того чтобы полнее наслаждаться, было бы разумно во многом отказывать себе. Хорошо начать с аскезы, время от времени предписывать себе курс воздержания. Тёрнер жил в погребе. Раз в неделю он распоряжался одновременно открывать все ставни, и тогда какой накал! какой ослепительный свет! какая россыпь драгоценностей!..»

Так говорил Матисс об английском живописце Джозефе Мэллорде Уильяме Тёрнере. Ну а теперь пора рассказать и о самом французском художнике.

Анри Эмиль Бенуа Матисс родился 31 декабря 1869 года в небогатой семье. Мать – модистка. В творчестве Матисса дамские шляпки будут играть немалую роль, как, впрочем, и цветы, и ленты, безделушки, шелковые ткани – словом, обязательные аксессуары женской моды. Но это потом. А вначале Матисс изучал юриспруденцию, работал помощником адвоката. Однако судебные дела не увлекли молодого человека, и он в 1890 году переключился на искусство. Учился в Париже – в академии Жюлиана и в Школе изящных искусств.

Как художник Матисс на первых порах находился под влиянием импрессионизма и неоимпрессионизма, ему нравился Гоген, искусство арабского Востока. «Я никогда не избегал влияний… – признавался Матисс. – Я посчитал бы это за малодушие и неискренность перед самим собой. Думаю, что личность художника развивается и утверждается в сражениях… Если же он погибает в борьбе, то такова уж его судьба».

Матисс не только не погиб, но стал победителем. Переболел пуантилизмом, затем фовизмом (был даже лидером этого направления) и упорно стремился достичь внутренней гармонии, «упрощая идеи и пластические формы». В конце концов нашел свой стиль – стиль Матисса. Ему удалось добиться того, что искал Гоген, – решить проблему света, овладеть неуловимой, как выразился Морис Дени, «химерой всего современного искусства».

Особую роль в судьбе художника сыграли русские коллекционеры и меценаты живописи Иван Морозов и особенно Сергей Щукин. «Однажды он, – вспоминал Матисс о Щукине, – пришел на набережную Сен-Мишель посмотреть мои картины. Он заметил натюрморт, прикрепленный к стене, и сказал: “Я его покупаю, но мне нужно вначале подержать его у себя несколько дней, и если я смогу его вынести, то он всегда будет меня интересовать и я его • оставлю”. Мне повезло, поскольку это первое испытание прошло легко, и мой натюрморт не слишком его утомил» (беседа Матисса с Териадом, 1952).

Историческая встреча произошла весной 1906 года. Натюрморт «Посуда на столе» стал первой вещью в русских собраниях из того, что написал Матисс. Щукин покупал его картины много и охотно, последним приобретением стал «Портрет мадам Матисс».

Щукин собирал коллекцию Матисса, а вот русская публика с трудом воспринимала его живопись. Это было особенно заметно весной 1908 года в «Салоне “Золотого руна”» в Москве. И коллекционеру пришлось пробивать интерес к Матиссу и рекламировать его.

Сергей Щукин увлекся Матиссом самозабвенно, он говорил: «Матисс для меня выше, лучше и ближе всех… Ведь у него праздник, ликование красок». Коллекционер заказал художнику панно для парадной лестницы своего особняка в Знаменском переулке. 4 декабря 1910 года два огромных панно – «Танец» и «Музыка», ставшие впоследствии знаменитыми, прибыли в Москву.

Если верить воспоминаниям князя Сергея Щербатова (принадлежавшего к числу противников панно), первое время Щукин жаловался, что, оставаясь наедине с панно, ненавидит их, борется с собой, чуть не плачет, ругая себя, что купил их, но с каждым днем чувствует, как они все больше и больше «одолевают его»…

Зрелище матиссовских «Танца» и «Музыки» потрясало многих. «По тем временам это было столь необычно, что даже мы, люди искушенные, приходили в волнение. Так были смелы и необычны панно Матисса… Ну, конечно, и формы этих голых тел далеки были от форм “академических”, – вспоминал художник Сергей Виноградов. – Теперь это все стало как-то обычно и даже иногда скучновато, ну а тогда в богатой, морозной красивой Москве с чудесными пятничными щукинскими обедами, с ливрейным швейцаром – Матисс такой контраст, как сильный перец действовал».

