Текст книги "Улыбка Джоконды. Книга о художниках"

Автор книги: Юрий Безелянский

Чужой среди близких

Шестнадцать лет прожил Репин без Нордман. Освободился из-под несколько назойливой опеки Натальи Борисовны, но обрел ли свободу? Не было ни свободы, ни радости. Не было рядом и близкого человека. Дома жила больная дочь Надя, а по соседству – сын Юрий, который с годами превращался в человека религиозно помешанного и все время мечтал о путешествии по «святым местам». Первая жена умерла в 1919 году. Дочь Вера, неудавшаяся актриса, переехала в «Пенаты», но от этого стало не теплее, а еще неуютнее. Репина окружали совсем чужие ему люди.

Скульптор И. Гинцбург, посетивший Репина в 1930 году, сделал такое горестное заключение: «Он узник, заложник в руках тех, кто из чувства мести и злобы готовы запачкать все прошлое, славу и имя великого русского художника, который своим творчеством принадлежал и будет принадлежать свободной России».

Напомним политическую ситуацию: Репин вне родины. Русские расколоты на своих, «красных», и чужих – «эмигрантов». Между ними ненависть и вражда. Репин – в центре и в жутком одиночестве. Жизнь в «Пенатах» почти замерла. Силы художника убывают, но он упорно каждое утро поднимается в свою мастерскую.

Но возраст, возраст. Репин угасал, а безжалостная дочь Вера все подсовывала ему рисунки, наброски, этюды и эскизы на подпись, уже думая о том, какую ценность они будут представлять после смерти великого отца. Приехавшая перед самой кончиной Репина дочь Татьяна написала в одном из писем, как отец, умирая, отстранился от старшей дочери, не желая с ней проститься. Семейная драма не оставляла его и в последние минуты жизни.

Вот и все об Илье Ефимовиче Репине. Но прежде чем читатель перейдет к каким-нибудь апологетическим и апокрифическим книгам о великом художнике, еще добавим несколько неканонических штрихов к его портрету из дневников Корнея Чуковского.

9 сентября 1907 года (Репину 63 года): «Сейчас у меня был И. Е. Репин. Он очень вежлив, борода седоватая… Чуть пришел, взобрался на диван с ногами, взял портрет Брюсова работы Врубеля. – Хорошо, хорошо, так это и есть Брюсов. – Сомова портрет Иванова. – Хорошо, хорошо, так это и есть Иванов. – Про Бакстов портрет Белого сказал: старательно…»

19 мая 1909 года: «Был у Репина: среда. Он зол, как черт. Бенуашка, Филосошка! За столом так и говорит: «Но ведь он бездарен, эта дрянь Филосошка!»

Это по поводу письма Философова, где выражается сочувствие Бенуа (в «Речи»). Я возражал, он махал рукою…»

30 января 1911 года: «Куоккала для меня гибель… я человек конкретных идей, мне нужны образы – в уединении хорошо жить человеку логическому – а вместо образов снег. Общества у меня нет, я Репина жду, как манны небесной, но ведь Репину на все наплевать, он не гибок мыслями, и как бы он ни говорил своим горловым голосом: браво! браво! – это не помешает ему в половине 9-го сказать: – Ну, мне пора…»

12 июня 1912 года: «Отмечаю походку Ильи Ефимовича: ни за что не пройдет первым. Долго стоит у калитки: – Нет, вы первый, пожалуйста…»

Февраль 1914 года: «…приехал Шаляпин, с собачкой и с китайцем Василием. Илья Еф. взял огромный холст – и пишет его в лежачем виде. Смотрит на него (Шаляпина. – Ю. Б.) Репин, как кошка на сало: умиленно, влюбленно. А он на Репина – как на добренького старикашку, целует его в лоб, гладит по головке, говорит ему баиньки…»

8 июня 1914 года: «Я стал читать стихи Городецкого – ярило-ярился, которые Репину нравились, вдруг он рассвирепел:

– Чепуха! это теперь мода, думают, что прежние женщины были так же развратны, как они! Нет, древние женщины были целомудреннее нас. Почему– то воображают их такими же проститутками.

