Текст книги "Душа в тротиловом эквиваленте (СИ)"

Автор книги: Юрий Семецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Чьей природе? Шефтсберри лично или человеков вообще?

– Человеческой, разумеется.

– Ну, прямого отрицания Бога тут нет, что беспокоитесь, отец Гервасий?

– Да, прямого отрицания нет, но есть намерение – убрать идею Бога из концепции развития Мира.

– Тогда я понял. Нарыв прорвался у Вольтера, который объявил, что Бог – источник движения, но есть еще и Мировая Душа, 'архитектор Вселенной'. И тут же проговорился, что все-таки мир меняется лишь тогда, когда меняются идеи, движущие людьми.

– А я что говорю, коснувшись Истины, не проговориться нельзя! Но заметьте, Вольтер считал, что за идеями стоит человек. И начался мрак эпохи 'Просвещения'. Дальше – больше. Вниз катиться проще, чем карабкаться к высям горним. Аничков заявляет о том, что присущее каждому религиозное чувство – результат фантазий. Джанбатиста определил, что все идет по кругу-спирали, и от вам пожалуйста: механистическая модель истории, поддержанная Винкельманом. Тот вообще был забавник из редких: заявил что развитие государств определяется лишь климатом и формой государственного устройства.

– Как просто! – восхитился я.

– Да, людей пытались убедить, что мир – прост. Гольбах провозгласил, что история человечества – лишь история 'законодательных идей', и своей историей человек может управлять сам. Батурин, Лессинг, Дай Чжень , Ламетри и иже с ними славят просвещение. Долго и громко, но как-то фальшиво. Пристли говорит, что мысль и сознание – следствие особой организации материи. Можно долго перечислять идеи, но итог был печален – люди начали слушать Грановского, Карлейля, Милютина, Бакунина и Ткачева.

– А тут и до смертоубийств недалеко.

– Правильно мыслите, – с горечью согласился батюшка. – Не было бы механицистов, не появились бы и полоумные марксисты, считающие, что историю двигают механически возникающие противоречия производственных отношений. И не было бы фашизма, поскольку фашизм в точности равен марксизму, но при сохранении частной собственности.

– Понимаю. Социализм и фашизм так сражаются с религией, потому как наличие Бога делает иллюзорным право вождей народов вершить историю. Но ваши лживые иерархи, погрязшие во всех мыслимых пороках и присвоившие себе право говорить от имени Его – чем лучше?

–Ничем, – пожав плечам, ответил отец Гервасий. – И я слаб и невоздержан. Только знаю и говорить буду, что к Нему способен прийти любой. А придя – обрести просветление и силу. Для этого не нужны пухлые талмуды со сказками древних скотоводов, а лишь пытливая мысль и желание понять Замысел Его.

– Так вот почему вы служите в этой забытой всеми богами деревне!

– Иного ожидать не приходилось.

      .

      .

      .

.

– Что в итоге? – спросил Холодова Георгий Максимилианович.

– Город чист. До белых костей, и всего лишь за сутки.

– Да, – пробормотал Маленков, тяжело встал с кресла и прошелся по кабинету. – И кто бы мог такое подумать...

Затем резко развернулся к застывшему по стойке 'смирно' полковнику, и с тоской в голосе спросил:

– Потери?

– Отсутствуют.

– В Ленинграде?

– То же самое.

– Быть того не может ! Что, не было попыток противодействия?

– Были, как не быть. Много вывозить пришлось. Наверное, тех, кому терять было нечего.

– Так почему...?

– В основном, в спину. Большинство все же, желает жить по совести, ну, по мере сил и помогали.

– И сколько же наши совестливые сограждане покрошили народу, по мере скромных сил своих?

– Не так и много. В Москве – тысяч двести, в Питере примерно столько же. Ну, плюс-минус, точно никто не считал. Большинство все же в нюансах разбираться было не настроено. У многих наболело.

А тут такой случай! Делай как правильно, и ничего тебе не будет, ежели все по совести. Многие воспользовались. Некоторые, правда, потом пострадали, но это уж, как ребята подтянулись.

