Текст книги "Гайдамаки"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Довольно, пан хорунжий, – попросил хлопец.

– У нас, хлопче, так не водится. Взялся играть – играй.

– Я же не брался. И денег уже нет. Ей-богу!

Мне шинкарю нечем за ночлег заплатить.

– Врет. Поищите, хлопцы.

Казаки схватили парнишку за руки, один пощупал карманы.

– И вправду нет. Два шеляга осталось.

– Ещё раз сыграем. Целься!

– Чем я заплачу?..

Вошел шинкарь и поставил перед Максимом рассол. Цедил горилку, а сам не сводил с Максима глаз.

– Как называется ваше село? – обратился Зализняк к надворникам.

Хорунжий и казаки переглянулись.

– Забыл, как своё село называется?

– Громы, – негромко сказал паренек.

– А дорога на Греков лес далеко отсюда?

– Нет, вот сразу за корчмой. Лес из-за хаты видно.

– Ой, что это! – вдруг испуганно вскрикнул шинкарь, когда Максим снова повернулся к нему. – Зализняк! – Он отступил за бочку и попятился к прилавку. Хотел проскочить в дверь, но Максим быстро выпрямился и стегнул его нагайкой вдоль спины.

– Куда? Доносить? Погуляй тут, пока не выеду. А это тебе, хлопче, – Максим вынул из кармана несколько талеров, протянул пареньку. – Ты как тут очутился?

– На заработки шел. Ночевал в корчме. Они пришли, вытащили шило и ремень и заставили играть… А ты… в самом деле Зализняк?

– Зализняк.

Испуганно дрожал в углу на тоненьких ножках шинкарь, подтягивая то правой, то левой рукой штаны. Настороженно поднялись казаки.

Максим хотел подвинуть кружку, но, заметив скрытый взмах руки хорунжего, повернулся. Положил руку на саблю.

– Ну?!

Ничего больше не сказал Зализняк. Но такой грозный был этот окрик, так суров взгляд, что хорунжий застыл на месте.

Зализняк выпил рассол, вытер ладонью усы и направился к двери.

– Дядьку, дядьку атамане, – сорвался с места хлопец. – И я с вами.

– Ты? Что же, пойдем.

Они вышли на улицу.

– А на чем я поеду? – в отчаянии спросил хлопец, увидев возле крыльца атаманова коня. – Я же не угонюсь.

– Позади сядешь. Подожди. Это чьи кони возле сарая, надворников этих? Бери коня хорунжего.

– А если они догонят?

– Не догонят.

– А выскочат из хаты да стрельнут?

– Забоялся? Тогда не нужно ехать со мною.

Максим стал отвязывать коня.

– Стойте, дядечку, я придумал, как быть. Дверь подопру. – Он схватил под тыном дубинку и, засунув один конец между трухлявыми ступеньками крыльца, другой подставил под щеколду. – Теперь скоро не выскочат. – Ловко отвязал коня и помчался догонять Зализняка.

Полтора дня копали колодец, и все напрасно. На глубине сорока саженей лопаты застучали о камень. Попробовали копать в одну сторону, в другую – всюду было то же самое. Крепкая гранитная скала загородила каменной грудью путь к воде. Копать в другом месте никто не согласился: сколько на это пойдет времени, а там, наверное, снова будет такая же скала. Шафранский мял в руках сухой песок, бранил мещан. Опираясь на лопаты, те молча бросали хмурые взгляды на черную, похожую на звериную пасть яму. Никто из них не думал трогаться с места. Шафранский швырнул под ноги аршин и пошел прочь. Он сам мало верил в возможность докопаться до воды, но не сидеть же сложа руки? Теперь оставалось надеяться на помощь. Откуда её ждать, и когда она придет?

