Текст книги "Гайдамаки"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Может, бог даст, как-нибудь выберемся, – подбодрил Роман.

– Как-то бог даст: отец хату продаст, собак накупит, никто к хате не подступит, – невесело пошутил второй гайдамак, выкладывая из торбы в шапку пули. – Не выйти живыми отсюда.

Роман хотел выглянуть в боковое окно, но второй гайдамак – он подрывал под стеной землю – предостерегающе крикнул:

– Берегись! Тут вблизи кто-то стреляет, и очень метко.

Тем временем к хате подполз ещё один гайдамак. За ним по земле протянулся ржавый след – он был ранен в руку пониже локтя. Сечний – так звали гайдамака, который выкладывал заряды, – помог раненому перелезть через порог. Посадив его под стеной, он принялся перевязывать рану. Роман взял в углу сноп, проткнул его поперек, надел на него свиту. Сверху приладил шапку. Потом взял чучело снизу, поднял напротив окна. Свистнула пуля, пронизав чучело насквозь. Роман опустил куль, через несколько минут снова поднял его. Снова свистнула пуля, снова Роман спрятал куль. Так повторилось несколько раз. На четвертый раз уже никто не стрелял. Стрелок понял – его обманывают. И дальше, сколько Роман ни показывал чучело, выстрела не было. Тогда Роман снял с куля и надел на себя свиту, напялил на голову шапку и стал на корточки, готовясь подняться.

– Что ты делаешь? – оторвавшись на миг, спросил Сечний и снова продолжал наблюдать за улицей.

– Разве не видишь? Я теперь вот встану и погляжу, где сидит тот проклятый стрелок. Он подумает, что это чучело.

– Не надо, я уже яму прокопал, – сказал гайдамак снизу. – Он за колодцем сидит. Подай ружье.

– Хлопцы, сюда! Они идут! – крикнул Сечний.

– Ты лежи и смотри, чтобы отсюда не зашли, – велел Роман гайдамаку, который подкопался под стену, а сам схватил ружье и стал к окну.

– Дайте и мне что-нибудь, – попросил раненый.

Роман огляделся. Ружей было только три. Он вытащил два пистолета, положил возле раненого и снова вернулся к окну.

По улице, низко нагибаясь, перебегало пятеро жолнеров. Хотя они жались к плетню, их все равно было хорошо видно.

– Ишь, выпрямились, уже и не пригибаются. Ну же, ну, поднимайте, свиньи, выше хвосты, глубоко будет морем брести, – прошептал Роман. – Стреляем?

Однако выстрелили первыми два жолнера. Стреляли они на бегу, почти не целясь, и обе пули попали в стену, далеко от окна. Роман спустил курок. Жолнер, в которого он целился, остановился и тяжело сел на землю, продолжая держать ружье перед собой. Рядом с ним упал второй, сраженный пулей Сечния. Остальные залегли под тыном и открыли огонь по окну. Теперь приходилось прятаться за стены и выглядывать осторожно, краем глаза.

– Продержаться бы ещё немного, – промолвил Сечний. – Кто-то из наших убежал же, приведет помощь.

Позади них прогремел выстрел. Все трое оглянулись.

– Куда ты, Остап, стрелял? – спросил Сечний.

– Двое подсолнухами подкрадывались. Один вернулся, а другой вон лежит. Они и от сеней могут зайти. Там в срубе щель. А то и под стенами до дверей проберутся.

– Я сяду там, – раненый гайдамак перешел на новое место, сел под снопами. – Отсюда на две стороны видно. А вы двери завалите, вон бревна, доски лежат.

Это было разумно. Через несколько минут Роман и Сечний завалили дверь бревнами, кольями, досками.

Жолнеры сделали ещё несколько попыток проникнуть в хату. Один раз они зашли со стороны сеней, но Роман, Сечний и раненый гайдамак выстрелами отогнали их. После этого жолнеры долго не решались приблизиться к хате. Дважды они предлагали сдаться, только гайдамаки оба раза отвечали им выстрелами.

Казалось бы, в таком укрытии можно продержаться долго. Но у гайдамаков кончался порох. Первым это обнаружил Сечний. Опрокинул свой рог, а из него ничего не посыпалось. Тряхнул им около уха, бросив под ноги, взял Романов. Да и там почти ничего не было. Только из Остаповой двойной пороховницы натрусили заряда на три.