– Да уж. – весенним сугробом осел в кресло Маленков. – Учудили вы, ребятки, да так, что уж и не знаю, что говорить. Мало не полмиллиона граждан за сутки на удобрения пошли.

– Люди сами разобрались, что к чему. Кто им друг, кто враг, а кто – так, ни рыба ни мясо. Юра правильно решил, затягивать не стоило.

– Так правильно, что вытаскивать его из неприятностей пришлось двум авиационным дивизиям и целому Маршалу, – недовольно отозвался Георгий Максимилианович.

– Дело того стоило, – упрямо повторил Холодов.

За сухими строчками статистических отчетов, лежащих на столе Маленкова, ему виделось иное.

Валентин чуть прикрыл глаза, и полезло:

Неряшливо одетая тетка в роскошном бархатном халате и бриллиантовых серьгах на Садовом Кольце.

– Справедливость, мать вашу так и эдак, это когда у меня есть! – визгливо орала она, вытаскивая на балкон неведомо откуда взявшийся в квартире МГ-34 и охапку лент. Дура, она так и умерла в нераскрученных бигудях.

Маршал, попытавшийся выставить в окно тупое рыло Максима.

Чекисты с Лубянской площади, запасшиеся счетверенными зенитными пулеметами.

Менты с их заботливо запасенными чужими паспортами.

Депутаты, директора и партийные работники средней руки с тоннами короткоствольного оружия в карманах.

Деловые с остро отточенным, но бесполезным по жизни хламом.

Завмаг, выскочивший навстречу со связкой гранат.

Неведомый извращенец, пытавшийся бежать с кипой пованивающих чужих трусов в сумке.

Химики из Академии Наук с их ядовитыми цацками.

Холодов, на миг отключившись от выговаривающего ему за самоуправство шефа, вспоминал. То что было, было действительно страшно.

Вера, открыто и бестрепетно идущая по осевой улицы Горького. Вера, не обращаюшая внимания ни на что, кроме дела, забывшая ямах, ухабах и неровностях и потому безразличная к вниманию тех, кто осторожно, стараясь лишний раз не коснуться и не потревожить, в нужный момент поддерживал ее под руки.

Натужно гудящая моторами колонна тяжелых грузовиков и бригады мобилизованных по всей области санитаров. Из тех, что постарше.

Перевязывающий простреленную руку Андрюша Чугунов:

– Такое надо делать лишь однажды, – сказал он, оглянувшись на воняющий дерьмом и гарью центр Москвы. – И потом никогда не вспоминать.

Валентин был с ним полностью согласен. Жестко, но пусть так и будет. Диктатура совести взамен диктатуры пролетариата – это негуманно, но один раз. Следующим поколениям будет намного легче.

Слова радостного Мещерского:

– Подлецов, извращенцев, педофилов, воров и разбойников наши дети будут изучать чисто умозрительно, по материалам учебных экспозиций. И лишь для того, чтобы не оплошать при встрече. Ради такого стоило жить!

Сутки непрерывного, безостановочного пути по городу, родному до последнего булыжника в просевшей за долгие годы мостовой, но вдруг превратившемуся в цепь опаснейших ловушек – все это Холодов запомнил не по отчетам.

До сих пор слегка подрагивали руки от тяжести двух ТТ, что, казалось, срослись с ними. В глазах вновь и вновь разворачивались картины, как из подворотен раз за разом выскакивали автоматчики, пытавшиеся остановить хрупкую девушку в белом платье, идущую по замершим в страхе и ожидании заснеженным улицам.

В них пытались стрелять из окон, подвалов и чердаков. Кидали гранаты и пытались резать пулеметным огнем. Не удалось. Вместе с вверенным ему подразделением он в очередной раз исполнил невозможное.

Великий Город сдался, и тихо лег под ноги, жалуясь на века несправедливостей, покореживших его душу.

      .

.