И, уже уходя от нас, кричал Нимфе (Анне Городецкой – жене поэта. – Ю. Б.):

– Те же женщины не были так развратны, как вы.

– То есть, как это вы?

– Вы, вы…

Потом спохватился: – Не только вы, но и все мы…»

21 июля 1916 года: «Вчера именины Репина. Руманов решил милостиво прислать ему добавочные 500 рублей (с деньгами было прислано письмо из издательства Маркса. – Ю. Б.)… Я вошел в кабинет И. Е., поздравил и прочел письмо. Он изменился в лице, затопал ногами: – Вон, вон; мерзавец, хочет купить меня за 500 рублей, сволочь, сапоги бутылками (Сытин), отдайте ему назад эти 500 и вот еще тысяча (он полез в задний карман брюк)… отдайте… под суд! под суд и т. д.».

30 апреля 1917 года: «Илья Еф. повел меня показывать свои картины. Много безвкусицы и дряблого, но не так плохо, как я ожидал… Показывал с удовольствием – сам – охотно… Осенью И. Е. упал на куоккальской дороге и повредил себе правую руку. Теперь он пишет почти исключительно левой – 73– летний старик!..»

Все это, конечно, мелочи, отдельные моменты из жизни художника, но, как известно, из мелочей и складывается общее целое. И натруженные, усталые «бурлаки», и веселящиеся лукавые «запорожцы», и обезумевший «Иван Грозный» (ряд можно продолжить) – все это противоречивый и многогранный великий русский художник Илья Ефимович Репин.

Художник тоски и печали (Исаак Левитан)

Вновь очаровали меня, как и в молодости, – Серов, Бакст, Левитан…

Дневник Корнея Чуковского, 18 марта 1932 года

«Очаровали» – наиболее подходящий глагол к картинам Исаака Левитана. Нам, живущим в преддверии XXI века, в полыхающем ненавистью мире, конечно, ближе и понятнее искусство Сальвадора Дали, Пабло Пикассо или русского Михаила Шемякина с их разорванным сознанием, кричащими красками и апокалиптическим видением окружающей действительности. Как сказано в третьей книге Ездры: «Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем огонь с неба; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ».

Безумное время – безумное искусство. Пророчества Босха обросли реальными деталями. Но когда отвлечешься от всего этого адского морока и вдруг твой взгляд упадет на картины Левитана, то даже не верится, что возможно такое искусство, такой романтический реализм, такой покой и такая тишина в мире.

Глядя на шедевры Левитана – «Тихий день на Волге», «Тихий серый день», «Тихое озеро», «Тихая обитель», «Березовая роща», «Вечерний звон», «Над вечным покоем» и многие другие, – невольно начинаешь остывать от повседневного кипения и погружаться в кроткое очарование левитановских работ. На тебя нисходит покой. Тебя настигает блаженство. И ты оказываешься во власти вселенской гармонии. Конечно, может быть, это всего лишь иллюзия: мир, покой и немного грусти, как острая приправа к блюду жизни. И никакого вечного боя. Никакой степной кобылицы, несущейся вскачь. Вечный покой. Вот что навевают нам картины Исаака Левитана.

 
И озеро в тихом вечернем огне
Лежит в глубине, неподвижно сияя,
И сосны, как свечи, стоят в вышине,
Смыкаясь рядами от края до края…
 

Н. Заболоцкий. «Лесное озеро», 1938

Несколько штрихов к биографии

Как ни странно, но биография Левитана – одна из наименее документированных. Официальных документов почти не сохранилось. Ни дневников, ни записных книжек, ни пространных статей об искусстве Левитан после себя не оставил. Более того, перед смертью распорядился уничтожить все письма. Друг Левитана Чехов, несмотря на упорные просьбы Дягилева написать воспоминания о художнике, так ничего и не написал. Да и в последующее время о нем писалось весьма скудно: исследование А. Федорова-Давыдова «Жизнь и творчество» (1966), книга А. Туркова в серии «Жизнь в искусстве» (1974) да «Письма. Документы. Воспоминания» (1956), причем все явно куцее, выхваченное, сокращенное. Вот и все.