А развязка приближалась неминуемо и быстро. Гайдамаки теперь не оставляли в покое крепость ни на минуту. Вот уже больше двадцати часов осажденные должны были вести огонь. Шафранский сам спускался в пороховые погреба и видел, что при такой стрельбе пороху и ядер хватит не больше как на полдня. Пороховых погребов в замке было раз в десять меньше, чем винных. Землемер так и сказал губернатору:

– Если бы мы имели пороху столько, сколько вина, мы могли бы сидеть в осаде хоть и до следующего праздника святого Яна.

Осажденных мучила жажда. Воды нигде не было, и мещане стали пить наливки и вино. Шафранский собственными глазами видел, как во время атаки со стены упало трое пьяных солдат. Пьяные валялись всюду – под заборами, возле деревьев, бродили из лавки в лавку, горланя срамные песни.

В городе всё больше росла тревога. Уже отслужили несколько молебнов, дважды прошел крестный ход с чудотворной иконой. Никогда ещё так искренне не воздевал руки, обращаясь к богу, епископ, умоляя простить грехи. Отчаяние достигло предела утром двенадцатого июня, когда начался новый штурм.

Перед этим ночью к гайдамакам бежала часть солдат и все арестанты – кто-то убил часового и открыл двери кордегардии. Теперь гайдамаки уже несли с собой длинные лестницы, сделанные в лесу. Осажденные опрокидывали гайдамаков вместе с лестницами, сбивали камнями, обваривали кипящей смолой, но гайдамаки лезли и лезли на стены, цепляясь за каждый выступ, за каждую колодку в палисаде. Особенно часто гремели выстрелы на левой крайней башне восточной стены. Бой там длился почти час. На южной стене было ещё хуже. В разгаре боя из-за домов выскочило с полсотни уманских крестьян с топорами и косами в руках, бросилось на помощь гайдамакам. Если бы не гусары, которых как раз вел на южную сторону Ленарт, гайдамаки непременно бы прорвались в город.

После боя Младанович, Шафранский и Ленарт собрались в губернаторском доме. Поручик нервно шагал по комнате, заложив обе руки в карманы мундира.

– Нужно оставить мысль о дальнейшей обороне, – говорил он. – Палисад проломлен в двух местах. Пороху нет. Я не могу больше ручаться за своих гусар. Ещё одна атака – и конец. Гайдамаки уничтожат нас всех.

– За ваших гусар я тоже не ручаюсь, – въедливо произнес Шафранский, – торговцы вели бой смелее, чем они. Возьмите себя в руки, поручик. Нам нужно продержаться хотя бы до завтра, пока не подойдет помощь.

– Помощь? Откуда? Кому мы нужны? Думаете, Белявский или Стемпковский придут на помощь? Они сами попрятались от гайдамаков, как лисы от гончих. Хоть на стену взберись да кричи на все поле – никто не придет. Нужно начать переговоры. Я думаю, мы сможем договориться с Гонтой.

– А мне кажется, поручик, вам нужно лечь и выспаться.

Младанович не вмешивался в спор. Глубоко погрузившись в кресло, он, казалось, даже не слышал спора. Но вот он шевельнул рукой и поднял голову:

– Не будем спорить, пан Шафранский. Поручик говорит правильно. У нас уже нет сил для борьбы. Но нам ещё, возможно, удастся о чём-то договориться. Нужно позаботиться о спасении женщин и детей.

– Сначала надо думать о короне и воинской чести, а потом уже о женщинах и детях! – резко выкрикнул Шафранский.

Младанович устало махнул рукой.

– Думайте уж вы о воинской чести. Хорошо, что ваша жена в Лодзи осталась. Мы сейчас выедем за ворота и вызовем на переговоры Гонту.

– Идите, а я не пойду.

Так они и вышли, ни о чём не договорившись между собой. Шафранский, хотя и сказал, что не пойдет, всё же пошел, когда Младанович и Ленарт исчезли за воротами. То ли его гнало любопытство, то ли он боялся, чтобы губернатор и Ленарт не сделали какой-нибудь оплошности, но он догнал их. Вслед за ними за ворота стали выходить шляхтичи и солдаты. Их становилось всё больше, они заполняли место перед воротами, подвигая передних дальше и дальше.