Оставив за спиной невозмутимого сфинкса, Андрей спустился вниз по засыпанным снегом ступеням. К воде. Впрочем, это было бы летом – к воде. А так – из сугроба в сугроб. Знаменитые гранитные набережные серым зимним днем смотрелись уныло.

На нижней ступеньке, обхватив себя руками и нахохлившись, будто ворон на ветке, сидел человек, которого он искал. В снегу торчало горлышко выпитой бутылки. По мере приближения становилось слышно неразборчивое бормотание.

– Пойдем, Хуан. Нас ждут, – тихо проговорил Андрей и слегка встряхнул друга за плечо, не обращая внимания на прерванный монолог.

– Да отстань, – недовольно дернул корпусом Хуан, сбрасывая с плеча руку.

– Пошли, говорю. Сопли потом распускать будешь.

Хуан медленно поднял глаза к серому, сыплющему мелкими, невесомыми снежинками небу, и с мукой в голосе спросил:

– Ну почему всегда так?! Мечтаешь о прекрасном будущем, выводишь логически безупречные математические модели справедливости и всеобщего блага, но итог всегда один и тот же. Наступает момент, и ты вынужден идти в будущее по колено в крови.

– Поднимайся и пошли. А по дороге подумай, можно ли было по-другому.

Хуан тяжело встал, покачнулся, ловя равновесие. Устоял. Ветер бросил в лицо горсть снежной крупы. Сосредоточенно посмотрел на Андрея, и усмехнувшись, сказал:

– И все-таки, Андрюша, я чувствую себя ассенизатором.

– А мы и есть это самое. Пошли, простудишься!

– Аркадий Львович! – радостно приветствовал одного из немногих своих уцелевших завсегдатаев метрдотель. Ресторанный зал, в лучшие переполненный, теперь многолюдьем не отличался.

Предводитель халдеев радостно суетился, всем своим видом показывая, что уж не знает, куда и усадить дорогого гостя. Но в промежутках между салатиками и горячим все-таки не преминул задать пару вопросом.

– А где молодой человек, что вас всегда сопровождал?

– Будет другой. Потом.

– Вы-то как?

– Так ничего хитрого – ответил человек, опрокидывая в рот рюмку водки и деловито заедая ее анчоусами. – Хотя и не твоего ума это дело, дорогой. Я сосредоточился и объяснил.

– Что, позвольте спросить?

– А то, что связи и деньги – всего лишь инструмент, лично мне ничего особенного и не нужно. А вот ребятишкам приютским – многое!

– И прошло?!

– А как же?! Я ж не врал.

Москва медленно оживала, и присматриваясь, продолжала дела, ведущиеся от начала времен.

Я не лучше и, надеюсь, не хуже других. Но вслед за Хмельницким мог бы повторить:

– Я маленький человек, но Он выбрал меня.

Да, именно так оно и было. Замыкая цепи подрыва там, я был готов к чему угодно. Скорее всего, к небытию. Пустоте. Но вышло совсем по-другому.

Неведомая мне Воля заставила возродиться в теле ребенка и приказала:

– Иди. Ты должен будешь идти, и делать, делать и делать.

Беда только в том, что никто не объяснил, куда надо идти и что делать, а прежние воззрения стали слезать с меня, как змеиная шкура на солнцепеке.

Сначала как дым растаяли иллюзии о сетевых сообществах, ранее представлявшиеся идеальными, а идея коммунизма при ближайшем рассмотрении оказалась пригодной лишь для клинических дебилов. Коммунизм всегда существовал в семьях и пребудет там вовеки. Но вот когда человек взрослеет, все оказывается чуть строже.

Потом взамен возник Коллективный Бог, составленный из мелких обывательских хотелок. И я стал почти счастлив. Тем более, что меня в моих заблуждениях поддержал такой авторитет, как прошедший огонь, воду и все остальное, Илья Николаевич Вельяминов.

И все опять оказалось не так. Неправильно. Зыбко. Хоть раз ощущали, как из-под ног уходит земля? Надеюсь, нет. А я вот теперь постоянно чувствую, как твердь под ногами становится болотом.

