Текст книги "Душа в тротиловом эквиваленте (СИ)"

Автор книги: Юрий Семецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– Да, вы правы, – констатировал Валерий Сергеевич. – Есть у нас ... люди, которым вечно что-то мешает работать, учиться, заниматься утренней зарядкой, ходить на курсы.

– Ну вот, вы сами все поняли. Не выбраковка. Каждый – себя сам причислит, куда ему ближе.

– Выходит, мало мне было трех революций и пары Мировых войн – мелочь можно не считать. Теперь придется увидеть как сам собой появляется Homo novus, раса сверхлюдей...

– Да нет, вряд ли это будет что-то страшное. Обычные, нормальные люди рядом. Почти как все. Так же учатся, работают, растят деток. Разве что, могут больше.

– Эх, молодой человек, все немного не так. Новые будут в меньшинстве, а основная часть населения – там, где она и сейчас. Сейчас и всегда для людей тот, кто живет чуть лучше – вор и сволочь, а уж если рядом будут жить полубоги, то ненависть вскипит так, что накал классовой борьбы покажется милой тихой детской игрой. Как вам такое: всеобщий крестовый поход против возомнивших о себе выродков?

– Пусть не надеются, Валерий Сергеевич. Не будет ни крестовых походов, ни джихада. Один человек с расширенным сознанием способен остановить любое количество дикарей с дубинами в волосатых лапах. А я уже не один, не один...

      .

      .

      .

.

19 декабря 1952 года.

Воронеж. Следственный изолятор на Заставе.

– Что это было?! – недоуменно спросил у полковника Кораблинова первый секретарь Воронежского обкома КПСС товарищ Жуков, наблюдая, как хмурые солдаты внутренних войск выносят из корпуса тела.

– То самое, Константин Павлович. Судья приходил, – ответил полковник, закрывая ладонями от ветра слабый огонек спички

– Да какое он право имеет! – дрожащим от скрытого страха голосом произнес партийный деятель. – В Борисоглебске – погром, в Липецке и Владимире – просто ужас. Там никого из руководящих товарищей вообще не осталось. Теперь, получается, и к нам пришло.

– Пришло, – выдохнув табачный дым, безразлично ответил полковник. И, помолчав, добавил:

– А права у нас никто никому такие дать не может. Они либо есть, либо – извини. Вы бы съездили на площадь Ленина, посмотрели, что там и как, Константин Павлович. А то думаю я, что и там не все гладко.

– Я буду ставить вопрос перед инстанциями, – неразборчиво пробормотал товарищ Жуков, захлопывая дверцу автомобиля.

– Лучше помолись, да о прегрешениях вспомни, – обронил ему вслед полковник. – Да только в Бога ты не веришь, а душа давно сгнила. Но что да, то да, везучий. Это ж надо, от дорогого гостя увернуться умудрился...

Сам полковник визит Судьи пережил вполне нормально. А то, что душу наизнанку вывернули – пережить вполне можно.

– Да, дело того стоило, – задумчиво произнес Кораблинов, затягиваясь 'Беломором'.

Забросив очередное тело в грузовик, пара солдатиков остановилась перевести дух.

– Не страшно, Коля? – спросил один солдатик другого.

– Да что ты, – натужно рассмеявшись ответил ему напарник. – Я, вроде, всегда по совести жил, как папа с мамой учили.

– Вроде, это в роте? Ты говори прямо, уверен ли.

– По честному, страшновато. Но, думаю, так и надо. По совести.

– Эй, вы двое! – раздался рык старшины. – Хорош философствовать. Тут работы невпроворот.

Кабинет заместителя Предсовмина.

– Иван! – услышал генерал Серов. – Увольняются, и бог с ними. Уходят, значит, знают почему. И чувствуют, у кого рыло в пуху. Новых наберем. А не справляешься, так и тебя заменить недолго.

– Не наберем, Лаврентий Павлович. Не идет народ. Говорят, и раньше-то вертухаем жить противно было, а теперь так еще и смертельно опасно. Статистику по тюрьмам, удостоившихся появления Судьи, Вам я уже докладывал.

– Да, помню. Выжил, в среднем, один из пятнадцати.