– У тебя пороховница есть? – обратился Сечний к раненому.

Тот покачал головой и виновато опустил глаза.

– Открылась, когда огородом полз, и высыпался порох.

Наступило длительное молчание.

– Не зацепись я за тын – бежал бы в поле, – тоскливо вымолвил Остап. – Мимо меня конь без всадника проскакал… Поводья по земле тянулись… Ишь, ирод, кудою лезет! – Остап выстрелил в жолнера, промахнулся и злобно выругался. – Не выйти нам из этого тризниша.

– Смотрите, ещё солдаты! – крикнул Сечний.

Все бросились к окну.

– Одежа какая-то непонятная, – промолвил Роман. – Глядите, мундиры зеленые, а у среднего по мундиру шитье серебряное.

– Братцы, так это же русские солдаты! – выкрикнул Сечний. – Средний – офицер. Только куда они идут?

– Не видишь куда – к жолнерам, – хмуро обронил Остап. – Помогать им.

– Не может быть! Я выбегу к ним, – сказал Роман и вскочил на окно.

Сечний в испуге схватил его за полу.

– Я тоже не верю, чтобы москали в нас стреляли. Только на всякий случай лучше подождать.

Офицер и двое солдат свернули за угол, где должны были быть жолнеры.

В тяжелом молчании проходили минуты. Все четверо напряженно всматривались в улочку, где исчезли солдаты. Никто не проронил ни слова. Наконец из-за угла снова появился офицер и солдаты. Офицер на мгновение обернулся, что-то сказал в улочку. Потом поднял руку – Роману показалось, будто он погрозил пальцем, – и медленно пошел прямо к гайдамакам. Когда офицер и солдаты подошли ближе, один солдат снял с плеча карабин и помахал им. Только теперь Роман заметил: на конце штыка болтался обрывок белого платка.

Роман, Сечний и Остап, словно по уговору, разом кинулись к дверям. Разметав бревна и доски, они вышли из хаты. Только раненый гайдамак остался в дверях, держа в руке пистолет.

Офицер и солдаты были уже рядом. Они остановились, офицер с любопытством посмотрел на гайдамаков и заговорил тихим голосом:

– Мой отряд находится в этом селе. Я запрещаю в нашем присутствии вести бой. Идите, в вас стрелять никто не будет.

Роман, Сечний и Остап переглядывались, не зная, верить ли словам офицера.

– Идите, не бойтесь, – глядя большими ласковыми глазами, сказал солдат, на штыке которого висел белый платок. – Ваше благородие, разрешите, я их провожу?

Офицер кивнул головой и в сопровождении другого солдата пошел прочь.

– Пойдем отсюда, – промолвил Сечний, шагая тропинкой по меже.

Гайдамаки быстро, ещё до конца не веря в своё спасение, зашагали в огород. Солдат шел сзади.

– Можете идти спокойно, жолнеры не погонятся за вами. Наш капитан сказал им, что если они попробуют возобновить бой, он прикажет перестрелять весь их отряд.

Сечний замедлил шаги и, поравнявшись с солдатом, пошел рядом.

– Кого нам благодарить? Кто вы такие?

– Русских солдат благодарите. Мы всем отрядом просили капитана заступиться за вас. Капитан у нас добрый. Мы приехали вербовать казаков в пикинерию. Остановились в селе на день и слышим – стрельба. Капитан и говорит мне: «Пойди узнай, что там». Пришел я, взглянул – лежат за плетнем польские жолнеры, наверное конфедераты, и стреляют по хате. Спрашиваю, в кого стреляете? «Хлопы, – говорит, – там засели». Закурить у вас нету? – вдруг прервал рассказ солдат.

Они уже вышли с огородов. Под молоденькой березкой остановились. Роман вынул кисет. Солдат набил трубку, с наслаждением затянулся крепким дымом.

– Хороший табачок! Давно курил такой, ещё у себя дома… Нет, брешу, когда-то один гончар угощал. В гости меня приглашал в село… Мельниковку. Не с вами он, случайно, – Неживым мне назвался?

– Неживой, Семен? – вместе воскликнули Роман и Сечний.

– Семен.

– Начальник отряда он.

Остап не слушал разговора. Он всё время испуганно оглядывался. Солдат заметил это.