При всех различиях в мировоззрении, Гервасий своими речами смог не на шутку зацепить меня и заставить с сомнением размышлять о вещах, прежде представлявшихся чем-то незыблемым.

Да, это общеизвестно: атеизм и вера во всемогущество науки – всего лишь разновидность религии. Так меня и воспитали – в духе представлений о том, что именно деятельность по претворению в жизнь достижений фундаментальной науки сделает нас счастливыми владыками своей судьбы. И я в это верил. Истово и слепо, как и приличествует любому фанатику. Ну, и чем я был лучше какого-нибудь сектанта-пятидесятника? Да ничем, получается. У нас обоих в голове – одинаково недостоверные воззрения на окружающий мир и наше место в нем. Разница лишь в том, что с моими заблуждениями жить можно чуточку комфортнее.

Забавно, но отец Гервасий, частенько повторявший мужикам: 'Смотрите, но не видите', говорил и обо мне.

Я что, не помнил, как один гениальный, слабый и невезучий человек с шапкой седых курчавых волосами и грустным семитским взором, однажды написал: "Открытие в науке совершается отнюдь не логическим путем; в логическую форму оно облекается лишь впоследствии, в ходе изложения. Открытие, даже самое маленькое, – всегда озарение. Результат приходит извне и так неожиданно, как если бы кто-то подсказал его"?

Помнил, помнил конечно. Особенно если учесть, что и прочие столпы науки многое объясняли наитиями, приходившими, казалось бы, из ниоткуда.

Менделеев увидел периодическую таблицу во сне.

Мечникову принцип фагоцитоза был явлен в час отдыха. Точно так же, как структурная формула бензола Фридриху Кекуле, увидевшему извивающиеся как змеи молекулы, кусающие себя за хвост.

Бантингу методология серии экспериментов, результатом которых стало открытие инсулина, привиделась, когда он дремал после сытного обеда. Если учесть, что опыты заняли почти год, то вопрос, кто такое способен вложить в голову человека, становится чисто риторическим.

Основатель евгеники, изобретатель тестов на интеллект и дактилоскопии Гальтон высказывался совершенно определенно: Лучшее из того, что дает нам мозг, совершается независимо от нашего сознания".

Ньютон, никогда не допускавший малейшей неточности в суждениях, говорил примерно то же самое: В основе всех великих открытий, когда-либо сделанных человеком, лежит смелая догадка". И весь остаток жизни посвятил теологии...

Примеры озарений можно перечислять бесконечно. Фактически, любое серьезное открытие и есть результат озарения. Нам, чаще всего в награду за усердие, а иногда и просто так, позволяют понять то, что всегда было рядом.

Заметьте, не выдумать, не создать, а просто понять и по возможности использовать. Задолго до того, как мы придумали названия радуге, звездам, квазарам и пульсарам, они существовали в природе, и не наше дело объяснять создавшему их, какими закономерностями описываются их свойства.

Да, мы создали массу механизмов, в природе не существующих. Это так. Но наилучшим ли образом все созданное нами решает наши проблемы. И лучше ли наш эхолот того, что уже был у кашалота или дельфина. И что совершенней : атомная электростанция или любая из звезд, что мы видим в ночном небе?

И насколько в итоге наше знание достоверно? Какими бы мы не пользовались приборами, в итоге мы получаем результат исследования в виде, доступном для. То есть, положения стрелки на шкале , тепло, звук, изменение цвета растворов.

Затем– анализируем и проверяем экспериментом. Он, эксперимент, должен нам все подтвердить. А с помощью чего, собственно? Да с помощью все тех же органов чувств!

Вот и выходит, что сознательная деятельность в науке – вмсего лишь промежуточный этап, к которому мы относимся с явным недоверием. По-настоящему мы верим лишь тому, что можно разглядеть, унюхать, пощупать или попробовать на вкус. Это действительно – Истина в последней инстанции.

Вот тут и становится грустно. Получая 90 процентов информации о внешнем мире при помощи зрения, мы в то же самое время слепы, глухи и бесчувственны.