– Шесть и две десятых процента, если точно. Знать бы, кто этот чертов Судья, так я бы ему!

– Сам-то понимаешь, что говоришь? Да и потом, по какому кодексу судить будешь? Пришел человек, постоял рядом и ушел. Ни с кем не разговаривал, никого не касался. Где состав преступления, а Иван?

– Да нету, формально, никакого состава преступления, – помрачнев, ответил Серов.

– И потом, с чего бы это нам препятствовать хорошим начинаниям? Хозяин так вовсе распорядился не препятствовать, а так, приглядывать издали. Чтобы, значит, помочь при необходимости. Уж больно все хорошо складывается.

– Что хорошего?! Все на нервах, в кадрах – пачки рапортов. Дырки затыкать скоро некем будет. Если так дело пойдет, одни срочники останутся, да и те – под строгим приказом.

– А скоро и они не нужны будут. Такие дела, Иван. Расследование по Крестам и Бутырке закончилось. По Владимирской пересыльной и Лефортово еще идет, но выводы, думаю, будут те же. Желаешь ознакомиться?

– Да.

На стол плюхнулась увесистая растрепанная серая папка с небольшим угловым штампом, посмотрев на который, большинство сразу расстается с желанием просмотреть документы. Но бывший взводный 66-го артполка давно уже не обращал внимания на такие мелочи. Хмыкнув, Иван Александрович развязал на папке серые, захватанные тесемки, и приступил к чтению.

В кабинете воцарилась тишина, лишь подчеркиваемая звяканьем ложечке в стакане черного как деготь чая с лимоном, принесенного из буфета.

– Так что это получается?! – удивленно спросил Серов, ознакомившись с выводами, напечатанными на паре страниц, вложенных в специальный карман с внутренней стороны папки. – Тех, кто остался жив, можно просто отпускать?

– Что по результатам расследования и было сделано, – сухо констатировал хозяин кабинета. – Более того, не дожидаясь результатов по Владимиру, Воронежу, Липецку, я приказал после визита Судьи, выживших немедленно отпускать. Ты же все бумаги на меня в госконтроль пишешь... А там – Всеволод...

Да и не один он, Судья. Несколько их, Иван.

– Да как так?!

– А вот так. Был – один. Теперь – пятеро. Сколько будет через полгода – затрудняюсь сказать. Зато экономисты испытывают чистый, можно даже сказать, детский восторг.

– Было бы чему радоваться, – буркнул Иван Александрович.

– Так есть! – радостно ответил Лаврентий Павлович. – Ты же знаешь, сколько по самым осторожным оценкам, в Москве и Петербурге уголовников.

– Приблизительно сто двадцать – сто тридцать тысяч.

– Правильно. А теперь представь, что их не стало.

– Как?! Всегда они были и всегда будут, – уверенно ответил вареный в трех щелоках генерал.

–Пока – просто представь, – хладнокровно оборвал его хозяин кабинета.

– Ну, представил, – страдальчески сморщив лицо, что должно было изобразить крайнюю степень скептицизма, ответил Иван Александрович. – Участковых можно сразу распускать. Следствие, прокуратуру – туда же. Тишь, гладь, спокойствие. Да мы всем министерством нужны не будет. Вообще!

– Правильно мыслишь, но это только одна сторона вопроса. А есть ведь и экономика. Специалисты подсчитали: уберем преступность – считай, сможем гражданам сразу раза в три-четыре зарплаты поднять. Без всякого, заметим, ущерба для государства.

Президиум проблему рассмотрел. Завтра по нашей просьбе в Москву прибудут трое, а в Ленинград – двое Судей. И пойдут гулять по городу. Квартал за кварталом. Пока – больше не имеем, а жаль. Нам бы их в каждый областной центр хотя бы.

– Да какое вы имеете право призывать этих, неведомо откуда взявшихся монстров?! – посерев лицом, выпалил Серов. – По городам, где прогулялся Судья, некомплект партийных и советских работников – 80 процентов! Это террор, Лаврентий. Более того, это – геноцид, какого История еще не знала!

– А ты думал что, дорогой? Революция на одной шестой части суши – это как лобио кушать? – саркастически осведомился Лаврентий Павлович.