Даже день рождения Левитана – 18 августа 1860 года – может быть оспорен, ибо никаких документов о рождении художника нет. Известно лишь, что маленький Исаак появился в посаде Кибарты, близ станции Вержболово, Ковенской губернии, в семье железнодорожного служащего (сначала кассира, потом контролера). Отец художника Илья Левитан происходил из патриархальной еврейской семьи. В его собственной семье росло четверо детей: два сына – старший Адольф и младший Исаак, и две дочери.

В 70-е годы Левитаны перебрались в Москву, и отец пристроил сыновей в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Причем удивительно то, что младший, Исаак, особой склонности к рисованию не имел и, лишь начав учиться, пристрастился к нему, и тут сразу обнаружилась его одаренность.

Когда Левитану было 15 лет, умерла мать, через два года – отец. И юный художник, оказавшийся сиротой, вынужден был сам пробиваться в жизни. Примечательный факт: когда кто-то из доброхотов пришел к сиротам с конвертом денежной помощи, то юный Левитан возмутился: «Не надо нам! Я сам буду работать!»

Вскоре семья распалась: сестры поступили на службу, а братья продолжали мыкаться в тисках нужды. Исаак носил старую красную рубаху, рваные брюки и опорки на босу ногу. Однако нужда не останавливала его, Левитан продолжал настойчиво постигать профессию художника. Из студии Перова он перешел в студию Саврасова.

В 1883 году Левитан окончил училище живописи с двумя серебряными медалями и получил звание классного художника (тогда это означало всего лишь ступень профессии). В следующем, 1884 году он был принят в число экспонентов Товарищества передвижных художественных выставок. Стал передвижником.

Далее напряженная работа, писание и экспонирование картин, неуклонный рост популярности. Левитан умер в расцвете сил и таланта. Современник художника журналист Михаил Первухин писал:

«До такой изумительной простоты и ясности мотива, до которых дошел в последнее время Левитан, никто не доходил до него, да и не знаю, дойдет ли кто и после».

«Левитан остался в моей памяти, – писал его сотоварищ по училищу Василий Бакшеев, – как художник, неразрывно связанный с русской национальной школой пейзажа, как художник, глубоко любящий родную природу, без устали ее изучающий и с большим мастерством воплощающий эту природу в своих богатствах».

Сказано, конечно, с пафосом. А вот более человечное мнение о Левитане. Оно принадлежит Александру Бенуа:

«…это поистине человек, который водит тебя гулять, иногда в калошах, иногда под Палящим солнцем, но всегда по таким местам, где чудно пахнет свежим воздухом, снегом, сухими листьями и распустившейся березой. Обыкновенно же пейзажисты пишут пейзажи, и они пахнут маслом».

Но Левитан был действительно необыкновенным пейзажистом. Часто пишут и говорят: певец… поэт… И забывают простое слово – гений.

Однако не будем рядиться в искусствоведческие одежды и со скучным видом знатока разбирать живописные и композиционные средства художника, говорить о том, где он – яркий передвижник, а где в его полотнах ощущаются мотивы модерна. Все это интересно только специалистам. А простому читателю, с обычным «верхним образованием», интересно другое: как жилось Левитану, каким он был человеком, кого любил, как любили его.

Вот об этом, в силу оставшихся документов и мемуарных свидетельств, и поговорим.