– Идите, я буду возвращаться. Поклон передавайте Семену, скажите, кланялся ему Василь Озеров. Если есть, дайте еще табаку на трубку.

Роман развязал кисет, но сразу же снова затянул его и протянул солдату:

– На память.

Солдат взял кисет, повертел его, но, заметив шитую шелком надпись, прочитал: «Оце тому козаченьку, що вірно любила», протянул кисет назад.

– Подарок от девушки…

Роману самому стало жаль кисета, вспомнил, с каким трудом выпросил его у Гали. Но он колебался только какой-то миг.

– Возьми, она мне ещё десять подарит. Скажу – и всё. – Роман говорил с такой убедительностью, что солдат согласился.

Он спрятал кисет и протянул руку.

– Прощайте, поклон не забудьте передать, памятный у нас тогда с Семеном разговор вышел, прямо вещий.

Роман хотел пожать руку и вдруг обнял Озерова, крепко поцеловал его в губы.

– Спасибо, брат, спасибо за всё.

Когда гайдамаки проходили берегом мимо опрокинутого вверх дном челна, в нескольких шагах от них послышался всплеск, зашуршал камыш. Все схватились за ружья. Остап оглянулся на солдат. Те были далеко. Он хотел позвать их, но так и застыл с поднятой рукой. Из камышей, весь в грязи, в рыжей камышовой пыльце, вышел Микола.

– Ты?

– А то кто же? По голосу вас узнал. – Микола далеко в камыши забросил толстый дрюк, вытер рукавом лицо. – Слышу: бахают и бахают в селе. Думаю, меня ищут. Притаился в камышах и, как цапля, стою попеременно на одной ноге. «Ну, – мыслю, – пусть подойдет хоть один. Больше я вам не попадусь». Они послали нас с Карым карету вытаскивать. А Карый? Не видели?..

Никто не ответил. Но Микола понял и так. По лицам, по глазам. Тихо снял шапку, перекрестился на восток.

Глава четвертая
ХЛОПОТЫ ДЕДА МУСИЯ

В конце мая на место Воронина, который никак не мог справиться с хлопским мятежом, сейм назначил главным региментарием войска украинской партии коронного обозного пана Стемпковского. В партии по реестрам числилось четыре тысячи жолнеров, это и составляло почти четвертую часть всего войска короны. Однако новый главный региментарий скоро понял, как ошибались при дворе, считая, что его действительно столько. Все старшие командиры были всегда в отпуске, перепоручали командование ротмистрам; ротмистры, в свою очередь, передавали поручикам, и так до «товарищей», а то и просто до рядовых. Вместо ста двадцати хоругви[64]64
  Хоругвь – известный отряд войск; знамя.


[Закрыть] имели по тридцать, а то и того меньше жолнеров. Увидев всё это, Стемпковский быстро навербовал несколько новых гусарских и панцирных хоругвей, а также навел хоть приблизительный порядок в старых. И только тогда отправился на Подолье. Собираясь в поход, главный региментарий похвалялся покончить с мятежниками в несколько дней. Но ему пришлось раскаяться в своем хвастовстве. Восстание к тому времени уже охватило большую часть правобережья. Грозной волной пронеслось оно по Подолью, захватило Волынь, плеснулось о стены Балты и Львова. Стемпковский несколько дней гонялся по Волыни за мелкими гайдамацкими отрядами, но те, не вступая в бой, прятались по ярам и лесам. Тогда региментарий разделил свое войско на отдельные отряды и разослал их в разных направлениях. Тут его встретила ещё большая неудача. Один за другим прилетали к нему на конях командиры хоругвей, рассказывая ужасы про «пшеклентых» хлопов, разбивших и рассеявших их вымуштрованные сотни. Они требовали от главного региментария собрать воедино всё войско и идти прямо на Корсунь, на Зализняка. Но теперь главный региментарий даже думать об этом боялся. Он заперся в укрепленной крепости и беспрестанно слал в Варшаву письма, требуя созвать ополчение и выслать ему помощь. Проходили недели. Помощи Стемпковскому не присылали, а его отряды таяли один за другим. В бессильной злобе главный региментарий проклинал всех и вся. Исхудал, почернел. Он то вскакивал с кровати, то снова падал на подушки и, потирая на груди густые волосы, хватался за перо. Региментарий написал несколько грозных универсалов, призывая крестьян к покорности, угрожая тысячами самых страшных смертей всем тем, кто не сложит оружия и не отдастся в руки польских властей.