Лицо Ивана Александровича, превратилось в подобие алебастровой посмертной маски. Захрипев, он схватился за левую сторону груди, и рухнул на пол. Спешно прибывший дежурный врач констатировал смерть.

– Вот я и говорю, – повторил Лаврентий Павлович. – Это вам не лобио кушать, ребятки.

      .

      .

      .

.

Острогожск. Вечером того же дня.

– От Солдатского, сам знаешь, какая гора начинается.

– Да, знаю, как не знать. Жуткий, обледенелый подъем, да еще и с левым поворотом.

– Ну вот, еду я, по сторонам поглядываю, и вижу: пацана пурга застигла, а до жилья далековато.

– И что?

– Остановился, подобрал.

– Ну и правильно. Любой бы так. Только подъем там -не притормозишь.

– И я ... так. Что до подъема, так это ерунда. В Солдатском я цепи одел. Но это был – Судья!

– Ну и что? Ты же ведь жив?

– Как видишь, только вот, себя не чую и столько передумал да вспомнил, словами не описать. Все вспомнил. Что помнил, и что не помнил! Злой он был, этот парень, и видно было – устал.

– Что устал, понятно. Что злой, неудивительно. Вот представь, Петр Иванович, заставили тебя день за днем в дерьме ковыряться. Как оно тебе?

– Да никак. Понимаю. Я его на Карла Маркса высадил, где церковь Тихона Задонского.

– Что, сам попросил?

– Ну да, тормози, говорит, раб божий. Прогуляюсь я тут у вас.

– А скажи, коли не секрет, о чем думал?

–А про Аньку, на которой жениться обещал, да так и не собрался. Грех, конечно, но получается, простительный. Хотя стыдно, не без того. Надеялась она сильно.

– Мне, конечно, с Ним не встретиться, не каждому везет, но вот скажи, он спрашивал что? Как оно было-то, вообще?

– А никак. Не спрашивал. Молчал, кривился, в окно смотрел. Думаю, у него это само собой выходит, иначе рехнуться можно, с каждым говорить. Я себя сам тиранил. От Солдатского с полчаса езды, а думал – жизнь прожил. День за днем, минуту за минутой.

– Что, страшно?

–Да нет, тут другое. Привиделось, будто я – не я совсем, а кто-то старый и ко всему безразличный, словно Натан из юрконторы.

– И что?

– Да не перебивай! Я и так собьюсь. Привиделось, что еще бы миг, и я сказал бы себе: 'Исчислен и найден слишком легким'! Убей бог, не представляю, что это значит! Но чувствовал – если что не так – не жить мне.

– Сильно жить хотелось?

– Не поверишь, было безразлично. ''Взвешено, размерено, исчислено'. И не спрашивай, откуда эти слова – не мое это. Я отродясь умными книгами не увлекался.

– Может, стыд чувствовал?

– Да нет, какой уж там стыд. Примерно, как перед врачом на профосмотре.

Механик на секунду помедлил, поморщился и все-таки решил не спрашивать водителя, почему был допущен пережог бензина.

– Да уж, дела... Ты хоть знаешь, что дальше-то было?

– Да откуда? По радио о нашем городке почти не говорят, а слухи, те к вечеру разнесут.

–Ну так слушай, дорогой мой! Горкома, почитай, что и нет. Развалины, как в Сталинграде. Нашлись тут умные головы, объявили охоту на Судью. Потому, поставили пару пулеметных точек на грузовиках, что с авторемзавода взяли. Чтобы, значит, из крупного калибра, да кинжальным огнем.

– И как?!

– И так. Заклинило что-то в мозгах у пулеметчиков. Развернули они стволы. И резанули длинными очередями, да по горкому. Сам знаешь, что такое 14,5 миллиметров.

– Так ить знаю, сам с таким воевал. Владимиров – та же пушка, только маленькая. Три кирпича для нее – не преграда, а так, маскировка. Говорили, что больше трех тысяч килограммометров пуля выдает. Шестьдесят граммов, как-никак. Да скорость – за километр в секунду! Вдумайся: за секунду – километр! Ну, насчет килограммов и метров не знаю, а как он все в зоне видимости крошит – видел!

– Правильно, Петр Иванович говоришь. Только учти, что стенки-то в горкоме всего лишь в два кирпича были. А боекомплекта выдали с избытком, на расплав стволов.