Как создавались эти настенные фрески? «Я очень люблю танец, – рассказывал Матисс. – Удивительная вещь – танец: жизнь и ритм. Когда мне нужно было сделать танец для Москвы, я просто отправился в воскресенье в Мулен де ла Галетт. Наблюдал, как танцуют. В особенности смотрел на фарандолу… Вернувшись к себе, я сочинил мой танец на плоскости четырехметровой длины, напевая услышанный в Мулен де ла Галетт мотив…»

Художник рисовал напевая, легко и свободно, а мы смотрим на «Танец» с затаенным дыханием, настолько он завораживает и притягивает к себе. Еще миг – и сами закружимся в вихре танца…

Сергей Щукин пригласил Анри Матисса в Россию, и 22 октября 1911 года художник приехал в Петербург. Увы, Эрмитаж был закрыт, и гостя повезли в Москву.

Интересно просматривать газеты того времени, освещавшие визит художника. В основном реакция была негативная, мол, еще один «французик из Бордо». «Московская газета» в номере от 28 октября озаглавила свой материал так: «В Россию к варварам». Вот его начало:

«Право, как посмотришь на то нашествие “иноплеменников”, которое в последнее время испытывает Москва, невольно вспоминаешь Чацкого с его живучим афоризмом: “Хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого незнанья иностранцев”.

Пуаре со своими манекенщицами. Казадезюс со старинными инструментами. Пакен с моделями. И, наконец, герой последних дней Анри Матисс, приехавший расписывать стены в доме С. И. Щукина… Матисс за тридевять земель выписан в Москву, конечно, за огромный гонорар, исполнить живописные работы в купеческом особняке…»

И концовка как приговор:

«Творчество Матисса – это сухая алгебраическая схема, жесткая, безжизненная анатомия, а не играющая всеми красками природы красота».

И другие столичные газеты безапелляционно утверждали, что «картины матиссов не могут быть ни в каких смыслах названы художественными произведениями», это всего лишь «раскрашенные полотна» – да и только! Более того, Сергея Щукина, пропагандиста творчества Матисса, обвинили в… развращении молодежи и подрыве устоев.

Вот так, ни больше ни меньше.

Пресса кусала заметного гостя, а тем временем принимали его хорошо и хлебосольно (точнее, с шампанским и с севрюгой). После чествования художника в театре-кабаре Никиты Балиева Анри Матисс писал своему другу Мангену во Францию: «Как шикарно жить в Москве, здесь кутят с вечера до утра, это жизнь – настоящая жизнь, благодаря этому у города есть свое лицо и образ, примитивный, совершенно прекрасный и даже немного дикий».

Матиссу показывали московские достопримечательности, пригласили на вечер в общество «Свободная эстетика», где выступил молодой философ Федор Степун и поэт Андрей Белый, который, как всегда, говорил «туманно, афористично, что и русский с трудом понимал».

Небезынтересно прочитать об этом событии у самого Андрея Белого: «Приводили сюда и Матисса; его считали “московским” художником; жил он в доме Щукина, развешивая здесь полотна свои. Золотобородый, поджарый, румяный, высокий, в пенсне, с прилизанным, четким пробором, – прикидывался “камарадом”, а выглядел “мэтром”; вваливалась толпа расфранченных купчих и балдела, тараща глаза на Матисса; Матисс удивлялся пестрятине тряпок… голизне… Не хватало колец, продернутых в носики…»

Но нашлись, конечно, и эстеты, которых интересовало соотношение рисунка и цвета в живописи, задавали вопросы, как достичь красоты красок, должно ли восприятие колорита быть имманентным рисунку и т. д. Матисс ответил на все вопросы.

И все же многим любителям живописи, воспитанным на полотнах Саврасова и Федотова, Матисс не нравился. Не понравился он и молодому Осипу Мандельштаму: «Я невзлюбил Матисса, художника богачей. Красная краска его холстов шипит содой. Ему незнакома радость наливающихся плодов. Его могущественная кисть не испепеляет зрение, но бычью силу ему придает, так что глаза наливаются кровью. Уж мне эти ковровые шахматы и одалиски! Шахские прихоти парижского мэтра!»

А тем не менее «шахские прихоти парижского мэтра» завоевали уже в 20-е годы международное признание. Если говорить современным языком, Матисс выставляем и покупаем. Будучи волшебником цвета, он работает не только в живописи, но и в керамике, скульптуре. После 1916 года Матисс живет главным образом в Ницце. В 1930 году художник совершил поездки в США и на Таити.

В январе 1941 года Матисс лег на операцию по поводу кишечной непроходимости. Три месяца он находился на грани смерти. Но не только вернулся со зловещей переправы через Стикс, а и нашел в себе силы для нового взлета в творчестве. Сестра-сиделка Мари-Анж говорила: «Я никогда не знала более мягкосердечного человека, у него было сердце ребенка или женщины».