Итак…

Левитан-человек

Трудное, нищенское детство, еврейское изгойство, нелады со здоровьем («мерехлюндия» как отзвук физического неблагополучия организма) – все это не могло не отразиться на характере Левитана, на его привычках. В отличие от своего учителя Алексея Саврасова, да и многих других служителей искусства (Аполлона Григорьева, к примеру), которые искали утешения от невзгод жизни в алкоголе (истинно российское утешение), Левитана врачевала природа. Он до самозабвения упивался лесами, холмами, пригорками, речками и озерами, всем этим разноцветьем и разнотравьем, российским ландшафтом. Видел и слышал, как токует вальдшнеп, «как маленький Гамлет, рыдает кузнечик». Мог часами лежать на спине где– нибудь в роще, насвистывая при этом песенку, или бродить по лесу с верной собакой Вестой, или сидеть неподвижно с удочкой, наблюдая за водной рябью, «в венце кувшинок, в уборе осок».

И часто, как вспоминает Мария Чехова, «Левитан клал свою удочку и начинал декламировать что-нибудь из Тютчева, Апухтина, Никитина или Алексея Толстого. Это были его любимые поэты, и он знал наизусть множество красивых стихов…».

И далее: «Левитан любил природу как-то особенно. Это была даже и не любовь, а какая-то влюбленность».

Левитан мог повторить следом за своим любимым художником Камилем Коро: «Всю свою жизнь я был влюблен в красавицу природу».

Природа чаровала Левитана. Природа успокаивала Левитана. Раскрывала перед ним свою красоту. И художник свое видение и понимание природы со всеми ее тончайшими оттенками переносил на картины.

Да, Левитана справедливо называли мастером «пейзажа настроения». Но он отражал не только настроение, он отражал душу природы, ее суть, ее вечную и нетленную красоту, вот почему пейзажи его говорящие. Посмотрите на них внимательно – и вы многое не только почувствуете, но и узнаете.

 
Я лег на поляне, украшенной дубом,
Я весь растворился в пыланье огня.
Подобно бесчисленным арфам и трубам,
Кусты расступились и скрыли меня.
Я сделался нервной системой растений,
Я стал размышлением каменных скал,
И опыт осенних моих наблюдений
Отдать человечеству вновь пожелай…
 

Это строки из стихотворения Николая Заболоцкого «Гомборский лес», поэта, кстати, очень схожего по отношению к природе, по благоговению перед ней с Левитаном. И еще одна цитата из Заболоцкого:

 
В этот миг перед ним открывалось
То, что было незримо доселе,
И душа его в мир поднималась,
Как дитя из своей колыбели…
 

Но есть и существенное различие между Заболоцким и Левитаном. Поэт декларировал: «Я не ищу гармонии в природе». И утверждал, что в ней нет «разумной соразмерности начал». Левитан, если исходить из его картин, как раз верил в эту «соразмерность начал» и отразил ее своими мерцающими красками на холстах.

Человеческий мир для Левитана дисгармоничен. А мир природы, напротив, исполнен гармонией. В одном из писем Сергею Дягилеву он писал: «Лежу целые дни в лесу и читаю Шопенгауэра. Вы удивлены. Думаете, что и пейзажи мои отныне, так сказать, будут пронизаны пессимизмом? Не бойтесь, я слишком люблю природу».

Левитан и Россия

В признании художника необходимо уточнить: он говорит о природе России. И даже не всей России, а именно ее центральной полосы, что раскинулась вокруг Москвы, ибо даже Волга – это уже не совсем левитановские места. Чтобы понять такое узкое географическое пристрастие художника, нелишне будет процитировать стихотворение Константина Бальмонта «Безглагольность»:

 
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Приди на рассвете на склон косогора, –
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далеко-далеко.
Во всем утомленье, глухое, немое.
Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада, –
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.
Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
 

«Усталая нежность» и «безмолвная боль затаенной печали» – ключи к пониманию левитановского пейзажа. Все это художник находил в средней полосе России, опять же на фоне прошлого и настоящего русского народа.

«Разочаровался я чрезвычайно, – пишет Левитан Чехову весной 1887 года. – Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно?..»

Аполлинарию Васнецову из Ниццы 9 апреля 1894 года: «…Воображаю, какая прелесть теперь у нас на Руси – реки разлились, оживает все… Нет лучшей страны, чем Россия! Только в России может быть настоящий пейзажист».