– И что теперь с этими солдатиками, что партию родную на лоскуты порезали?

– А ничего, в лазарет увезли. Не в себе они, болезные.

Сумерки иногда спасают. Особенно тех, кому повезло, и учил их – Хаккам. Вот и мне ... повезло. Или не совсем. Руку-то все-таки расцарапали. Но не суть. Теперь в меня стрелять -просто несусветная глупость. Эль-Ихор! Или забыли, сукины дети?! Или вам ничего не говорили? Или не поняли?!

Я не стал демонстрировать навыки забытых боевых искусств. Глупости это. Просто все, от Крюкова до Почтовой – дальше просто не видел – превратилось в зону осмысления.

Ну, а дальше было то, что произошло. А я, прихрамывая, двинул в сторону Каменки. Похоже, сегодня придется обойтись без сна.

      .

      .

      .

.

21 декабря 1952 года.

Не дошел я до Каменки. Свалился в снег. Прямо на дороге, лицом вниз. Наверное, сказалось дикое перенапряжение и последний, на грани гаснущего сознания, ментальный удар по населению целого города. Пусть и маленького.

Короче говоря, с большой вероятностью, утром на дороге нашли бы посиневшее от мороза тельце подростка. Если бы не Сергей Иванович Попов, простой русский мужик, крестьянин из Литвиновки, что стоит, забытая всеми богами, прямо у дороги на Каменку. В общем, вместо зайца с охоты он принес домой меня.

Не думаю, что в этом доме мне были рады, но первое, что я ощутил, открыв глаза, это кружку с горячим отваром шиповника, которую мне приставила к губам девчонка примерно моего возраста.

– Пей! – сказала она. – Вот ведь, свалилось чудо на нашу голову.

– Что не так? – спросил я.

– Все не так! – ответила мне девчонка. – Во-первых, тебя положили в мою кроватку...

– Я скоро уйду.

– Во-вторых, ты поминал каких-то богов, вот отец и позвал священника.

– Зачем?

– Ты весь синий был. Думали, до утра не доживешь.

– И что?

– А то, что отец Гервасий потом напился, и орал во хмелю о последних временах. А также, горько каялся что грешен на каком-то забытом языке. Зря, кстати. Все и так знали, что он уж пару лет как с Райкой спутался, но молчали. Человек-то хороший. И утешить, и ободрить мог. Ну и что, что сам грешен? Человек, все-таки.

– А я тут при чем?

– А при том, что ты и во сне судишь, – с ненавистью выпалила девчонка. – Зачем оно тебе?! И зачем ты нам?!

– Да что случилось-то? – заплетающимся языком проговорил я в ответ.

– То самое, – вступил в разговор Сергей Иванович. Литвиновка окружена конвойными войсками. Пока в деревню они не суются, но это – пока. Думаю, подтягивают артиллерию – способности твои уже половине страны известны.

Знал бы я, кого в дом тащил. Эх, кабы знать, что ты, парень, за беда такая, – хозяин дома горестно встряхнул головой.

– Значит, думаете, что я пойду себе, а тут головешки одни будут?

– А тут ничего не поделаешь. Плетью обуха не перешибешь, – пожал плечами Попов. И продолжил:

– Миром решили, что тебя выведем, а мы тут уж как-нибудь. Может, кто жив останется. Уходи, парень, Христом-Богом прошу. И помни про Литвиновку, пусть этим сукам зачтется. Только не падай в пути больше, ладно?

Я посмотрел на людей, спокойно зачисливших себя в покойники, и стал тяжело выбираться из-под одеяла.

Много позже, за рюмкой чая в хорошей компании Сергей Иванович рассказывал:

– Когда тащил его, знать не знал, кто это. А потом, да что говорить.

– Да ты уж скажи.

– Что ж, скажу, коли желаете. Окружили Литвиновку суки, и артиллерия у них была. Партийное начальство, оно тогда многое могло.

– Ты про Судью говори, про побитых вертухаев нам слушать неинтересно.