Видим всего пять процентов от того, что может быть видимо.

Не способны почувствовать смерть за стенкой, , не слышим инфра и ультразвука, не видим в инфракрасном и ультрафиолетовом диапазонах, не способны почувствовать добычу за несколько километров, как это делают животные. Мы успешно не ощущаем электромагнитных полей и их направлений, что великолепно делают перелетные птицы. Что уж говорить о запахах. Собака ощущает их с полмиллиона, а мы – всего лишь несколько тысяч.

Но все-таки наблюдаем, экспериментируем, делаем выводы. Что удалось разглядеть, то и изучаем. Что изучили, то и считаем правильным. Более того, у нас хватает безрассудства заявлять : 'Мир именно таков'.

Вдруг зримо представилась картина научного исследования общества по теням людских ног, мелькающих у подвального окошка. Или изучения рассветов и закатов все из того же окна. Нет, мы конечно же поймем по меняющемуся освещению, что когда рассвет – становится светлее, а когда закат – темнее. Но вот может ли мы представить эти явления во всей полноте – вопрос еще тот.

Мир совсем не таков, каким он может представиться подвальным мудрецам, но почему-то именно в таких подвалах человечество вырабатывает хрестоматийные истины, обязательные для изучения в школах.

Вынужден повторить давно известное: логическим путем к Истине прийти невозможно. Проще постоянно задавать себе вопросы, и оттуда, где хранится все, непременно придет ответ. В конце концов, именно этим занимаются что ученые, что шаманы. Все они в равной степени искусственно вызывают свои 'открытия' или откровения. Только одни непрестанно и напряженно размышляют, а вторые пользуются оккультными ритуалами. Но результат – один и тот же. Человек получает знание, пришедшее свыше.

– Ладно, – подумал я. – Попробуем выбраться из подвала.

      .

      .

      .

      .

      23 декабря 1952 года.

Сэр Альвари писал отчет. И при этом благодарил своих учителей, вбивших в него незыблемое:

– Что бы ни случилось, пиши отчет. Даже если Зверь вылез из моря или вострубил предпоследний ангел – пиши отчет! Понимаешь ты что-то в происходящем или не понимаешь – все равно – пиши! Разберутся, поверь. На то специально обученные люди есть. И не вздумай запамятовать, что существуют стандартные, утвержденные формы изложения даже самых невероятных событий.

Теперь, склоняясь над письменным столом, делая долгие перерывы, Гаскойн писал. Странным образом, это занятие успокаивало. Сухое канцелярское изложение кошмара, случившегося вчера, будучи перенесено на бумагу, выглядело совершенно недостоверно, но не столь уж страшно.

Наверное, так получалось потому, что достоверно передать ощущения человека, вдруг вывернутого наизнанку, как старый разношенный свитер перед починкой, все же затруднительно.

Чужое, равнодушное, незаинтересованное, полностью лишенное человеческих эмоций внимание воспринималось как луч карманного фонаря в руках патрульного, режущий глаза застигнутого врасплох беглеца.

– Как максимально точно сформулировать то, что я чувствовал? – думал сэр Альвари. – Наверное, точнее всего будет так: полная, до дрожи в коленках беспомощность и отстраненность от собственной участи в одно и то же время. Как все это может сочетаться, убей бог, не понимаю, но так оно и было. Что еще? Ощущение пригибающей к земле ноши? Да, пожалуй.

Аккуратно откусив кончик сигары специальной гильотинкой, джентльмен поджег длинную спичку. Дождался, когда полностью прогорит сера, и наконец, окутался облаком ароматного дыма.

– И все-таки, как воспринимать то, что я жив? Как уважение к дипломатическому статусу или знак полного пренебрежения? Непонятно.

Длинный, подобный свитку, список непрощаемых грехов стоял перед глазами до сих пор. Надо же, оказалось, что и собственная память способна предать, вытащив на свет божий всю грязь, собранную за годы жизни! А ведь сэр Альвари так надеялся, что все или почти все надежно забыто, а совесть за годы службы Короне стала забывчивой и чрезвычайно сговорчивой.