Все трое – Младанович, Ленарт и Шафранский – молчали. Они видели, как к гайдамацкому лагерю подъехал их посланец, как немного погодя оттуда выехала группа верховых и поскакала к ним. На поднятой над головой сабле переднего всадника трепетал на ветру белый платок. В этом всаднике Младанович узнал Гонту.

«Какой будет эта встреча? – думал он. – Сконфузится сотник? Или, напротив, будет спесивиться, станет угрожать, попытается унизить, как это часто делается по неписаным законам разговора с побежденными?»

Гонта глаз не опускал, но и ничем не пытался подчеркнуть свое положение победителя. Вел себя сдержанно, с достоинством. Младанович даже удивился, встретив спокойный взгляд темных глаз Гонты.

«Как только может он смотреть в глаза после того, как перешел на сторону грабителей? Что толкнуло его на это? Погоня за богатством, за воинскими почестями?» Эти и подобные вопросы мучили Младановича. Он не сдержался, чтобы не обратиться с ними к Гонте. Но тот нахмурил брови и сурово оборвал губернатора:

– Я приехал не за тем, чтобы оправдываться перед вами.

– Пан сотник, ещё не поздно, вы сможете вернуться: взвесили ли вы, на что идете? Мы попросим короля, он милостив, простит.

– Я все давно обдумал и взвесил. Давайте говорить о том, для чего мы тут съехались. Я считаю, что вы позвали меня для переговоров. Вот наши условия…

Шафранский прервал его:

– Как смеешь! Ты должен выслушать сначала наши.

Гонта густо покраснел. Сдерживая гнев, только крепче сжал губы.

– Хорошо, я слушаю.

Младанович молчал, не зная, с чего начать. Только теперь он пожалел, что они ни о чём заранее между собой не договорились.

– Мы даем денежный выкуп, и вы отходите от города, – первым выскочил Шафранский.

– Легкие пушки… – заговорил Младанович, но Шафранский перебил его:

– Никаких пушек. Ещё дадим немного вина, муки.

– Денег давать не будем, – вмешался Ленарт.

Гонта оборвал всех разом:

– Вы вышли торговаться или посмеяться над нами? Вы совсем забыли, что перед вами стоят посланцы от войска противника.

– Предатель не может быть ничьим посланцем.

Гонта едва удержался, чтобы не выругаться, ипродолжал выкладывать свои предложения:

– Вы сдаете все оружие, ядра, порох и пули. Должны также выдать следующих шляхтичей и арендаторов: управляющего Скаржинского, панов Калиновского, Думковских…

– Ты думаешь, безумец, что говоришь? – воскликнул Шафранский.

Из толпы, где слышали весь разговор, тоже послышалась брань. Младанович хотел что-то сказать, но его слова потонули в громких выкриках:

– Продажный хлоп!

– Убирайся отсюда!

Гонта подобрал поводья, не спуская взгляда с толпы.

– Я уеду, а вы впоследствии пожалеете.

– Лайдак, бандит! – слышалось оттуда. – Бей его!

Внезапно Гонта молниеносным движением дернул поводья и рванул лошадь в сторону. Пуля свистнула над самым ухом. Он видел, как выхватил пистолет Шафранский, намереваясь выстрелить. Обнажив саблю, к Шафранскому кинулся один из запорожцев, сопровождавших Гонту. Землемер успел уклониться от сабли, выстрелил сечевику в голову. Казак упал на гриву, и испуганный конь помчал его в поле.

Уже первый выстрел был для гайдамаков сигналом к атаке. До этого они стояли на краю леса и ждали окончания переговоров. Степь всколыхнулась от топота сотен копыт, тысяч ног.