– Хорошо. Я парню сказал: уходи, но про нас, пожалуйста, запомни. А он так нехорошо улыбнулся, что у меня кровь в жилах застывать стала, и из-под одеяла выкарабкался. И меда попросил. Или, хотя бы сахару. На худой случай, самогонки стакан. Вымотался он, когда Острогожск чистил, как есть вымотался.

– А потом?

– А потом, принес я из погреба махонький горшочек с медом. Банок, говорю, у нас нет. Дальше – сами знаете.

Несмотря на то, что подразделение было собрано по принципу 'с бора по сосенке', генерал-майор Ямышев действовал четко, хладнокровно и очень профессионально. За плечами у него была Великая Война и десяток локальных конфликтов.

Его не сильно смущали способности Судьи. Значение имели только тактические возможности и поставленная Партией задача. Задачу ставил секретарь обкома товарищ Жуков, и она была проста:

– Уничтожь этого с-сукиного сына! Любой ценой. Сам понимаешь, потом просить можешь что угодно. Звезду с неба, и то снимем ради такого дела.

Ну, а помимо партийной воли, была у товарища Ямышева и личная заинтересованность. Лежали у него, прикопанные в надежном месте, слиточки с ореликом немецким. Да в доме висели на стенах и ждали своего часа полотна Великих, наскоро замалеванные пейзажами с лебедушками и водной гладью. Шептали генералу знающие люди, что скоро по-другому все повернется. Верил генерал знающим людям, и ждал своего часа.

– В деревню – ни ногой! – охладил он своего начальника штаба. -Судя по тому, что этот парень творил в Острогожске и ранее, его тактический радиус – пара километров, не более того. Ждем артиллерию. А до того момента – оцепить Литвиновку, и чтобы мышь не проскочила! Негде ему больше находиться. Здесь он залег.

– С чего Вы так решили, товарищ генерал-майор? – спросил начальник штаба.

– С того, что этот деятель нигде спокойно не гуляет. А до Каменки он, как видишь сам, не дошел. Попутный транспорт мы весь перекрыли. Да и стоит Литвиновка прямо при дороге – чего уж лучше? А все остальные поселения ты с дурного ума тупо прочесал. Заметь, мог нарваться.

– Так не нарвался же.

– Это только потому, что его там не было. Так что, ждем артиллерию.

Слегка шатаясь, я вышел во двор. Внутри было пусто, серо и пыльно, как в трижды разграбленной гробнице фараона. Серое небо. Серый, набухший оттепельной влагой снег, посеревшие бревна жалких избенок. Обидно, но придется умереть. Мед нужен был лишь для того, чтобы дойти до оцепления своими ногами. Там – пристрелят, и сказка закончится. Ну, может, кого и заберу, но не факт.

'Лихо бьют трехлинейка, просто как на войне' – всплыло на краю сознания.

– Что, вляпался по полной, братишка? – раздался в голове голос Веры.

– Вляпался, – уныло подтвердил я.

– А теперь посмотри на небо, и улыбнись, чучело гороховое! – серебряным колокольчиком прозвенела сестра.

Подняв голову к немилосердному небу, я услышал далекий, но быстро нарастающий гул. Тяжело рубя винтами воздух, над Литвиновкой прошли самолеты с характерным горбатым профилем, и на позициях спешно собранной воронежским обкомом вохры воцарился огненный ад.

Тот, кто никогда не видел, на что способны машины Ильюшина, если противник не имеет средств ПВО, ничего не потерял. Смотреть на такое попросту противно. Я отвернулся, и пошел в дом. Чай пить.

      .

      .

      .

.

Генерал-майору Ямышеву не повезло. Его не убил немыслимый, выжигающий легкие жар, не размазало по блиндажу взрывной волной.

Правда, сильно контузило, когда нечеловеческая сила буквально выдернула тело из окопа. Теперь Ямышев лежал на спине, смотрел в серое, безнадежное небо, и размышлял. Ничего другого сделать было нельзя. Руки и ноги не слушались. Медленно остывая на лучшем в Европе черноземе, генерал осознал, что напрасно погубил людей, а поставленную перед ним задачу выполнить не смог.

Последствия были очевидны. Потому жить не стоило. Мимо расхаживали какие-то мужики и деловито собирали все, что по их мнению, могло пригодиться. Собравшись с силами, и улучив момент, когда рядом послышались шаги, генерал хрипло выдавил из себя:

– Дострелите, братцы!