– И все-таки, почему? – вновь подумал Гаскойн. Но ответа не было. Так же, как и на многие другие вопросы.

В первую очередь, следовало понять, какую природу имеет феномен внезапного самосуда, учиненного над собой тысячами людей в обеих столицах. Что это – результат действия неизвестных устройств или проклятые святоши все-таки правы, и в любой момент некто может придти и поставить тебя наедине с совестью, даже если ты о существовании таковой никогда и не подозревал.

– Ладно, – продолжил размышлять сэр Альвари. – О точной цифре погибших вчера большевики скорее всего будут мертво молчать. Будем ориентироваться на собственные потери. Мы лишились примерно половины работников, не обладающих дипломатическим иммунитетом. Точно! Ключевое слово здесь иммунитет. Будем честны. Грехов на дипломатах высокого ранга как бы не больше, чем у самого отъявленного головореза. Но из этой категории лиц не пострадал никто. Значит, божественное тут ни при чем.

И в самом деле, что за дело Ему до того, кем считают люди грешного перед Ним?! Напрашивается однозначный вывод: все это дело рук человеческих. И неясно, хорошо это или плохо. Скорее всего, плохо. Ведь если принять как рабочую гипотезу о том, что Советы при желании могут поставить любого человека перед лицом жесткого, но полностью объективного сравнения с неким моральным императивом, то для большей части политической, военной и бизнес-элиты можно заранее заказывать лакированные гробы. Да, это не просто плохо, это – катастрофа! Пожалуй, другого определения подобрать невозможно.

Почувствовав холод и мерзкое, тянущее ощущение внизу живота, Гаскойн встал и неспешно прогулялся по кабинету. Выпил немного виски, чтобы хоть как-то унять охватившую его дрожь. И долго разглядывал укрытый предрассветными сумерками город, прижав лоб к прохладному оконному стеклу. Немного успокоившись, он вернулся к столу и продолжил размышлять, не забывая делать при этом пометки.

На миг пришла в голову мысль о том, что большевикам удалось реализовать что-то подобное проекту 'Монарх', в который усиленно вгоняли деньги кузены из-за океана. Но это предположение было тут же отброшено, поскольку происходящее по своим масштабом никак не шло в сравнение с попытками управлять поведением отравленных разной дурью бедолаг.

Предположения о психотропных веществах в водопроводе тоже было отброшено. Лично он, после долгих лет жизни на Востоке никогда не пил некипяченой воды, а вся эта отрава нагрева не выдерживает. К тому же, предположения о применении боевой химии никак не объясняли главного:

– Откуда в сознании циников, негодяев и отпетых головорезов, многих из которых он знал лично, все-таки возник этот самый моральный императив?

Даже наедине с собой сэр Альвари избегал пользоваться словом 'совесть'. Так было намного проще, а суть дела от использования обтекаемых формулировок совершенно не менялась.

– Только извне, – решил он. – Изнутри там ничего подобного быть не могло. Значит, те, кто обладают этим новым оружием, способны навязывать свои воззрения сколь угодно большим массам людей. Скорее всего, любые воззрения, представляющиеся им на данный момент правильными. Любые, заметим воззрения. Даже те, которые для подвергшейся обработке личности совершенно неприемлемы. Но им вынуждены соответствовать, даже если ради этого соответствия приходится отправляться в небытие.

– Те, кто располагает этой жуткой технологией, – продолжил логическую цепочку Гаскойн, – на данный момент практически неуязвимы и обладают абсолютной властью. Это, фактически, состоявшиеся Владыки Мира, даже если кто-то из бывших властителей по инерции продолжает считать себя полновластным хозяином в границах собственных владений. Первое же столкновение с реальностью станет наглядным, и, боюсь крайне болезненным опровержением их ошибочных воззрений.

Похоже, пора смотреть по сторонам с утроенным вниманием. В выигрыше будут те, кто принесет клятву на верность первыми. А отчет все же надо дописать. Порядок в любом деле – главное.