Один из этих универсалов попал и к Зализняку. Его откуда-то привезли запорожцы, и Данило Хрен принес универсал к атаману. Послушать универсал собралось много любопытных. Жила, один из немногих грамотеев, расправил на коленях измятый лист и медленно прочитал: «Бог, творец всего света, разделив людей по богатству, от царя и до последнего человека, каждому назначил своё место, а вам, хлопы, он повелел быть рабами, и потому он не дал вам ничего равного с другими людьми, кроме души. Всякий, кто верует в бога, должен выполнять его святую волю; к тому же вы должны и то помнить, что для вас написаны законы, вы должны с молоком матери всосать верность и покорность панам».

– Неужели там так написано? – перегнулся через стол Швачка.

– Брехать я тебе буду! – оскорбился Жила. – На, почитай сам.

Хотя Швачка и не знал грамоты, всё же наклонился ещё ниже, пощупал заскорузлыми пальцами универсал.

– Всё верно, – подтвердил Неживой. – Ишь, как заворачивает, сучий сын! Паршивая свинья, а глубоко роет.

– Попадись ты нам, шляхетская твоя рожа, мы заглянем в твою панскую душу, увидим, чем наделил бог тебя, скотину.

– Не мешай, пусть читает дальше, – кинул кто-то от дверей.

Пока гайдамаки разговаривали, Жила пробежал универсал и теперь читал значительно быстрее: «А вы вместо того, чтобы почитать панов своих, даже церкви божий превратили невесть во что.

Вы с большим почтением относитесь к шинкам, нежели к церквам божиим. Вы, хлопы, жестоко мучаете бедную шляхту, невзирая на возраст. Погляди, дикое проклятое крестьянство, на этот счастливый край. Сколько разрушено имений, домов, городов, не говоря уже о церквах и костелах! Мы, шляхта, благодарим бога за своего короля, а вы, глупцы, уверяете, что вы не подданные короля и не принадлежите к этому краю».

– Принадлежали и будем принадлежать, – обводя глазами присутствующих, сказал Швачка. – А вот чьи подданные, это другое дело. От века эти земли были казацкие, украинские. Разъединила вражья шляхта наш род и хочет уверить, будто за Днепром не нашенские люди живут… Да моей кровной родни половина там проживает. Придет время, когда мы будем вместе, придёт…

Максим поднялся из-за стола так стремительно, что кирея, соскользнув с его плеч, упала на скамью.

– Время то недалеко. Нам нужно только выгнать шляхту, очистить землю от этой погани. Тогда напишем в Москву, попросим объединить нас с левым берегом. Там уважат нашу просьбу. Вспомните, что старые люди рассказывают. Сколько праведной крови пролито на этой земле! Крови дедов наших – они защищали свободу! Не раз и не два становились они плечом к плечу с русскими воинами против общего врага. Татары, шведы… Одна кровь лилась. Мы как две нитки журавлиной стаи. Один у нас путь, одни земли.

– И сейчас вон сколько русских ходят в наших куренях, – подал голос Неживой.

Зализняк повернул голову в его сторону.

– Правда, немало, и даже атаманы из них есть. Позавчера принимал я посланцев от атамана Максимова, про другого атамана сами, наверное, слыхивали, про москаля Никиту, который на Бердичевщине. А донцов сколько! И другого люда с левобережья.

– Те люди сами к нам от князей да бояр бегут. Не пришли бы паны за ними! – сумрачно бросил Швачка.

Зализняк нахмурил брови.

– Подожди, Микита, ты, как ворон, каркаешь. Князей и бояр горстка, а простого люда – море. Завоюем свободу и попросим царицу уважать наши вольности; чтобы было у нас, как на Запорожье или на Дону. Тогда не страшны будут нам всякие Стемпковские.

– Порви эту погань, – показал кто-то на универсал Стемпковского.

Жила сложил бумагу вдвое и намерился изорвать её. Но Зализняк остановил запорожца.

– Не трожь! Несите его в сотни. Пускай все читают универсал региментария. Пускай знают, за кого он принимает нас и в кого хочет превратить украинских казаков. – Зализняк взял за плечо удивленного Жилу. – Иди, Омелько, читай универсал гайдамакам.

Все, кто был в хате, двинулись к дверям вслед за Жилой.