– Много чести будет, стрелять тебя, – прозвучал ответ. Но просьбу все-таки уважили. Что-то несильно кольнуло под челюстью, и наступила темнота.

Едва отгремели взрывы, жители Литвиновки занялись делами земными. Во-первых, быстро и без издевательств дорезали раненых, во-вторых, собрали более-менее годное оружие и патроны, приговаривая при этом:

– А винтовочку мы приберем. И пулемет – вещь в хозяйстве необходимая. Куда ж в такие времена без него?

Но, занимаясь делами важными, люди искоса присматривали за потерянным батюшкой, в полном облачении обходящим растерзанное и выгоревшее поле боя. Таким его еще никто не видел. Растрепанные волосы, выбивающиеся из-под съехавшей на затылок шапки, полубезумный взгляд, и катящиеся по лицу мутные слезы о безвинно погубленных христианских душах, застывающие в бороде.

За искренность и непритворное сострадание селяне в этот миг простили батюшке все и навсегда. И блуд, и загулы, и склонность к речам темным, пугающим и непонятным.

– Глаза имеете, но слепы, – чуть позже сокрушался пахнущий дымом и гарью отец Гервасий.

Его только что, чуть не под руки, привели от дороги, где он отпевал безвинные души служивых и, взяв на себя не по чину, анафемствовал начальствующих.

Чуть отогревшись, батюшка обвел сидящих рядом укоризненным взглядом, и вновь повторил:

–Смотрите, и не видите. Какие, к нечистому духу штурмовики над Литвиновкой?! Драконы то были, огнем рыкающие. Призвал их отрок босой, а вам ворожея глаза отвела. Слепы вы, дети мои. А я слушал голоса хрустальные в высях горних.

– А и ладно, – благодушно ответили батюшке мужики, протягивая до краев наполненный стакан.

– Пусть будут драконы, батюшка. Чего уж там. Животина, видать, в хозяйстве полезная, особенно если вспомнить, что они под крылышками тащат. Это ж надо, земля в стекло местами сплавилась!

– А ведь и вправду, что-то тут не так, – задумчиво потирая ладонью щеку, вдруг произнес Попов.

– Не видел я за всю войну такого, чтобы стена огня вместо разрывов вставала. Снега-то на поле, и крошки не найдешь. После обыкновенных бомбежек, помню, по-другому бывает. Фонтанов земли нет, осколками ничего не посечено, больше сожжено да раздавлено. И возьмите в рассуждение вот еще что: служивых будто кто за ноги из окопов выдирал. Блиндаж, что они всю ночь рыли, и вообще, как старый носок наизнанку вывернут. Сначала думал, огнеметы под плоскостями кто приспособил, но теперь понимаю, не могло такого быть. По-другому огнемет работает, и запах от него совсем другой.

– И правда, – призадумались мужички.

Откуда им было знать про особенности воздействия термобарических боеприпасов на живую силу противника? В прошлую войну такого не было.

– Скептики и маловеры! – вновь зарокотал в низкой горнице бас обученного риторике человека. Изрядно охмелевший отче набрал в грудь воздуха, и распространяя запах свекольного самогона, продолжил:

– Истинно говорю вам! Спустился с небес архистратиг Михаил и крылатое его воинство! Спас гость животы наши от смерти и поругания, а дома и пожитки – от геены огненной. Пошел он босой и безоружный навстречу смерти неминуемой, но разверзлось небо над головами слуг Нечистого, Лжеца и Отца Лжи! Вы же, как дети неразумные или фарисеи древние, уверовать без того, чтобы перстами Спасителю в раны не влезть, не способны!

На всякий случай, Гервасию налили еще. Возражать как-то не хотелось. Разговор затих сам собой. Многие из повоевавших помнили, как приходилось, скрипя зубами, бесплодно ждать поддержки с воздуха.

Вот так, в тревожной тишине, пропитанной запахом самосада, пока взрослые и битые жизнью люди понемногу отходили от пережитого, и родилась легенда о вернувшемся с небес защитнике малых сих.

Те, кто по долгу службы держал в руках штурвал, молчали, будучи связанными Присягой. А люди, принимающие решения, просто пожали плечами, прикинули идеологические последствия и психологический эффект, и появилось мнение: распространению легенды не препятствовать.