      Людей, способных сопоставлять факты и делать правильные выводы, у нас всегда в достатке. Иногда даже слишком много. Тем более, в МГУ.

Заглянув на кафедру философии в надежде пересдать зачет, студент первого курса Николаев, услышал обрывок заинтересовавшего его разговора и не смог удержаться от искушения его подслушать.

– Если быть абсолютно объективным, коллега. Если не прятаться за обтекаемыми формулировками, то что, по-вашему, это такое, власть? – лукаво осведомился поставленный многолетней преподавательской работой бархатный профессорский баритон.

– Ну, – неуверенно протянул голос явно более молодого человека. – Власть, она такая. Все может. Покарать, помиловать, вознести или опустить. Власть – это все. Любые возможности, которые только можно себе представить.

– Учитесь все же формулировать коротко и точно, коллега, – вновь прозвучал профессорский баритон. – Совсем коротко. Длинных речей слушать никто не любит. Попробуйте еще раз.

После недолгого молчания, голос молодого человека озвучил короткую формулировку:

– Власть – право на произвол!

– Именно, дорогой мой! – восхитился баритон. – А если власть возможность произвола потеряла, как назвать случившееся?

– Переворот... – потерянно отозвался молодой человек.

Услышав, что собеседники как-то неожиданно засобирались на выход, Николаев опрометью выскочил с кафедры. Через пару минут он стоял в курилке и слегка подрагивающими руками ломал спички, пытаясь прикурить папиросу. Было отчего волноваться и о чем подумать.

Забавно конечно, но в то же самое время в кабинете главы Партконтроля шел разговор на ту же тему.

Резко, с проворотом, затушив в пепельнице окурок, Матвей Федорович произнес.

– А что, так и будем разъяснять, Георгий: оснований для паники и странных выводов о произошедшем в стране перевороте – нет. Работайте спокойно товарищи! Вчера я был у Хозяина, имел с ним беседу на эту тему.

– И что?

– Он долго смеялся, а потом сказал: 'ყლე! Когда же они научатся видеть чуть дальше собственного носа? Если отдельные товарищи думают, что Советской Власти не стало, то мы их поправим.

На самом деле, власть только начала становиться советской в истинном значении этого слова! Теперь это просто тяжелая работа без особенных выгод и под строгим контролем. Не к такому ли положению дел мы всегда стремились?'

– В ЦК и министерствах по-другому говорят. Самые приличные слова, что мне передавали, это погром и чистка. А мы с тобой, Матвей – пара авантюристов, использующая в своих грязных играх неведомо откуда взявшихся асоциальных типов с наклонностями садистов.

– Эт да, типы действительно асоциальные. Любая риторика им до одного места. Их интересует разве что звездное небо над головой и нравственный закон внутри. Кто ж таких полюбит? Но без них теперь никак.

– Да понимаю, – продолжил мысль Маленков. – Коммунизм, к которому мы стремимся – это, по большому счету лишь версия Царства Божьего...

Георгий Максимилианович замолчал, отхлебнул чаю, и продолжил:

– Все мировые религии в конечном счете, такими личностями и создавались. Отшельники, изгнанники, пустынники, бродячие мудрецы действительно асоциальны. Это, по определению, личности стоящие вне общества.

Их величайшая ценность состоит в том, что они способны стать над обществом в своем понимании мира и справедливости. И по мере сил, приподнять остальных к своему уровню понимания.

– Чудны дела Твои, – криво усмехнулся Шкирятов. – Кто бы сказал мне пару лет о том, что такое вообще возможно... И кто мы с тобой теперь, апостолы или просто примкнувшие?

– Неважно. Одно лишь скажу тебе Матвей точно: нам прямо под ноги кинули ключи от рая. Теперь только работай! Но мы же всегда такого хотели, в смысле, чтобы народ сознательным стал и негодяи кончились!