Максим поискал глазами Хрена и, не найдя его, крикнул через головы:

– Данило, поди-ка сюда!

Когда Хрен пробрался к атаману, Зализняк посадил его рядом, угостил табаком.

– Ты, похоже, засиделся. Жиреть начал.

– Разжиреешь тут – живот подтянуло. Наверное, брошу тебя да пойду свечки продавать в какую-нибудь церковь, – в тон ему ответил Хрен.

– Вот я и хочу послать тебя на лучшие харчи. Нужно поехать в одно село, тут недалеко. Верст десять-пятнадцать. Там ещё никого из наших не было и оттуда никто не приезжает.

– Это из Завадовки? – вдруг послышался голос.

Оба, и Зализняк и Хрен, оглянулись. В дальнем углу, склонившись на сундук, сидел дед Мусий. Он залез туда, когда начали читать универсал.

– Был я когда-то в Завадовке, когда батрачил у Чигиринского купца, могу и сейчас провести туда казаков.

– А ты, дед, с коня не упадешь? – поинтересовался Хрен.

– С доброго коня и упасть не жаль, так старые люди говорят. Я ещё тебя, матери его ковинька, обскакаю. Когда бы не хвороба моя… Поясница что-то стала побаливать, как посижу долго на одном месте, так будто немеет…

– Хорошо, езжайте. Данило, возьмешь с собой с десяток хлопцев. Деду седло помягче выбери. Нет, нет, я знаю: вы ещё и без седла поскачете, – успокоил он деда, который обиженно повернулся к нему. – Это так, чтобы удобнее ехать было.

– Едем, дед, – Хрен взял под руку старика. – Будешь наказным атаманом моего войска.

С Хреном, кроме деда Мусия, поехали ещё шестеро запорожцев. Подъезжая к Завадовке, дед Мусий, который старался молодецки сидеть в седле, предложил:

– Давайте свернем с дороги и откуда-нибудь с поля въедем. А то, глядишь, на шляхту наскочим.

– Откуда тут шляхта возьмется? – беззаботно откликнулся один из запорожцев.

– Всяко бывает. Вот не так давно двух моих земляков атаман оставил обоз караулить, а те и заснули. Шляхта и схватила обоих, одного около воды пристрелили, а второй бежал…

Хрен согласился с дедом, и они свернули в сторону. Запорожцы растянулись за ними цепочкой по меже.

В селе было тихо. Где-то в саду звенела коса о брусок, да в лопухах под клуней тревожно кричал петух, предостерегая кур от коршуна, парящего над хатами. Около замусоренного утиными перьями пруда, уронив на тын ленивые ветви, тихо-тихо шептали листьями вербы. Под вербами на бревнах сидела группа людей. Подъехав поближе, удивленный Хрен увидел, что там собрались только глубокие старики.

– Здорово, молодцы! – громко крикнул он, сдерживая коня.

Старики ответили сдержанно, а один из них, седоусый великан в старом, протертом на локтях жупане, сурово сдвинул на переносице косматые брови.

– Были когда-то и мы молодцами, грех смеяться над старыми людьми. Думаешь, как саблю нацепил, так можно и плести, что взбредет в голову. Мы в своё время тоже сабли имели, только не людей ими пугали, а волю боронили.

– Плохо, значит, боронили, когда нам снова приходится её добывать, – кинул Хрен, слезая с коня.

Ему было немного стыдно за свою неуместную шутку, поэтому, привязывая к плетню повод, он примирительно сказал:

– Не обижайтесь на мои слова, я так, в шутку сказал. Но всё же странно мне, сразу столько стариков бревна обсели.

Он и сам примостился на бревне, раскрыл перед стариками свой кисет, к которому потянулось сразу с десяток рук.

– Не совет ли какой держите?

– Да, – не спеша ответил худощавый высокий старик, разминая на ладони табак. – С пастбища возвращаемся. Ходили смотреть, где пруд копать. Вода в болотах высохла, нечем скотину поить. А вы кто же будете?

– Гайдамаки! – горделиво опираясь на саблю и едва поводя на своих сверстников глазом, ответил дед Мусий. – Приехали за вашим паном. Где он, не бежал ещё?

– Эге, – протянул старик в потертом жупане, – запоздали, хлопцы! Отправили мы своего пана.

– Куда? – в один голос спросили несколько гайдамаков.