      .

      .

      .

.

22 декабря 1952 года.

– Что ж ты творишь, честной отче?! – жестко спросил я наутро Гервасия, улучив минуту, когда рядом с ним никого не было. И добавил:

– Зачем химеру в мозги людям пустил? В мире и без того сказок, что блох на собаке, так ты еще одну сотворил. Да ловко как! Понимаешь ведь, как на самом деле все было.

– Вера надеждой крепится, – слегка побледнев, но без тени смущения ответил молодой батюшка. – А надежду молва питает. И сказано было: нет рук у Бога, кроме наших. Вот я и подумал...

– Ох, ты и конъюнктурщик! Использовать боеприпасы объемного взрыва для иллюстрации темы о Божьем промысле, это уметь надо.

– Я таков же, как и любой философ. По мере слабых сил своих стараюсь растолковывать все виденное к вящей славе Его, – прозвучал ответ.

– Философы думают не о сиюминутной выгоде, как ты, – заметил я.

– Ой ли? А ведомы ли тебе имена Платона и Заратустры? – поинтересовался отец Гервасий.

– Читал немного.

– Вот то-то и оно, что немного, и не их, а про них. Это как Русланову слушать по телефону, да еще и в исполнении соседа Рабиновича, – невесело пошутил священник.

– Интересное дело. Эту же шутку я слыхал про 'Битлз', но исполнителем был все тот же вечный Рабинович. Он что, напевает людям хиты со времен Атлантиды? – подумал я. Но вслух произнес иное:

– Что ж, рассказывайте, батюшка.

– Все философы, как черт от ладана, бегут от самой главной мысли, высказанной Платоном: физический мир является лишь искаженным отражением истинного мира нефизических идей, находящегося в нематериальном плане.

– Почему, интересно?

– Да всего лишь потому, что Платон, высказав сию мысль, просто-напросто отменил философию как таковую. По крайней мере, отказал ей в научности.

– А можно пояснить чуть подробнее?

– Конечно. Размышляя об искаженном отражении внешнего мира, человек неминуемо получает очередную химеру как итог своих размышлений. Философы данный казус прекрасно понимают, потому работы Платона замалчиваются или упоминаются лишь вскользь. Чаще всего, его упоминают как автора теории перевоплощения душ.

– Странно, часто они сами заявляют о непознаваемости мира.

– Это происходит у них неосознанно, неодолимым наитием. Скрыть Истину человеку немыслимо, даже если коснулся лишь края ее.

– Так что о Заратустре? Его я совсем не читал. Разве что, проглядывал по диагонали Ницше: 'Так говорил Заратустра'. Но там такая хрень...

– И опять Рабинович по телефону поет за Шаляпина, – расстроился батюшка.

– Дался вам тот Рабинович, лучше про Заратустру расскажите, как там и что!

– Извольте. Но начну я вот с чего: как только появилась философия, неясным образом изменилось сознание человека. Притчи сменились логическими доводами, а вместо богов, духов, сил стихии возникли отвлеченные понятия, ранее персонифицированные. Люди вдруг стали думать по-другому!

Историки тщатся доказать, что причины – не в Боге, а в быту и политике.

– И как, удачно, или все бредят?

– Больше похоже на второе. Берут, понимаете ли, древних греков, объявляют их первыми философами и объясняют возникновение философии распадом родоплеменных связей.

– Между тем, семьи у людей есть, да и родня – у каждого. Родоплеменные связи – вечны.

– Именно, молодой человек. Ой, вы не обижаетесь, что я вас так?

– Да нет, наоборот – внимаю.

– Так вот, как Вы правильно заметили, родоплеменные связи – вечны, потому если бы мы дожидались их распада...

– То философии и по сей день бы не было.

– Это я и хотел сказать. Заметьте, что Заратустра жил задолго до древних греков, и в Иране тогда ничего не распадалось.

– Да и после – тоже.

– И в силу того, что сам факт его существования опровергает существующие теории...

– Его проще не замечать. Но все-таки, что же было?!

– А Бог в очередной раз и с неизвестной нам целью сменил людям сознание.