Над головами гайдамаков взметнулся грозный клич:

– Или добыть, или дома не быть!

Засуетились на стене шляхтичи. Сильнее задымили фитили, осажденные ближе к краю пододвинули колоды и котлы со смолой.

Возле ворот образовалась свалка. Все, кто вышел в поле, пытались как можно быстрее вскочить в крепость. От этого в воротах люди сбивали друг друга с ног, давили тех, кто упал на землю, толкались, хватались за плечи и полы и поэтому топтались на месте. Гонта со своими казаками, ворвавшись в этот поток, плыл вместе с ним, чтобы не дать закрыть ворота.

А гайдамаки были уже рядом. Стража, несмотря на то, что за стеной осталось столько своих, хотела закрыть ворота. Только ей это не удалось, её оттеснили, смяли.

Часть гайдамаков кинулась к воротам, другие полезли на вал. Смертоносная картечь уже не могла остановить их.

Прорываясь в ворота, Зализняк слышал, как громкое казацкое «Слава!» уже звучало где-то над его головой. Перепуганная шляхта бросала оружие и бежала в центр города к гельде.[76]76
  Гельда – укрепление в центре города.


[Закрыть] Неподалеку от ворот метнулись вверх высокие огненные языки зарева; в воздухе затрепетали крылышками белые комочки голубей.

Орлик вихрем мчал Зализняка по встревоженным улицам города. Послушный каждому, чуть заметному движению повода, Орлик прыгал через плетни и заборы, высекал на мостовой искры, сворачивал в переулки, затем снова выравнивал бег. Из-за заборов гремели выстрелы, из окон бросали камни, стулья, ящики, посуду.

В просвете между двух домов промелькнули тополя, каменные ворота над ними. Ещё поворот – Орлик фыркнул, рванулся в сторону, обходя распластанный труп крестьянина с топором в руке. Максим увидел, что по улице убегает четверо шляхтичей. Завидев Зализняка, двое из них остановились, выстрелили. Пули пролетели где-то высоко над ним. Максим пригнулся к гриве, занес над головой саблю. Но шляхтичи не захотели принять бой. Двое из них, кинув оружие, прыгнули через ограду в сад. Из тех двух, которые не стреляли, один побежал направо и исчез в воротах, другой, высокий шляхтич в голубой шелковой сорочке, на мгновение задержался. Он крикнул что-то тем, которые удирали, они даже не обернулись. Тогда он побежал тоже и через минуту скрылся в калитке, которая виднелась в конце улочки. Максим соскочил с коня и погнался за этим шляхтичем. Он не знал, кто это, но по одежде было видно – это кто-то из начальства крепости. Заслышав позади топот, Максим оглянулся: за ним, немного отстав, бежали двое гайдамаков. Зализняк не ошибся. От него убегал Шафранский. Землемер глянул назад и увидел только Зализняка. Он хотел остановиться, но страх, который неведомо почему напал на бывшего офицера армии Фридриха, загнал его в губернаторский дом. В нем было пусто, челядь ещё ночью бежала к гайдамакам, губернаторша укрылась с детьми в костеле. Шафранский слышал шаги позади себя и, подгоняемый ими, бежал по ступенькам на башню. Эхо, как казалось Шафранскому, ещё никогда так громко не отбивалось под этими сводами. Только оказавшись наверху, он понял, в какую ловушку забежал сам. Ведь можно было повернуть к танцевальному залу или в альков и там закрыть дверь на крючок или выскочить в окно. Землемер посмотрел вниз: в нескольких саженях от него находилась толстая ветка березы. Но до нее не дотянуться. Он оглянулся и вдруг осознал, что есть спасение – ведь у него в руках сабля. Чего он испугался? Ещё не всё потеряно. Он недурной фехтовальщик, нужно приготовиться к поединку.