– К самому атаману Зализняку. Пускай он судит нашего лиходея. Сегодня утром забрали. Он ещё со вторника у шинкаря прятался. Наши хлопцы там его и нашли. Вместе с попом их в Корсунь повезли. Заядлый униат был, долго с колокольни отстреливался. А на другом возу войта[65]65
  Войт – сельский староста.


[Закрыть] и титаря[66]66
  Титарь – ктитор, церковный староста.


[Закрыть] спровадили.

Запорожцы переглянулись.

– Почему же мы их не видели? – спросил Хрен.

– А откуда едете?

– От Зализняка.

– От Зализняка? – Теперь уже переглянулись старики.

Дед в потертом жупане подвинулся ближе к Хрену.

– Вы, может, шляхом ехали? А наши напрямки, через Карашинец… Они уже, видать, его проезжают.

Расспросив, куда ехать на Карашинец, запорожцы сели на коней.

Завадовцев они догнали по дороге от Карашинца к Корсуни. Те как раз отдыхали возле корчмы. Возы стояли в тени под деревом. На одном сидел крестьянин с суковатой палкой в руке. Увидев всадников, он кинулся было бежать, но гайдамаки перехватили его и завернули назад.

– Почему ты один? – спросил Хрен. – А где остальная стража?

– В корчме.

– Вот как вы сторожите, – вмешался дед Мусий.

Крестьянин уверился в том, что перед ним гайдамки, и успокоился.

– Покрадет их кто, что ли? – он показал глазами на пленных, лежавших связанными на возах. – Василь!

Из корчмы выглянула голова и снова спряталась.

– Чего они боятся? Поди скажи, пускай идут сюда, – приказал Хрен

Крестьянин пошел в корчму. Дед Мусий заметил под кустами колодец и пошел туда. Колодец был неглубокий. Вернее, это была криница с поставленным поверх срубом. Сюда из-под горы бил источник, вытекая с другой стороны нешироким ручейком. Около криницы блестели лужи воды – кто-то поил коней выливал воду прямо под ноги. Дед перегнулся над срубом, опустил ведро. Не достав воды, нагнулся ещё ниже, зачерпнул, но вдруг его правая нога поскользнулась, и дед свалился в воду вниз головой.

– Спасите! – завопил он и почувствовал, как ледяная вода железными клещами охватила его тело. Он вынырнул на поверхность, схватился за сруб, болтая в воде обеими ногами.

– Помогите!..

Ещё мгновение – и несколько рук подхватили деда.

Запорожцы долго смеялись над этим происшествием, но деду было не до шуток. Он сидел на траве, выкручивал мокрые штаны и дрожал всем телом. Кто-то принес чарку горилки; дед выпил и, вытирая бороду, сказал:

– Простудная вода, прямо тебе ледяная, горло перехватило.

В Корсунь вернулись к вечеру. Возле крыльца, на котором сидел Зализняк, собралось много народу. Запорожцы развязали пленных, повели через толпу, глухо гудевшую десятками голосов. Кое-кто узнавал завадовских богатеев, из толпы раздавались гневные выкрики, брань. Пленных подвели к крыльцу. Хрен взбежал по ступенькам, но не успел он рта раскрыть, чтобы рассказать, кто эти люди и за что их привели сюда, как на крыльцо выскочил завадовский поп и, упав Зализняку в ноги, протянул хлеб. Хрен удивленно посмотрел на попа, потом на завадовских крестьян, стоявших у крыльца.

– Кто-то из тутошних богатеев ему буханку всучил, – сказал Зализняку Хрен, – быстры ж они.

– Это вы и будете завадовцы? – обратился Зализняк к крестьянам, которые поснимали шапки, с любопытством и страхом поглядывали на атамана.

– Мы, ваша вельможность, – ответил кряжистый крестьянин.

– Почему так поздно прибыл?

– Только вчера узнал, что твоя вельможность в Корсунь вступил.

– Какая такая вельможность? Не с паном говорите. Зачем привезли своих богатеев?

– На суд твой. Очень большие это лиходеи.

Зализняк усмехнулся. И не понять было той усмешки – злой или доброй она была. В его глазах прыгали искорки. Они то гасли, почти исчезали, то вспыхивали с новой силой, придавая глазам огненно-золотистый оттенок.