И это из Ниццы, о которой Тютчев писал:

«О, этот юг, о, эта Ницца! О как их блеск меня тревожит…»

Из Монт-Бортона (окрестности Ниццы) 16 апреля 1894 года Николаю Медынцеву: «Скажите мне, дорогой мой, зачем я здесь? Что Мне здесь нужно, в чужой стране, в то самое время, как меня тянет в Россию и так мучительно хочется видеть тающий снег, березку?.. Черт знает, что я за человек – все неизведанное влечет, изведав же, остается несказанная грусть и желание возврата прошедшего…»

На Левитана и Италия «не легла». И Венеция не взволновала, хотя он и написал «Канал в Венеции» (акварель, 1890). Антон Павлович писал удивленно своей сестре из Рима 1 апреля 1891 года: «Мне странно, что Левитану не понравилась Италия. Это очаровательная страна. Если бы я был одиноким художником и имел деньги, то жил бы здесь зимою. Ведь Италия, не говоря уже о природе ее и тепле, единственная страна, где убеждаешься, что искусство в самом деле есть царь всего, а такое убеждение дает бодрость».

Но Левитан думал иначе. Его душе были более созвучны российские худые березки да тающий снег по весне. Таким уж был этот странный художник, еврей по национальности, но удивительно русский человек по духу. А в жизни часто бывает все наоборот: кто-то русский по происхождению, русак из русаков, а в душе – иностранец, во сне и наяву видит только Париж…

Тоска как основная доминанта жизни

Однако вернемся к Левитану. К Исааку Ильичу. К его истокам, к юности. Маленький отрывок из книги Андрея Туркова о Левитане:

«Два любимейших саврасовских ученика – это Костя Коровин и Левитан. Они очень разные.

Разглядывая работы впервые появившегося у него в мастерской Коровина, Саврасов невольно сравнивал:

– Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение…

– А он, – подхватывал сам Левитан, кивая на новичка, чьи этюды ему очень нравились, – ищет веселья.

Они подружились, но по-прежнему продолжали спорить.

– Правду нужно! – утверждал Левитан.

– Красоту! – отвечал Коровин.

И характеры у них были разительно несхожие. Весельчак Костя бурно радовался жизни и людям. Левитан людей сторонился, а природа трогала его до слез, потрясала, мучила томительным противоречием между красотой окружающего мира и краткостью человеческой жизни.

– Опять ревешь! – упрекал один.

– Я не реву – я рыдаю! – сердито возражал другой и порой в испуге восклицал: – Послушай, я не могу: тишина, таинственность, – этот лес, трава… Но все это обман! За всем этим – смерть, могила!..

Как-то на экзамене по анатомии Левитан озадачил профессора, отказавшись взять в руки череп:

– Это ужасно! Это смерть! Я не могу видеть мертвых…» (А. Турков. «Исаак Ильич Левитан»).

Смерть пугала Левитана с юности, будто он предчувствовал свою будущую раннюю кончину. Страх смерти болезненно развивался в нем. Поэтому главными чертами личности Левитана на все последующие годы стали болезненная тоска, приступы отвращения к жизни, внутренний разлад с самим собой.

Для подтверждения этого вывода обратимся к его письмам.

Весна 1887 года. Левитану 27 лет. Он пишет Чехову (адресат, правда, под знаком вопроса): «Господи, когда же не будет у меня разлада? Когда я стану жить в ладу с самим собою? Этого, кажется, никогда не будет. Вот в чем мое проклятие…»

Из Италии 31 марта 1890 года Василию Поленову: «Здоровье плохо; состояние духа еще хуже. Несчастный я человек. Я окончательно пришел к убеждению, что впечатления извне ничего не дадут мне, – начало моих страданий во мне самом, и что поездка куда бы то ни было есть бежанье от самого себя! Страшное сознание!..»