– Тогда Ваш тезис должна подтверждать ВСЯ история философии.

– А она именно это и подтверждает. Первое, что бросается в глаза – неравномерность всплесков мыслительной активности человечества во времени. Но сначала все-таки закончим про Заратустру.

По данным раскопок в Аркаиме, Заратустра жил раньше, чем прозвучало откровение Моисея, из-за чего становится ложью утверждения, что еврейский народ первым пришел к идее Единого Бога..

Но самое страшное для философов и теологов кроется в другом – сей философ, коего по их разумению, быть не могло, и камня на камне не оставляет от мнения, что придти к Богу – удел избранных. Или, на худой конец, результат экзальтированных видений, в крайнем случае – пророческого дара.

Заратустра ведет своих читателей к Богу дорогой разума. Он спокойно и обстоятельно доказывает, что к Нему приходят не по недостатку знаний и косности сознания, а совсем наоборот – по зрелому размышлению.

– Да, такого никто не простит.

– Надеюсь, теперь понятно, почему философы постоянно делают вид, что Заратустры как бы и нет?

– Более чем.

– Тогда выслушайте еще одно соображение. Во времена своей жизни Заратустра был на Земле единственным и непревзойденным философом. Причем там и тогда, когда по господствующим ныне воззрениям, философов быть просто не могло.

– То есть вы хотите сказать, что не наука породила философию, а наоборот? Что же породило философию и сменило образ мыслей целых народов?

– Промысел Божий, молодой человек, иным такого не объяснить. И не тщитесь.

– Хорошо. Принимаем как рабочую гипотезу. Так что там с неравномерностью?

– Дошли и до нее. После Заратустры философов не было полторы тысячи лет. Вдумайтесь, ни одного!

6 век. Анаксимандр повторяет мысли Заратустры. Анаксимен делает первую попытку научного осмысления мира.

5 век. Неожиданно, практически на ровном месте, появляются 15 больших философов. Последний – Платон.

И снова – тишина. За тысячу шестьсот лет после Платона – никого с новыми идеями. Так, человек 15-16 эпигонов.

18 век. Сразу 25 крупных философов.

19 век – еще 29. И разумеется, вредоносные, как моровое поветрие, фашисты, марксисты и националисты всех мастей.

20 век – философия вновь умирает. Вокруг вновь лишь неимоверно расплодившиеся эпигоны, эзотерики, и откровенные шарлатаны, методы у которых вовсе не философские.

– Они и не претендуют. Да, цикличность, описанная вами действительно неоспорима. Хоть графики рисуй.

– Можно и начертить. Прямо здесь и сейчас, на любом обрывке бумаги!

– Стоит ли? Все и так понятно. Уровень понимания мира первыми философами настолько высок, что просто отменяет философию как таковую. Только вот затем начинается что-то странное.

– Да, воцаряется схоластика и теоцентризм. Отвлеченные рассуждения на тему о количестве ангелов на кончике иглы, наличия глаз у крота или количества ног у мухи.

– Да, умствования без малейших попыток убедиться в правильности своих умозаключений практически. Но это еще ладно, потом все стало намного хуже. Иначе как помрачением умов такое не назовешь.

– Да что ж вы узрели?

– Сначала Помпонацци заявил, что душа смертна и погибает вместе с телом. Джордано Бруно заговорил о Мировой Душе, и это было совсем гнусно. Затем Бэкон ни с того ни с сего решил, что человек должен стремиться властвовать над Природой.

– Власть части над целым? Забавно. – Почему?

– Да потому, что Бог в его изложении – не Личность, а всего лишь субстанция, присутствующая в каждой вещи.

– Ага, это просто деградация. Гелозоизм.

– Так оно и было.

– Но дальше – хуже. Монтень сказал, что сознание – всего лишь форма материи, Шаррон провозгласил, что Бог не нужен, поскольку нравственность и так заложена в человеке. Да Коста провозгласил, что нравственность заложена просто в законах природы.

– Кем и зачем?!

– Об этом – потом. Пока – о падении. Гоббс счел, что развитие имеет исключительно механистическую природу, Толанд объявил мышление функцией мозгового вещества, Шефтсберри с пеной у рта доказывал, что нравственное начало свойственно человеку просто по его природе.