Сам должен понимать, что, по большому счету, форма власти или ее принадлежность особого значения не имеет. Требуется изменить сознание людей, поскольку только так мы способны изменить систему управления и распределения так, чтобы она работала для народа в целом, а не в пользу отдельных властных группировок.

Здесь было два пути. Один – явно нереальный – медленное взращивание новых общественных отношений. Второй – революционный. Но тут – тоже беда. Чистки – вещь сложная. Можно, толком в горячке не разобравшись, такого натворить!

– И творили, а как без того... – грустно согласился Шкирятов.

– Теперь риска ошибиться нет. И значит, можно действовать грубо и просто: 'Кто не с нами – тот против нас'. И если кто против, то он может теперь только сбежать или сдохнуть. Другого просто не дано.

– Мы не против, пусть бегут. Только с этим теперь сложно. Знаешь, что на границах творится?

– Докладывали. Фантасмагория какая-то. Мы-то всех желающих отпускаем без звука – на что они нам, такие? А вот на той стороне что-то, видать, поняли. И если раньше эмигрантов и перебежчиков принимали чуть ли не с распростертыми объятиями, то теперь – шалишь! Говорят, не надо нам таких, своего дерьма хватает.

– Только говорят?

– Да не только. Заградотряды поставили. И стреляют без предупреждения.

– Ты ребят береги. И вот что, уговори младшего вернуться. Хватит, погулял парень. Так погулял, что чуть не догулялся.

– Силком не потащу. Да и как ты себе это представляешь?

– Да, проблема... Ну, хотя бы приглядывай.

      23 декабря 1952 года. Тула.

Винтовка была великолепна. Красива. Особенной, смертоносной красотой оружия.

Впервые взяв ее в руки, снайпер Халеев восхищения сдержать не мог.

Жуткий, неестественно большой калибр явственно напоминал о противотанковых ружьях и ломающей тело отдаче.

– 14,5 миллиметров, как у ПТР? – ни к кому специально не обращаясь, спросил он.

– Да, молодой человек, – поправив очки спокойно ответил оружейный мастер.

– Погано. Отдачей оптику стряхнет. Первым же выстрелом. Про плечи говорить ничего не буду, стрелять из такого на войне приходилось, но радости в том мало.

– А вы приглядитесь внимательнее. Это же штучное изделие! Нарезка выполнена по полукубической параболе, как это делали разве что в морских орудиях. Ствол вывешен на дюралевой раме. И сюда гляньте – гидравлика демпфирующая отдачу. Вот рычажная система, амортизатор, торсион. Регулировать ничего не надо – все под вас сделано. Так что, не беспокойтесь, и прицел в целости будет, и плечо без синих пятен.

– Да, теперь вижу. Только стрелять все равно не смогу. Мне говорили – один выстрел всего у меня будет. А тут ни таблицы стрельб, ни времени патроны подготовить.

– Не обижайте нас зазря. Табличка – вот она. Патроны подготовлены. Пристрелять под себя – милости просим на полигон. Дистанция отмерена. И вот посмотрите еще: прицел прикрепляется вот в эти пазы и зажимается болтиком. Резьба гаечкой контрится. Так что, раз пристрелявши, снимать и ставить прицел можно сколько угодно раз – ничего не собьется.

– Патроны я сам готовлю.

– Ну что вы так, право слово... Можете любые разобрать и убедиться. Гильзы – калиброваны, каждая навеска пороха на аптечных весах отмерялась. Пульки все – не просто штамповка, на токарном станке доводились, по массе расхождение – не более двух миллиграмм.

– Посадка.

– Опять говорите не подумав. Размеры все в точности под патронник подогнаны. Так, чтобы пуля в аккурат к началу нарезов прикасалась. Не туго, но и без зазора. Да сами проверьте!

– И проверю!

– Вот и проверяйте.

Сходив на стрельбище, стрелок убедился – поставленная задача реальна. С двух километров все пули легли в пятнадцатисантиметровый круг. Правда, ветра на стрельбище почти не было. Но ветровой флажок в районе появления цели Федор Антонович обещал твердо, а поправки считать Халеев умел.