Да, Левитан пытался бороться со своим настроением, со своей тоской, апатией. 25 марта 1895 года он пишет Александру Средину: «На Ваш вопрос, когда я думаю вернуться из деревни, чтобы оказать Вам содействие в устройстве выставки, я Вам положительно ответить не могу. И потом, скажу по правде, меня, больного, разбитого и физически и морально человека, просто начинает пугать мысль о предстоящих хлопотах… Я дал Вам согласие, не совсем подумав. Ради Бога, простите меня, но надо быть с моей психикой, чтобы понять, как тяжело мне бывает».

И далее: «Конечно, все мы более или менее больные люди, но тем не менее работаем, и Вы правы, но Вы забываете, что искусство такая ненасытная гидра и такая ревнивая, что берет всего человека, не оставляя ему ничего из его физических и нравственных сбережений…»

Из имения Горки 13 июля 1895 года Алексею Ланговому: «Вам я могу, как своему доктору и доброму знакомому, сказать всю правду, зная, что дальше это не пойдет. Меланхолия дошла у меня до того, что я стрелялся… остался жив, но вот уже месяц как доктор ездит ко мне промывать рану и ставить тампоны. Вот до чего дошел Ваш покорный слуга! Хожу с забинтованной головой, изредка мучительная боль головы доводит до отчаяния. Все-таки с каждым днем мне делается лучше. Думаю попытаться работать. Лето почти я ничего не сделал и, вероятно, не сделаю. Вообще, невеселые мысли бродят в моей голове…»

Попытка самоубийства связана не только с меланхолией, а явилась результатом любовного тупика, но об этом расскажем чуть позже.

27 июля 1895 года Левитан пишет Чехову: «Вновь я захандрил и захандрил без меры и грани, захандрил до одури, до ужаса. Если б ты знал, как скверно у меня теперь на душе. Тоска и уныние пронизали меня. Что делать? С каждым днем у меня все меньше и меньше воли сопротивляться мрачному настроению… Несмотря на свое состояние, я все время наблюдаю себя и ясно вижу, что я разваливаюсь вконец. И надоел же я себе, и как надоел!..»

Коровин вспоминает, как Левитан обвязывал себе голову холодным мокрым полотенцем и вопрошал: «Я – крокодил, что я делаю? Я гасну».

Левитан мечется и просит помощи у друзей. 30 октября 1895 года он обращается к Поленову:

«Могу ли я приехать к Вам, добрейший Василий Дмитриевич, дня на два-три? Во-первых, хочется Вас повидать; во-вторых, у меня такой приступ меланхолии, такое страшное отчаяние, до которого я еще никогда не доходил и которое, я предчувствую, я не перенесу, если останусь в городе, где я еще более чувствую себя одиноким, чем в лесу. Не бойтесь, Вы не увидите моей печальной фигуры – я буду бродить.

Работать – не могу; читать – не могу; музыка раздражает; люди скучны, да и я им не нужен. Одно, что осталось, – изъять себя из жизни, но это после моего летнего покушения я повторить не могу, Бог знает почему, и таким образом, жить нет сил, умереть также; куда деть себя?!!

К чему я Вам все это пишу, – не знаю, но это, как стон у страдающего, непроизвольно».

В письме много недописок, сокращений, художник даже свою фамилию не написал полностью: «И. Левит».

И сразу вспоминается «Третья книга Моисеева. Левит», глава 8, предписание 35: «…и будьте на страже у Господа, чтобы не умереть…»

Левитану – 35 лет. Он зрелый художник. Широко выставляется. Через два года – в 1897 году – ему присвоят звание академика живописи. Все вроде при нем: талант, относительное здоровье, успех у публики, но… нет цельности в душе, она вся как бы в осколках от неудовлетворенности собой, непреходящей печали, постоянного разлада и т. д.