Буйная казацкая удаль горячей волной захлестнула Максима. Один раз в сознании сверкнуло, словно молния: «Нужно скакать к своим. Ведь бой ещё не кончен…» Но мысль эта так же быстро угасла: «Там Гонта. И я… быстро».

Сабли со скрежетом скрестились в воздухе. Внизу, на лестнице, топтались гайдамаки, но вход им загораживала широкая спина атамана. Первый удар Шафранский отбил легко. Пытаясь загнать противника в дальний узкий угол, он перешел в наступление и наносил короткие быстрые удары. Только Зализняк не отступал ни на шаг. Шафранскому сначала показалось, что ему вот-вот удастся ударить противника в правое плечо. Он напрягал все силы, чаще сыпал удары, но всякий раз его сабля натыкалась на саблю Зализняка. Шафранский попробовал применить свой, выработанный им когда-то давно хитрый прием. Выбрав момент, он будто нечаянно откинул руку с саблей вниз, к самому полу, и поморщился. Противник должен был непременно воспользоваться удобным моментом, податься вперед. Тогда можно упасть на правое колено, уклоняясь от удара, и молниеносно сделать глубокий выпад, попадая саблей, словно шпагой, в живот. Но Зализняк не пошел на эту хитрость. Он не подался вперед, а замахнулся, чтобы ударить Шафранского по руке, и тот едва успел отдернуть руку. Землемер снова растерялся.

– Иезус-Мария, смилуйся надо мной, – чуть слышно шептал он синими губами.

Сделал ещё одну попытку обмануть Зализняка. Близко от южной стены, откуда два дня тому назад они с Младановичем и Ленартом наблюдали за приближением гайдамацкого войска, стояли стол и несколько стульев. Туда шаг за шагом стал отступать Шафранский. Поравнявшись со столом, он что было силы толкнул его ногой на Зализняка. А тот, очевидно, ждал этого и успел отскочить в сторону. Теперь Шафранский оказался прижатым к невысокому каменному барьеру. Видя, что ему не под силу отбивать сильные удары Зализняка, он в отчаянии огляделся в поисках спасения. В тот же миг Максим ловко рубанул его саблей по голове.

Вытирая на ходу об обитые бархатом перила лестницы саблю, Максим выбежал на улицу. Вскочив на коня, поскакал к гельде. В ней уже хозяйничали гайдамаки. Гонта сидел под стенами лавки и вершил суд. Кинув поводья Орлику на шею, Зализняк взошел на крыльцо и сел рядом с Гонтой на перила.

– Губернатора поймали, – негромко сказал Гонта.

– Где он?

– Я просил его выдать бумаги и кассу – отказался. Выкрикивал оскорбительные слова. Гайдамаков оскорблял. Убили его.

– Туда и дорога, – Максим вынул кисет и закурил. На его лице отразилась страшная усталость.

В последнее время, после известия о смерти Оксаны, он исхудал, почернел. Никто бы не сказал, что ему нет и тридцати, – он выглядел пожилым человеком. Увеличилось число морщин, они солнечными лучами расходились по его лицу от уголков глаз, а под глазами легли широкие круги, и от этого казалось, будто они глубоко запали.

Максим ни с кем не говорил про смерть Оксаны, ни с кем не делился своим горем. Знал – ничто уже не сможет унять его боли, ничто, даже месть.

– Детей губернатора я велел отпустить… – начал снова Гонта, но Зализняк остановил его:

– Много наших полегло возле гельды?

– Нет, не очень. Уманские крестьяне помогли. Осажденных же почти всех уложили. – Гонта наклонился ближе к Зализняку. – Знаешь, Максим, немножко страшно становится. Я только что хотел заступиться за управляющего Скаржинского, тихий такой был себе человек. А кто-то из толпы выстрелил из пистолета, убил его… Католиков заставляют креститься. Уже и попа достали, повели в Михайловскую церковь.