– Откуда же мне знать, что это за люди. Один вот и хлеб мне поднес. Может, он хороший человек?

– Кто, ксендз? – в один голос закричали завадовцы. – Он не меньше пана нас мордовал. Опанасову дочку он погубил. Веклиных детей осиротил…

Крестьяне стали перечислять обиды, нанесенные им ксендзом. Ксендз подполз к ногам Зализняка, пытаясь поцеловать сапог. Максим поднялся и с отвращением отступил назад. Ксендз возвел молящие глаза и вдруг встретился взглядом с Василем Веснёвским – бледный, испуганный, стоял тот в дверях.

– Хлопче, проси атамана… Я больше никого пальцем не трону…

– Брешет! – послышались голоса.

– В Рось его! – крикнул Зализняк к завадовцам. – Чего смотрите? Ваш поп, вам над ним и суд вершить.

Несколько человек схватили под руки ксендза. Он порывался снова упасть перед Зализняком на колени, отбивался ногами, кусал гайдамака за руки.

– А что это за птица? – Зализняк ткнул пальцем в войта.

Допросив пленных, Максим приказал казнить всех. Их отвели на пустырь, только пана, который, услышав приговор, кинулся через плетень, застрелили в огороде из пистолета.

Зализняк стоял на крыльце, пока не услышал, как на пустыре глухо прозвучали выстрелы. Ни один мускул не дрогнул на его лице, глаза смотрели спокойно. Даже Швачка взглянул на него с уважением и со скрытым страхом.

Зализняк выбил табак, из трубки и пошел в дом. Зашел в светлицу, зачерпнул кружку воды, выпил и зачерпнул ещё. На его лице лежала глубокая усталость, рука с кружкой чуть заметно дрожала. Вдруг он поставил кружку и шагнул в угол, где, спрятав лицо, сидел Василь. Максим поднял его голову и долгим взглядом посмотрел джуре в глаза. Шершавой ладонью, как маленькому, вытер он щеки, погладил по голове.

– Знаю, тяжело на это смотреть. А ты думаешь, мне легко?! Так надо. Не взявшись за топор, хаты не срубишь. То враги наши. Попался бы ты им в руки, думаешь, выпустили бы? Как бы не так. Видел, как войт исподлобья волком поглядывал?

Василь поднялся, вынул из посудника бутылку, открыл затычку, и в чарку забулькала горилка. Однако он не успел выпить её. Максим ласково и в то же время решительно отвел его руку, взял чарку, выплеснул горилку прямо на пол.

– Рано тебе пить её, да ещё и то помни: только слабодушные в ней покоя ищут. Ложись лучше да отдохни, завтра рано подниматься.

Деда Мусия всё больше сгибал недуг: болела поясница, из груди беспрестанно вырывался кашель; а ко всему этому ещё добавилась резь в животе. Он и раньше не мог похвастать здоровьем, а теперь, после купания в колодце, болезни ещё больше насели на него.

– Солнца бы мне побольше, кости погреть, – жаловался он, и Роман с Миколой под руки выводили старика на берег Роси, усаживали на траву, а сами ложились рядом.

– Чую смерть недалекую, – молвил однажды дед, подставляя под солнце спину. – Точит она уже свою косу.

– А ты знаешь, диду, как смерть вернули назад с хоругвями: «Нет мертвеца – косить пошел…», так вот и вы, диду, – деланно беззаботно сказал Роман. – Я сейчас вам расскажу, как один умирал. Это в зимовнике было. Захотел человек своего родича напугать. Снял с чердака гроб – баба его себе на смерть приготовила, – нарядился и умостился в нем, а сын тем временем побежал к родичу сказать про отцову смерть и попросить, чтобы тот пришел на ночь, потому что они, мол, боятся. Взял родич струмент сапожный – сапожник был – и пошел. Погоревал вместе со всеми, немного успокоил жену и взялся за сапоги. Тогда один за другим все вышли из хаты. Сучит сапожник дратву, вдруг – гульк, поднимается мертвец из гроба. Сапожник испугался да и хвать его колодкой по лбу. Тот так и брякнулся в гроб. Ждут родные – не бежит сапожник. Заходят потихоньку в хату. «Ничего, – спрашивают, – не было?» – «Да нет, – говорит сапожник, – пробовал было вставать покойник, так я его трахнул колодкой, он и лег снова». Они к гробу, а человек уже лег на веки вечные.