Мария Павловна Чехова вспоминает, как часто Левитана охватывала какая-то мучительная тоска. «В этих приступах мрачного настроения было что-то болезненное и ненормальное. Они наступали без всякой причины, без всякого повода, как-то вдруг. Что лежало в их основе, на это я никогда не могла дать себе определенного ответа. Тут было много недовольства собой и неудовлетворенного самолюбия, но было и еще что-то, чего я не могла определить. Левитан был адски самолюбив, он понимал силу своего таланта, но ему все казалось мало. Хотелось от себя чего-то гораздо большего. Отсюда многое в его мрачных настроениях, хотя одним этим их объяснить все-таки нельзя. Антон Павлович видел в этих настроениях именно нечто больное, не приходящее извне, а поднимающееся изнутри человека».

Из книги «Коровин вспоминает…»:

«Левитан был разочарованный человек, всегда грустный. Он жил как-то не совсем на земле… «Мне говорят близкие – напиши дачи, платформу, едет поезд, или цветы, Москву, а ты все пишешь серый день, осень, мелколесье, кому это надо? Это скучно, это – Россия, не Швейцария, какие тут пейзажи? Ох, я не могу говорить с ними. Я умру, – ненавижу…»

«Мосье Левитан, – говорила хозяйка меблированных комнат «Англия» на Тверской, где жил художник, – почему вы не нарисуете на этом лугу породистую корову, а здесь под липой не посадите парочку влюбленных? Это было бы приятно для глаз…»

Да что хозяйка меблированных комнат! Левитану давал советы сам царь, побывавший на одной из последних, при жизни художника, передвижных выставок. Николаю II показалось, что в картинах Левитана появилось что-то незаконченное (очередной поиск художника), на что Исаак Ильич ответил:

– Ваше величество, я считаю эти картины вполне законченными.

Царь обиженно поджал губы.

При всей популярности Левитана находилось и много критиков его искусства. Им постоянно что-то не нравилось в творениях Левитана: то переизбыток печали в осенних пейзажах, то какие-то непонятные эксперименты с красками. Великая артистка Мария Ермолова сетовала на то, что Левитан «обратился в декадента-мазилку». Как угодить всем?!

Но особенно было обидно Левитану слышать черносотенную критику о том, что-де еврей не должен касаться русского пейзажа. Осквернять его. Не мог забыть Левитан и о том, что официальные власти дважды запрещали ему как еврею жить в Москве. В апреле 1879-го ему пришлось полужить, полускрываться в Салтыковке. По мере роста славы Левитану больше не напоминали о «черте оседлости», но тема еврейства художника нет-нет да и всплывала на поверхность и больно ранила его. Певец русского пейзажа, по мнению некоторых ультрапатриотов, имел существенный изъян: он был евреем.

4 марта 1897 года Чехов навестил Левитана в Москве, обследовал его как врач и нашел его сердце в тяжелом состоянии (заболевание аорты). Левитану пришлось вести тот образ жизни, который ведут люди с тяжелым сердечным заболеванием, то есть ограничивать себя в работе, в общении и т. д. И без того склонный к меланхолии и тоске, Левитан поставил на себе крест. Современница художника Трояновская вспоминает, как художник подарил ей один из своих этюдов с надписью: «Милой деточке Анюрке старый хрыч И. Левитан, 1896».

Тяжкое заболевание Левитана было обнаружено в 1894 году, а через 6 лет его не стало. 22 июля 1900 года Исаак Левитан, не дожив меньше месяца до своего 40-летия, умер.

В лето перед смертью он жил в Звенигороде. Часто уходил в лес и там плакал. Умирал тяжело.

– Закройте же окна! – просил он.

– Солнце светит, – отвечали ему, – зачем закрывать окна?

– Закройте! И солнце – обман!..

Это были его последние слова. Так по крайней мере утверждается в книге «Коровин вспоминает…».

В последний год жизни Левитан преподавал в училище живописи, простудился в Химках на этюдах со своими учениками. И – финал…

«Исчезновение в полном расцвете сил и таланта чудесного поэта русской природы, – писал Александр Бенуа, – показалось мне ужасной утратой для русской живописи…»

25 июля 1900 года Левитана похоронили на Дорогомиловском кладбище в Москве. 22 апреля 1941 года останки художника перенесли на Новодевичье кладбище.