– Они нас тоже не жалели. Ещё вчера раненых дорезывали. – Максимовы руки сжались в кулаки. – Думаю, если бы добрым был этот Скаржинский, не стреляли бы в него. Наши люди добро помнят! А за веру христианскую униаты как пытали?! Бороды в клочья рвали, за ноги подвешивали. Нет им пощады! Нет прощения! – Максим поднялся на ноги и выкрикнул в толпу: – Бей, хлопцы, шляхту! Бей униатов!

Напротив, возле длинного амбара, хозяйничал Микола. Посбивал на дверях замки, выкатывал по одному под навес десятипудовые кадовбы[77]77
  Кадовб – плетенная из соломы большая кадка для зерна.


[Закрыть] с зерном. Делил Микола хлеб на едоков. Зерно крестьяне насыпали в мешки, он взвешивал его на безмене, держа безмен на весу в протянутой железной руке. Когда кто-либо просыпал пшеницу на землю, молча указывал глазами, заставлял убирать хлеб – он мозолями пахнет. Смерив взглядом маленькую юркую старушонку, которая суетилась возле двух мешков, не зная, как доставить их домой, Микола придержал за узду буланого коня, бросив хозяину, который собирался уезжать:

– Подвези!

Не ожидая согласия, один за другим, словно это были подушки, побросал на воз мешки; схватил в охапку старушонку и посадил поверх мешков под веселый хохот толпы. И сам чуть улыбнулся доброй, почти детской улыбкой.

Наступил вечер. Еще дымились головнями остатки панских хором, а на базарной площади перед гельдой вспыхивали гайдамацкие светильники – костры, ещё большие, чем когда-то в Лисянке. Глухо стучали о днища бочек топоры. Звенели золотые и серебряные родовые шляхетские кубки, звучали цимбалы. В длинной, до пят, кирее, в низко надвинутой на лоб шапке между столами ходил Зализняк. Рядом с ним шагал Гонта. К ним тянулись десятки рук с кубками и корцами, знакомые и незнакомые гайдамаки останавливали атамана, упрашивая, а чаще почти требуя выпить. Максим останавливался, пил и снова шел между плотными рядами гайдамаков.

Гайдамаки не вспоминали о сегодняшнем дне. Казалось, не смертельный бой закончили они, а какую-то трудную большую работу, и сели после неё поужинать.

На краю площади Максим остановился. То ли от хмеля, то ли от бессонных ночей и тяжких дум шумело в голове, перед глазами плыли зелёные круги. Он повернулся к Гонте, показал на гайдамаков рукой:

– Смотри, все они сегодня встречались с глазу на глаз со смертью. А до этого такой жизнью жили, которая страшнее смерти: голод, нагайки, неволя. Всё они видели. Всё терпели. И вот сейчас… Недаром сказано: тверда Русь – всё перенесет. Гляди, вот исчезает ночь, за нею настанет день. А там снова походы, бои. А с ними, может, и плен, пытки. Все они знают это, знают – и не боятся. Может ли сравниться с нашим какое-либо другое войско, будь то сама королевская гвардия! – Максим прошел несколько шагов, переступил через труп шляхтича с рассеченной головой, свернул под тополь и снова остановился. – Накипело… Так накипело – дальше некуда. Лучше смерть, чем такая жизнь. – Он нагнулся, запалил от головешки трубку. Помолчал. – Разговорился я… Ты не удивляйся, это со мною не часто бывает. Оставайся, а я пойду.

– Куда?

– Так, пройдусь по полям. Ты любишь степь? Я – очень. Свыкся с нею. Ещё лошадей люблю. Будь здоров.

Максим пожал руку Гонты и широким шагом пошел через базар. А позади звенели цимбалы, тонко-тонко, захлебываясь, наигрывали знакомую издавна песенку. Её так любила Оксана:

Ой, пішла б я на музики,

Коб дав батько п'ятака,

Закрутила б я навіки

Молодого казака.