– Что-то не смешно, – промолвил дед Мусий.

– Я и не думал вас смешить, – делая нарочито серьезное лицо, сказал Роман. – Это в самом деле было. А чтобы было смешно, я расскажу вам, как жена сонного мужа в сенях на перекладине хотела повесить.

– А он ступу привязал?

– А вы откуда знаете?

– Сам тебе рассказывал.

– А-а!

Роман замолк и отвернулся. В густой пене прыгала по камням Рось, билась о каменные берега, поднимая над собой облака водяной пыли. Только тут, в заводи, над которой сидели гайдамаки, вода была спокойной, тихой, а на дне, вымытом чистой водой, блестело солнце. Роман, не отрывая взгляда, смотрел на него. Вдруг он заметил, что к солнцу откуда-то приближаются три тени. Роман оглянулся. Берегом спускались Зализняк, Неживой и ещё один гайдамак – донской казак Омелько Чуб.

– Греемся? – поздоровался Неживой и сел на камне. – Получше уже вам, диду?

– Где там, – безнадежно махнул рукой дед Мусий. – Как будто кто-то выламывает кости. Совсем я скис, не увижу, наверное, и своих.

Зализняк откинул кирею и сел рядом с Миколой.

– Увидите, диду, и скоро. Мы надумали послать вот этого казака в Медведовку. – Зализняк указал на Чуба. – Давно оттуда никаких вестей нет. Езжай, дед Мусий, с ним.

Лицо деда Мусия прояснилось. Он даже не пытался скрыть свою радость.

– Спасибо, детки! Теперь хоть и умру, так дома! Только… – дед на минутку задумался. – Как же это оно… а супостата кто бить будет?

– Поправитесь, диду, снова к нам приедете. Мы ждать будем. Дела ещё хватит.

– Оно и правда. Я тогда, матери твоей ковинька, ещё покажу, как надо саблю держать.

– А почему это Чуб поедет, а не кто-нибудь из наших? – поинтересовался Роман.

– Надо такого человека послать, чтобы не нашенский был. Узнать могут. Всякие люди по дороге случаются. Сегодня, диду, и выберетесь. Дадим тебе пару коней…

– Что ты, Максим! Разве я не знаю, какая в конях нужда…

– А я не знаю, какая у вас дома убогость? Котенка нечем из-за печи выманить.

– Сказал, не возьму, и баста!

Пока дед Мусий спорил с Зализняком, Неживой отвел в сторону Чуба.

– Будешь в Медведовке – зайди к моей жинке. Явдохой зовут. В Сечниевой хате живет она ныне, спросишь… – Неживой замялся. – Она тяжелая ходила… Узнаешь, как ребенок…

Неживой не успел договорить, как к Чубу подошел Роман.

– Хочу поговорить с тобой, – взял он запорожца за руку. – Отойдем немного. Попросить тебя хочу. Будешь в селе, передай поклон одной дивчине, – заговорил он, когда они отошли за камень. – Она в имении панов Калиновских живет, Галей звать, горничной служила у пана.

– Подурели вы все, что ли! – деланно сердито крикнул Чуб. – Передай да передай. Передам уж, ладно. Только бы не перепутать: у атамана Оксана, у куренного Явдоха, а у тебя как – Галя?

Роман покраснел, но, взглянув на расхохотавшихся Зализняка и Неживого, сам засмеялся. К ним присоединились дед Мусий и Чуб. Только Микола ещё ниже нагнул голову, сорвал стебелек полыни, кусал его, сплевывая в траву горькую зеленую слюну.

Поздно вечером дед Мусий и Чуб подъезжали к Медведовке. Наговорившись за длинную дорогу, оба молчали. Воз тихо шуршал по песку, кренясь то на один, то на другой бок.

– Погоняй быстрее, – нетерпеливо сказал дед Мусий, когда они съехали на Писарскую гать.

– Как же погонять – песку по колодки. Вот выедем, тогда уж. – Чуб подвинулся ближе к передку, всматриваясь в притихшее село. – Тишина какая. Даже собаки не брешут. И огонька ни одного не видно. Рано у вас спать ложатся.

Они уже доехали до середины запруды, как вдруг коренной испуганно захрапел и убавил ход.

– Чего ты, воды испугался? – чмокнул губами Чуб. – Но! – он ударил коня концом вожжей.